Глава 19

Цена шимпанзе за океаном возросла вшестеро. И попробуй найди шимпанзе: появились опасения, что популяция может исчезнуть из-за охотников, деятельности модельеров (жаждавших заполучить обезьяний мех) и энтузиастов трансплантации желез. Доктор Морис Лебон, «известный французский ученый», объявил, что в случае непринятия экстренных мер проведение уникальных операций по омоложению может стать проблематичным.

Чтобы предотвратить катастрофу, Серж Воронофф пожертвовал сто тысяч франков обезьяньей ферме во французской Западной Африке при станции «Скорой помощи» Пастеровского института. Также он основал собственный питомник шимпанзе на итальянской Ривьере, расположив его на холме, чуть пониже принадлежавшего ему баронского замка. На закате, стоя у окна с рюмкой водки в руке (водка являлась источником фамильного благосостояния доктора), он мог наслаждаться доносившимся из рощи внизу гомоном обезьяньих стай.

Кое-кто утверждал, что успех ударил ему в голову, но если даже это и так, разве успех не был им заслужен? В октябре 1922 года, когда он попытался выступить в Париже во Французской академии медицины, его под улюлюканье согнали с трибуны. Теперь же он писал пояснительную статью «Омоложение» для Британской энциклопедии. Всюду, где бы ни появлялись он и его молоденькая американка-жена, их встречали восторженные вздохи, а они колесили по Европе: с курорта в казино, оттуда в гранд-отель, где вращалось интернациональное светское общество – его потенциальные пациенты. Если не считать благотворительных операций, самая малая плата, которую он брал, составляла пять тысяч долларов. Перед тем как имплантировать обезьяньи железы, Воронофф обертывал их шелком.

Он все еще боролся с разного рода сложностями, одной из которых был непоседливый нрав обычной шимпанзе. «Невозможно уложить ее на стол, когда она в сознании, – писал Воронофф, – потому что даже самая мирная особь отчаянно сопротивляется [любой] попытке связать ее. Шимпанзе очень подозрительны, чтобы дать им наркоз, нужна особая тактика». Под тактикой он подразумевал двухкамерную клетку, которую сам и сконструировал, использовав систему изолированных тамбуров вроде тех, что бывают на подводных лодках. Обычный проволочный загон открывался в короткий коридорчик, ведший в бокс анестезии с толстыми стенами. Самое главное – не упустить время. Находящегося под действием газа шимпанзе надо было «вытащить из клетки и положить на операционный стол, прежде чем он придет в себя и вонзит зубы в руки тех, кто его держит».

Наряду с трансплантацией обезьяньих тестикул мужчинам Воронофф начал практику пересадок яичников шимпанзе женщинам (а-ля операция миссис Ститтсворт). Далее последовала единичная обратная трансплантация: яичник женщины был пересажен шимпанзе. Затем обезьяне по имени Нора ввели сперму мужчины. (Единственным результатом данной операции стал выход романа Фелисьена Шамсора «Нора – обезьяна, ставшая женщиной», повествовавшего о приключениях недомадемуазель в «Фоли-Бержер».)

Воронофф рискнул попытать счастья и на ипподромах… В декабре 1923 года он решил вернуть молодость ветерану – старому жокею Айяле, бывшему чемпиону, пересадив ему железу жеребца. Его попытка провалилась: жеребец бился в судорогах под наркозом, после чего скончался. Несмотря на это, Воронофф вскоре предпринял аналогичную попытку, на сей раз более успешную: «Конь хорошо себя чувствует и через несколько недель возобновит тренировки перед скачками». Все это время журнал «Сайентифик американ» восхвалял его успехи, а пресса печатала свидетельства. Артур Эвелин Лиардет, престарелый клиент-англичанин, предложил журналистам пощупать его молодые бицепсы. «Воронофф говорил мне, – сообщил он, – что, когда я вновь почувствую, что старею, он повторит операцию, которую может делать до трех раз. А если так, то я протяну до ста пятидесяти!»

Если у Вороноффа имелся Лиардет, то соперничавший с ним доктор Штейнах мог всегда сослаться на британца, осчастливленного им лондонского бизнесмена Альфреда Уилсона, который подвергся проведенной австрийцем протовазэктомии и пребывал в таком восторге от результатов – он чувствовал себя так, будто двадцать лет с себя скинул, – что даже арендовал королевский Альберт-Холл, чтобы прочитать лекцию о случившемся с ним преображении. Накануне назначенной лекции Уилсон стал ощущать боли в груди. Окружающие, посмеиваясь, объясняли это новой привычкой по-тарзаньи бить себя в грудь, но боли окончились остановкой сердца и смертью Уилсона.

Однако фантазия уже правила бал, не оставляя места правде. Вена носила на руках Штейнаха, превознося его новаторский метод наложения лигатур на сосуды. По сравнению с Вороноффым притязания Штейнаха звучали умереннее: «Мы не позволим себе стать постановщиками комической оперы-буфф по предотвращению старой грымзы в юную деву головокружительной красоты, – предупреждал он, – но при наличии благоприятных обстоятельств мы сумеем продлить период продуктивности и работоспособности и дадим пациенту возможность вернуть себе если не красоту юности, то ее порывы и желания». Старческое одряхление он решительно объявил «процессом обратимым».

Зигмунд Фрейд лег под нож Штейнаха в ноябре 1923 года. Боровшийся со злокачественной опухолью во рту, шестидесятисемилетний Фрейд надеялся, что операция по крайней мере приостановит развитие болезни и вернет ему вкус к жизни. Десятилетия спустя доктор Гарри Бенджамин, бывший в свое время коллегой Штейнаха, уверял, что Фрейд говорил ему лично «о своем большом удовлетворении результатом. Его общее состояние улучшилось, он взбодрился и даже посчитал, что злокачественный нарост на его челюсти стал меньше. «Пока я жив, и незачем больше об этом говорить», – сказал он мне на прощание». Другие, правда, утверждали, что великий психолог счел операцию бессмысленной.

Так или иначе, сам Фрейд молчал, зато говорила книга Гертруды Атертон «Черные быки», прославившая Штейнаха на всю Америку и превратившая его в яркую звезду, сиявшую на американском континенте. Сюжет этого самого читаемого в 1923 году романа, продажи которого побили даже «Джентльмены предпочитают блондинок» Аниты Лус, был закручен вокруг реальных лечебных манипуляций по омоложению женщин. В романе Атертон молодая Мэри Огден направляется из Америки в Австрию. Через много лет из Европы прибывает таинственная и тоже молодая мадам Заттиани, ошеломляющая нью-йоркское общество известием, что она не кто иная, как – да-да! – та самая Мэри Огден, помолодевшая благодаря доктору Штейнаху, облучавшему радием ее яичники. Журналист по фамилии Клеверинг, влюбившись в нее, блуждает в дебрях метафизики: «Быть может, это величайшее открытие всех времен, однако… На подлинную молодежь оно ляжет тяжким бременем. Вражда и ненависть трудящихся и капиталистов друг к другу померкнет в сравнении с этим новым антагонизмом между подлинной молодежью и теми, кто обманул свой возраст. Ведь если мужская производительная способность, не говоря даже о женской, повысится, а активный период мужчины еще и продлится, возникнет угроза перенаселенности, что побудит законодателей признать решительную правоту евгеники, необходимость контроля над рождаемостью, стерилизации нездоровых и негодных и вытеснения нежелательных рас».

Здесь автор романа, мисс Атертон (которая и сама прошла семь курсов радиооблучения яичников), коснулась некоторых важных проблем, возникших в связи с массовым распространением омоложения, проблем, которые многие искренне считали весьма и весьма пугающими. Евгеника, идея улучшения пород животных и сортов растений путем разветвленной и детально разработанной системы отбора, уже успела выступить на авансцену науки, найдя отражение во многих учебниках, в том числе и в учебнике, который использовал Джон Скоупс, преподавая теорию эволюции. Сообщества евгеников поддерживали и спонсировали проведение на окружных выставках и ярмарках популярных конкурсов вроде «Самый красивый младенец» или «Самая здоровая семья». Это была светлая сторона евгеники. Но существовала и другая.

Сторонники евгеники являлись движущей силой принятия некоторых законов, таких, например, как принятый в Виргинии закон о чистоте расы (высмеянный Моррисом Фишбейном в написанной для Менкена статье), а перспектива внедрения желез любому человеку настораживала тоталитаристов. Кому следует разрешить омоложение? Разумеется, не умственно отсталым, не душевнобольным, не преступникам и не людям «с дурной наследственностью», но, если подумать, и большинству так называемых «нормальных» людей разрешать его также нельзя. Согласно заключению Общества евгеники, лишь четыре процента американских детей можно было считать «высокоразвитыми индивидами, способными к творческому труду и лидерству». Совершенство требует жертв – надо постоянно быть начеку, иначе мир заполонят идиоты и дорианы греи.

В свою очередь, бизнес лихорадочно готовился к последствиям, которые ожидались в результате радостного приятия массового омоложения.

Особенную растерянность вызывала грозящая опасность краха всей системы страхования. В 1923 году литератор и энтузиаст пересадки желез Джордж Ф. Корнерс так писал в репортаже о собрании нью-йоркских страховщиков, на котором обсуждались возможные последствия новейших успехов эндокринологии для их бизнеса: «Страхование жизни, условия страховок по потере трудоспособности и т. д. вызывали оживленную дискуссию. Обеспечение стариков, пенсии и прочее – все будет пересмотрено и изменено», но как именно, никто пока сказать не мог. Пока американские страховые агенты мучились и терялись в догадках, одна европейская страховая компания сделала решительный шаг, отказавшись выплачивать пенсию по старости ушедшему на покой бизнесмену, который пересадил себе железу обезьяны, – компания мотивировала свой отказ утверждением, что отныне он больше не старик. «Нам стало известно, – писали они в уведомлении клиенту, – что этой осенью вы подверглись операции по методу доктора Вороноффа, из чего следует, что в настоящее время вы стали моложе возраста, указанного в договоре. Ввиду этого кардинального изменения мы считаем себя вправе расторгнуть наш с вами договор». Владелец страхового полиса подал в суд.

В течение долгих месяцев доктор Макс Торек усердно трудился в своем зверинце на крыше. В отличие от впечатляющих результатов, о которых сообщали другие, его эксперименты с железами окончились плачевно.

Одним воскресным утром несколько шимпанзе вырвались на свободу и по непонятной причине всей стаей забрались в соседнюю церковь Богоматери-на-Водах. Торек помчался к месту происшествия. «До проходившего в следующем году процесса Скоупса, – писал он позднее, – это было самым драматическим столкновением христианской веры и обезьян, какие только доводилось наблюдать американцам, по крайней мере, отцу Денисону и его пастве.

У людей буквально отвисла челюсть от изумления, от которого они так и не оправились, продолжая лишь слабо и беспомощно спрашивать: «Почему?»

Я слишком уважаю религию, чтобы святотатственно передавать все бесчинства, которые учинили обезьяны в церкви. Достаточно сказать, что Рабле, Вольтер или же Свифт ухватились бы за этот случай, чтобы добавить еще одну главу к своим классическим сатирам. Для меня лично это означало конец».