Книга: Рассказы ночной стражи
Назад: ПОВЕСТЬ О ДЕРЕВЕНСКОМ КЛАДБИЩЕ И ПОСЛАНЦЕ НЕБЕС
Дальше: ПОВЕСТЬ О ЛИЦАХ ПОТЕРЯННЫХ И ЛИЦАХ ОБРЕТЕННЫХ
4
«Рыдай, мой разум!»
Сцена 1
Тэнси:
О, южный варвар, ты тоже знаком с истиной?
Ты прозрел, услыхав благую весть?!
Не горюй, безликий, что пал ниже всех!
Блажен скорбящий, ибо утешится,
блажен павший, ибо поднимется,
блажен чистый сердцем, ибо узрит Бога,
блажен ты в поношениях и гонениях.
Кто судит, тому быть судимым,
кто убьет, даст ответ перед высшим судом,
кто злу не противится, будет свободен от зла.
Мигеру (хватается за клюку):
Тупой язычник! Желтая макака!
В какую бездну я упал, однако:
Своей дурацкой ересью звеня,
Ты учишь катехизису меня?!
Неслыханная дерзость! Хуже нет!
Немыслимая глупость! Что за бред?
Такое не услышишь и от мавра,
Будь даже этот мавр преклонных лет!
В углу сцены звучит струнный щипковый инструмент, неизвестный в Чистой Земле. Звук сухой, острый, яркий. Слышен характерный стук, когда струны ударяются о лады. Музыканта не видно, музыка скорее воспоминание, чем реальность.
Рэйден (выходит вперед, обращается к публике):
Что за речи слышу я от Мигеру?
Так не говорят в театре Но,
так не говорят в театре Кабуки,
и в Нингё-Дзёрури, театре кукол, говорят иначе.
Откуда этот слог? Этот ритм?
Откуда созвучия концов строк?
Настоятель Иссэн не знал этих созвучий,
не учил меня этому искусству.
Неужели так говорят в театре
на родине моего слуги?
Невероятно!
Тэнси:
Мой дядя, праведник Андзиро Такенучи,
был верным спутником Фурансу Дзабиеру,
светоча истинного учения,
живого бодисаттвы.
Мой дядя принял крещение от Дзабиеру,
омылся водой и вкусил причастие
вместе с сотней родственников
и тремя сотнями слуг.
Отчего бы мне и не знать слов правды,
отчего бы и не учить тебя, темного?
Полагаешь, безликий, ты недостоин света,
лишен благодати,
отвергнут небесами?
Думаешь, тебе одна дорога — в ад?
Неверно полагаешь, ошибочно думаешь.
Прислушайся к моим словам
и очистишься!
Мигеру (роняет клюку):
Франсиск Ксавьер? Иезуит почтенный?
Что слышит ныне разум мой смятенный?
Я, значит, буду Господом прощен,
А дядя твой Ксавьером был крещен?!
Немыслимая глупость! Что за бред?
Ксавьер скончался больше сотни лет
Тому назад! Ты — писарь в адской школе
И дьявол языком твоим глаголет!
Да, сатана, я знаю точно это:
Франциск де Хасса-и-Аспилькуэта,
Известный как Ксавьер-миссионер,
Мне дальний родственник на наш манер,
Но уж никак не дядя! Соль вопроса
В том, что судьба Мигеля де ла Роса
И жизнь Ксавьера суть разделены
По времени любой — любой! — страны!
Тэнси:
Тебя это удивляет, каонай?
Тебя это удивляет больше, чем потеря лица?!
Взгляни на меня и уверуй!
Ты — родич Фурансу Дзабиеру,
крестителя моего дяди и его семьи?
Воистину благословен день нашей встречи!
Каждому из нас есть чем гордиться,
у каждого есть великая родня:
у тебя — чистый сердцем Дзабиеру,
у меня — столп учения Иэсу Кирисуто,
Дракон истины,
Мой пращур, предок нашей семьи,
Доблестного клана Такенучи!
Иэсу Кирисуто, сэйнару омо!
Мигеру:
О Jesucristo, Jesu mi señor!
Ну не безумен этот разговор?!
Рэйден (взмахивая воображаемым веером, топает ногой):
Иэсу Кирисуто? Кто этот человек?
Будда кириситан?!
Вероучитель тех, кто считает фуккацу,
дарованное буддой Амидой,
происками злого духа Акумы?!
Сцена 2
Тэнси:
На острове Хонсю,
что дремлет в тени горы Фудзи,
есть деревня Хэрай, моя тихая родина.
Там на кладбище любой,
о да, любой отыщет старую могилу.
И что же написано на могильном камне?
«Иэсу Кирисуто, — начертано там, —
основатель рода Такенучи.»
Каждый житель Хэрай знает: это правда,
известная небу и земле.
Вступает бива — японская лютня с особым звенящим тембром струн. На такой играют слепые монахи, аккомпанируя себе во время очистительных ритуалов.
Мигеру:
У них в селе могила Иисуса?
Что слышу я? Не праздную ли труса,
Когда моя не тянется рука
Достойно покарать еретика?
Будь мы в Толедо или же в Мадриде,
Так я б тебя зарезал в лучшем виде,
А тут поди зарежь! И ты во мне
Уже поешь осанну сатане!
Тэнси:
Иэсу Кирисуто, мой славный предок,
явился в Хэрай издалека,
пришел молодым, двадцати лет от роду.
Внимай мне!
Двенадцать лет он провел на горе Фудзи
учеником жреца, настоятеля храма
Фудзисан Хонгу Сэнгэн Тайся.
Знал Иэсу богиню цветущих деревьев,
Конохана-сакуя-но-микото,
знавал и бога извержения вулканов,
грозного Асамо-но-ооками.
Внимай мне!
Летал он на пятицветных облаках,
взбирался к вершине по лезвию меча,
отдыхал в саду вечности,
смывал с себя грязь мирских желаний,
сподобился просветления,
видел насквозь землю и небо.
Верь мне!
Мигеру:
Господь мой Бог учился у жреца?
О да, я слышу речи мудреца!
Но коль ты прав с кощунствами своими,
Кого ж распяли в Иерусалиме?
Тэнси:
О, тебе ведомо сокрытое!
Ты поминаешь славный град Ерушарайму?
Неслыханная радость!
Немыслимая мудрость!
Да, там не приняли учения Иэсу,
возложили на него руки свои,
смеялись над kamisama, бичевали,
приговорили к смерти.
Но впрок пошла Иэсу наука Фудзиямы,
бессмертной горы!
На кресте распяли Исукири,
названного брата Иэсу,
уроженца Хэрай, последовавшего за учителем.
Сам же Иэсу бежал из Ерушарайму,
бежал с двумя священными реликвиями.
Мигеру:
Реликвии? Наука? Брат? Бежал?!
Да ты меня зарезал без ножа!
Тэнси:
Ничего не взял он с собой,
только ухо несчастного Исукири,
отдавшего жизнь за брата,
и прядь волос своей матери.
Долгий путь ждал Иэсу,
но он вернулся в безмятежный Хэрай,
и уже навсегда.
Танцует, взмахивая рукавами.
Мигеру:
О боже, ухо! Ухо? Прядь волос?
Безумие, откуда ты взялось?!
На Quemadero нет таких костров,
Чтоб сжечь тебя за каждое из слов!
Тэнси (продолжает):
Назвался именем Дайтенку Таро Дзураи,
растил чеснок в огороде,
взял в жены Миюко, добрую женщину,
родил трех дочерей,
от которых пошел наш клан.
И умер в возрасте ста шести лет,
дождавшись внуков и правнуков.
Мигеру:
О, крест и грех! Вино и опреснок!
Ты говоришь: выращивал чеснок?!
До ста шести? Родил трех дочерей?
Да ты, паскуда, хуже чем еврей!
Они распяли нашего Христа,
А ты его принудил жить до ста!
Тэнси:
Ты, человек без лица!
Ты предпочитаешь смерть,
ужасную гибель в молодые годы?
Тебе не нравится жизнь долгая,
жизнь счастливая?
О, я вижу в тебе тайную мудрость,
недоступную простакам!
Вижу дорогу в рай!
Тесны врата и узок путь,
ведущие к жизни истинной,
вечной,
и мало тех, что находят их.
Обуй сандалии, которые я тебе предложу,
иди узким путем, каонай,
и достигнешь порога счастья!
Мигеру:
Сандалии? Давай-ка сапоги!
Ты, еретик, указывай другим.
Рыдай, мой разум! Сердце, горько плачь!
Жаль, я не инквизиторский палач.
Уж я бы показал тебе, дружок,
Как тесен наш испанский сапожок!
глава шестая
БАМБУК РАСТЕТ КРЕСТОМ
1
«Вы все поняли?»
Боюсь, они проговорили до утра. О чем? Не знаю, я уснул. Болтовня Мигеру и Тэнси убаюкала меня лучше материнской колыбельной. Да, уснул сладким сном и нисколечко не жалею. В моем положении хорошенько выспаться — дороже всех проповедей мира. Гора Фудзи, могила в Хэрай, ухо названного брата, пращур клана Такенучи, варварский город Ерушарайму — все это не интересовало меня ни в малейшей степени.
* * *
Утро выдалось пасмурным.
Кряхтел весь лес. Конечно же, кряхтели мы — и господа, и слуги — но все усердно делали вид, что скрипят ветви под собственной тяжестью и стволы под натиском ветра. Слуги рылись в котомках, доставали жалкие остатки припасов. Еды хватало на самый нищенский завтрак. Щиколотка господина Сэки распухла, вдоль ступни залегли синие, местами черные полосы. Пренебрегая заверениями старшего дознавателя, что это сущие пустяки, инспектор Куросава ощупал пострадавшую ногу. Затем он велел сделать то же самое Кицунэ-дзару. В действиях обоих читался большой опыт.
— Перелома нет, — сказал инспектор.
Слуга, похожий на обезьяну, кивнул.
— Сильное растяжение. Вероятно, надрыв связок.
Слуга кивнул еще раз.
— Хорошо, что у нас есть лошади. Фудо-сан, вы, кажется, собирались наложить господину Сэки тугую повязку? Очень разумное решение.
— Вы слишком любезны, — пробормотал Сэки Осаму.
На лице его застыла обычная брюзгливая гримаса. Лишь под глазом билась, оттягивая нижнее веко, синяя жилка. Это было единственное, что выдавало истинное состояние старшего дознавателя.
— Я не заслуживаю такого ухода. К чему тратить на меня ваше драгоценное время?
Впрочем, когда архивариус начал бинтовать ногу полосами ткани, господин Сэки не стал ему мешать или выказывать неудовольствие вслух. Он просто уставился на Кицунэ-дзару, словно ожидал, что тот кивнет в третий раз или еще как-то выкажет свое отношение к происходящему, дав хромому дознавателю повод облегчить душу бранью.
Умная обезьяна сбежала к ручью за водой.
Мигеру седлал лошадей. Мой безликий был мрачнее тучи. Маски он не снимал, но мне не требовалось видеть его лицевую плоть, чтобы определить: Мигеру чем-то обеспокоен. Неужели ночной беседой с Тэнси? Я наскоро перебрал в памяти содержание их разговора. Нет, ничего такого, о чем следовало бы беспокоиться. Наверное, у Мигеру болел живот. Другая причина мне на ум не шла.
Усевшись в кружок, мы закусили рисовыми пирожками, специально подсушенными для дороги. Каждому самураю досталось по два пирожка: один без начинки, другой с крохотной морщинистой сливой. Слуги обошлись пустыми пирожками, по одному на человека. Фудо вскипятил воду в котелке, заварил чай.
— Мы задержимся здесь, — произнес инспектор. — Я и господин Сэки.
Он говорил тоном, не терпящим возражений. Чай не успел остыть, но инспектор выпил его залпом, в два глотка. Казалось, рот и глотка господина Куросавы выстланы металлом. Сэки Осаму, как истинный самурай, презирающий боль, хотел было возразить, заявить, что готов идти хоть в преисподнюю, но глянул на инспектора и не осмелился спорить.
— До деревни час пешего хода на север. Фудо-сан, Рэйден-сан, отправляйтесь вперед. Возьмите с собой слуг…
Инспектор бросил косой взгляд на Кицунэ-дзару.
— Фудо-сан, сделаем иначе. Оставьте своего слугу с нами, а взамен возьмите моего. В деревне вы должны найти место для нашего постоя. Выберите дом попросторней. Нет, просторней не надо, это я зря. Выберите такой, какой легко протопить. Разожгите очаг, если есть жаровни, зажгите их тоже. Разыщите что-нибудь съестное…
Разыщите, отметил я. Зачем искать, если можно приказать крестьянам? Разумеется, они будут утверждать, что закрома в это время года пусты, что они сами умирают от голода. Но полностью отказать пришлым самураям в еде крестьяне не рискнут. И все-таки инспектор сказал: разыщите.
Хорошо, будем искать.
— Мы пробудем тут до полудня. Может быть, задержимся сверх того. Когда в деревне все будет готово для постоя, вы, Рэйден-сан, вернетесь за нами. Вы самый молодой, ваши ноги быстры и неутомимы. Если вас не будет к условленному сроку, мы двинемся к деревне. Паланкин навьючим на лошадь, иначе его не пронести. А наша прекрасная пленница пойдет пешком. Места здесь безлюдные, это не вызовет кривотолков.
Инспектор одарил Тэнси взглядом, смысл которого я по молодости и недостатку опыта распознать не сумел. Наверное, сейчас инспектор видел не Тэнси, кем бы тот ни был, а мертвую Акеми. Неужели так смотрят на труп возлюбленной, размышляя: не изменяла ли она тебе при жизни?
— В последнем случае мы с вами встретимся по пути. Ну, или найдем вас уже на месте. Идите пешком, лошадей оставьте нам. На этом участке пути лошади только замедлят ваше продвижение.
Замедлят, отметил я. Вы уже посещали эту деревню, инспектор, не правда ли? Знаете дорогу, да? Или знаете с чужих слов. Тогда вы не посещали деревню, а выслушивали чьи-то доклады. Чьи?
Как я ни старался, я не мог представить себе докладчиков иначе, чем стаей обезьян.
— Вы все поняли?
— Да, господин инспектор! — хором ответили мы с Фудо.
— Тогда допивайте чай. Когда брюхо согрето, дорога веселей.
Слово «брюхо» в устах инспектора звучало чужеродно. Если он хотел нас подбодрить, он мог бы сделать это как-то иначе.
2
«Тогда я еще был жив»
Я поминутно сбрасывал плетеную шляпу за спину и возвращал обратно. Руки устали, честное слово! В гуще леса шляпа цеплялась за ветви кустов и деревьев, мешая идти, а на открытом месте хотелось прикрыть голову и плечи от дождя. Проклятый дождь начался, едва мы успели отойти от места стоянки. Несмотря на то, что земля раскисла и сандалии опасно скользили на склонах, я все время ускорял шаг. Фудо только хмыкал, с трудом поспевая за мной, но замечаний не делал.
— Уступай дорогу, — бормотал он. — Уступай дорогу дуракам и сумасшедшим…
Архивариус полагал, что я спешу исполнить приказ. Найти дом, где охромевший Сэки Осаму получит возможность отдохнуть достойным образом, отыскать еду, чтобы накормить господина — первейший долг самурая! В какой-то степени Фудо был прав. Но буйные ду̀хи вселились в мои ноги не только по этим уважительным причинам.
Гром и молния!
Мне до смерти хотелось переговорить с крестьянами Фукугахамы с глазу на глаз, не имея за спиной бдительного инспектора или раздражительного господина Сэки. Архивариус не в счет, он мне не помеха. Слуга инспектора? Этот меня не прервет, побоится. А прервет, так я на него прикрикну. Подслушает, донесет? Пускай доносит, я не собираюсь говорить с крестьянами о чем-то постыдном или преступном. Задам вопрос-другой, поинтересуюсь их чудесным мельником, его жизнью в деревне. Глядишь, история Тэнси возьмет и прояснится.
Ага, вот и деревня. Сверху видно.
Фукугахама пряталась в лощинке, крюком изогнувшейся на запад. Но первым, что нам встретилось, когда мы начали спуск, были не жилые строения, и даже не поля и огороды, а этот странный сад. Едва не падая на скользком склоне, я глядел не под ноги, а вперед и вниз, и все размышлял: что там растет? Никогда в жизни мне не доводилось видеть таких растений. Бамбуковая роща? Я уже ясно различал коленчатые стволы, характерные для бамбука. Но у бамбука ствол прямой. Что же торчит поперек? Ветка? Две ветки, растущие в разные стороны? Почему я не вижу других веток? Есть ли в мире такая порода бамбука?!
Разве бамбук растет крестом?!
За моей спиной вздохнул Мигеру. Нет, не вздохнул, а захрипел, словно вздох застрял у него в глотке.
Я остановился. Упал на колени, ткнулся руками в грязь, когда в мою спину врезался Фудо. Набрав скорость при спуске, архивариус не успел вовремя сбавить шаг.
— Умоляю о прощении! — церемонно объявил Фудо. — Как утверждают мудрецы, никто не спотыкается, лежа в постели!
Я ждал, что он кинется меня поднимать. Не дождался, встал сам.
— Что это? — спросил я у всезнайки Фудо.
И указал на рощицу бамбуковых крестов. Теперь мне было ясно, что это кресты. Поперечиной, которую я поначалу счел парой веток, служила палка из того же бамбука, примотанная веревкой к стойке, ближе к вершине.
— Это не могло вырасти само, — кусая губы, ответил архивариус. — Это сделали люди. Рэйден-сан, их тут сотня, не меньше! Может быть, здесь был праздник? Чествовали приезд господина?
— Какого еще господина?
— У кого в гербе крест? У клана Симадзу крест в круге. У клана Нииро — тоже. Еще у клана Хондо, но их крест не касается концами границ круга. Двойной косой крест, переплетенный в середине — клан Мацуда. Косой крест из скрещенных перьев — кланы Асо и Асано…
Я понял, что обречен. Прощай, возможность скрытно допросить крестьян! Прощай, теплый дом для Сэки Осаму! Еда, какой бы ты ни была, прощай! Мы будем торчать здесь до конца времен, потому что Фудо не остановится, пока не вспомнит все кресты, все гербы, все кланы Чистой Земли.
Меня спас Мигеру.
— Это не праздник, — глухо произнес безликий. — Это кладбище.
— Где ты видел такое кладбище? — возмутился Фудо.
— На родине. Много раз.
— Когда?
— При жизни, господин. Я имею в виду, что тогда я еще был жив.
Я опустил взгляд. Под каждым крестом был насыпан небольшой холмик. Одни, похоже, образовались еще зимой, другие выглядели свежими. Могилы? Но кто ставит кресты над могилами? Зачем?
Шагнув к ближайшему кресту, я увидел, что на поперечине висит деревянная табличка. На ней были выжжены три столбца иероглифов.
— Кимико, дочь Мэй, — вслух прочел я. — Добро пожаловать в Небесный Хэрай.
Хэрай? Тэнси так назвал свою родную деревню в ночном разговоре с Мигеру. У них там еще могила Иэсу Кирисуто, предка Тэнси. Нет, Тэнси говорил про Хэрай на острове Хонсю: обычное поселение, каких сотни и тысячи. Небесный Хэрай? Никогда не слышал.
— Дэйки, сын Кайоши, — я пошел вдоль крайнего ряда крестов. Здесь были самые свежие могилы. — Добро пожаловать в Небесный Хэрай. Горо, сын Минори. Рен, дочь Сэнго. Добро пожаловать в Небесный Хэрай. Сабуро, сын Ясуши. Хикеру, сын Мичи. Добро пожаловать…
Сабуро, сын Ясуши?
Этим именем представился мне Тэнси на первом допросе, когда его схватили в теле Зимней Хризантемы. Мельник Сабуро, сын Ясуши. Я присмотрелся. На табличке не было указано, мельник этот Сабуро или, к примеру, бондарь. Но я нутром чуял: он!
Лежит под крестом.
Лежит? Он же приехал в Акаяму, прежде чем быть убитым гейшей! Вряд ли человек, которого гейша и дочь аптекаря зазвали во двор и угостили хитрым чайком, был ходячим трупом, бесом или привидением, озабоченным какими-то земными страстями.
Часть могил, возле которых я прохаживался, была разрыта по краям. Лисы постарались, волки, а может, одичалые собаки. Была разрыта и могила Сабуро, которого я знал как Тэнси. Что это белеет? Я присел на корточки и чуть не упал от смятения чувств. Из раскопа на меня уставилось лицо. Кожа бледная до синевы, глаза закрыты, щеки испачканы грязью…
— Что там? — спросил Фудо.
— Женщина, — невпопад откликнулся я. — Это женщина.
— Кто?
— Покойница. Фудо-сан, здесь лежит женщина!
— Что же тут удивительного?
— На кресте мужское имя. Сабуро, сын Ясуши.
— Сабуро? Мельник? Это же наш Тэнси!
Память архивариуса была острей ножа. Конечно же, он читал протокол допроса, прежде чем отправить бумаги в хранилище. Читал и запомнил, и мигом сопоставил одно с другим.
— Фудо-сан, вы что-нибудь понимаете? Мельник Сабуро явился в Акаяму. Мельник Сабуро лежит в этой могиле. В этой могиле лежит женщина, а не мельник Сабуро. Как мне сложить эти дощечки?!
— Никак, — ответил практичный Фудо.
— Что же мне делать?
— Найти жилище, согреть его. Отыскать еду. Вернуться за нашими спутниками. Рэйден-сан, бросьте ломать голову над второстепенными вещами. Дом, еда, обратный путь. Все остальное — потом. Иначе к тридцати годам вы будете проносить чашку мимо рта.
Огибая деревенское кладбище, я все время повторял: «Остальное — потом». Когда я забывал повторять эти мудрые слова, ноги сами поворачивали обратно, к злополучной могиле. Ох уж эти ноги!
3
«Бояться нечего?»
Изгородь была хлипкой, из серых трухлявых жердей и растрескавшихся бамбучин. Тут и там зияли прорехи. Ага, ворота. Одна створка распахнута полностью, другая наполовину. Входите-выходите — люди, звери, кто угодно.
Мы с Фудо переглянулись. Ладно, войдем и мы.
Сразу за воротами начиналась улица, за долгие годы утоптанная до состояния камня. Даже недавний дождь, который, к слову, закончился, не сумел ее как следует размочить. Улицу, глухо завывая, подметал ветер. Гонял от дома к дому клочья прелой соломы, сорванные с прохудившихся крыш. Дома? Хибары, развалюхи: приземистые, кособокие. Крыши топорщатся гнилыми вихрами…
Тихий мерный скрип. Ага, калитка. Не заперта, вот и качается. Кроме этого скрипа и воя ветра, я не слышал никаких звуков, естественных для мест обитания людей. Голоса, детские вопли, собачий лай, какой-нибудь маломальский шум — ничего.
Улица — пустыня. Во дворах ни души.
— Эй! Есть кто-нибудь?!
Никто не отозвался, даже эхо.
— Эй! Живо сюда!
Ветер подхватил мой крик, унес прочь.
— Куда все подевались?
Фудо пожал плечами.
— Пойдем по домам, — решил он. — Разделимся.
Разделимся? Мне здесь определенно не нравилось.
— Вы, Фудо-сан, идите вместе с Кицунэ-дзару. А я пойду с Мигеру.
— Вам боязно, Рэйден-сан?
В ответ я пожал плечами: точь-в-точь как Фудо. Архивариус усмехнулся: оценил.
— Хорошо, будь по-вашему. Идем.
Поначалу я стучал. В ворота, в заборы. Бил кулаком, пинал ногой. Я стучал, мне не отвечали. Тогда я входил. Грязь. Потеки плесени. Запустение. Ни души.
Гниющие колодцы. Заброшенные дома.
«Выберите дом, — велел инспектор Куросава. — Разожгите очаг. Разыщите что-нибудь съестное…» Он что, знал?!
Может, все ушли на праздник? Какой сейчас праздник? Ну, какой-нибудь местный, малоизвестный. Где они празднуют? В горном храме? И что, ушли туда с детьми? Со стариками? С собаками, наконец?!
Дом за домом. Двор за двором.
Мы с Мигеру — по правой стороне улицы. Фудо с инспекторским слугой — по левой. Старые циновки. Ветхие одеяла. Скудная утварь. Все на своих местах. Кое-где пожитки были разбросаны в беспорядке, словно в них рылись. А может, просто бросили как попало. Из съестного нам удалось отыскать пять-шесть черствых лепешек, два мешочка с просом и горстку сушеных овощей. Да, еще миска каштанов.
Невелика добыча.
Я чуть не плакал, когда увидел, в какую дрянь превратилась паста из сброженных бобов, забытая в глиняном горшке. Воняло до небес! Есть это не рискнул бы и демон Ака-намэ, слизывающий грязь в банях для бедных.
Провизия вся целиком уместилась в корзинке из ивовых прутьев. Корзинку раздобыл Мигеру и носил за мной по пятам. Я же сгорал от стыда. Вор! Грабитель! А вдруг хозяева вернутся? Нет, не вернутся. Ты не можешь этого знать наверняка! Не могу, но знаю. Готов вспороть себе живот, если ошибаюсь.
Долг самурая — повиноваться своему господину. Я следую приказу. Мне велели отыскать еду. Ты слышишь, глупый стыд?
Стыд слышал. И не думал уходить.
Кстати, о приказах. Жилище, очаг. Может, этот дом подойдет? Нет, крыша совсем негодная. Этот? Стоит криво, еле держится. Грянет буря, он и развалится. Вон тот? Вроде, поприличней выглядит.
Стой, дуралей. Что это?
Забывшись, я произнес это вслух. На ответ я не рассчитывал, но Мигеру ответил. Похоже, каонай проследил за моим взглядом.
— La iglesia, señor. Это храм, господин.
— Храм?
— Дом, где молятся богу. Храм людей христианской веры. Вы их называете кириситанами.
О храме переспросил не я, а Фудо — он как раз вышел из развалюхи напротив. Кицунэ-дзару тенью следовал за ним.
Храм выглядел вполне обычным домом, разве что побольше своих соседей. Он казался надежным и крепким. Крышу недавно перекрывали — солома желтая, еще не успела посереть. На крыше был установлен уже известный нам знак, он-то и привлек мое внимание.
Крест.
Не из бамбука, а из тщательно оструганных досок.
— Ваши храмы выглядят так?
— Наши храмы выглядят иначе, господин. Это не простые дома, в каких живут люди. Их строят по-другому, как и ваши храмы.
— Почему ты решил, что это храм?
— Здесь жили бедняки. Они не смогли построить храм — такой, как нужно. Или не знали, как он должен выглядеть. Крестьяне отвели под него лучший дом в деревне. На крыше храма обязательно должен быть крест. Он здесь есть, господин, на единственном доме во всей деревне.
— Ты сказал: «жили»?
— Думаю, этих людей больше нет.
Перед домом с крестом улица расширялась. Мы оказались на маленькой площади, в самом центре деревни. Отсюда была видна вся Фукугахама: два ряда домов вдоль единственной улицы; еще пять или шесть на отшибе — они торчали из склона лощины, как семейство грибов с трухлявыми шляпками.
— Сколько в Фукугахаме домов?
— Тридцать семь.
Слуга-обезьяна ответил раньше, чем кто-либо из нас успел сосчитать.
— А сколько могил на кладбище с крестами?
— Больше ста. Может, сотни полторы…
— Они все там, — Мигеру сделал странный жест: нарисовал на себе крест, такой же, как на крыше или над могилами. — На погосте.
— Болезнь? Мор?
От волнения Фудо возвысил голос и закашлялся.
— Если бы не приказ инспектора Куросавы, — закончил он, отдышавшись, — я бы предпочел поскорее убраться отсюда!
— Это не мор, господин, — еле слышно возразил Кицунэ-дзару. — Деревня пуста, да. Но нам не угрожает никакая болезнь.
— Ты уверен? Почему?
— Простите, господин. Я не могу сказать большего.
— И на том спасибо, — хмыкнул Фудо.
Я ждал, что он накажет Кицунэ-дзару за то, что слуга без спросу вмешался в беседу самураев, или хотя бы выбранит за наглость. Нет, архивариус простил обезьяне ее выходку.
— Значит, все жители мертвы, а нам бояться нечего?
Словно в ответ, над деревней раненой птицей взлетел отчаянный женский крик.
— Пуста, говоришь? — просипел архивариус. — Бояться нечего?!
Лицо Фудо исказила жуткая гримаса. Если миг назад архивариус благодушествовал, то сейчас он был готов задушить обезьяну голыми руками.
Мы сорвались с места. На бегу я слышал, как за спиной топочут слуги, стараясь не отстать.
4
«Трюк. Обезьяний трюк.»
Визг.
Женский. Истошный, дикий.
Гогот.
Мужской. В несколько глоток.
— Там! — Фудо на бегу указывает рукой. — За мной!
— Отпусти-и-те! Не трогайте меня!
Было нетрудно догадаться, что сейчас делают с несчастной женщиной.
Я хриплю, вырываюсь вперед, обогнав архивариуса. У ворот, распахнутых настежь, останавливаюсь, упираюсь руками в воротный столб. Выравниваю дыхание, набираю в легкие воздуха. Рявкаю что есть силы:
— Пр-р-рекратить!
Кроме меня, этот приказ отдать некому: слугам не по чину, Фудо не по голосу.
Крик смолкает. Гогот стихает. На Фукугахаму падает тишина. Она кажется мне оглушительной.
— Всем выйти на улицу! По одному! Дом окружен!
Это я у досина Хизэши научился.
Ну да, по одному. Так они меня и послушались. Наверное, они не имели дела с уважаемым досином. В воротах объявляются четверо простолюдинов. Вид у них самый что ни на есть разбойный. Впереди детина с красным носом запойного пьяницы. Его кимоно сплошь в мелких дырках: птицы исклевали, что ли? Из дырок торчат клочья грязной ваты. На втором мерзавце — та еще жердь, выше меня на локоть — одежда болтается, как на пугале. Чужая вещь, краденая. Третий — вертлявый, беспокойный — замотан в невообразимое тряпье. Четвертый крепыш одет по-человечески, опрятно. Зато рожа у него бесовская, родимое пятно во всю щеку! Замер, молчит, зыркает из-под кустистых бровей.
Самый опасный, понимаю я.
У всех палки длиной в три сяку. Тяжелые даже на вид, как бы не дубовые.
— Кто кричал? Где женщина?!
Нельзя дать им опомниться.
— Привели, быстро!
— Женщина?
Разбойники переглядываются.
— Это девка, что ли?
— Исполнять!
— Ха! Сопляк!
— Девок не щупал? В долю хочешь?
— Дурака и смерть не исправит!
— Эй, Таро! — пьяница оборачивается. — Тут самураи твою девку хотят!
Из дома кто-то выходит. Кто? За спинами не разглядеть. Шаги, шелест, стоны. Разбойники расступаются, пропускают Таро вперед. Он человек? Грудь — бочка, широченный торс. Руки свисают ниже колен. Ноги короткие, кривые. Горбун?
Да, горбун.
Таро буравит нас взглядом. Вот-вот просверлит дырку. Похоже, главарь. Одет в сравнении с остальными и вовсе роскошно: торговец средней руки. Левая лапища Таро что-то сжимает. Тряпку? Пук почерневшей соломы?
Волосы!
Длинные женские волосы!
Позади Таро скорчилась девушка. Копошится, стонет. Из всей одежды на девушке только нижнее, очень грязное кимоно. Она старается его запахнуть, но кимоно слишком порвано. Девушка не оставляет попыток. Кажется, она не замечает, что ее действия не имеют смысла. Что она вообще замечает?! Младше Теруко, совсем девчонка. Горбун тащил ее за волосы по земле, через весь двор.
Рядом с главарем — подручный. Блеклый, высохший, унылый.
Сколько же их здесь?!
— Самураи, — гудит Таро басом. — Ронины, небось? Безхозное отребье?
Шайка хохочет.
— Целых два самурая? О, будда, смилуйся над нами! Это же армия! А слуги? Я весь дрожу от страха! Мальчишка, гнусный каонай, обезьяна…
— Обезьяна? — скрипит Фудо. — Ты говоришь о себе?
Лучше б он молчал.
— Пискляк!
— Свистулька!
— Скопец!
— У пискляка в слугах обезьяна!
— Обезьяна! — вертлявый заходится визгливым смехом. — Покажи трюк, обезьяна!
Он подскакивает к Кицунэ-дзару, хватает того за шиворот:
— Кувыркайся!
Я не успеваю разглядеть, что делает слуга инспектора. Вертлявый валится на землю. Его тело сотрясает жестокая судорога, разбойника выгибает дугой. Храпя, как загнанный конь, вертлявый блюет, не глядя, куда попадает его рвота.
— Трюк, — равнодушно говорит Кицунэ-дзару. — Обезьяний трюк.
Подметив мой интерес, он оборачивается ко мне. Повторяет тот самый неприличный жест, который я отлично помню. Кицунэ-дзару показал его инспектору на острове Девяти Смертей, когда зашел разговор об Акеми и Большом Брате. Не сомневаюсь, что слуга инспектора тоже запомнил, как я тогда пожирал его глазами.
Акеми и Большой Брат. Кицунэ-дзару и вертлявый насмешник.
«Он дергался и хрипел. У него глаза закатились. Его рвало, как после укуса змеи. Но здесь нет змей. Говорят, раньше были, но их давно съели…»
Тайный прием. Известный обоим: Акеми и Кицунэ-дзару, красавице и обезьяне. Или Кицунэ-дзару и Тэнси? Обезьяне и посланцу небес?!
Лицо пьяницы наливается багрянцем, под цвет носа.
— Изувечу!
Детина хватается за палку, размахивается широко, от плеча. Фудо перехватывает его запястье. Палка застывает в воздухе, на середине удара. Дрожит, выскальзывает из онемевших, разжавшихся пальцев. Фудо крутит пьянице руку: медленно, безжалостно. Так выкручивают белье, только прачка делает это двумя руками. Детина от боли привстает на цыпочки, но дальше, выше ему пути нет.
Я слышу хруст.
— А-а-а-а! — вопит детина. Его локоть сломан.
Крепыш морщится: детина едва не оглушил его воплем. Крепыш рисует на земле кончиком своей палки. Эти иероглифы мне неизвестны. Впрочем, смысл их понятен без толкователя. Я берусь за большую плеть. Достаю из-за пояса, спускаю ременной хвост себе под ноги. Еле заметно шевелю рукой, пишу послание. Мои иероглифы — тоже не загадка.
Такая уж каллиграфия.
Мы с крепышом смотрим друг на друга. Глаза в глаза, не моргая. Для палки далеко. Для плети в самый раз. Вот что видит он в моих глазах. Что вижу я в его глазах, я не знаю. Глаза как глаза, с мутными белка̀ми. Ничего интересного.
На скулах крепыша играют желваки. Костяшки его пальцев белеют от напряжения.
— Бежим! — орет он.
Подавая пример остальным, он несется прочь — мимо нас, к выходу из деревни. Я хлещу вдогон. Плеть обвивает ногу беглеца. Рывок — и крепыш летит носом в землю. Рядом с ним, по нему, немилосердно топча приятеля, бегут другие разбойники. Двое волокут подмышки жертву Кицунэ-дзару. Крепыш мотает головой, встает на четвереньки. Из разбитого носа веером летят капли крови.
— Он вам нужен, Рэйден-сан? — интересуется архивариус Фудо, сама вежливость. — Зачем? Вы хотите его допросить?
— Я? Нет, не хочу.
И правда, зачем я его подсек? Бежал? И пусть бы бежал: чем дальше, тем лучше. Я сдергиваю хвост плети с ноги разбойника. Тот вскакивает с резвостью молодой собаки и мчится догонять своих товарищей. Первым, кстати, удирает горбун. Ноги короткие, зато он перебирает ими вдвое чаще. Ну да, главарь — он во всем главарь.
Вскоре шайка скрывается из виду.
— Девчонка? — Фудо озирается. — Куда делась девчонка?
Девушки нигде не видно. Сбежала? Тоже? Ну и ладно. Если после всего она еще способна бегать — это хорошо. Надеюсь, с ней все будет в порядке.
глава седьмая
СКВЕРНОЕ ИМЯ
1
«Все должно быть так, как всегда»
— Девчонка? — сдавленно просипел инспектор. — Здесь была девчонка?!
Лицо господина Куросавы налилось дурной кровью.
Гром и молния, понял я. Сейчас ударит и полыхнет. Когда таким голосом говорил архивариус Фудо, это никого не смущало. Но когда свистит и сипит правительственный инспектор, в чьей власти сорвать с места дознавателей службы Карпа-и-Дракона, взять за шиворот и бросить в дальний путь, надев всем на головы шляпы позора…
— Где она?
Я развел руками. Фудо развел руками.
— Я повторяю: где она?!
— Сбежала.
Сказав это, Фудо встал на колени перед господином Куросавой. Мне было стыдно: своим ответом и поступком архивариус, как старший по возрасту и положению, брал всю вину на себя. Что взять с такого, как Рэйден-молокосос?
— Сбежала, — я опустился рядом с Фудо. — Мы не знали…
— Хотите сказать, я не приказывал вам задержать девчонку?
Мы молчали.
— Да, не приказывал, — успокоился инспектор так же быстро, как и разгневался. — Я даже не предупредил вас, что деревня пуста. Моя вина, согласен. Не с кого спрашивать, только с меня. Кицунэ-дзару, ты тоже не виноват. Я не сказал тебе об этом. Напрасно, я мог бы тебе больше доверять…
Его внезапная покладистость пугала меня пуще гнева. Если начальство признает свою вину, жди беды.
— И все-таки жаль, господа, очень жаль. Мы могли бы сразу покончить с этим докучливым делом. А так вместо трапезы и отдыха опять придется бить ноги. Мы немедленно отправляемся на поиски беглянки.
Девчонка, думал я, низко склонив голову. Что в ней такого? Обычная сельская замарашка. Грязные руки, грязные ноги. Кто на нее польстится, кроме разбойника, изголодавшегося в горах без женской ласки? Инспектор Куросава, привычный к обществу знаменитых гейш?
Выходит, что так.
Зачем ему девчонка? Назначит себя ее покровителем?!
— Осмелюсь напомнить досточтимому инспектору, — со всем наивозможнейшим почтением вмешался господин Сэки. — Разбойники где-то поблизости. Не захотят ли они помешать нашим поискам? Отомстить за унижение? Поймать девчонку первыми, наконец? Нам следует проявить осторожность.
Старший дознаватель лежал в углу на циновке, вытянув ноги. С самого начала он порывался сесть, как на церемонии, и всякий раз инспектор Куросава запрещал ему это делать, напоминая про растяжение связок. С каждым запретом лицо господина Сэки становилось еще мрачнее, хотя это казалось невозможным. Я завидовал старшему дознавателю. Нет, не поврежденной ноге, что вы! Мою зависть вызывало мастерство, с каким он умножал почтение на почтение, получая в итоге чистый, как вода в роднике, сарказм.
— Если мы не хотим, чтобы разбойники поймали беглянку первыми, — инспектор улыбнулся, — нам следует поторопиться. Если мы опасаемся, что разбойники захотят отомстить, нам следует быть настороже. Выходим группами по двое: каждый самурай берет с собой слугу. В случае нападения поднимаем крик. Услышав его, остальные должны сразу бежать на помощь. Да, насчет бежать. Вы, Сэки-сан, останетесь в доме. Вам следует беречь ногу. Ваш слуга пойдет с юным Рэйденом…
Улыбка инспектора стала вдвое шире:
— Рэйден-сан, вам не претит компания сразу двух каонай?
Инспекторским улыбкам я тоже завидовал. Было в них что-то сродни мастерству господина Сэки.
— При всем уважении, инспектор, — Сэки Осаму встал, — мой слуга пойдет со мной. Пустяковый ушиб не заставит меня отказаться от поисков. Вы приказываете искать? Я повинуюсь.
Инспектор смерил господина Сэки взглядом и раздумал спорить.
— Хорошо, идите. Чтобы удержать вас в доме, понадобится не меньше троих, а у нас мало людей. Времени на споры у нас тоже нет. Выступаем немедленно! Проверяем дома, но без лишнего усердия. Уверен, девчонка покинула деревню. Расходимся от площади на четыре стороны. Прочесываем окрестные склоны. Она где-то здесь, неподалеку! В конце концов, у нее же есть какое-то соображение? В лесу сейчас не прокормиться, а на дорогах заставы. Без разрешительных грамот или храмовой выписки о рождении ее мигом арестуют. Итак, мы зовем беглянку по имени, заверяем, что ей ничего не грозит. Обещаем накормить, напоить, позволить умыться. Кстати, как ее зовут?
Он повернулся к Тэнси, молчавшему в углу.
— Ты идешь вместе со мной, — предупредил инспектор. — Я не оставлю тебя без присмотра. Я рассчитывал, что за тобой проследит Сэки-сан, но если он идет со всеми… Тебе известно имя девчонки?
Прекрасное лицо гейши исказила неприятная гримаса.
— Тошико, — прозвучал ответ. — Ее зовут Тошико.
Инспектор нахмурился:
— Странное имя. Скверное имя. Ты случайно не лжешь мне?
Скверное имя, мысленно повторил я. Имя Тошико означало катастрофу, случившуюся по вине человека. В переносном значении это имя значило: смерть. Никто из родителей в здравом уме не назовет так родную дочь.
Губы Зимней Хризантемы шевельнулись:
— Раньше ее звали Ханако, дитя цветка. Имя Тошико она взяла себе сама. Это случилось, когда умерла ее мать. Уговоры не помогли, с тех пор она откликалась только на имя Тошико.
Они знакомы, отметил я. Тэнси, мужчина в теле женщины, и Тошико, чумазая катастрофа. Похоже, Тэнси знавал и мать девушки. Пустая деревня. Кладбище с крестами. Знакомство со здешними крестьянами. Необходимость вернуться, закончить дело. Мой разум уже связывал эти обрывки в единое целое, но время для окончательных выводов еще не приспело.
— Дозволено ли мне будет задать вопрос?
Никто не ждал этого от Тэнси, даже инспектор. Гейша упала на колени, сложила ладони перед грудью. По лицу Куросавы скользнула тень неудовольствия, но быстро исчезла. Мне показалось, что жест Зимней Хризантемы был знаком инспектору по прежним встречам с гейшей. Он что-то значил для Куросавы, этот жест, что-то глубоко личное. Именно это послужило причиной неудовольствия, а вовсе не дерзость Тэнси.
— Спрашивай, — кивнул инспектор.
— На почтовой станции, господин, вы сказали, что здесь остался кое-кто, кто нуждается в моем возвращении. «Тебе не радостно вернуться в памятные места? — спросили вы меня. — Устроить счастье еще одного человека?» Вы имели в виду Тошико?
— Да. Зачем ты спрашиваешь о том, о чем знаешь и сам? Глупо тратить дозволенный вопрос на такой пустяк.
— Вы правы, господин. Я знаю, что вы имели в виду Тошико. Знаю, что вам известно о моей жизни в Фукугахаме. Я не знаю другого: почему вам так важна эта Тошико? Хорошо, я упустил ее, забыл о ее существовании и покинул деревню. Но для меня не имеет значения один-единственный оставшийся человек. Она не захотела спастись? Ее дело, ее выбор. Почему же вы так печетесь о ее спасении?
Инспектор дружески похлопал Тэнси по плечу. Не рукой, нет — прутом, сорванным по дороге в деревню.
— Раньше ты не оставлял никого. Не упускал и не забывал. Я хочу, чтобы все было так, как раньше. Я не любитель перемен. Если потом что-то пойдет не так, спросят не с тебя, а с меня. Даже если спросят и с тебя тоже, меня это не утешит. Все должно быть так, как всегда. Ты меня понял? Или мне лучше спросить: ты меня поняла?!
Тэнси ткнулся лбом в пол:
— Я вас понял, господин. Если вы оставите меня в доме, я не убегу, клянусь!
— Вероятно, — согласился инспектор. — Полагаю, ты говоришь правду. Но рисковать я не стану: ты идешь со мной.
— Да, господин. Если позволите, я хотел бы добавить вот что…
— Короче!
— Увидев меня, Тошико может испугаться. Спрятаться, не выйти к нам. Она уже один раз испугалась, когда вас здесь не было. Не вышла ко мне. Почему бы этому не случиться во второй раз?
— Испугается? Увидев тебя? Тэнси, ты женщина.
— Да, господин. Сейчас я женщина, это так.
— С чего бы Тошико пугаться, увидев рядом со мной гейшу из Акаямы?
— Она видела меня мужчиной и женщиной. Я бы сказал, мужчинами и женщинами. И детьми тоже. Мне кажется, господин, вы должны об этом знать, раз привезли меня сюда. Я не могу сказать точно, узнает она меня в этом теле или нет. Но предположить такое я обязан.
Тем же прутом, которым он хлопал Тэнси, инспектор почесал в затылке.
— Ты прав, — с неохотой подтвердил он. — Твое предположение вполне разумно. Тем не менее, ты пойдешь со мной.
2
«Моя доброта безмерна»
Когда мы с Мигеру проверили назначенные нам дома — без особого усердия, как велел инспектор Куросава — я вышел за пределы деревни, двигаясь на запад: опять же, согласно инспекторским указаниям. Мигеру тащился за мной. Да, тащился, поскольку шел я медленно, нога за ногу, и выкрикивать имя Тошико не спешил. В этой части исполнения приказа мои действия расходились с тем, чего требовал от нас господин Куросава. Заслуживал ли я осуждения? Наказания? Да, пожалуй. Но мысли мои сейчас были заняты другим.
Спиной я чувствовал удивление, копившееся в моем безликом слуге. Ничего, переживет. Сейчас его удивление превратится в изумление.
Так и случилось, когда я повернул обратно, в деревню. По моим расчетам, поисковые группы к этому времени удалились в достаточной степени, чтобы возвращение младшего дознавателя Рэйдена осталось незамеченным. Мы вновь измерили шагами улицу, от окраины до дома, выбранного нами в качестве общего жилища, я вошел в дом и жестом пригласил Мигеру следовать за мной.
В комнате, где состоялся сперва разнос, а затем и совет, еще сохранялись остатки тепла. В очаге тлели угли. Я опустился на циновку, заблаговременно подстелив старое одеяло, найденное в кладовке. Мигеру встал у стены.
Ему очень хотелось задать мне вопрос. Но он крепился, молодец. Так из него однажды получится неплохой слуга, с пониманием. Хороший — никогда, а неплохой — вполне.
Я уже говорил вам, что для постоя мы выбрали дом, в котором наткнулись на шайку разбойников? Нет? Вот, говорю сейчас. У лесных проходимцев губа не дура — дом выглядел более обжитым, чем другие, а может, просто менее заброшенным. Я и подумал: что хорошо для разбойников, то сойдет и для самураев, исполняющих ответственное поручение.
Фудо сказал, что такие рассуждения в чем-то оскорбительны. Но спорить со мной не стал.
— Почему мы вернулись, господин? — не выдержал Мигеру.
Не выйдет из мерзавца неплохого слуги. Посредственный в лучшем случае.
— Инспектор будет гневаться, — добавил Мигеру. — И старший дознаватель тоже. Как бы вам не пострадать от их гнева!
Ага, прикрывает любопытство заботой. Делает вид, будто беспокоится за своего хозяина. Хитрая бестия, однако.
— Дом, — я обвел комнату рукой. — Бедный крестьянский дом. Глухая деревушка в горах. Помнишь, что ты говорил мне про свои дома? Те, что были у тебя на родине, еще при жизни?
Он молчал.
— Мадориду, Сабируя, — я попытался выговорить зубодробительные названия городов, упомянутых Мигеру. Язык свернулся трубочкой, губы онемели. — Побережье Марагу, так? Ты сказал: «Я был богатым человеком. Многие из вашей знати обиделись бы, начни я сравнивать их жилье с моим.» Так?
Он молчал. Ждал, когда я оставлю эту тему.
Ему не хотелось вспоминать.
— Господин Сэки тоже богатый человек, — я рассуждал вслух. — Возможно, не такой богатый, каким был ты при жизни, но вполне обеспеченный. Его дом большой, на каменном основании. Не беден и инспектор Куросава. Бедный человек не в состоянии быть покровителем такой гейши, как Зимняя Хризантема. Архивариус Фудо из знатной семьи. Его жалованье невелико, но отец выделил ему большую часть наследства. Дома, в которых жил инспектор, дом Фудо — они тоже на каменных основаниях.
— Камень? — не выдержал Мигеру. — При чем тут камень, господин?!
Перед тем, как он задал этот вопрос, я мысленно побился с самим собой об заклад, что он забудет про «господина». Выходит, этот заклад я проиграл сам себе.
— Этот дом целиком из дерева, — я похлопал ладонью по полу. — Более того, местность здесь неровная, значит, дом стоит на коротких сваях. Между полом и землей есть пространство, где может проползти не только мышь, но и шустрая девчонка. Проползти и сбежать задами. Понимаешь?
— Вы полагаете, она пряталась под домом? Пряталась и сбежала? Как это поможет нам в наших поисках?
— В поисках? Наши поиски завершены.
— Я вас не понимаю, господин.
— Между полом и землей есть пространство, Мигеру. А в земле выкопан погреб. Там прячут ценности на случай пожара. Погреб закрыт крышкой, крышка покрыта слоями бумаги, бумага пропитана соком хурмы. У меня дома есть такой погреб. Поверх крышки насыпан слой песка и лежит циновка из соломы.
— Я заглядывал под дом, господин.
Тут, признаюсь, уже он удивил меня.
— В вашем доме, господин, поверх циновки стоит кадка с водой. Тут ничего этого нет. Ни кадки, ни циновки, ни песка. Земля, обычная земля. Значит, здесь нет погреба.
— Есть, Мигеру. Крестьяне прячут там имущество не только от пожара, но и от грабителей. Иногда там прячутся женщины и девушки от насилия. Никто не должен догадаться о существовании погреба — или хотя бы о месте его расположения. Такие погреба делают один на три-четыре дома, в случайном порядке. У разбойников обычно нет времени на поиски. А крестьяне выдержат любые пытки, но не признаются, где хранят добро и прячут женщин.
— Мне залезть под дом, господин?
Вот теперь он понял.
— Не надо.
— Но она сбежит, господин!
— Не надо, — повторил я.
Привстав, я отбросил в сторону одеяло и скатал циновку в рулон. Затем лег на пол и трижды ударил в половицы кулаком: громко, но не слишком, чтобы никого не испугать.
— Вылезай! — я приблизил губы к полу.
Возвысил голос:
— Выходи, не бойся! Я тебя не обижу.
Мигеру шагнул было к двери, но я жестом остановил его:
— Будь здесь. Она придет. Не сразу, но придет. Дай ей время решиться.
— Она в погребе, господин?
— Уже нет. Она выбралась наружу, когда мы зашли в дом. Сидит под полом, слушает наш разговор. Из погреба ничего не слышно, крышка пригнана слишком плотно. Тошико — умная девушка. Дура не выжила бы в одиночку. Она понимает: захоти я ее схватить, и мне ничего не помешало бы.
— Слушаюсь, господин. А что, в домах инспектора Куросавы или господина Сэки вовсе нет погребов?
— Конечно, есть. Но в их усадьбах такими погребами, бессмысленными в обычной жизни, занимаются слуги. Хозяева об этом даже не думают. Самураи вроде господина Сэки целиком поглощены вопросами службы. Если кто-то из семьи домовладельцев и прятал ценности от огня, это были жены и матери хозяев. Женщины, Мигеру, не мужчины. Поэтому инспектор, Фудо и господин Сэки не вспомнили о погребе.
— Но слуги! Я плохой слуга, глупый, но другие слуги-то умные! Им известно о погребах! Почему они не напомнили об этом своим хозяевам?
Я вздохнул. Воистину Мигеру плохой слуга, глупый.
— У тебя на родине слуги имеют длинный язык? И не платят за него битой спиной? Наши слуги, Мигеру — это не ты, наглая скотина, донимающая господина пустой болтовней. Наши слуги не дают советы господам. За такое вопиющее проявление неуважения можно крепко поплатиться, вот слуги и помалкивают. Почему? Потому что господин всегда прав. Эй ты! Входи, сколько можно тебя ждать?
Мигеру вздрогнул:
— Это вы мне, господин? Я же здесь!
Я указал на дверь:
— Это я Тошико. Она прячется за дверью и подслушивает. Ничего, это ей на пользу. Тошико, ты услыхала, что Мигеру — наглая скотина? Тогда ты должна была понять, что я добрый господин. Раз терплю такого докучливого слугу, значит, моя доброта безмерна.
Дверная рама отъехала в сторону. Стала видна жалкая скорчившаяся фигурка девушки, сидевшей на пятках.
— Есть хочешь? — спросил я. — Вот лепешка, я сберег ее для тебя. Она черствая, но если размочить в воде, то ничего.
— Как вы узнали, господин? — еле слышно прошептала Тошико.
— Что ты прячешься в этом доме? Он самый обжитой из всех. Тут чувствуется женская рука. Когда разбойники сбежали, ты не побежала вместе с ними — или от них, в другую сторону. Ты не покинула двор, значит, спряталась в доме или ушла задами. Но куда тебе идти? Полагаю, разбойники тоже не знали о погребе. Они схватили тебя, когда ты выбралась наружу, чтобы пошарить в чужих закромах. Тебе ведь известно, где жители Фукугахамы прятали припасы? Что-то наверняка сохранилось.
Я наклонился вперед:
— Чей это дом, Тошико? Ты раньше жила здесь?
Она сжалась в комок:
— Это дом моего отца, господин.
— Кто твой отец?
Ее ответ я знал до того, как она назвала имя:
— Сабуро, господин. Мельник Сабуро.
3
«Трижды и четырежды!»
Я не старался идти тихо: само получалось.
Рыжий ковер прошлогодней хвои еле слышно поскрипывал под ногами. Здесь было сыро, мелкие ветки не хрустели, когда я наступал на них. Со своей больной ногой господин Сэки вряд ли ушел далеко. Все равно, лучше поторопиться. Времени у меня мало. Да, я видел, в какую сторону направился старший дознаватель. Но лес большой, горы еще больше, а я всю жизнь прожил в городе.
Следопыт из меня, как из веера мачта.
Хвойный ковер выглядела нетронутым. Но Сэки-сан тяжелее меня, он хромает, ногу подволакивает. Должен оставить следы! Ага, вон левее хвоя разворочена. И еще, дальше. А рядом дырки — словно кто-то палку в землю втыкал. Одна дырка, вторая, третья…
Это же от палки господина Сэки! Он на нее при ходьбе опирается. Значит, я на верном пути! Не прошел я по следам и десяти шагов, как по лесу раскатилось:
— Тошико! Выходи! Тебя никто не обидит!
Старший дознаватель хрипел. Похоже, успел сорвать голос, зовя девчонку.
— Тошико! Хватит прятаться!
Я побежал.
— Тошико!
Я вывернул из-за валуна: огромного, замшелого, похожего на окаменевшее яйцо небесной птицы Хо-Хо. И едва не налетел на господина Сэки.
— Рэйден-сан? Что вы здесь делаете?!
— Господин Сэки, я…
— Вы должны искать Тошико! У вас есть свой участок поисков! Вы посмели ослушаться приказа, негодяй?!
— Простите дерзкого, Сэки-сан!
Я бухнулся на колени, ткнулся лбом в грязь. Поднял лицо, чтобы грязь не съела мои слова:
— Да, я не ищу Тошико!
— У вас, как обычно, есть оправдание вашей дерзости?
— Есть, Сэки-сан! Я не ищу Тошико, потому что я ее уже нашел!
— Нашли? Где?
— В доме, где мы остановились. Она пряталась в погребе.
— Похвально, Рэйден-сан. Хорошая работа. Зря я назвал вас негодяем. Встаньте, здесь грязно. Но почему вы прибежали ко мне? Почему не к инспектору Куросаве? И где, кстати, Тошико?
Я встал:
— Все там же, в доме.
— Вы с ума сошли! Она же опять сбежит!
— Не сбежит. Она дала обещание.
— Нет, вы все-таки негодяй. Трижды и четырежды!
Я упал на колени. Так мне было как-то привычнее.
— Я оставил своего слугу сторожить ее.
— Четырежды беру обратно. Дважды и трижды. И вы, значит, побежали ко мне?
— К вам, Сэки-сан! Вы мой господин, к кому мне еще бежать? Как хорошо, что вы хромаете! Иначе я бы не успел перехватить вас до общей встречи.
— Я ценю ваше рвение и преданность, — с непередаваемым сарказмом произнес старший дознаватель. — Теперь нам следует оповестить всех, чтобы возвращались. В первую очередь мы уведомим инспектора.
— Не надо инспектора, Сэки-сан! Не надо всех. Мой долг — поведать вам, как своему господину, нечто важное! С глазу на глаз, прошу вас! А потом вы сами решите, чем из этого делиться с остальными.
Я огляделся. Слуга господина Сэки стоял, прислонившись к дереву шагах в двадцати от нас. Его балахон цвета сырой глины превращал каонай в невидимку, сливаясь с бурой древесной корой. Слуга отвернулся, рыбьи глаза маски уставились в гущу кустарника. Всем своим видом безликий демонстрировал: «Меня здесь нет. Я постою в сторонке, господин, покараулю, чтоб вам никто не помешал.»
Как много говорит одна лишь поза!
— Я вас слушаю, младший дознаватель. Только покороче!
— Простите неразумного, Сэки-сан. Совсем коротко у меня не получится. Может быть, вы присядете? Вот подходящий пень…
Господин Сэки зыркнул на меня так, словно я предложил ему голыми руками раскопать свежую могилу. К счастью, спорить он не стал и присел на пень, с явным облегчением вытянув пострадавшую ногу.
— У меня уже есть один подходящий пень! — лицо Сэки Осаму было мрачней тучи, но я чуял, как в начальстве разгорается костер любопытства. — Зачем я только взял вас на службу? Давайте, выкладывайте. О чем вы хотели мне доложить?
— О фуккацу, Сэки-сан!
— Вы? Мне? О фуккацу?
— Да!
— Чувствую, меня ждет много нового.
Я не обманулся его тоном. Господин Сэки слушал меня самым внимательным образом.
глава восьмая
НЕБЕСНЫЙ ХЭРАЙ
1
«Что, опять?!»
Что такого необычного я знаю о фуккацу? Вы удивитесь, но кое-что знаю. А все благодаря моему болезненному любопытству, помноженному на шило в заднице. «Любознательности,» — поправляет настоятель Иссэн издалека. На его лице сияет кроткая улыбка святого. Настоятель Иссэн слишком добр ко мне. Любознательность? Приятно слышать, даже если это благая ложь.
Месяц назад, вскоре после истории о стальных мечах и горячих сердцах, я, пока не было других дознаний, штудировал архивные отчеты службы. «Перенимайте опыт, Рэйден-сан, — сказал мне Фудо, выдавая свитки. — Лучше изучить чужие ошибки, чем совершать свои. Вот, кстати, забавный казус со Счастливчиком Бенджиро…»
Счастливчик Бенджиро упоминался в отчете вскользь. Речь шла о другом расследовании; просто фуккацу Бенджиро произошло при сходных обстоятельствах. Дознаватель попался дотошный, не преминул уточнить: «второе фуккацу Счастливчика Бенджиро».
Это упоминание заинтересовало меня во сто крат больше самого дела — кстати, вполне заурядного.
— Да, был такой, — подтвердил архивариус, когда я прибежал к нему с вопросом. — Пережил два фуккацу, за что был прозван Счастливчиком. Первое случилось еще в детстве. Бенджиро исполнилось одиннадцать лет, насколько я помню. Подрался со сверстником, тот его толкнул, Бенджиро упал виском на камень… Две семьи его потом поделить не могли. Одни видят тело, кричат: «Сынок!» Другие слышат, что он говорит, рыдают: «Сынок!» Так на два дома и жил. Ровно через одиннадцать лет, когда ему стукнуло двадцать два, Бенджиро не нашел ничего лучшего, как опять влезть в драку. Кстати, во второй раз в жизни. Обычно вел себя тихо, не нарывался…
* * *
— Долг, — молодой ронин перегородил дорогу Бенджиро-второму. В голосе ронина звучала скука. — Ты должен Акено пятнадцать моммэ серебром.
— Почему пятнадцать?! Десять!
— Срок вышел. Теперь двенадцать.
— Я верну долг! Верну самому Акено!
— И еще три за мои услуги.
— Десять моммэ! Ни на мон больше! А тебе — ничего!
Бенджиро распалялся все больше. Изо рта его летели брызги слюны.
— Тебя надо вразумить, болван. Это обойдется тебе еще в два моммэ сверх всего.
Ронин выдернул из-за пояса тяжелый боккэн, занес над головой.
Заорав, Бенджиро бросился на ронина. С разбега боднул в живот, словно бешеный бык. Ронин взревел, согнулся, резко опустил руки. Торец рукояти впечатался в затылок Бенджиро; нет, ниже затылка, в основание черепа.
Бенджиро моргнул. С изумлением уставился на собственные руки, сжимавшие чужое оружие.
— Что, опять?! — вырвалось у несчастного.
* * *
— Во второй раз Бенджиро осознал себя практически сразу, — Фудо, казалось, прочел мои мысли. — Даже попытался скрыть фуккацу, не желая отдавать долг. Его разоблачили, лишили сословия на семь лет, перевели в хинин. Отбыл наказание, вернулся домой. С тех пор все стараются держаться от него подальше. Мало ли?
Я рассмеялся. Вот ведь суеверные люди!
Архивариус поднял палец, призывая меня к вниманию:
— Два фуккацу — это еще что! Один человек пережил целых три фуккацу!
— Он жил у нас в Акаяме?
— Почему «жил»? Он и сейчас вполне живой.
— Кто же это?
— Вы слыхали о Хитроумном Морио, Рэйден-сан?
Я своим ушам не поверил. Вот ведь удача! Ничего я не хотел так, как выяснить судьбу этого таинственного Морио!
* * *
Третий сын корзинщика Сусуми, Морио с детства мечтал стать каллиграфом или хотя бы писцом. Выучившись грамоте, он попросился в ученики к каллиграфу Дайики. После трех уроков Морио был изгнан наставником ввиду полной бездарности.
Отец пристроил Морио к семейному делу — плетению корзин. Увы, корзины выходили у Морио еще хуже, чем иероглифы: дырявые и кособокие.
Первое фуккацу парень пережил в семнадцать лет. Чиновник земельной управы строил дом, Морио проходил мимо — и растяпа-рабочий уронил тяжелую балку на голову бедняги.
Фуккацу!
В новом теле Морио первым делом явился… Да, к каллиграфу Дайики, проситься в ученики. Три занятия, и его вновь ждало изгнание: почерк и грамотность Морио нисколько не улучшились. Тогда парень устроился рабочим, сменив на строительных лесах своего невольного убийцу. Дело неожиданно пошло на лад. Класть стропила у Морио получалось не в пример лучше, чем плести корзины или марать бумагу. Семья вздохнула с облегчением: наконец-то непутевый сын при деле!
Спустя три года Морио женился. Еще через год, вернувшись домой в неурочный час, он застал жену с любовником.
— Мерзавец! — вскричал Морио.
В гневе он набросился на любовника с первым, что подвернулось под руку — молотком, который Морио всегда носил с собой. Жена, дура эдакая, бросилась между соперниками. А может, и не дура: не хотела, чтоб муж случайно убил молодого пекаря из лавки напротив. Ну да, фуккацу, пекарь окажется в теле мужа, но вот тело Морио — вернее, одна его конкретная часть — жену, похоже, не устраивала.
Случилась безобразная свалка. К несчастью, прическа жены растрепалась, и медная шпилька крайне неудачно вошла Морио в правый глаз. Тело обманутого мужа еще дергалось в агонии, когда женщина перевела тяжкий взгляд на испуганного любовника — и совершенно не по-женски влепила ему кулаком в нос.
Сломала, да.
Как позже выяснилось, жена носила ребенка. От кого? Какая разница, от кого, если Морио пришлось рожать? Ну, родил, вернее, родила. Корзинщик Сусуми обоих принял, не бросил. Едва сын подрос, дав матери чуточку свободного времени, как в голове Морио созрел хитроумный план. История со злополучным любовником не давала ему спать. Но теперь-то Морио был женщиной!
Молодой и привлекательной.
У каллиграфа Дайики имелся сын Нибори. Он пошел по стопам отца и должен был унаследовать семейное дело. Вот его-то Морио и решил соблазнить, а в обмен на постельные утехи потребовать обучения каллиграфии
Соблазнительница из Морио вышла хоть куда — Нибори не устоял. Вскоре он уже ни в чем не мог отказать любвеобильной красотке. Отсутствие у возлюбленной успехов на поприще каллиграфии Нибори нисколько не смущало. Его-то интересовали совсем другие иероглифы! Но обман раскрылся. Старик Дайики случайно обнаружил листы, на которых имели место до боли знакомые каракули.
Тогда старик ворвался в комнату сына — и застукал обоих на месте преступления.
— Как ты мог?! — вскричал Дайики. — С кем ты связался? С этой бездарной шлюхой! С этим прохвостом Морио!
Нет, это решительно не был день сыновней почтительности. Слово за слово, и безобразная сцена в доме Морио повторилась едва ли не в точности: отец решил вышвырнуть шлюху голой на улицу, сын бросился защищать любимую…
Защитник из Нибори вышел аховый. Закрывая женщину собой от взбешенного отца, он неудачно оттолкнул ее себе за спину. С полки упал яшмовый ларец и вдребезги разбил изысканную вазу на низком столике. От вазы осталось лишь дно с острыми керамическими клыками по краям. Женщина споткнулась, ноги ее подкосились, клык впился в горло…
Фуккацу!
Дайики был безутешен. Но винить некого: несчастный случай. Тело сына каллиграфа занял Морио. Как ни странно, его план сработал — хотя и не так, как Морио предполагал. Теперь он мог начертать один-два столбца иероглифов прекрасным «журавлиным» почерком Нибори. Без единой ошибки, да! Но потом Морио сбивался на знакомые каракули. Если же ценой невероятных усилий ему удавалось сохранять почерк до конца — записи пестрели ошибками, как морская гладь солнечными бликами.
В службе Карпа-и-Дракона Нибори-второго, он же Хитроумный Морио, знали хорошо. Раз в шесть месяцев он приходил наниматься в писцы — и всякий раз проваливал испытания.
2
«Мое воображение отказывает»
— Обратите внимание, Сэки-сан!
Я перевел дух.
— Со второго раза и Бенджиро, и Морио быстрей обычного осознали себя в новом теле. Как и Тэнси в теле Акеми, если судить по рассказу дочки аптекаря.
Господин Сэки брюзгливо жевал губами. Так он делал в течение всего моего рассказа.
— Допустим. Продолжайте.
— Но дело не только в этом! Морио стал умелым строительным рабочим. Ладно, это могло быть случайностью: класть стропила проще, чем выписывать иероглифы. Но позже он преуспел как соблазнительница, а еще позже овладел превосходным почерком Нибори. Это при полном отсутствии способностей к каллиграфии!
— Вы хотите сказать, что при повторных фуккацу часть навыков тела передается новому владельцу?
— Да, Сэки-сан! Часть навыков и, возможно, часть воспоминаний, жизненного опыта. Чем больше человек пережил фуккацу, тем сильнее эта способность! Теперь я осмелюсь напомнить вам о странностях Тэнси. Заняв тело Зимней Хризантемы, он сумел обмануть носильщиков и слуг Акеми. Никто не заподозрил подмены. Он украл лодку: ни гейша, ни мельник не управились бы с лодкой! В Фукугахаме и речки-то приличной нет, не то что моря. Но Тэнси был уверен…
— Я понял, — господин Сэки прервал меня раздраженным взмахом руки. — Не считайте меня тупицей, которому все надо разжевывать в кашу. Итак, навыки тела. Что-то из воспоминаний. Это все?
— Нет, еще Большой Брат.
— Вижу, посещение острова Девяти Смертей дурно на вас повлияло. Вы стали изъясняться так же бессмысленно, как и его обитатели. Большой Брат?! При чем тут он?
— Простите, Сэки-сан! Виноват! Помните, на острове нам рассказали, как Большой Брат схватил Тэнси? Упал, его стало рвать, словно от укуса змеи? Слуга инспектора проделал этот трюк с разбойником в деревне.
Я, как мог, повторил жест Кицунэ-дзару. Господин Сэки сделал то же самое, гораздо лучше меня. Подозреваю, на острове он тоже обратил внимание на жест обезьяны.
— Это тайный прием, каким обучают лазутчиков. Лазутчиков, но не деревенских мельников!
— Гейш такому тоже не учат! — возразил Сэки Осаму. — Вы что, хотите сказать, что Зимняя Хризантема была шпионкой? Куноичи? По-вашему, Тэнси воспользовался ее тайными навыками?
— У меня нет другого объяснения. Обычная гейша не станет поить инспектора надзора чаем, развязывающим язык.
Господин Сэки промолчал.
— Полагаю, — продолжил я, когда молчание стало невыносимым, — Тэнси способен на большее. Отец рассказал мне: во время задержания Тэнси патрулем он… она… оно сказало моему отцу: «Вы меня поймете, как женщина женщину!» Как он узнал, что мой отец пережил фуккацу? Что до того был женщиной? Ночью на привале Тэнси говорил с Мигеру и выказал знание родного языка моего слуги. Он назвал Мигеру южным варваром! Откуда ему известно, что при жизни мой слуга был южным варваром?!
— Вы считаете, что эту и другие способности Тэнси обрел после двух-трех фуккацу?
— Двух-трех? После многих, очень многих фуккацу!
— Немыслимая глупость! Два, даже три фуккацу — такое пусть редко, но случается. Множество?! Я не могу представить себе подобных обстоятельств. Мое воображение отказывает.
— Мое тоже, Сэки-сан. Уверен, у Тошико, дочери мельника, с воображением дело обстоит еще хуже. Она бы никогда не сумела выдумать то, что поведала мне.
3
История Тошико, дочери мельника Сабуро
В Стране Восходящего Солнца, терзаемой бесконечными войнами, насчитывалось около трехсот тысяч членов секты кириситан — тех, кто осенял себя крестом и молился Иэсу Кирисуто. После сошествия будды Амиды все эти люди никуда не делись — они остались в Чистой Земле, по-прежнему молясь Иэсу Кирисуто и осеняя себя крестом.
Кое-кто даже исповедовал двойную ересь, утверждая, что святому Кэннё явился вовсе не будда Амида верхом на лотосе, а бог Иэсу на пятицветном облаке. Кто, говорили они, кроме благого Иэсу, мог сказать целой стране:
«Не убий!»
Шло время. Сто лет — большой срок. Морская блокада отрезала Чистую Землю от миссионеров южных варваров. Как жить ученикам без наставников? Забывалось святое писание, размывались обряды и обычаи. Утрачивалась форма, выхолащивался смысл. Если ранее князь Ода Нобунага благоволил кириситанам, то он же, едва воскрес в новом теле и получил титул сёгуна, резко изменил свое отношение к вчерашним любимцам. Всеобщее равенство людей перед неким богом? Эту идею сёгун счел первейшим признаком хаоса. Хаос требовал искоренения. Кириситанам резали уши и носы, заставляя отречься от их веры. Сын Нобунаги, сменив отца в качестве сёгуна, отказался от членовредительства, но вовсе не из милосердия — наказания такого рода не дали желаемых результатов. Напротив, увеличили число мучеников, столь почитаемых у кириситан.
Новый диктатор издал «Указ о запрете проповеди и разрушении церквей».
Увы, кириситан не стало меньше. Их число росло. Зерно упало на благодатную почву: блаженны гонимые за правду, ибо их есть Царствие небесное, блаженны скорбящие, ибо будут утешены, блаженны кроткие, ибо примут в наследие землю.
Скорбь и кротость.
Участь жителей горных деревенек, бедняков, из которых правительственные сборщики выжимали все соки, не задумываясь, выживут крестьяне зимой или падут, как скот — о, эта участь воистину сводилась к двум словам: скорбь и кротость. Еще тяжкий труд: непрерывный, беспросветный. Иногда думаешь: вот бы взять и не проснуться утром? А потом встаешь до рассвета и окунаешься в суровые будни, успокаивая себя тем, что такая жизнь ведет к утешению и земле, принятой в наследие.
Так думали в общинах кириситан. Так думали в Фукугахаме.
«Вот благородная истина о страдании, — повторяли жители деревни. — В муках рождается человек, страдает в болезнях, умирает в печали. Но сказал Иэсу: есть путь, ведущий к утолению всякой скорби!» Когда бродячий монах, случайно посетив Фукугахаму, объяснил крестьянам, что это сказал вовсе не Иэсу, а Будда Шакьямуни, крестьяне кивали и благодарили. Они не соглашались, нет! Они просто никогда не спорили с чужаками, боясь последствий.
А потом пришел он: Тэнси, посланец небес.
Он не говорил об утешении и наследовании. Он говорил о Небесном Хэрае — пресветлом рае, царстве за облаками. Живописал бессмертие и счастье. Повествовал о своем предке, Иэсу Кирисуто. Избежал мучительной казни, говорил Тэнси. Дожил до ста шести лет, говорил Тэнси. Воссел князем в райской обители, указав путь другим.
«Я — ваш пропуск в рай, — объявил Тэнси. — Я — путь к утолению скорби. Я — бодисаттва кириситан. Мне завещано ходить от одной общины к другой. Нет мне покоя, пока все живые существа не попадут в Небесный Хэрай.»
Как, выдохнула Фукугахама. Как нам попасть туда?
Убейте меня, сказал Тэнси. И добро пожаловать в рай.
В ад, поправила деревня. Убить тебя? Всем и каждому известно: душа убийцы уходит в ад. Ибо сказано: «Не убий!» Убийство — грех. И самоубийство — грех.
Это так, согласился Тэнси. Но если я предлагаю вам убить меня ради вас же самих, разве я толкаю вас на грех? Я соглашаюсь на муки смерти ради вашего спасения. Я воскресну, чтобы подарить вам возможность сделать это снова и снова. Вы не убиваете меня, вы принимаете мою искупительную жертву, принимаете с благодарностью — и в ответ совершаете свою. Это моя добродетель, ваша добродетель, нет здесь места греху.
Вы услышали меня?
Да, сказала деревня. Мы тебя услышали. Но мы тебя не поняли.
Каждый из вас, сказал Тэнси, кто отдаст свою жизнь, забирая мою, попадет в Небесный Хэрай. Истинно говорю вам: кто жертвует собой, убитый он или убийца, не во имя земной корысти, но во имя спасения, станет бессмертным небожителем. Самой тяжелой работой для него станет игра на флейте и сямисене. Нектар будет литься ему в рот, аромат цветущей сливы наполнит его ноздри. О, благая жертва!
Вы услышали меня?
Услышали, согласилась Фукугахама. Но опять не поняли.
Я, сказал Тэнси, будучи убит, пожертвую убийце свое тело. Пусть труп закопают на вашем кладбище: прах к праху! Убийца же принесет мне в жертву свою жизнь. Чистая душа его поднимется в райскую обитель, избавившись от тягот. Не стать нам безликими, презренными каонай, ибо нет в наших действиях земных страстей, нет и стремления к презренной пользе.
Вы услышали меня?
Я услышал тебя, сказал дед Гэнбей. Я старый человек. Кости мои ноют, суставы болят. Последний зуб выпал три дня назад. Я хочу в рай, о Тэнси! А если даже ты солгал мне и я попаду в ад, вряд ли царство князя Эмма будет хуже моей нынешней жизни и жизни грядущей. Я услышал тебя, я не стану медлить.
Между сельчанами дед считался вольнодумцем.
Руки Гэнбея сохранили толику былой силы. Нож, длинный и острый, вошел между ребер посланца небес, прямо в сердце. Тэнси улыбнулся, пал на колени, повалился на бок.
Замер без движения.
Рай, сказал Тэнси голосом деда Гэнбея. И взмахнул руками деда Гэнбея: вот так! И притопнул ногой деда Гэнбея: та-да-э! Рай, я вижу его! Пью нектар, обоняю аромат цветущей сливы. Играю на сямисене, да! Счастье!
Фукугахама окаменела. Никогда еще человек после фуккацу не вел себя так легко и естественно, как Тэнси, воскресший в теле деда. Неужели это не Тэнси? Неужели это дед Гэнбей, задержавшийся здесь вопреки всем законам, положенным людям?
Эй, Хина, крикнул Тэнси голосом деда Гэнбея. Эй, старуха! А помнишь, как мы миловались с тобой в сосновом лесу, пока твой муж маялся поясницей? Ты жаловалась, что сухая хвоя колет тебе спину. Я усадил тебя на себя верхом, дернул поводья и мы поскакали дальше. Я тогда не жаловался, я ведь мужчина! Я снова молод, Хина! Я жду тебя в Небесном Хэрае! Эй, Рику, правнук мой! В три года ты сел голым задом на острый гребень своей матери. У тебя на левой ягодице шрам в виде ползущей змейки. Ох и шрам! Потеха! Как приятно вспоминать все это, прохлаждаясь в раю!
Деревня пораскрывала рты.
Он ушел, объявил Тэнси другим голосом. Небесный Хэрай полон наслаждений, ему есть чем заняться. Первый из общины — желанный гость в раю, пятицветные облака парят над ним, стелятся ему под ноги.
Я, завопил дурачок Ицукэ. Я тоже хочу!
Он схватил дедов нож, но сразу выронил его. Ничего, ласково утешил его Тэнси. Идем, я помогу тебе. Вся деревня тащилась позади, когда они взошли на обрыв. Вот, сказал Тэнси, встав на краю, лицом к Ицукэ. Так тебе будет легче. Толкни меня!
Дурачок толкнул, смеясь.
Он продолжал смеяться, пока Тэнси в теле деда Гэнбея летел вниз. Когда же тело ударилось о камни, дернулось и застыло, смех прекратился.
Рай, сказал Тэнси голосом дурачка Ицукэ. Впервые за двадцать лет этот голос звучал звонко и внятно, как у мудреца. И слюна перестала течь изо рта. Тэнси взмахнул руками Ицукэ: вот так! И притопнул ногой Ицукэ: та-да-э! Здравствуй, Небесный Хэрай! Я гуляю среди цветущих рощ. Ум мой остер, чувства превосходны. Я знаю тысячу истин, пою тысячу песен. Эй, Юн, моя несчастная мать! Возрадуйся!
Сын мой, вскричала Юн. Я иду к тебе!
Завтра, объявил Тэнси, жестом останавливая Юн. Два фуккацу в день, может, три. Я вижу, что вы торопитесь в Небесный Хэрай, но мне трудно вынести больше трех фуккацу подряд. Когда-то я начинал с одного. Возможно, в будущем я увеличу это число, но сейчас мои силы ограничены. Простите меня за то, что по причине моей слабости, телесной и духовной, вам придется мучиться здесь лишнее время. О, простите меня, братья и сестры!
Он встал перед деревней на колени.
В ответ Фукугахама пала ниц.
И вот, произнес Тэнси, земля содрогнулась, ибо я, посланец небес, отвалил камень от двери гроба, открыв вам путь в рай, и сижу на нем, дожидаясь, пока вы отправитесь в путь. Устрашившись меня, вы пришли в трепет и стали, как мертвые. Я же говорю вам: не бойтесь, ибо знаю, что вы ищете Иэсу, отца отцов моих. Он предваряет вас в Небесном Хэрае; там его увидите.
Шли дни. Близилась весна. Один за другим крестьяне переселялись в Небесный Хэрай. Дети? Переселялись и они. Им давали чашку с ядом, которым ребенок угощал посланца небес в теле старшего брата, матери или сестры — или велели толкнуть все того же Тэнси в теле отца, стоявшего на краю пропасти.
На деревенском кладбище множились кресты над могилами. По совету Тэнси тела убитых хоронили под именем убийц. Так надо, сказал посланец небес. Душа добровольного убийцы отправилась в рай, значит, в действительности, мы хороним его, провожаем его. Главное, братья и сестры, правильно назвать тело, а чье оно в действительности, не имеет значения.
Вы услышали меня?
Конечно же, его услышали.
Наконец в Фукугахаме осталась только семья мельника Сабуро: сам мельник, его жена Аой и их дочь Ханако. Аой ушла в рай первой. Сабуро — вторым. Тело Аой погребли, указав на табличке имя ее мужа.
Теперь ты, Ханако, сказал Тэнси.
Ханако стояла перед посланцем небес, облаченным в тело ее отца. Меня зовут Тошико, дрожа всем телом, ответила она. Отныне меня зовут Тошико: Смерть. Так должны звать тебя, Посланец. Но ты ведь не станешь менять имя, правда?
У девушки были быстрые ноги. Носи Тэнси более молодое тело, чем плоть мельника Сабуро, и то он не сумел бы догнать ее. Впрочем, он и не пытался. В деревнях, которые он посетил раньше, никто не сворачивал с дороги, ведущей в Небесный Хэрай. Если в Фукугахаме и осталась одна живая — одна проклятая! — душа, Тэнси не видел причин бегать за Тошико по горам и уговаривать ее спастись.
Он не знал, что инспектор Куросава думает иначе.
глава девятая
КАТАСТРОФА, СЛУЧИВШАЯСЯ ПО ВИНЕ ЧЕЛОВЕКА
1
«Выбор между долгом и страхом»
Я перевел дух.
Слушать историю Тошико от нее самой было тяжело. Пересказывать — стократ тяжелее. Не явись будда Амида святому Кэннё, не принеси людям дар фуккацу — я знал, что бы сделал с Тэнси при ближайшей встрече.
А так что? Он пойдет дальше в моем теле, а я отправлюсь в ад. Ну, или в Небесный Хэрай. Как по мне, здесь нет особой разницы.
— В могиле, обозначенной как захоронение мельника Сабуро, — голос мой дрожал от усталости, — лежало тело Аой, жены мельника. Если бы я знал историю Фукугахамы раньше, я бы не удивился.
— Он сознался, — произнес господин Сэки.
Не думаю, что он слышал мою последнюю реплику. Старший дознаватель размышлял о другом.
— В Акаяме он сознался сразу же после ареста. Почему? Он знал, что судье для приговора необходимо его признание. Знал, что за пытками дело не станет. И боялся, что под пытками проговорится, выдаст свою настоящую миссию. Этот бес предпочел понести наказание за сокрытие фуккацу, грабеж и побег, но не привлечь к себе внимание властей.
Я кивнул:
— Да, Сэки-сан. Уверен, он не знал, что правительство и так не спускает с него глаз. Возможно, на острове Девяти Смертей…
— Вы правы. Он собирался проповедовать и там. О чем это нам говорит?
Я пожал плечами.
— И снова вы правы, — согласился Сэки Осаму. — Нам это ни о чем не говорит. Вернемся в Фукугахаму. Чего хочет инспектор Куросава? Завершения истории. Инспектор хочет, чтобы все было, как всегда. Тошико должна убить Тэнси, в чьем бы теле он ни находился.
— Но ее же нельзя заставить! Она должна сделать это добровольно. Даже если инспектор свяжет ей руки, вложит в них нож, направит острие на Тэнси и толкнет девушку вперед — убийцей станет господин Куросава, а не Тошико!
— Пытки? — предположил старший дознаватель. Кажется, признание Тэнси не шло у него из головы. — Пытками можно довести человека до того состояния, что он согласится на что угодно. Да, это потребует времени. Но я не думаю, что инспектор куда-то спешит. Да и какая разница? Судьба девчонки мне безразлична. Судьба Тэнси — вот что интересует меня. И даже не сама его судьба…
Он замолчал. Я смиренно ждал продолжения.
— В чем здесь интерес правительства? Тэнси уничтожает общины кириситан, чего не могут сделать власти в условиях фуккацу. Это крысиный сёгун, после которого на корабле не остается крыс. И тогда неважно, кто он: шпион мэцукэ, которого запускают в деревни, подобные Фукугахаме, или сумасшедший, возомнивший себя бодисаттвой!
— Легион, — вспомнил я.
— Что? Кто?!
— Мой слуга Мигеру назвал его Легионом. Когда стало ясно, что Тэнси — ходячий склад памяти всех своих жертв, Мигеру воскликнул: «Имя ему — Легион!»
Господин Сэки нахмурился:
— Что это значит?
— Не знаю, — растерялся я. — Мигеру рассказал мне историю про несчастного камигакари, бродячего подвижника и стадо свиней. Но, признаться, я не увидел там ничего, кроме обычного рассказа в жанре кайдан.
— Чепуха! Как бы его ни звали, от него одна польза — мертвые общины кириситан. Да, теперь я понимаю инспектора. Интерес господина Куросавы двойной: первый затрагивает Тэнси и Фукугахаму, второй же… Тэнси после фуккацу сохраняет чужую память, да? По меньшей мере, частично?
Я кивнул.
— На месте инспектора, — старший дознаватель вздохнул, словно представить себя на месте инспектора было для Сэки Осаму тяжким трудом, — я бы очень хотел узнать, на кого работала гейша Акеми. Кому в правительстве интересны скрытые мысли господина Куросавы? А главное, что хотел выведать другой, тайный покровитель Зимней Хризантемы? Неужели его тоже интересовала эта проклятая деревня?!
Сэки Осаму осекся, словно сболтнул лишнего. К большому сожалению старшего дознавателя, ясно читавшемуся на его лице, мне хватило сказанного, чтобы пройти по намеченной дороге. Да, конечно. После завершения истории с деревней инспектор не отпустит Тэнси, пока тот не выдаст ему нанимателя гейши-шпионки. Пытки? Что угодно, лишь бы получить заветное имя. Я мало что смыслил в интригах правительства и кознях инспекции надзора, но это не подлежало сомнению.
Я испытывал смутное беспокойство. Раньше подобные разговоры с господином Сэки мое неуемное воображение переносило на сцену, устраивало театр на пустом месте — иногда против моей воли. Сейчас этого не происходило. Никто не карабкался на подмостки, где символы заменяют предметы, слова — поступки, а речь приобретает ритм, выразительный, если ты на возвышении, в гриме или маске, и раздражающий, если ты спускаешься вниз, в зрительный зал. Напротив, все вокруг было удивительно реальным, плотским, будничным. Почему? Лес тому виной? Присутствие чужого слуги? Ужасная история деревни Фукугахамы?!
Я недоумевал, а потом понял.
Всему виной был господин Сэки. На протяжении нашей беседы он неотступно думал о чем-то своем, скрытом от младшего дознавателя Рэйдена. Слушал, не ослабляя внимания, задавал вопросы, делал выводы. Но при этом какая-то часть его рассудка без устали взвешивала, измеряла, выбирала. Он напоминал полководца в решающий момент боя. И я не знал, что мучит Сэки Осаму, непоколебимого как гора под ветром.
Откроется ли он мне?
— Понимаешь ли ты…
Господин Сэки встал. Стоять ему было больно; как по мне, лучше бы он остался на пне.
— Осознаешь ли, — взгляд его вселял страх, — перед каким выбором ты поставил меня? Я знаю, что ты не способен молчать. Знаю, что долг самурая привел тебя ко мне. Первое заслуживает наказания, второе — награды. Все вместе заслуживает, чтобы я приказал тебе покончить с собой. Но ты лишил меня и этой сладкой возможности! До сих пор все у нас строилось на предположениях и чужих рассказах. Но если…
Он выпрямился. Казалось, на плечи Сэки Осаму лег тяжкий груз, но господин Сэки не желает показать безмозглому мальчишке, как ему тяжело.
— Долг? Предположим, инспектор Куросава достигнет цели. Предположим, девчонка убьет Тэнси на наших глазах, а Тэнси воскреснет в ее теле. Если он осознает себя в первый же миг фуккацу, хуже того, если он сохранит память Тошико, подтвердив тем самым историю вымершей деревни… Что тогда повелит мой долг?! Долг самурая, знающего истинную историю Фукугахамы?! Как старший дознаватель службы Карпа-и-Дракона в Акаяме, я буду обязан немедленно арестовать Тэнси. Доставить в город, составить отчет, предать суду. Отослать копию отчета в столицу, потому что это дело требует высшего разбирательства.
У меня перехватило дыхание.
— Инспектор, — прохрипел я. — Инспектор будет против.
— Разумеется! Инспектор надзора не является моим господином. Мой господин — Дзюннё из Хонган-дзи, потомок святого Кэннё, глава нашей службы в Эдо. Он мой настоящий господин, я его вассал. Его приказ для меня закон. Но влияния Куросавы может хватить, чтобы мне велели совершить самоубийство. Мне, тебе, Фудо. Еще есть тайный покровитель Акеми, вероятно, враг Куросавы. Для него мы тоже можем представлять угрозу…
Я пал на колени:
— Что мешает вам промолчать, Сэки-сан?! Промолчать и подчиниться! Зачем вам спорить с инспектором? Я не приходил к вам, ничего не говорил…
— Промолчать? Подчиниться?
Он расхохотался.
«Я знаю, что ты не способен молчать, — эти слова Сэки Осаму, обращенные ко мне, прозвучали в хохоте старшего дознавателя так громко, словно он повторил их вслух. — Знаю, что долг самурая привел тебя ко мне…»
Я всегда мечтал стать таким, как господин Сэки. Значит ли это, что когда-то, много лет назад, он был таким, как я? И значит ли это, что даже в преклонных годах он не в состоянии умолчать о случившемся? Как не сумею сделать этого я, если с годами стану…
Нет, не стану. Не доживу.
— Выбор, Рэйден-сан. Выбор между долгом и чувством самосохранения. Нет, будем честными. Выбор между долгом и страхом. Вот твой подарок своему господину. И помни, что я не один. Что я отвечаю за тебя и Фудо. Итак, как же мне поступить? Что бы сделал ты на моем месте?
Я молчал так, словно мне в глотку засунули кляп.
— Вот-вот, — кивнул старший дознаватель. — Это мне нравится. Так и молчи до конца. Ни во что не вмешивайся, стой в стороне. Каким бы ни был мой выбор, пусть вся ответственность ляжет на меня. Может быть, мне удастся спасти хотя бы тебя с Фудо.
Зря это он. Если раньше я еще сомневался, каким будет его выбор, то сейчас сомнений не осталось.
2
«Я знаю, зачем он здесь»
— Где Тошико? Опять сбежала?! Упустил, мерзавец?!
Ссылаясь на свою хромоту, Сэки-сан велел мне идти вперед: разыскать инспектора и доложить, что девчонка найдена. Я видел, в какую сторону направился господин Куросава. Чтобы последовать за ним, нужно было снова пройти через деревню. Раз мне по дороге, решил я, то сначала следует удостовериться: Тошико на месте, всё в порядке…
Вот, удостоверился.
В доме не обнаружилось никого, кроме Мигеру. Он сидел у очага и подкармливал огонь мелкими чурбачками. При моем появлении каонай встал и замер. Черные дыры рыбьей маски уставились на меня так, что я сразу почуял: дело неладно.
— Нет, господин. Она не сбежала.
— Где же она?!
— Они вернулись раньше вас, господин.
— Рассказывай! — велел я. — Только покороче!
— Покороче у меня вряд ли получится, — вздохнул Мигеру, живо напомнив мне кого-то знакомого. — Может быть, вы присядете, господин?
Рассказ Мигеру
Я, господин мой, занял позицию у дверей — на случай, если девчонка передумает и все-таки решит сбежать. Нет, Тошико никуда не собиралась. На безликого в рыбьей маске она косилась с настороженностью, но я молчал и не двигался. Девчонка быстро забыла про меня. Первым делом она сунулась в угол к куче тряпья. Выяснилось, что это не тряпье, а старое, но вполне целое кимоно из грубого хлопка, подбитого ватой. Штаны там тоже нашлись. Тошико оделась, раздула огонь в очаге и достала лепешку, которую вы ей подарили.
Нет, размачивать не стала, так сгрызла. Зубы как у волка!
Забросила она в рот последние крошки, а я слышу — ступеньки скрипят. Я за дверью притаился, клюку взял наизготовку. Вряд ли разбойники решили вернуться, но мало ли?
Нет, господин, не разбойники. Это был инспектор Куросава: похоже, он быстро убедился, что в лесу никого не найдет. А может, господин, вы недооценили его слугу, и обезьяна не только догадалась, где искать беглянку, но и сказала об этом своему господину.
Да, вы правы. Это уже не важно.
Первой вошла обезьяна. Увидела Тошико — и сразу к ней. Что сделал я? А что я мог сделать? Каонай — низшие, презренные твари. Самый последний слуга выше безликого. Я преградил ему путь, господин. Да, клюкой.
Вы поручили мне охранять девчонку. Тварь, не тварь, я охранял.
Обезьяна отступила. Думаю, он такого не ожидал. Возможно, он бы набросился на меня, но тут вошел инспектор Куросава.
— Тошико! — обрадовался он. — Вот ты где!
Инспектор сиял и лоснился, как маслом намазанный. Да, даже тогда, когда обернулся ко мне. На безликих никто не смотрит с улыбкой. С тех пор, как я умер, я разучился бояться. Чего бояться мертвецу? Побоев? Смерти? Ада? Я и так в аду. Но от этой улыбки мне сделалось не по себе.
Я отступил. Спорить с инспектором я не рискнул.
— Ее нашел твой хозяин? — спросил инспектор.
— Да, господин.
— Замечательно! Как хорошо, что мы взяли с собой твоего хозяина! Это крайне достойный молодой самурай! У него талант к поискам и расследованиям. Уверен, ему недолго ходить в младших дознавателях!
Да, господин. Я не стану испытывать вашу скромность. Просто он все говорил и говорил — какой вы чудесный, умный, честный, какое вас ждет блестящее будущее… А Тошико забивалась в угол все глубже и глубже. Нет, она боялась не инспектора. Обезьяны она тоже не боялась. Ее страшил этот мерзкий еретик, искуситель, ходячее вместилище бесов.
Тэнси вошел в дом следом за инспектором.
Почему она пряталась? Полагаю, она его узнала. Гейша? Да, девушка видела Акеми в первый раз. Что с того? Она видела этого дьявола в сотне обличий. Мужчин, женщин, детей, стариков… Не думаю, что для нее имело значение платье, в которое он нарядился.
Она его узнала. Никаких сомнений.
Когда девушка встала, выпрямилась во весь рост, она выглядела очень жалкой — и очень решительной.
— Я знаю, зачем он здесь, — объявила она.
Да, она сказала «он», а не «она». Я не оговорился.
— Знаю, чего он хочет от меня. Я согласна. Но у меня есть условие.
Я думал, инспектор рассердится, поставит дерзкую на место.
— Какое? — спросил инспектор.
Он был мягче пуха.
— Пусть он выйдет.
Инспектор кивнул своему слуге. Обезьяна вывела Тэнси из дома.
— Мы сделаем это на кладбище, — сказала Тошико.
— Почему нет? — засмеялся инспектор.
Они ушли. Да, господин Фудо ушел с ними. А я остался ждать вас, господин.
3
«Кладезь добродетелей!»
По небу, обгоняя нас, конным отрядом неслись тучи. Плескались туманные знамена с девизами, которые нельзя было прочесть. Резкими порывами налетал ветер: толкал в спину, лез под одежду стылыми пальцами мертвеца. Срывал солому с ветхих крыш и швырял нам вдогон.
Торопил?
Предупреждал?
Сэки Осаму пустил свою лошадь быстрым шагом. Я и слуги едва поспевали за ним. Не будь нас, он бы бросил животное в галоп, несмотря на свою больную ногу.
Я дождался господина Сэки возле дома мельника. Мог ли я поступить иначе? Если честно, я весь извелся. Ждать в моем положении было наистрашнейшей из пыток. Едва завидел, как старший дознаватель показался в конце улицы и заковылял к нам — приказал Мигеру заседлать для него лошадь. Да, так вышло быстрее. Но я все равно опасался, что на кладбище все уже закончилось.
Я не стал требовать от Мигеру повторить его рассказ для господина Сэки. Сообщил лишь, что все отправились на кладбище. Я не сомневался, что старший дознаватель все поймет верно.
«Почему тогда мы еще здесь?» — спросил он, хмурясь.
Я помог ему забраться на лошадь.
Прохудившаяся ограда. Распахнутые ворота. Улица кончилась, а вместе с ней и утоптанная земля. Мы выбрались из деревни, перестук копыт стал глуше. Влажная глина проминалась, гасила звуки. Впереди показались заросли бамбуковых крестов.
Сад смерти.
Сперва я увидел слуг. Потом — инспектора и архивариуса Фудо. Все стояли к нам спиной. Ага, вот Тэнси и Тошико. Их разделяла крайняя могила. Да, та самая, с именем мельника на кресте. В этой могиле, там, где ее разрыли лисы, я увидел женское лицо. Девушка смотрела в ту же яму. Похоже, она видела то же, что и я.
Губы плотно сжаты. Скулы затвердели.
Глаза сухие.
Тэнси молча ждал. Временами он обращал лицо к небу — прелестное лицо Зимней Хризантемы, измученное нашими приключениями. Небо? Что видел там Тэнси? Лично я видел тучи и только тучи. Ничего еще не кончено, понял я. Мы успели вовремя.
И не испытал никакого облегчения от этой мысли
— Инспектор Куросава, — старший дознаватель остановил лошадь в трех шагах от инспектора. — Я вынужден обратиться к вам с вопросом.
Господин Сэки спешился. Ветер трепал его волосы, лицо хранило невозмутимость.
— Вернитесь в седло, — предложил инспектор. — Вам трудно стоять.
— Вы очень любезны. Но я не хотел бы вести разговор, возвышаясь над вами.
Куросава улыбнулся. Улыбка его казалась нарисованной.
— Моя любезность, Сэки-сан, ничто перед вашей. Спрашивайте, я буду честен с вами. Или нам лучше поговорить с глазу на глаз?
Старший дознаватель пожал плечами:
— Поздно. Сейчас это уже не имеет значения. Скажите, зачем вы взяли с собой нас, дознавателей? Уверен, вы хотели сохранить в тайне историю Фукугахамы и этого…
Он мотнул головой в сторону Тэнси. Должно быть, Сэки Осаму хотел сказать «этого человека», но передумал, отказывая Тэнси в человечности.
— Тайны Зимней Хризантемы? Чай, способствующий болтливости? Слежка за инспектором надзора? Это не те события, которые нуждаются в огласке. На вашем месте я бы взял с собой охрану из людей мэцукэ, всецело подчиняющихся вам. Поехали бы с ними, и дело с концом! Нет, вы берете с собой нас, рискуя секретами, учитывая возможность неподчинения… Зачем?
— Возможность неподчинения, — повторил инспектор. — Неужели?
Господин Сэки молчал. Ждал ответа.
— Хорошо, — инспектор стер улыбку с лица. — Я обещал вам честность, и я сдержу слово. Дело Тэнси, открытое вами в Акаяме, было связано с фуккацу. Был вынесен приговор, назначено наказание. Да, я приказал судье отменить приговор. Вынудил вас участвовать в освобождении приговоренного. Это будни, обычная история для такого, как я. Но фуккацу…
Он вскинул руки к небу:
— Будни буднями, но где-то там сидит на лотосе будда Амида. Делами фуккацу, как бы они ни были скрытны или неприятны, должна заниматься служба Карпа-и-Дракона. Так повелось со дня основания службы. Ваш господин — потомок святого Кэннё, эта должность передается по наследству. Вдруг будда разгневается, если я отстраню вас от дела, которое предписано вам изначально?
Руки Куросавы опустились:
— Я решил не рисковать. Вы осуждаете меня за робость?
— Я восхищаюсь вашей верой, — господин Сэки полез в седло. Ему действительно было трудно стоять, но он упрямился, пока не услышал главное, то, что хотел. — Ее силой, способной превозмочь здравый смысл. Благодарю, инспектор, теперь я доволен.
— Чем же, Сэки-сан?
— Вы сделали выбор за меня. Трудный выбор, не скрою. Если ваша вера так крепка, могу ли я уступить вам в этом? Что бы ни произошло сейчас, я требую, чтобы этого…
Жест в сторону Тэнси:
— …чтобы его потом передали мне. Я доставлю его в Акаяму, возьму под стражу, составлю отчет. Я не могу поступить иначе. Если я пойду на поводу у робости и здравого смысла, будда может разгневаться. Хуже того, разгневаюсь я. А когда я гневаюсь на самого себя, это страшнее грома и молний.
Я поймал на себе взгляд господина Сэки.
— Исполняйте ваш долг, инспектор, — старший дознаватель сдержал заплясавшую лошадь. — А я исполню свой. Я не буду вам мешать, надеюсь, вы отплатите мне тем же.
Инспектор вздохнул:
— Увы, нет. Я позволю вам забрать Тэнси и вернуть его в Акаяму. Сказать по правде, я все равно бы не смог отбить его у вас силой. Но в городе я сделаю все, чтобы не дать хода вашему отчету. Поверьте мне, Сэки-сан: даже доберись он до столицы, попади в руки главе вашей службы, это лишь прибавит хлопот по сокрытию дела. Теперь, когда я сказал вам правду, вы передумаете? Станете мешать мне?
— Нет, не стану. Долг — то, что надо исполнить. Достигнем мы желаемого результата, не достигнем — какая разница? «Не радуйся победе, — учат мудрецы, — не сожалей о поражении. Победа и поражение — обычное дело для воина.» Приступайте, инспектор. Вы позволите последний вопрос, самый незначительный?
— Разумеется, Сэки-сан.
— Каким образом вы собираетесь принудить бедную девушку к убийству этого… Вы знаете, о ком я. Пытками? Уговорами? Чистый интерес, инспектор, ничего личного.
— Вам известно, чего я хочу от Тошико?!
— Да.
— И вы полагаете, что я стану ее пытать?
— Почему нет? Пытки — лучшее средство пробудить в человеке желание умереть.
Инспектор смеялся долго. Булькал, хватался за живот. Я все ждал, что он опрокинется на спину, но кукла-неваляшка крепко держалась на ногах.
— Вы правы, — успокоившись, пропыхтел он. — Пытки превосходны в этом отношении. Но я лентяй, Сэки-сан. Я предпочту не делать лишнего, если цель уже достигнута.
— Цель? Достигнута?
— Эта девушка, Сэки-сан. Это очень умная, а главное, очень измученная девушка. Она сразу согласилась на мое предложение. Жалела, что не сделала это раньше. Единственное условие, которое она поставила — все должно произойти здесь, на кладбище, рядом с могилами ее семьи. Очень умная, очень измученная — и добавлю, очень преданная девушка. Я бы добавил — очень послушная, но учитывая ее бегство от Тэнси…
Инспектор вгляделся в лицо старшего дознавателя, желая понять: знает господин Сэки, о чем идет речь, или нет?
— Послушание, — произнес он, удовлетворившись осмотром. — Ладно, не будем злопамятны. Умная, измученная, преданная и послушная. Просто кладезь добродетелей!
— Господин изволит шутить.
Никто не удивился, когда деревенская девчонка перебила столичного инспектора. Я ждал, что Куросава накажет Тошико за дерзость, не дождался и проклял свою безмозглость. Наказание? Есть ли наказание больше, чем то, какое мы привезли этой несчастной?
— Я великая грешница, — продолжила Тошико. Она по-прежнему глядела на Тэнси, а тот — в небо. — Скопление пороков, вот кто я. Сколько ни смотрю я в свою душу, я не нахожу там любви, прощения, милосердия.
— Что же ты находишь? — спросил Тэнси.
Голос гейши был мужским.
— Тебе не понравится, — ответила Тошико. — О да, тебе не понравится найденное мной. Ты хотел сорвать цветок, а ухватил гадюку.
4
«Небо горит надо мной»
Я Тошико, дочь мельника Сабуро и его жены Аой.
Родители звали меня Ханако, но разве я дитя цветка? Цветы увяли и не распустятся вновь. Теперь я — катастрофа, случившаяся по вине человека. Так следовало бы назвать тебя, посланец небес. Но я не могу изменить твое имя. Поэтому я изменила свое, чтобы помнить о тебе днем и ночью, бодрствуя и во сне.
Мне стыдно. Я струсила, убежала, спряталась.
Ты хотел, чтобы я убила тебя, посланец небес. Городской вельможа хочет, чтобы я убила тебя. Все хотят, чтобы я вонзила этот нож тебе в сердце, отдала тебе свое тело и отправилась в ад, Небесный Хэрай, куда угодно, лишь бы ты пошел дальше, к таким как я и мои родители.
Если все этого хотят, могу ли я противиться?
Я не верю в Небесный Хэрай. Если ты — посланец небес, небеса находятся под землей и пылают вечным огнем. Каждый день я ходила на это кладбище. Плакала на могилах моей родни. Молилась будде Амиде и всем богам, каких знала. Я собиралась покончить с собой от позора, но что-то удерживало мою руку.
Теперь я знаю, что это было. Я надеялась, что ты вернешься, что боги услышали мою мольбу. Да, я убью тебя. Да, после этого я умру сама. Да, ты продолжишь жить.
Что с того? Единственное наслаждение, которое мне осталось — вонзить в тебя нож. Я буду смотреть в твои глаза, пока ты будешь умирать. Буду наслаждаться каждым мигом этого умирания. Запомню, как жизнь покидала тебя. Какая разница, что случится потом? Все остальное не имеет значения. Даже ад покажется мне Небесным Хэраем, если со мной останется память о твоей кончине и сладкий миг мести.
Краткий? Сомнительный?
А что в этом мире длится вечно и не вызывает сомнений?
Я убью тебя так, как это делали в давние кровавые времена. Я убью тебя так, как это делали до сошествия будды Амиды к святому Кэннё. Убью, не задумываясь о последствиях. Убью, утоляя ненависть. Убью, задыхаясь от счастья.
Ханако, дочь Сабуро и Аой, не смогла бы убить тебя так, как это сделаю я. Ханако была маленькой трусливой девочкой. Большее, на что ее хватило — это сменить имя. Даже та Тошико, которая сбежала от тебя, не смогла бы. Нужно пожить в деревне, наполненной призраками тех, кого ты любила, рядом с кладбищем, где под надписями на крестах зарыты другие тела, чтобы стать настоящей Тошико. Я — смерть, катастрофа, случившаяся по вине человека, и этот человек — ты.
Месть.
Я буду знать, что отомстила.
Ты будешь знать, что я отомстила.
Это останется с тобой, куда бы ты ни пошел. Моя память. Моя радость. Нож в моих руках. Нож в твоем теле. В тебе еще не побывало ни одного такого ножа.
Славься, будда Амида!
Небо горит надо мной. Нет в нем лотоса.
5
«Девять камней»
Я думал, она будет убивать его медленно, наслаждаясь агонией. Как выяснилось, я ждал слишком многого от простой деревенской девушки. Взяв нож, который предложил ей инспектор, Тошико подошла к Тэнси, не слишком впечатленному ее речью. Тронула пальцами место под левой грудью — прекрасной женской грудью гейши Акеми — словно боялась промахнуться мимо сердца. А может, не была уверена, что у Тэнси есть оно, это сердце.
И, закусив губу, сдерживая рыдания, ткнула ножом изо всех сил.
Ей повезло, нож не наткнулся на ребро. Соединенные этим ножом в единое целое, две женщины некоторое время стояли, вглядываясь друг в друга. Я видел, как изо рта Тэнси течет струйка крови. Потом убитый и убийца стали оседать, будто сугроб на весеннем солнце. Медленней медленного они опустились на левые колена. Так дежурят стражи в императорской опочивальне или покоях сёгуна, потому что с двух колен нельзя быстро восстать к бою в тяжелом доспехе.
Из разрытой могилы на них смотрела Аой, мать Тошико. На табличке, повешенной на крест, темнело имя Сабуро, отца Тошико. Если души родителей сейчас были здесь, я не знаю, чего они хотели.
Я хотел, чтобы это закончилось как можно быстрее.
Когда Тэнси повалился на землю, Тошико выпустила нож. Какое-то время она пребывала без движения, словно убийство выпило из нее все силы — а может, Тэнси не сумел овладеть чужим телом и рассудком так быстро, как это у него получалось раньше. Ветер гнал тучи, вечер смыкался вокруг кладбища. Мы ждали, превратившись в немые камни.
Десять камней, если считать убийцу и убитого. Нет, убитого считать нельзя. Девять камней. Все правильно, настоятель Иссэн так и говорил: «Камней в изысканном саду должно быть нечетное количество.»
О чем я думаю?!
Прошла целая вечность, прежде чем Тошико повернулась к нам. Ее взгляд я запомню навсегда. Умирать буду, вспомню. Из-за этого я сейчас кричу по ночам.
6
«Меня давно не удивляют чудеса»
— Мне жаль тебя огорчать, — говорит настоятель Иссэн. — Но я не знаю, почему случилось так, а не иначе.
Мы сидим на ступенях храма Вакаикуса: я и старик. Над нами, подвешен к карнизу, горит простой бумажный фонарь. Сумерки сгущаются, скоро запрут ворота. Надо возвращаться. Да, у меня есть грамота, мне откроют. Но лучше обойтись без лишних разбирательств.
За нашими спинами послушники заканчивают уборку в главном зале. Шаркают метлы, стучат ведра, переставляемые с места на место. Деревянная статуя Амиды Нёрай взирает на это из-под опущенных век. Позолота на щеках и шее Амиды стерлась, наружу выглядывает черная от времени древесина. Кажется, что будда страдает кожной болезнью.
— Я не знаю, — повторяет настоятель Иссэн.
Я тоже не знаю. Я вспоминаю взгляд Тошико, лицо Тошико. Я искал в нем Тэнси и не находил. Когда девушка зашлась в рыданиях, никто не кинулся ее утешать. Мне стыдно об этом говорить, но мы испугались. Не знаю, испугался ли святой Кэннё, видя, что с небес к нему спускается будда верхом на лотосе. Но я дрожал от страха, понимая, что сверхъестественное — это то, что выше меня, выше нас всех, даже если это всего лишь гримасы бренной плоти: остывающий мертвец и несчастная девушка в роще бамбуковых крестов.
Фуккацу не произошло.
Мертвый Тэнси лежал на земле. Плакала живая Тошико.
— Вас это не удивляет? — спрашиваю я монаха.
И слышу ответ:
— Нет.
— Как же так? — я подскакиваю на месте. Я похож на ребенка, которому объявили, что листья на деревьях сделаны из бобовой пасты. — Что может быть удивительней этого? Это же чудо!
Монах гладит обеими руками лысую голову:
— Чудо? Меня давно не удивляют чудеса, Рэйден-сан. Чудеса — мои будни. Зато люди не перестают меня удивлять.
— И у вас даже нет предположений? Догадок?
— У меня их целый ворох. Все они оригинальны, восхитительны и совершенно бессмысленны. Допустим, фуккацу произошло. Тэнси воскрес в девушке, но волей случая или высшим промыслом он утратил всю память, какую накопил за сто лет, кроме памяти Тошико. В этом случае мы бы не отличили его от подлинной девушки. Чудо? Да, снова чудо, но уже без нарушения закона, дарованного нам буддой. Вам стало легче, Рэйден-сан?
Я мотаю головой. Мне не стало легче.
— Я размышляю над другим, — настоятель ежится. В последнее время он зябнет чаще обычного, даже в теплое время года. Мне не хочется думать, что это означает. — Твой слуга обманул дурачка, побудив того к убийству, и воскрес здоровым, но безликим. Это так?
— Да, это так.
Историю Мигеру настоятель знает от меня.
— Корыстная цель, фуккацу, и вот итог — твой слуга возродился как каонай. Будь Тэнси шпионом бакуфу, крысиным сёгуном, чья задача — уничтожение общин кириситан, он стал бы безликим после первого же фуккацу. Будда видит корысть в любом обличье. Долгая жизнь, преклонение, накопление чужой памяти — выгода налицо. Налицо…
Монах тихо смеется, радуясь игре слов.
— Но этого не произошло, Рэйден-сан. Тэнси раз за разом сохранял лицо. Какой вывод мы должны из этого сделать?
Я молчу. Я не в силах сделать вывод, что отвратительный Тэнси был искренне верующим, во что бы он ни верил, что в действиях его не было корысти. Я не хочу делать такой вывод.
— Ответьте вы, Иссэн-сан, — предлагаю я.
— Ты ждешь ответа, мальчик? Единственно верного ответа?! У меня его нет. Будь у меня такие ответы, я бы звался не Иссэном.
— Буддой? — спрашиваю я.
— Тэнси, — отвечает монах.
Пахнет благовониями. Послушники зажгли свечи на алтаре.
— Когда-то, — настоятель закрывает глаза, — я считался неплохим сочинителем пьес. Даже если в этом много лести, но хоть толика правды здесь есть?
— К чему вы клоните, святой Иссэн?
— Святой или грешный, сочинитель пьес всегда знает, в каком месте следует сделать финал. Лучшие из них знают это заранее, до того, как начертаны первые иероглифы. Такие люди редко ошибаются в своем выборе.
— Вы называете все случившееся пьесой? Для вас это всего лишь театр?
— Нет, это меньше, чем театр. Театр больше, чем жизнь, это общеизвестно. Просто мне кажется, что наш разговор на крыльце храма — неподходящая сцена для завершения повести о деревенском кладбище и посланце небес.
— Вы хотите сказать…
— Я бы предпочел молчать, — старик вздыхает. — Но что-то подсказывает мне, что финал этой истории ждет нас в будущем. Нас? Я неверно выразился. Он ждет тебя, мальчик мой. Если я ошибся, я буду очень рад.
— Сочинители пьес, — к моему лицу прилипает улыбка. Это не моя улыбка, такую носит инспектор Куросава, — редко ошибаются. Вы сами только что сказали это.
Монах открывает глаза. Поднимает взгляд к небу:
— Редко — не значит никогда.
Туч нет. Мы видим звезды.
Назад: ПОВЕСТЬ О ДЕРЕВЕНСКОМ КЛАДБИЩЕ И ПОСЛАНЦЕ НЕБЕС
Дальше: ПОВЕСТЬ О ЛИЦАХ ПОТЕРЯННЫХ И ЛИЦАХ ОБРЕТЕННЫХ
