Альтернативные идеи

Большинство наркоманов погибают в результате своего безумного поведения, попутно сея хаос вокруг себя. Но давайте будем честны: успешная история моего восстановления отнюдь не исключительна; счастливой и успешной жизнью живут миллионы людей, когда-то пребывавших в таком же бедственном положении, что и я, а то и похуже, и миллионы этих историй указывают путь, основанный на свободе, а не на контроле. Хотя многие, как и я, начинают пытаться выкарабкаться, лишь когда никаких иных вариантов не остается, окончательное восстановление – это процесс раскрепощения, а не ограничения.

Я на собственном опыте знаю, какое отчаяние растет внутри, когда наркотики присваивают себе право выбирать за тебя: с кем ты будешь и что ты станешь делать. В этом мрачном однообразном карцере побывал каждый наркоман, и хотя индивидуальная периодичность варьируется, наркомания лишает нас самого ценного блага – свободы выбора. Вот почему я не против наркотиков и их использования, но решительно против зависимости: она лишает нас нашей драгоценной свободы. Именно поэтому гораздо целесообразнее лечить зависимость, налагая неотменяемые или почти неотменяемые ограничения на доступный круг вариантов для выбора, чем прививать сострадание методом телесных наказаний. Как одно подпитывает другое?

Точно как дети нуждаются в крупицах самостоятельности, чтобы изучить, что такое границы, человека, вставшего на путь восстановления, нельзя сразу доверить самому себе. Однако при наличии социальной поддержки, круга привлекательных альтернатив и, возможно, кратковременных медицинских вмешательств можно научиться предпочитать жизнь – несмотря на ее очевидное несовершенство – смерти. В конечном итоге именно такая свобода – противоядие от зависимости. Если мне доводится слышать, как очистившиеся люди говорят, что наркомания – уже не вариант, меня корежит. Нет, это как раз вариант. И в этом вся суть.

Итак, что могло бы послужить идеальным лекарством? Во-первых – вещество, которое удобно принимать и которое избавило бы человека от синдрома отмены и жажды, устранив биологическую необходимость скорого рецидива. Это важно, поскольку большинство наркоманов, принимающих вещества ежедневно, не могут перенести первые несколько часов ломки, не свалившись в неутолимый гон. Причем эту часть панацеи можно считать легкой: описанный эффект достигается при помощи субоксона/бупренорфина для тех, кто сидит на опиатах, шантикса/варениклина для курильщиков, бензодиазепинов для алкоголиков, но в последнем случае эффект слабее, поскольку алкоголь – такой универсальный наркотик. Во всех этих случаях лечение эффективно лишь в сочетании с медленным снижением дозы и надлежащей социальной поддержкой (как в обществах анонимных алкоголиков или анонимных наркоманов, где поддержка может оказываться на протяжении всей жизни). Поскольку те, кто сидит на стимуляторах, обычно не испытывают жажды наркотика в первые несколько дней после загула, кажется, что они должны излечиваться без особых проблем. Однако, как показывает опыт, в их случае с неотложной терапии все только начинается, и именно здесь возникает соблазн выбрать при лечении путь наименьшего сопротивления. Постоянный прием лекарств, глубокое вмешательство в работу мозга, антитела, религиозные догмы или общинные вердикты в долгосрочной перспективе, скорее всего, окажутся контрпродуктивными. Принцип, которого не хватает всем этим формулировкам, – предоставить каждому возможность свободно искать путь к осмысленной жизни.

Скрытые лифты

Из-за совместного использования игл я подхватила в 1980-е гепатит C. Хотя хорошего в этом было мало, я поняла: мне еще повезло, что это не ВИЧ, передающийся точно таким же образом. Я прожила с этой болезнью более тридцати лет, прежде чем мне стал помогать, казалось бы, тривиальный, но дорогой курс лечения: восемьдесят четыре таблетки, принимать раз в день. Я с трепетом сообщаю, что после такого лечения мне удалось полностью избавиться от этого вируса. С другой стороны, продержавшись чистой и трезвой на протяжении более чем тридцати лет, я не смогла полностью «стереть» мою зависимость. Я научилась держать безопасную дистанцию от моей болезни, но ни минуты не считала, что излечилась. Естественно, единственный способ доказать, что я не могу как ни в чем не бывало вернуться к наркотикам, сводился бы к самоубийству – как если бы я поспорила, что не умею летать, прыгнула с крыши и выиграла. Однако меня гнетут тяжкие подозрения по поводу не отпускающих меня фантазий. Например, когда кто-нибудь спрашивает (а это бывает часто), не хочу ли я бокал вина, мне требуется не более пары секунд, чтобы ответить: нет, конечно не хочу. С чего бы может хотеться выпить всего один бокал? В пабах, которые предпочитает мой муж, все крафтовое пиво отсортировано по содержанию алкоголя. Я не просто ценю крепкие сорта пива гораздо выше, но втайне грущу, когда он выбирает что-нибудь слабенькое: мне кажется, что он просто выбрасывает на ветер и время, и деньги. С моей точки зрения, ценность любого наркотика зависит от того, насколько эффективно он может меня «унести», и хотя мне и нравится та жизнь, которой я живу сегодня, я так и не смогла преодолеть такой образ мышления.

Моя болезнь не была вызвана вирусом или наркотиком, а просто соответствует тому, как именно мой мозг реагирует на фармакологическую приманку – с энтузиазмом и на всю катушку. Такая склонность, как и все психологические признаки (и большинство биологических), встречается в популяции в нормальном распределении. Такая естественная изменчивость жизненно важна для выживания вида, поскольку изменения окружающей среды в разные периоды могут благоприятствовать разным особям. Как обсуждалось выше, любые факторы риска, присущие группе людей, касаются не только злоупотребления наркотиками, но отражают более общие тенденции, такие как тяга к новизне или риску либо готовность идти против течения. По сей день вернейший способ заставить меня что-то сделать – запретить мне это. Я не горжусь таким духом противоречия, но он кажется мне ключевым элементом моей природы; мама шутит, что, когда мне было два годика и она говорила мне «спи крепко!», я отвечала, что буду «спать слабо». Как и у других людей с таким характером, у меня также ослаблена потребность «избегания вреда» – то есть на меня наказания действуют менее эффективно, чем на большинство людей в популяции. Пожалуй, не менее половины своего подросткового периода я провела будучи наказанной, но в оставшееся время я за это отыгралась. Среди всех моих друзей я первой была готова прыгать со второго этажа амбара, и даже сегодня мне так же сильно охота попробовать что-нибудь новое. То, что иногда хвалят как «выдержку», всегда толкало меня доходить до конца самый долгий путь, там, где нормальный человек отступил бы. Итак, была ли я предприимчивой или корыстной? Рисковой или отважной, готовой добраться до того, чего мне хочется? Думаю, все это имело место.

Иными словами, в XXI веке к развитию зависимости могут быть склонны как раз те люди, чьи предки в далеком прошлом могли иметь максимальные шансы на выживание и процветание или будут иметь их в будущем. Даже сегодня такие факторы могут быть ресурсом для начинаний, при которых человеку пригодится способность выдерживать (или даже искать) неопределенность либо раздвигать границы общепринятых практик, например используя свою предпринимательскую жилку или пускаясь в научные исследования. Я не утверждаю, что один из этих путей лучше других, равно как и не утверждаю, что хуже. То, что в одном контексте является безрассудством, в другом может оказаться инновацией.

Наше отношение к тому, что считать ценным или даже допустимым, не могло навредить нашим усилиям по поиску исцеления. Понятно, что и общество, и рынок ценят тех из нас, кто способен «не заступать за линию», и осаживают тех немногих, кто все-таки за нее заступает. Но такая способность не универсальна, и мы, пожалуй, не должны пытаться сделать ее нормой. Особенно если путь к достижению столь угодной всем способности к умеренности предполагает медикаментозное лечение или другие инвазивные стратегии.