Глава 12

Подобно бесхарактерной любовнице, Милфорд принял изменника обратно.

Осенью 1922 года Бринкли вернулся на свои прежние боевые рубежи, освещаемый зарницами второго скандала. Разбирая его квалификационные документы, Медицинский совет штата Калифорния обнаружил в них многочисленные несоответствия и ложные утверждения. Он не являлся выпускником Беннетовского медицинского колледжа, как значилось в документе. Подтверждений, что он посещал занятия в Милтонской академии в Балтиморе, тоже не было. Возможно, полагаясь на дружбу с всесильным Гарри Чандлером или же учитывая опыт тысяч других шарлатанов, процветавших и никем не тревожимых, Бринкли имел все основания считать, что Медицинский совет и в его случае проявит ту же снисходительность и леность и не пожелает копаться в деталях. Вместо этого его кандидатуру исследовали как под микроскопом, дотошно и тщательно. Того, что все это происходит с подачи Морриса Фишбейна, представившего в совет свои находки, он тогда еще не знал. Однако он знал или чувствовал, что к этому делу, так или иначе, оказалась причастной АМА, и с тех пор он воспылал ненавистью к этой организации – ненавистью глубокой и неизменной.

Уехав из Калифорнии, он не был там забыт. Доктор Лео Стенли из Сан-Квентина стал проводить собственные опыты по пересадке козлиных желез. Об этих опытах пронюхала «Лос-Анджелес таймс», расхвалив и разрекламировав его: «Преступные наклонности можно искоренить!»

Бринкли ничего не имел против таких попыток. Что выводило его из себя, так это мелкие клиники, выросшие быстро, как грибы после дождя, и расползшиеся по всему Лос-Анджелесу, едва стоило ему покинуть город. Владельцы этих клиник уверяли, что технику операций они переняли у самого мастера. Бринкли пришлось опубликовать возмущенные опровержения, в которых он заклеймил самозванцев.

Но что толку лить слезы над пролитым молоком? «Чем сильнее меня ударить, тем выше я подпрыгну». Если впереди маячат деньги, то к чему надолго погружаться в скорбь. А возможностей заработать было предостаточно.

Енотовый мех как последний писк моды, эмансипированные дамы и дерзкий жаргон повседневной речи («Не твое собачье дело») – и при этом Америка не забыла о том, что некогда сделало ее великой. Когда Эвон Форман, парень из Балтимора, поставил рекорд сидения на флагштоке, мэр города превознес его как истинного хранителя традиционных духовных ценностей американского народа: «Мужество и упорство, продемонстрированные в вашем сидении с двадцатого по тридцатое июля в течение десяти дней, десяти часов, десяти минут и десяти секунд на флагштоке, воздвигнутом позади вашего дома, доказывают, что дух исторической Америки, дух первооткрывателей и пионеров жив и по сей день и сохраняется американской молодежью». Более того, яростная погоня за деньгами – возможно, самая традиционная из наших ценностей – достигла в то время ранее невиданного уровня. «Материализм стал культом наподобие евангелического», как заметил один историк, и не только среди денежных тузов; между 1915 и 1925 годами оплата труда среднего американца выросла на целых тридцать процентов, что открывало новые и широчайшие возможности для того, чтобы тратить, приобретать, а заодно и изобретать способы отъема денег. Бринкли был не просто сыном своего времени, его хищничество тоже было явлением типичным. Выделяли Бринкли лишь блеск и жизнеспособность.

Как будто и не было никогда никакой Калифорнии. Той осенью он тысячами рассылал по почте листки, рекламировавшие Милфорд как идеальное место для его работы, «сочетающее новейшие удобства и условия пребывания с деревенской мирной простотой». В беседах с журналистами Минни делала особый акцент на то, что самые модные оздоровительные учреждения Англии всегда располагаются в загородных усадьбах, к чему в качестве очередного аргумента Бринкли изобразил герб на почтовой бумаге – с рыцарем, щитом, цветами и виноградными лозами цвета баклажана с золотым. На напечатанном в газете снимке Бринкли представал играющим со своим английским спаниелем.

Клинику он расширил. В новом холле расставил стулья и диваны, расстелил узорчатый ковер, развесил люстры, шторы на широких окнах были раздвинуты, чтобы впустить побольше солнца. Новая реклама обещала щедрость, изобилие, роскошь: «Здесь все современно – и отдельные палаты с ванной, и оборудование по последнему слову техники, и телефон в каждой палате, библиотека, холлы, просторные вестибюль и столовая, современное кафе и парикмахерская».

По сравнению с этим потоком любая реклама Западного побережья меркла и казалась ничтожной. Она не просто на все лады расхваливала клинику, она внедрялась, вгрызалась в сознание читателя. Вот стандартное письмо от 25 октября 1922 года, где Бринкли просит получателя выслать ему десять центов как плату за экземпляр журнала «Омоложение»:

Дорогой друг!

Если ты согласен, что все мы созданы Всевышним и брошены в этот (sic!) мир с некой целью, что наше пребывание здесь не есть случайность, значит, долг каждого и всех нас совокупно оставить этот мир в состоянии несколько лучшем, чем то, в каком он пребывал к моменту нашего рождения… Я верю, что моя работа по излечению безумия и старческих недугов лет на пятьдесят опередила время, помогая здравомыслящим и ценным для общества мужчинам и женщинам сохранить себя и продолжать свою деятельность на благо грядущих поколений.

Я выбрал тебя себе в помощь. Я выбрал тебя, одного из многих созданий Божьих, чтобы и ты мог внести свой скромный вклад, распространив это послание, несущее надежду страждущим. Для тебя это шанс принести маленькую пользу.

Прочтя этот журнал, любезно передай его другим, чтобы и они могли ознакомиться с его содержанием, исполненным Правды и Надежды.

Сделай это, прошу тебя, пока не забыл, пока слова эти еще не улетучились из твоей памяти.

И это всего лишь одно письмо из целой серии подобных, что и говорить: работали с размахом!

А между тем его сотрудники собирали и опубликовывали отзывы пациентов. В этой стратегии не было ничего нового: отзывы всегда оставались альфой и омегой нетрадиционной медицины, что очень раздражало ее противников. Артур Крамп создал плакат: «Не верь отзывам» – и распространил его по стране. Фишбейн вел в своей газете необъятный раздел: на развороте с одной стороны печатался отзыв с фотографией излечившегося, приславшего его, с другой стороны – свидетельство о смерти данного лица с указанием причины смерти – от той же заявленной болезни. Однако ничто не помогало – убедить публику было крайне трудно.

«К покупке лошади или коробки конфет средний американец подходит, проявляя большую осторожность, – писал Самюэль Гопкинс Адамс. – Но в заботе о самом дорогом, что у него есть, – здоровье, он будто теряет голову… Адмирал, которого мальчишеское тщеславие толкает на отправку свидетельства, любезный без стыда и совести сенатор, благородный идиот из глубинки, изменник-доктор или глупая женщина, купившаяся на обещание дюжины бесплатных фотографий в обмен на ее письмо, – этого оказывается достаточно, чтобы соблазнить доверчивого на покупку. Покупая подержанный велосипед, он не сочтет возможным довериться такому свидетельству, но рискнет деньгами за шанс быть отравленным, наткнувшись на сообщение в газете, даже не дав себе труда немного подумать или навести справки».

Учитывая тот факт, что восемьдесят процентов всех физических недугов, если не начинать активно вмешиваться в процесс, проходят сами собой, а также приняв во внимание действие плацебо, поневоле признаешь, что любому мало-мальски ловкому шарлатану можно долгие годы жить безбедно, ни о чем не беспокоясь.

Самое красноречивое из всех отзывов, полученных Бринкли осенью 1922 года, поступило от сенатора Уэсли Стейли из Колорадо. Он бурно аплодировал доктору и миссис Бринкли, «этим двум чудесным людям, величайшим благодетелям человечества… В моем организме железы козла, и я горжусь этим».

Постепенно у доктора набралось множество таких писем, и более сотни из них он поместил в книгу, названную «Солнце и тени». Там были письма до операции и после нее – с выражениями признательности доктору от его благодарных пациентов – мужчин и женщин.

Но остановиться он не мог. Его теснили конкуренты. «В последние два года, – отмечала «Нью-Йорк таймс», – читатели успели привыкнуть к истерическим проявлениям озабоченности деятельностью своих половых желез. Если раньше всех волновала тема войны, то теперь на передний план выступила тема половых желез». Стоило лишь поднять тему, как выяснялось, что вот этот побывал у Штейнаха, а вон тот – у Вороноффа, и только и разговоров было, чей метод эффективнее.

Тем летом, когда Бринкли находился в Калифорнии, заголовки всех чикагских газет пестрели новой фамилией – еще один доктор занялся омоложением, чем крайне раздосадовал милфордского мессию.

Почему вновь возникло Чикаго? По двум причинам: во-первых, доктор являлся любимым учеником доктора Фрэнка Лидстона, работавшего в Чикаго, а во-вторых, Чикаго был родным городом Гарольда Ф. Маккормика, мультимиллионера, унаследовавшего богатство «Интернэшнл Харвестер» и женатого на Эдит Рокфеллер, дочери Джона Ди.

Впутавшись в греховную историю, которую позднее Орсон Уэллс позаимствовал для своей картины «Гражданин Кейн», пятидесятиоднолетний Маккормик влюбился в «безголосую примадонну», польку Ганну Вальска. Вальска отнюдь не являлась невинной девой – она семь раз побывала замужем и очень этим гордилась. (Согласно ходившей тогда сплетне, Вальска, похваставшись однажды, что «всякий мужчина, увидев меня, в ту же секунду делает мне предложение», немедленно услышала в ответ от одной из собеседниц: «Да, но что именно он предлагает?») Так или иначе, но Маккормик был без ума от нее и в 1920 году использовал свое влияние, чтобы заставить руководство чикагской оперы дать Вальска петь главную партию в «Заза». В помощь возлюбленной он нанял знаменитого вокального педагога. Но Вальска провалилась. Премьера оперы была названа газетчиками «величайшей катастрофой двадцатого года», и Вальска вынуждена была бежать обратно в Европу, куда устремился за ней и Маккормик. Два года спустя он все еще был ее верным рыцарем. Идею подвергнуться трансплантации, по-видимому, предложила она, хотя одна газета утверждала, что роль тут сыграло знакомство Маккормика с одним европейским специалистом.

Маккормик рассказал ученому, что пытается сохранить молодость с помощью строжайшей диеты и физических упражнений. Физические упражнения включали в себя занятия на свежем воздухе, а также гимнастику, в которой Маккормик так преуспел, что может прокрутить подряд пятнадцать сальто. Ученый остерег его против такой усиленной нагрузки, пояснив, что после сорока это небезопасно, и посоветовал ему поинтересоваться темой трансплантации желез.

Операцию магнат решил сделать у доктора Виктора Леспинасса, чикагского уролога, соученика Лидстона. Маккормик хотел сохранить операцию в тайне – не вышло.

Тайная операция Г. Ф. Маккормика!

Семья отказывается сообщить цель его пребывания в клинике и имеет ли он намерение подвергнуться трансплантации.

Сохранять молодость – хобби Маккормика.

«Нью-Йорк таймс», 18 июня 1922 года, на первой странице

«Чикаго геральд экзэминер» тоже взяла след и направила по нему свору репортеров. Не их ли город послужил отправной точкой и стимулом к созданию двумя журналистами, Беном Хектом и Чарлзом Макартуром, «Первой полосы», произведения, четыре года спустя взорвавшего Бродвей? Так почему бы не попытаться прославиться и другим журналистам – их коллегам?

И вот уже толпятся возле справочного бюро больницы «Уэсли-мемориал», где один из них, представившись офицером сыскной службы Томасом А. Малленом, требует показать ему книгу регистрации. Полученные сведения приводят журналистов уже за полночь к дому доктора Леспинасса, где они принимаются трезвонить и швырять камни в окно, чтобы разбудить доктора. Когда наконец, приподняв оконную раму, доктор понял, кто заявился к нему, он тут же с грохотом опустил раму и бросился звонить пациенту, предупреждая его. Но сотрудник «Экзэминера» успел подключиться к его телефону.

Детали тем не менее оставались, к общему негодованию, так и невыясненными, Маккормик был спрятан в особом больничном крыле. Поползли слухи. По одной из версий, пациенту должны были пересадить новые яйца от кузнеца из Иллинойса, что породило шутливую песенку:

 

Под деревом зеленым

Печалится кузнец.

Безжалостный Маккормик

Отхватил ему конец.

 

Между тем в «Нью-Йорк таймс», по-видимому, более осведомленной, появилось следующее сообщение:

…Точно установлено, что в той же клинике, что и мистер Маккормик, содержится неизвестный юноша атлетического сложения, отобранный благодаря своим физическим параметрам. В клинике намекают на то, что неизвестный получил от мистера Маккормика огромные деньги в обмен на некую жертву, которую он принесет на алтарь здоровья мистера Маккормика.

Через два дня Леспинасс выступил перед прессой. Он опроверг информацию о том, что пересадил Маккормику человеческую железу. Ему не поверили. За что иное, кроме как за это темное дело, доктор мог получить целых пятьдесят тысяч долларов от своего пациента? Каковы бы ни были мотивы доктора, заставившие его опровергнуть слух, сделал он это из осторожности, хитрости или в припадке раздражения, но его слов оказалось достаточно для возникновения новой волны домыслов. («Не явилось ли это трансплантацией железы от животного – козла либо обезьяны, а может быть (sic!), тут было применено некое чудодейственное вещество, еще неизвестное медицинскому сообществу, но открытое доктором Леспинассом?»)

Самому же Маккормику удалось ускользнуть, так и не раскрыв своего секрета.

Однако теория существования «чудодейственного вещества» стала широко обсуждаться, дав дополнительный толчок производству нехирургических гормональных средств, к 1922 году получившему широкий размах. По существу, это явилось возрождением идеи Броуна – Секара, высказанной лет на тридцать ранее, – так сказать, старым вином, перелитым в новую бутылку. Этот подход был с радостью воспринят публикой, недостаточно обеспеченной либо слишком осторожной для того, чтобы делать операцию на железах. Бринкли тоже использовал эту идею, изобретя «специальную гормональную эмульсию», которую он посылал по почте по цене в сто долларов с приложением шприца для ректального введения эмульсии. Но и на этом поле его теснили соперники.

Сначала в Сан-Франциско появились вариации на тему его собственного изобретения, такие как гормональные с железами козла и свечи для женщин, а затем Лаборатория молодости желез в Иллинойсе («Введение естественного гормонального субстрата непосредственно в железу»), компания «Новая жизнь гормонов» в Денвере, гландин, гландекс, гландтон, гландол.

Приходили сообщения из Франции о новых кардинальных успехах на этом фронте, которые, если верить прессе, могли полностью исключить потребность в трансплантациях желез. Доктор Крюше из Бордо утверждал возможность омоложения путем переливания пациентам крови животных. В Париже доктор Яворски предложил альтернативную методику подобной процедуры, введение малого количества крови молодого человека в кровоток пожилого. Знаменитым пациентом Яворски был восьмидесятилетний Арман Гийомен – один из последних оставшихся в живых художников-импрессионистов. Прославившийся, как и Ван Гог, экстравагантностью колористических решений, Гийомен к тому времени считался мэтром французского изобразительного искусства. Когда этому старцу ввели в организм кровь молодой девушки, глаза всей науки обратились к процедуре, названной журналистами революционным кровным бракосочетанием. Некоторые задавались вопросом, так ли уж ново подобное лечение – ведь еще папа Иннокентий VII в пятнадцатом веке, пытаясь вернуть себе молодость, пил кровь мальчиков, – но друзья Гийомена и его родные уверяли, что произведенная процедура имела чудодейственный результат.

Как же подняться Бринкли, как возвыситься ему над этой шумихой, которую во многом породил он сам? По выражению автора статьи в «Кольерс», Бринкли «судорожно работал мозгами, и винтики в его голове крутились, подобно лопастям вентилятора».