Глава 11

В августе 1922 года, пока Бринкли ожидал подтверждения Калифорнийским медицинским советом своего права на медицинскую практику в штате Калифорния, Синклер Льюис сидел за письменным столом в номере чикагского отеля «Моррисон». Все еще паря на крыльях славы, завоеванной им после выхода его едко-сатирического романа «Главная улица», в котором он изобразил жизнь американского провинциального городка, Льюис писал письмо своей жене Грейс, делясь с ней впечатлениями о знакомстве с необыкновенным человеком: «Фишбейн – это чудо! Погруженность в науку, логика, недюжинная эрудиция отнюдь не только в том, что касается медицины… но и в вопросах истории, литературы, в сотне других областей, юмор, активная живая заинтересованность. [Он] открывает новые миры и одним ударом повергает в прах все старое и отжившее, и все это со знанием дела и неизменным здравомыслием».

Вот какое впечатление производил он на людей. Энергичный, бесконечно любознательный Фишбейн временами мог казаться современным мистером Пиквиком, но искушенным в медицине и неплохо проспиртованным в кабаках. Однако кипучая энергия Фишбейна делала его больше похожим на самого Диккенса. Эдакий гольфист, принимающий на грудь между ударами. Процесс Леопольда и Леба так увлек его, что он помогал обеим сторонам – как обвинению, так и защите. Были люди, которые при первом знакомстве с ним ощущали неодолимую потребность, пятясь, покинуть помещение, но большинству казалась привлекательной эта незаурядная личность, которая, к добру или к злу (последнее с наступлением поры, когда достоинства его стали ослабевать, затмеваясь недостатками), жила исключительно настоящим.

Льюису, как это явствовало из письма, нравилось в Фишбейне и еще кое-что. Накануне в дверь к нему неожиданно постучали и «вошли доктор Моррис Фишбейн, поэт Карл Сэндберг, а также Гарри Хансен и Кейт Крестон, литературные редакторы «Чикаго дейли ньюс», и у Морриса было нечто [добытое у бутлегеров виски] в строгого вида медицинском чемоданчике. Я позвонил в «доставку в номера» и заказал колотого льда и пять стаканов… Славно поужинав, мы отправились к Фишбейну, где засиделись допоздна за хорошей беседой, и я провел там ночь, и вот сейчас вернулся к себе».

Их дружба завязалась после напечатанного «Чикаго дейли ньюс» доброжелательного отклика Фишбейна на выход романа Льюиса («Читателю-медику, несомненно, понравится тот кусок «Главной улицы», где описана ампутация…»). Медицина им была не чужда. Тощий рыжеволосый Льюис, чей возраст тогда приближался к сорока, происходил из семьи, где медиками являлись и дед, и отец, и дядя, и был вовлечен в медицину по необходимости. Он, как и Фишбейн, любил пропустить стаканчик, но в отличие от последнего далеко не всегда умел удержать стакан в руке. Так или иначе, но одновременно с убийственными разоблачениями Джона Бринкли, направляемыми калифорнийскому медицинскому сообществу, Фишбейн успевал показывать новому приятелю город.

В двадцатые годы не только Париж был охвачен лихорадкой преобразований, менявших лицо города. Чикаго также безудержно и спешно стремился украсить себя чертами ар-деко. Унылые и старомодные заведения тщились выдать себя за романтические ночные клубы. Что же касается подлинных изменений стиля, то, попав в места, подобные «Трианону», разрекламированному как «роскошнейший дансинг Америки, где каждый, даже забывший сунуть себе в карман фляжку, все равно пьянел от увиденного». Фишбейн был большим любителем театра, которым увлекся еще в те времена, когда студентом подрабатывал, транспортируя на сцену и со сцены Сару Бернар. Гостей он всегда приглашал в фешенебельные театры и кинотеатры, где половину благоприятного впечатления создавала пышность окружающей обстановки. Любил он и карты, в том числе и партии в покер, которые разыгрывались на квартире сценариста Бена Хекта в Норт-Сайде при участии Сэндберга и литератора Кларенса Дарроу.

Благодаря Фишбейну Льюис пристрастился к этим развлечениям. Кроме того, Фишбейн ввел его в круг, собиравшийся у Шлогля в ресторане в стиле немецкой пивной с завитками темного дерева, позолотой, мутными зеркалами и клубами сигарного дыма. На столах стояли щедрые бруски масла и корзинки со свежим ржаным хлебом, из ожидаемого: венские шницеля, блинчики с яблоками на тарелках, из неожиданного: маринованный угорь, жаркое из оленины; предлагалось и «ночное такси на заказ». Больший интерес представляла тут не кухня – самое интересное происходило в глубине зала, в правом его углу, куда регулярно стекалось широкоплечее и шумное воинство, напоминая рыцарей Круглого стола.

В те дни Чикаго мог претендовать на звание американского переднего края литературных сражений, где бились, как писал журналист Г. Л. Менкен, «оглашая воздух оглушительными криками, саркастическими возгласами, отзвуками ударов и падений, где критики дразнили других и не было недостатка в готовых броситься в атаку добровольцах, где в ход шло любое оружие, – годилось и напечатанное, и написанное от руки, и устное слово, и цитата из антологии греческой поэзии». Эти рукопашные бои у Шлогля велись еще с 1916 года, и среди завсегдатаев были и Хект, и Сэндберг, и новеллист Шервуд Андерсон (славившийся мягкостью речей и безобразной броскостью носков), и поэт Эдгар Ли Мастерс, и целая свора кипучих ничтожеств, ныне совершенно забытых, журналистов местных изданий, обладателей быстрого ума и острых локтей. Собери их всех разом, и репутация многих, лопавшихся от тщеславия, оказалась бы дутой, но разговоры там всегда велись оживленные и занимательные, потому что эти мужчины (бывали там исключительно мужчины), поставившие себе за правило не опускаться до сплетен, обсуждали самые возвышенные и разнообразные темы: от поэзии метафизиков до фольклора индейцев чиппева, причем невежды и пьяные оказывались самыми заядлыми спорщиками и нередко одерживали верх в дискуссиях. Среди этого гвалта люди ухитрялись писать статьи. Кто-нибудь мог внезапно ударить по струнам гавайской гитары. Что касается самого Фишбейна, то Бену Хекту он запомнился как первый из первых ораторов: «Ученый-медик, он был страстным оратором. Его бледный лоб, как маяк, освещал наш путь к знаниями. Он обладал многими привлекательными свойствами, среди которых была и его полнейшая неспособность выиграть в карты».

Льюиса радушно встречали как у Шлогля, так и на частных вечеринках членов кружка. Напившись, он развлекал всех чудесными историями о своих прошлых пьяных эскападах. Он импровизировал, разыгрывая скетчи, в которых все роли исполнял сам, и пугал дам попытками выпрыгнуть с высокого этажа и пройтись по карнизу.

Узнав друг друга ближе, Льюис и Фишбейн обнаружили, что не всегда сходятся во взглядах. Так романист сказал однажды доктору, что если тот хочет продвинуться по карьерной лестнице, то ему стоит сменить фамилию; «Фишбейн» звучит слишком уж по-еврейски. На это Фишбейн возразил, что это ему, Льюису, стоит искоренить в себе антисемитизм как предрассудок и изменить в этом отношении свои взгляды. Как-то раз за обедом он поведал Льюису о пухлых пачках компрометирующих материалов, собранных АМА на шарлатанов, и настойчиво посоветовал писателю ознакомиться с этим пачками и сделать медицину темой очередного романа. Писатель отклонил это предложение. Его голова в то время была занята другим замыслом, ради которого он и приехал в Чикаго. Льюис собирался навестить знаменитость – выдающегося деятеля рабочего движения Юджина В. Дебса, потому что хотел писать с него характер героя в своем романе. Дерзкий провокатор, человек большого мужества, Дебс пять раз становился кандидатом в президенты от социалистической партии, в последний раз это было в 1920 году, когда он находился в тюрьме в Атланте, арестованный за антивоенную агитацию.

Эта уникальная президентская кампания «Заключенного № 9653 – в президенты» принесла ему почти миллион голосов. Но длительная, на протяжении многих лет, политическая борьба и двухлетнее заключение подорвали физические и нравственные силы Дебса. Теперь он восстанавливался или же пытался это сделать в санатории Линдлара, в пригороде Чикаго. Это место ему порекомендовал доктор Альберт Абрамс, известный изобретатель шарлатанского лечения с помощью реостатического активатора.

Фишбейн считал Абрамса «вторым после Бринкли величайшим шарлатаном». Генри Линдлара же, директора санатория, в котором поправлял здоровье Дебс, он презирал почти так же глубоко частично за то, что в программе лечения в его санатории участвовал и абрамсовский осциллоколебатель. Но особую славу этот санаторий приобрел применением методов натуропатии – системы, вызывавшей у Фишбейна не менее сильное отторжение. Некогда довольно популярная натуропатия в начале двадцатых годов кое-как держалась на плаву с помощью дюжины школ, раскиданных по всей Америке. Соответствующий курс включал в себя такие дисциплины, как (Фишбейну доставляло большое удовольствие само их перечисление): сейсмотерапия, физикультопатия, астрологическая диагностика, практическая сфинктерология, френологическая физиология, спектрохромная терапия, иридодиагностика, терапия напряжения и напрапатия. Короче, натуропатия являлась не чем иным, как гигантской свалкой или же распродажей шарлатанского хлама, то есть, как выразился журналист, «всех форм лечения, таящих в себе возможность наживы».

Что же касается самого доктора Линдлара, натуропата и хиропрактика, то он был выходцем из Национального медицинского университета Чикаго, охарактеризованного Фишбейном как «низкопробное заведение, настоящая фабрика по изготовлению дипломов» и названного местным главой ведомства здравоохранения «худшим местом во всем городе».

Как же мог человек таких достоинств, как Дебс, позволить втянуть себя в это болото? Доктор Фишбейн считал, что подобные Дебсу диссиденты-первопроходцы и независимые мыслители часто оказываются жертвами шарлатанов из-за склонности распространять свободомыслие за пределы своей компетентности («Политический вольнодумец склонен соблазняться и вольнодумством в науке, готовым предложить, как и он в политике, некие панацеи»). Фишбейн поделился этими соображениями с Льюисом и в самых убедительных выражениях посоветовал, каковы бы ни были его планы насчет романа, убедить Дебса поскорее покинуть санаторий.

Но непоколебимый Льюис решил отправиться в санаторий сам, чтобы разобраться на месте.

В один из будничных дней в ресторан Шлогля вошел Карл Сэндберг и, заказав сэндвич из черного хлеба с ветчиной, подсел к большому столу, где расположилась небольшая компания скучавших завсегдатаев. Служивший репортером в «Дейли ньюс», Сэндберг сильно выделялся в шлоглевской компании, за что и был уважаем, так как не принадлежал к новомодному джазовому типу. Обстоятельный, степенный, неторопливый, он больше смахивал на крестьянина с дипломом доктора наук. Откусив несколько раз от своего сэндвича, Сэндберг вытащил из кармана какие-то листки.

– Я тут рассказы писал для моих ребятишек, – произнес он, – читал им по вечерам, и вот что у меня набралось. Прочту теперь вам.

И он прочел рассказ о малыше, жившем в деревне Печенка-с-Луком.

Далее последовали другие рассказы – «Трое ребят, горшочки с патокой и тайные желания» и «Что сказать кукурузным феям, если встретишь их».

– Вы хотите это напечатать? – осведомился кто-то.

– Не думал об этом. Просто для детей писал.

Но это было неправдой. Сэндберг лелеял старые мечты. Вернувшись в домашний кабинет, он написал своему издателю Альфреду Аркуру. В письме он рассуждал о витринной выставке и о том, как лучше распространить его новый сборник. «Рассказы Рутабаги».

«Может быть, подсказать кому-нибудь из рецензентов фразу вроде «Эта книга принесет больше пользы, чем пересадка желез»?».