ПОВЕСТЬ О ДЕРЕВЕНСКОМ КЛАДБИЩЕ И ПОСЛАНЦЕ НЕБЕС

Дальше: глава шестая БАМБУК РАСТЕТ КРЕСТОМ

Нет такого омерзительного поступка, какому не нашлось бы благородное оправдание.

«Записки на облаках», Содзю Иссэн из храма Вакаикуса

глава первая
МЕЛЬНИК И ГЕЙША

1
«Лучшие люди!»

— Тихо!

Торюмон Хидео, старшина караула ночной стражи, замер на месте. Шедший позади Икэда едва не налетел на старшину. Отчаянно взмахнул руками, ловя равновесие: так суматошно хлопает крыльями гусь, поскользнувшись на льду. Даже не подумав высмеять или обругать сослуживца, Хидео вслушивался в ночь.

Показалось? Нет?

Хрустнул снег под тяжкими шагами Нисимуры. В отличие от Икэды, Нисимура ходил с превеликой осторожностью. Вот, остановился. Глянул на старшину, поднял фонарь над головой.

Тишина. Наконец-то тишина.

На Оониси, Большой Западной улице, плавали кляксы света от масляных фонарей: редкие, зыбкие. В пространстве между ними царила тьма. Нет, Хидео не померещилось: в этой неприятной тьме определенно что-то двигалось. Вновь послышался хруст снега, теперь уже далекий. Мелькнула смутная тень. Пропала, возникла опять. Качнулась, словно от порыва ветра, вот только ветра не было. Фонари — тот, что в руке Нисимуры, и те, что висели над воротами — горели ровно. Тени не шевелились, лежали смирнехонько, будто приклеенные к мостовой.

Лишь этой одной не сиделось на месте.

— За мной, — вполголоса велел Хидео. — Быстро!

Можно ли спешить и не шуметь? Эхо отдавалось от стен и заборов. Снежная каша, подтаявшая днем, к ночи схватилась шершавой ледяной коркой. Корка эта, будь она проклята, отчаянно трещала и скрипела. Пыхтение Нисимуры слышали, небось, в храме Вакаикуса и молились будде за спасение от чудовищ-людоедов. Если это злоумышленник, с неудовольствием подумал старшина, он уже десять раз удрал. Нырнул в ближайший проулок, ищи-свищи его теперь в темноте.

Впереди послышалось неразборчивое бормотание. В пятно света шагнула темная фигура. Качнулась, сделавшись похожа на моряка, который пытается устоять на шаткой палубе в шторм. Некая сила увлекала человека к ближайшему забору. Отказавшись от сопротивления, человек почти упал на забор — и замер, вздыхая с немалым облегчением.

— Ночная стража! Назовите себя.

— С-с-с-т-тража?

— Кто вы такой? Что здесь делаете?

Хидео уже знал ответ на второй вопрос. Саке, чеснок, имбирь, жареная рыба… Букет определялся за пять шагов, стоило лишь потянуть носом. От забулдыги разило так, словно в саке он искупался, а чесноком натерся с головы до пят.

— С-стража! Как я рад в-вас видеть!

В голосе ночного гуляки сквозило искреннее умиление.

— Кто. Вы. Такой? — повторил Хидео, отделяя слово от слова.

За спиной кашлянул Икэда, пытаясь сдержать смешок.

— Я?! Вы н-не з-знаете?!

— Я вас не знаю. Назовитесь.

— Надо же! Вы — и н-не знаете? Казуки я!

Пьяница гордо выпятил грудь и едва не упал:

— Казуки Три Бани!

Казуки? Владелец трех городских бань? Богатый человек, по слухам. Одет прилично, похоже, не врет. Куда ему врать: саке только что из ушей не льется!

— Где вы живете?

— З-здесь. Где-то з-здесь…

— В этом квартале?

— О… О… Оониси!

— На улице Оониси?

— Да!

— Мы сейчас на улице Оониси. Скажите, где ваш дом, и мы вас проводим.

— Н-не знаю… Я не знаю!

Казуки шмыгнул носом. Из глаз его градом хлынули слезы.

— Я ищу, ищу… М-мой дом! Мой дом пропал!

— Ваш дом в конце улицы? В начале?

— В начале конца. В-возле порта! В-второй с краю.

— Справа? Слева?

— С-справа… Н-нет, с-слева.

— Вы шли в другую сторону.

— Да?!

Изумление владельца бань было неподдельным.

— Идемте, мы вас проводим.

— Да! Поспешим же!

На радостях Казуки попытался обнять Хидео — и наверняка сбил бы старшину с ног, если бы Икэда с Нисимурой не подхватили гуляку под руки.

— Несите его, — велел Хидео. — Сам не дойдет.

Меньше всего ему хотелось доставлять пьяницу домой. Купаться в перегаре, который окружал Казуки плотным, почти осязаемым облаком? Ну уж нет! Но разве можно бросить гуляку на улице? Заблудится, свалится, заснет и замерзнет насмерть. Оно хоть и весна, да ранняя, морозец тот еще.

По дороге Казуки не уставал петь хвалы своим спасителям. Это хотя бы отчасти скрасило путь. Увы, близость дома придала Казуки сил: его бормотание сделалось громче, а там и вовсе превратилось в громогласные выкрики. Все попытки утихомирить счастливого баневладельца пропадали втуне:

— Лучшие люди!..

— Пожалуйста, не кричите.

— Ночная стража!

— Угомонитесь, просим вас.

— Лучшие, да!

— Не мешайте людям спать.

— Банзай!

Хлопнули ворота. На улицу выбежал молодой человек, высоко поднял над головой фонарь. На лице юноши явственно читалась тревога.

— Отец?! Что вы натворили на этот раз?! Вас арестовали?!

Нисимура с Икэдой расхохотались в голос. Даже Хидео усмехнулся. Похоже, Казуки искал свой дом не впервые.

— Не беспокойтесь, все в порядке.

— Тысяча благодарностей!

— Ваш уважаемый отец потерялся, ничего страшного.

— Умоляю простить его…

— Забирайте родителя и уложите его спать.

— Моя признательность не имеет границ!

— Это м-моя б-благодарность не имеет границ! — взревел Казуки. — Ночная стража! Да! Никто мне не помог, а они помогли! Моя благодарность… благодарность… Да где же она?!

С трудом он нашарил за поясом тугой мешочек. Сосредоточенно сопя, развязал шнурок, стягивающий горловину, сунул руку внутрь.

— Нижайше прошу принять…

Когда юноша увел отца в дом, Нисимура посветил фонарем. Икэда пересчитал полученные от Казуки серебряные монеты.

— По три моммэ каждому, и один моммэ сверх того вам, Хидео-сан, как старшему. Славный улов! Не зря старались, а?

Хидео кивнул, соглашаясь.

— Каждую ночь бы так…

— Возвращаемся. Пройдем через порт.

— Как скажете, Хидео-сан.

В порту они уже побывали, но так выходило ближе.

2
«Фонарь одолжить? Ночь на дворе…»

Хруст под ногами сменился чавканьем. В порту, где Черное течение, омывая берега Чистой Земли, несло с собой океанское тепло, грязная каша не успевала схватиться за ночь хрупким ледяным панцирем. «Весна начинается в порту», говорили в Акаяме.

Сухое печенье, подумал Хидео. Оно точно так же хрустит на зубах. Потом ты чавкаешь им, размолотым в липкую кашицу. В той жизни, что была у старшины до фуккацу, он часто жевал печенье, слишком твердое для последних старческих зубов, чтобы угостить свою больную мать. Он знал об этом, как сын, согласно грамоте, удостоверяющей его мужской статус, и помнил, как мать.

Воспоминание было болезненным.

Темные маслянистые волны лениво облизывали берег. С тихим шорохом откатывались назад, перебирая ракушки и песок. Время от времени под пирсами хлюпало — там, если верить болтунам, устраивалась на ночь утомившаяся за день «мокрая женщина», всхрапывая и булькая во сне.

Сказки, понятное дело.

Дорожка из серебряной чешуи, играя бликами, протянулась от берега к горизонту. В мерцании звездных угольков висела прибывающая луна. Хидео потянул носом. Сквозь вонь, привычную для порта — водоросли, рыба, соль, смола — пробилась нотка чуждого дуновения. Нет, не саке с чесноком, хотя призрак Казуки еще витал вокруг.

Аромат женских духов.

Дорогие духи, отметил старшина караула. Очень дорогие. Раньше, будучи женщиной, он не мог себе позволить такие благовония. Хидео подался вперед, раздувая ноздри. Ирис, жасмин, роза. Удаи юзу. Если бы Хидео меньше курил крепкий табак, он бы различил и другие оттенки. Подобными духами или отдушкой для платья могла пользоваться знатная дама со вкусом смелым и изысканным. Кто еще? Гейша или проститутка высшего ранга, чьи услуги стоят от двадцати шести до тридцати семи моммэ в день. Сколько нам дал пьяный Казуки? Десять серебряных монет на троих?! Вот-вот, стража обходится клиенту много дешевле…

Растут ли в порту драгоценные цветы? Да еще за полночь?!

Зна̀ком призвав товарищей к вниманию, Хидео двинулся к пирсам. Запах усилился, говоря старшине: ты на верном пути! Вот и деревянные мостки. Внизу, будто сонные рыбины, терлись о сваи привязанные лодки. Дерево стучало о дерево, плескала вода. Одна лодка, вторая, третья… В четвертой от начала пирса лодке громоздилась темная куча тряпья. Вспомнился убитый каонай, найденный здесь же, в порту, больше месяца назад — и тряпье, которое стражники приняли за труп.

Что на этот раз?

Старшина махнул рукой Нисимуре. Тот шагнул ближе, навис над лодкой, осветив фонарем пространство между бортами.

— Далеко собрались? — поинтересовался Хидео.

И добавил, не скрывая издевки:

— Фонарь одолжить? Ночь на дворе…

Содержимое лодки зашевелилось, обрело человеческие очертания, но не ответило.

— Вылезайте, не тяните время.

— Приплыли! — хохотнул Икэда. — Сгружаем улов!

Человек в лодке взглянул на стражников. Женщина! Икэда задышал чаще, а Нисимура в восхищении прицокнул языком. Лицо молодой дамы было подобно прибывающей луне: прекрасное, еще не округлившееся полной зрелостью, оно, казалось, источало жемчужное сияние. Высокие, идеально наведенные брови, яркий рот, чуть затуманенный блеск глаз…

— Госпожа Акеми?!

— Зимняя Хризантема?

— Что вы здесь делаете?!

— А ну-ка, вылезайте!

Не зря, подумал Хидео. Нет, не зря ее прозвали Зимней Хризантемой. Не только лицо, но и руки белой гейши, предмета восторгов каждого мужчины в Акаяме, если только он не слепой или умалишенный, отливали благородной белизной. Пудра? Белила? Всякий знал, что это естественный цвет кожи госпожи Акеми.

В нынешней своей жизни Торюмон Хидео, бывший некогда женщиной по имени Мизуки, с госпожой Акеми не встречался. Зато прежний Торюмон Хидео, сын Мизуки — весьма вероятно. На Северной заставе при досмотре, или еще где. Вон, сослуживцы гейшу сразу узнали, хотя Зимняя Хризантема, похоже, стремилась к обратному. Хлопковый плащ с капюшоном? Так могла бы одеться жена купца или зажиточного ремесленника, но никак не белая гейша!

Куда ты собралась, Зимняя Хризантема?

Госпожа Акеми молчала. Смотрела на Хидео — и только на него, словно других стражников для нее не существовали. Определила старшего? Знала прежнего Хидео? Глупости! Откуда у простого стражника, пусть и старшины караула — невелика должность! — такие знакомства?

— Идите сюда, — сказал Хидео.

Они с Икэдой протянули женщине руки. Та повиновалась. Вцепилась так, что не оторвать — и стражники буквально выдернули гейшу на причал.

— А это еще что?

При женщине обнаружились два объемистых узла. Хидео принюхался. Одуряющий аромат духов исходил от узлов, а не от гейши. Похоже, Акеми прихватила их с собой, но по дороге флакон открылся или разбился, и духи пролились. Если бы не это, ночная стража спокойно прошла бы мимо, даже не подумав свернуть к причалам.

— Мое имущество.

Это были первые слова, которые произнесла Зимняя Хризантема. Голос женщины дрогнул — казалось, у нее болело горло.

— Куда же вы намеревались плыть? Да еще с таким имуществом?

Женщина молчала.

— Не желаете отвечать?

Казалось, Акеми откусила себе язык.

— Возьмите ее вещи, — распорядился Хидео, обращаясь к стражникам. — Попытка украсть лодку? Сбежать из города? В полиции вам быстро развяжут язык, госпожа.

Икэда спустился в лодку, Нисимура светил ему фонарем. Старшина делал вид, что скучает, на деле же пристально следил за гейшей: вдруг попытается сбежать? Вместо этого Зимняя Хризантема шагнула к Хидео вплотную:

— Помогите мне! Прошу вас.

Не давая опомниться, возвысить голос, привлечь внимание товарищей, она зашептала быстро и сбивчиво:

— Кто меня защитит? Кто пожалеет?! Один вы меня поймете, как женщина женщину! У меня есть деньги, я заплачу̀! Просто отвернитесь: вы ничего не видели, никто не узнает…

Как женщина женщину? Хидео растерялся. Откуда она знает?! С другой стороны, сплетни в Акаяме распространяются быстрее пожара. Небось, слышала от кого-то про фуккацу семьи Торюмон… Поддаться ее чарам? Принять деньги? Речь идет не о жалкой пригоршне серебра…

Она воровка! Беглянка. Лишь демоны шестого ада знают, что она еще натворила, если решилась на побег! Теперь лезет в душу, ловит на известную ей тайну, как на крючок, предлагая за щедрое подношение поступиться своим долгом. Принять благодарность Казуки — обычное дело. Но эта женщина — кошка о девяти хвостах. Согласиться на взятку от такой — обречь себя на большую беду…

— Что вы там копаетесь! — гаркнул Хидео. — Справились?

— Да, Хидео-сан, — Нисимура взвесил узел на руке. — Что ж вы такие тяжести таскаете, госпожа? Мне вас прямо жалко…

— Берите, — велел Хидео, обращаясь к женщине.

С неожиданной сноровкой гейша закинула узлы себе за спину. У Хидео возникло странное впечатление, что носить поклажу, согнувшись под ее весом, привычно для Зимней Хризантемы.

— Следуйте за мной.

Под ногами зачавкало.

3
«Значит, ты был не в себе?»

— Ваше имя, возраст, сословие.

Напротив меня сидела самая красивая женщина, какую мне доводилось видеть в своей жизни. Небесно-голубой шелк кимоно вспыхивал морозными искрами снежинок, вышитых серебряной нитью. По шелку сквозь снег плыли белые орхидеи, подобные легким облакам.

Изящный овал лица. Тонкий орлиный нос. Нежный изгиб рта. Изысканная бледность. Пудра местами стерлась, осыпалась. Заметить это было непросто: кожа женщины сама по себе была светлей обычного.

Акеми, Зимняя Хризантема. Белая гейша из Акаямы.

Прическа гейши пребывала в беспорядке. Слева и справа выбились черные локоны: свесились змейками, завились струйками смолы, едва касаясь щек. Заколка из благородного нефрита грозила выпасть в любую минуту. Даже я, меньше всего знаток женских причесок, это видел. Ну да, ночь в бегах, потом бессонница под замко̀м в доме квартального досина. Можно только мечтать о зеркале, служанке, гребне, белилах с пудрой, духах с притираниями…

За моей спиной, примостившись в дальнем углу, Мигеру обмакнул перо в тушечницу. Слуга был готов записывать. К нормальной кисти из козьей или собачьей шерсти он так и не приучился, но в последние недели вел записи уже вполне сносно. Лишь изредка, когда писать требовалось быстрее обычного, каонай переходил на варварские закорючки.

— Ваше имя, — повторил я, хмуря брови.

— Тэнси, господин.

— Сословие, место жительства?

— Крестьянин из деревни Фукугахама.

— Занятие? Возраст?

— Мельник, сорок один год.

Да, я знал, что гейша хочет заявить о фуккацу. Досин Хизэши, в чей дом ночная стража доставила арестантку, с утра прислал посыльного в службу Карпа-и-Дракона.

«Хизэши? — приподнял бровь Сэки Осаму. — Вы с ним вроде бы накоротке?»

Притворство господина Сэки разоблачил бы и ребенок. Уверен, старший дознаватель с легкостью бы выдал все подробности моих встреч с досином, включая те, что я и сам позабыл.

«Да, Сэки-сан,» — кивнул я.

«Значит, вы будете рады повидаться со старым приятелем. Отправляйтесь, проведите дознание.»

И вот я слушал, как гейша Акеми признается в фуккацу. То есть, не гейша, а мельник, и не Акеми, а Тэнси. До сих пор не могу привыкнуть. «Никто не может, — сказал мне как-то архивариус Фудо. — Никто и никогда. Пусть вас это не мучит, Рэйден-сан!»

Думаю, он просто хотел меня успокоить.

— Тэнси? Странное имя для мельника.

— Простите, господин, виноват. Это прозвище.

Будда Амида явился святому Кэннё на девятый год эпохи под девизом Тэнсё — «Небесная справедливость». Мельник, чье прозвище Тэнси — «Посланец небес» — явился младшему дознавателю Рэйдену на шестнадцатом году жизни оного дознавателя. Я бы засмеялся, не веди я допрос.

— Я к нему привык, так меня все называют. А зовут меня Сабуро. Сабуро, сын Ясуши.

Скрипнуло перо в пальцах Мигеру.

— Я хочу заявить о фуккацу, господин.

— Почему сейчас, после ареста? Почему не заявил сразу?

Крестьянин. Сельский чурбан, грязные руки. Даже будучи свободен, он не заслуживал более вежливого обращения. Нынешняя прелестная внешность не прибавляла ему уважения, напротив, делала мельника еще противней. Он носил тело гейши, как измаранный в грязи урод — плащ, утерянный знатной дамой.

— Я был не в себе, господин. Не понимал, кто я, что со мной.

Ну да, все так говорят.

— Как это произошло?

— Я привез в город муку, как обычно. Хотел продать и купить железные скобы. Во̀рот на мельнице расшатался, нужны скобы…

— Хватит про скобы. Как ты встретился с госпожой Акеми!

— Слушаюсь, господин. Это случилось возле рынка. На улице скользко, я чуть не упал. Эта женщина проходила мимо. Я на нее налетел, едва не сбил с ног…

— Она шла пешком?

— Да, господин.

— С ней были слуги?

— Нет, господин… Не знаю, господин!

— Нет или не знаю?

— Рядом никого не было.

— Продолжай.

— Она рассердилась. Ударила меня зонтиком.

— Зонтиком?

— Да, сложенным зонтиком. Не ударила, просто ткнула. Наверное, попала в узел жизненной силы. Я о таких слышал. Случайно попала, я думаю…

Да, я тоже слышал об узлах силы Ки. Говорят, мастера боевых искусств древности могли убить человека, ткнув в такой пальцем. Только кому сейчас нужно это мастерство? Ткнул — и все, фуккацу.

— Куда именно она попала?

— Не помню, господин. Она ткнула, и я не смог больше дышать. Пытаюсь, не получается. В глазах потемнело. Прояснилось, вижу — кто-то лежит. Вроде, знакомый. Я не сразу понял, что это я. Мертвый я.

Он замолчал. Я его не торопил, давая Мигеру возможность все записать.

— Что было дальше?

— Я плохо помню. Кажется, я забрал свой кошелек. Он же был мой, верно? Потом я свернул в переулок, а там паланкин. Носильщики говорят: «Госпожа Акеми, вы вернулись? Так быстро?» Я испугался, залез в паланкин. Носильщики меня принесли домой к этой женщине. Я никогда не видел такого дома.

— Что ты сделал, когда попал в дом госпожи Акеми?

— Что сделал? Еще раз испугался!

— Чего именно?

— Всего! Куда ни гляну, кругом страх и ужас! Я умер. Я живой. Я женщина из города. Гейша? Я мельник, я не умею быть гейшей! Дай, думаю, сбегу куда подальше…

Он захлебнулся слюной.

— Вот и все, господин. Когда меня арестовали, я даже обрадовался. Уж лучше так, чем бояться без конца. Заявил о фуккацу, мне сказали, что доложат вам.

Врал он складно. А кое-что в его рассказе даже было правдой. По крайней мере, в фуккацу я не усомнился ни на миг.

— Значит, ты был не в себе? Испугался?

— Да, господин!

— Хотел сбежать из города?

— Да, господин!

— И, будучи не в себе, ты все же сообразил забрать свой кошелек. Сел в паланкин, обыскал жилище госпожи Акеми. Собрал ее лучшие кимоно, драгоценности, духѝ и притирания. Нашел деньги — немалые деньги, кстати! Решил украсть лодку, потому что знал: через ворота тебе не пройти. И удрал бы, мерзавец, со всей добычей, если бы не бдительность ночной стражи!

Утром отец рассказал мне о ночном происшествии. Отметил странности поведения гейши. Теперь все встало на свои места. Семейное дело, усмехнулся я про себя, сохраняя грозный вид. Отец арестовывает, я веду дознание.

— Ты пытался подкупить ночную стражу!

— Я не хотел в тюрьму, господин…

— Ты пытался скрыть фуккацу!

— Я же признался, господин!

— Только когда тебя доставили к досину! Когда ты понял, что сбежать не удастся! Ты вор! Станешь отрицать?

— Не стану, господин.

Женщина поникла, но мне не было жалко мельника.

— Признаешься в воровстве?

— Да, господин.

— Признаешься, что пытался незаконно покинуть город?!

— Да, господин.

Я прислушался к скрипу пера. Ага, тишина. Мигеру все внес в протокол.

— Признаешься в попытке скрыть фуккацу?!

— Но, господин…

— Да или нет?!

Признание — это важно. Без признания судья не сможет вынести приговор. Если преступник упорствует, отказываясь признавать вину, его подвергают пыткам. Напомнить об этом мельнику?

— В последний раз спрашиваю: признаешься?!

— Да, господин.

— Что ты там шепчешь?! Повтори громко и ясно.

— Да, господин.

— Мигеру, ты закончил?

— Да, господин.

Я кивнул с удовлетворением. Легко поднялся на ноги, бросил последний взгляд на чудо из чудес — мельника в теле гейши. Красота Акеми больше не трогала меня. Я смотрел на кучу нечистот, которую по нелепой случайности завернули в шелковое кимоно. Прощай, Тэнси, посланец небес! К вечеру я забуду о тебе.

Это было самое простое дело за все время моей службы.

4
«Это суд, а не цветущая сакура!»

В суде мне доводилось бывать нечасто. Собственно, я и был-то здесь всего раз, когда судья выносил приговор по делу Ивамото Камбуна, убийцы безликих. Камбуна обвинили в нападении — нет, не на меня, а на сенсея Ясухиро. Да, мне он угрожал, но угрозы — пустое сотрясение воздуха. Чего не скажешь, если сердце горит?

Ранение сенсея — другое дело.

Ясухиро в суд не явился. Он едва начал вставать с постели, мы с Цуиёши уговорили его составить письменные показания, которые заверили в суде. Стоя на коленях в круге белого песка — символе правды и чистоты — Камбун за все время произнес два жалких слова. В ответ на вопрос судьи, признается ли он в нападении на Ясухиро Кэзуо, подсудимый ответил:

«Да, признаю».

Судье этого хватило. Камбуну определили наказание: два года тюрьмы. «По году за слово, — подумалось мне. — Хорошо, что мой родственник молчалив!» На месте Камбуна я бы тоже не стал запираться. Без признания нет приговора, но если обвиняемый упорствует, признание у него выбивается пытками. Откажись Камбун, и завтра его бы начали придавливать камнем.

Лучше признаться здоровым, чем калекой.

В тюрьму у нас сажают редко. Чаще ссылают: с клеймением и лишением имущества либо только с лишением. Если вина невелика — на один из северных островов. Если вина заслуживает казни — на остров Девяти Смертей, откуда не возвращаются. Если же преступление из легких, простительных — присуждают штраф. Простолюдинов, случается, отправляют на принудительные работы. Женщин — в веселые кварталы, ублажать мужчин весь срок, определенный в приговоре…

Тюрьма — редкость, но для Ивамото Камбуна сделали исключение. Два года тюрьмы без клеймения и лишения имущества. И вот, не прошло и двух месяцев, как я снова вижу Камбуна: на коленях, в круге белого песка. Судья, кстати, тот же самый, и Цуиёши сидит в первом ряду: ждет, когда его вызовут.

Что тут происходит?!

Сказать по правде, я пришел в суд совсем по другому делу. Но теперь, присев у входа за спинами дюжины любопытствующих, решил держать уши и глаза открытыми.

Судья на возвышении заглянул в какой-то свиток, нахмурился и с раздражением оглядел присутствующих, словно впервые их заметил. «Вы! — читалось в его взгляде. — Лентяи и сплетники! Это суд, а не цветущая сакура! А ну, пошли все вон!»

Однако вслух судья ничего не сказал. Никто, разумеется, и не подумал уйти, хотя насчет сплетников судья был прав: именно такая публика здесь и собиралась. За исключением, понятное дело, родни обвиняемых, свидетелей и государственных служащих, вроде меня.

— Вызываю Ясухиро Цуиёши по делу Ивамото Камбуна.

— Я здесь, господин судья.

Цуиёши опустился на колени в трех шагах от помоста.

— Вы передали в суд письмо от вашего отца, Ясухиро Кэзуо?

— Да, господин судья.

— Вот его содержание.

Развернув свиток, судья громко прочел:

— Я, Ясухиро Кэзуо, заявляю, что мои предыдущие показания были истолкованы неверно. Между мной и Ивамото Камбуном произошел честный поединок по обоюдному согласию. Никаких претензий к господину Ивамото я не имею.

Он снова обратился к Цуиёши:

— Вы подтверждаете, что это написано рукой вашего отца?

— Да, господин судья.

— Это его официальное заявление?

— Да, господин судья.

— В таком случае объявляю о пересмотре дела Ивамото Камбуна. Принимая во внимание заявление Ясухиро Кэзуо, я снимаю с Ивамото Камбуна обвинение в преступном нападении и объявляю его невиновным. Оправданный, вы даете обещание не нарушать впредь общественный порядок?

Я не поверил собственным ушам. Пересмотр дела?! Камбун, его действия, ложное заявление правдолюбца-сенсея — все это я еще мог принять. Но сам факт пересмотра дела, обвинение, превратившееся в оправдание — это было неслыханно!

Камбун медлил с ответом. В свете двух масляных фонарей, размещенных справа и слева от помоста, фигура моего безумного родича отбрасывала резкие тени. Они наискось перечеркивали зал суда. Перечеркивали все, что до сего момента казалось незыблемым, как Красная гора, увенчанная замком князя.

— Обещаю. С одной оговоркой.

— Какой же?

— Если защита моей чести вынудит меня нарушить порядок, я его нарушу.

Теперь замолчал судья. Внешне он выглядел бесстрастным, разве что мрачнее, чем в прошлый раз, когда я его видел. Но по тому, как исчертили его лицо острые, злые морщины, как играли желваки на скулах, делалось ясно: судья переживает миг величайшего позора. Отменить собственный приговор?! После такого лишаются должности! Вспарывают себе живот, кровью смывая бесчестье!

— Освободите его.

Стражники принялись снимать с Камбуна цепи. Железо громко лязгало в мертвой тишине. Поднявшись на ноги, Камбун поклонился судье и деревянной походкой направился к выходу: богомол-убийца в грязном кимоно. Даже в лохмотьях никто не принял бы его за нищего бродягу. Достаточно взглянуть Камбуну в лицо — и поскорее отвести взгляд.

Я не отвел.

Без сомнения, он заметил меня, но никак этого не показал.

— Рассматривается следующее дело. Введите арестованного Сабуро по прозвищу Тэнси.

Собственно, за этим я и пришел в суд. Дело проходило сразу по двум ведомствам: обычные преступления, что находятся в ведении полиции, и преступления, связанные с фуккацу. Я допрашивал мельника, мне господин Сэки и велел присутствовать в суде.

Когда ввели гейшу, чье тело теперь занимал Тэнси, зрители оживились. Поползли шепотки, сальные шутки, но мне сейчас было не до пустой болтовни. Почему судья изменил приговор? Почему сенсей написал ложное заявление?! Почему они оба решились на позор, после которого один выход — покончить с собой?!

Словно издалека, до меня долетало:

— …виновным в краже имущества госпожи Акеми?

— Да, господин судья.

— …в попытке незаконно покинуть город?

— Да, господин судья.

— …в краже лодки?

— Да, господин судья.

— …в попытке скрыть фуккацу?

— Да, господин судья.

— Желаете ли вы искупить свою вину, совершив добровольное самоубийство?

— Нет, господин судья.

Почему судья вообще согласился на пересмотр дела?! Ясухиро ему не указ, хоть сотню писем в суд напиши. Участь Камбуна тоже вряд ли мешала судье спать по ночам. Оставил бы заявление без внимания, а приговор — без изменений! Через два года Камбун вышел бы из тюрьмы…

Не к казни же через ссылку его приговорили, в конце-то концов!

— …приговариваю Сабуро из Фукугахамы к ссылке. Завтра утром он отправится под охраной на остров Девяти Смертей!

Я вышел на улицу. Приговор мельнику ничуть не занимал меня. Судья, думал я. Сенсей Ясухиро. Полагаю, вы получили приказ, который не могли не выполнить. А если вы после этого останетесь в живых, не прибегнув к самоубийству, то каждый из вас получил даже два приказа.

Покончить с собой? Запрещено.

глава вторая
ГЕЙША И ДОЧЬ АПТЕКАРЯ

1
«Вы пришли попрощаться со мной?»

Думаете, это столб? Вкопан в землю?

Нет, это не столб. Это я.

Битый час я торчал напротив аптеки, не решаясь войти. Кажется, я всех напугал своим замешательством. Сперва в аптеку перестали заходить покупатели. Завидев меня, они хмурились и кусали губы. Здоровье у нас отменное, читалось в их позах и походке, в лекарствах мы не нуждаемся. И вообще, к аптеке толстяка Судзуму мы забрели по чистой случайности. Ускорив шаг, они проходили мимо меня чуть ли не бегом. Те же смельчаки, кто все-таки рисковал заглянуть к аптекарю, вылетали прочь, сыпля проклятиями. Можно было поставить золотую монету против драной циновки на то, что желанного лекарства им не досталось. Время от времени дверь приоткрывалась, в щели блестел встревоженный глаз хозяина аптеки; блестел и гас, удаляясь во тьму.

Я делал вид, что ничего не замечаю. Стою и стою, мало ли? Мне было неловко, как если бы я пришел не ради благого дела, а вовсе наоборот. Ноги превратились в деревяшки: шагни — упадешь. Вернуться домой? Нет, это и вовсе стыд кромешный.

На улицу вышел помощник Йори, тощий парень двадцати лет. Ну как вышел? Был вытолкнут без жалости, и я даже знаю, чьей рукой. Встрепанным щеглом Йори пролетел расстояние от крыльца до меня, бухнулся на колени — и ударился лбом оземь, расплескав мелкую лужицу.

Я не сразу понял, что это поклон.

— Она не виновата, — прохрипел Йори, бледный как привидение. — Это сплетни, Рэйден-сама! Она ни в чем не виновата, уверяю вас!

— Кто? Что?!

Сказать по правде, я оторопел.

— Она, Рэйден-сама. Клянусь, это все злые языки!

— Поздравляю со свадьбой, — невпопад откликнулся я. — Вот, соблаговолите принять…

И протянул ему коробку со сладостями.

Я нес коробку как подарок для Теруко. Это ее, юную дочь аптекаря, я собирался поздравить с намечавшейся свадьбой. Старые обиды умерли, хотел сказать я визитом и подарком. Будь счастлива, отбрось беспокойство! Я не держу зла, я желаю тебе тысячу благ и восемьдесят две радости! Словами я это сказать бы не смог. Язык костенел, едва я начинал думать об этом. Подарок, краткий визит, беседа о пустяках — и надежда, что Теруко все поймет.

Сейчас эта надежда разбилась вдребезги.

— Свадьба? Свадьбы не будет, Рэйден-сама, — Йори плакал, честное слово, плакал. Слезы текли по щекам, красным от болезненного румянца. — Я глубоко признателен вам за внимание. Благодарю вас, свадьбы не будет, извините меня, пожалуйста…

— Это еще почему? Ты раздумал жениться, болван?! — вежливость слетела с меня, будто ворона с забора, по которому ударили палкой. — Ты опозорил девушку?! Ах ты, мерзавец!

Я схватился за плеть.

— Что же вы такое говорите, Рэйден-сама?

Йори сел на пятки, всплеснул руками. Сам Фудо-мёо, непоколебимый защитник, чей лик приводит в ужас — и тот не тронул бы несчастного Йори даже пальцем.

— Я опозорил? Это меня опозорили! Да я хоть сейчас, хоть сию минуту! Это все она, Теруко! Не хочет замуж, хочет в монахини. Уперлась, ослица, не сдвинешь…

— В монахини?

— Ну да! Уже и голову себе обрила…

— Держи!

Я сунул ему коробку. Рванул с места, вспорхнул на крыльцо, ворвался в дом:

— Теруко! Теруко-тян, где вы?

Аптекарь прятался от меня. В лавке было пусто и темно. Пахло снадобьями, у меня закружилась голова: от запаха, от возбуждения ли, не знаю.

— Теруко-тян!

Я не замечал, что зову ее как ребенка. От моего крика на полках зазвенели, задребезжали флаконы и баночки. Качнулись на стойках бронзовые весы. Взвесили мое беспокойство — и сочли его чрезмерно тяжелым.

— Здравствуйте, Рэйден-сан. Вы пришли попрощаться со мной?

Я не узнал ее. Куда девалась прежняя порывистая Теруко? Статуэтка, вырезанная из старой криптомерии, с наголо обритой головой. Сбрив волосы в знак отказа от мирских страстей, дочь аптекаря превратилась в незнакомку.

— Зачем? — выдохнул я.

— Я проклята, — со мной говорило дерево: сухое, ломкое. — Должно быть, в прошлом рождении я совершила непростительный грех. Монашество — единственный способ искупления былых прегрешений. Завтра я уйду в храм святого Иссэна, отдамся его воле. Не надо меня уговаривать, Рэйден-сан, я не переменю своего решения.

От ее слов у меня помутился рассудок. Сорвав с оленьих рогов амулет от злых духов, я накинул его на шею Теруко. Девушка не сопротивлялась. Горькая улыбка мерцала на ее губах. Я помнил этот амулет — не именно этот, но такой же. Когда в моей семье стряслось внезапное фуккацу, отец повесил его над маминой постелью, желая прогнать духов тревоги и помрачения рассудка.

Амулет не помог тогда, не помог и сейчас.

— Спасибо, Рэйден-сан. Это пустая трата времени, но все равно спасибо.

— Теруко, прекрати! Почему ты не хочешь замуж?

— Потому что я проклята.

— Ты чувствуешь вину передо мной? Перед моей семьей? — со стороны могло показаться, что я — отвергнутый жених. Вот, уговариваю строптивую невесту. — Мой отец давно простил тебя за то злосчастное фуккацу! Я тоже простил тебя, я желаю тебе счастья…

— Я проклята.

— Да нет же! Все прошло, все забыто!

— Ничего не прошло, Рэйден-сан. Хорошо, что вы пришли, я очень рада вам. Это знак судьбы. Он подсказывает, что мое решение правильное. Знаете, я хотела увидеться с вами. Прежде чем принять монашество и оставить мир страстей, я хотела рассказать вам обо всем. Но отец запретил.

— Почему?

— Он уверен, что если я расскажу вам о том, что случилось со мной, вы прикажете арестовать всех нас. «Нас осудят, — кричал он. — Отправят на остров Девяти Смертей, мы все умрем там от голода и лишений! Я, ты, Йори — твой язык погубит всех!»

— Осудят? Отправят на остров? За что?

— За сокрытие фуккацу.

— Но дело давно закрыто!

— Присядьте, Рэйден-сан. Это долгая история. Хотите чаю?

Такой Теруко я не знал. Я, живой, говорил с мертвой.

2
Дочь аптекаря и гейша

С гейшей Акеми, известной в городе как Зимняя Хризантема, Теруко сошлась накоротке вскоре после злополучного фуккацу, случившегося с Торюмоном Хидео и его матерью. «Белая гейша», из тех, кто развлекает мужчин песнями, танцами и музыкой, но не раздвигает для них ноги, Акеми не делала постельного исключения даже для своих покровителей, официально взявших Зимнюю Хризантему на содержание — двух местных чиновников высокого ранга и правительственного инспектора из столицы, который приехал в Акаяму по служебной надобности, но задержался в городе сверх всяких ожиданий.

Гейши разбираются в снадобьях. Раздраженного гостя надо успокоить, сонливого пробудить. Один чай, заваренный особым способом, рождает на устах улыбку. Другой укрощает буйный нрав. Третий в самом бесчувственном сердце пробуждает любовь к нежным звукам цитры. Случается, из чайного домика гейши, насладившись изысканным обществом и приятной беседой, гость собирается к проституткам-юдзё, но по возрасту или природной лени мало способен к любовным подвигам. В этом случае напиток, предложенный гейшей вроде Акеми, вернет ему весь пыл молодости — на короткое, но вполне достаточное время.

Где снадобья, там и аптека.

Приходя к Судзуми за компонентами для своих волшебных чаев, многие из которых она смешивала сама, Акеми задерживалась надолго. Сидела на заднем дворе, обмахивалась веером, болтала с Теруко. Смеялась, когда девушка завидовала жизни Зимней Хризантемы.

«О, дитя! Дочь аптекаря? Да это рай! Знаешь ли ты, что это такое — быть ученицей гейши?»

Теруко в ответ восхищенно цокала языком. Ей виделись дорогие кимоно и заколки из нефрита. Ее осаждали толпы покровителей, а она выбирала самых богатых и, разумеется, самых красивых.

«Прелестно! А теперь послушай меня. Ученица гейши? Это кимоно, которые ты донашиваешь за старшими. Ежедневное услужение, покорность и расторопность. Пальцы стерты струнами сямисена. Легкие измучены флейтой. Плечи гудят от барабанов. Ноги болят от танцев. Спина — от поклонов. Ты не можешь заснуть. К утру ты должна выучить всю поэзию, какая только существует от сотворения мира. Праздник «потери девственности». Каллиграфия, живопись, составление букетов. Искусство непринужденной беседы, когда у тебя болит голова. Шесть видов чайной церемонии. Двадцать видов сезонных празднеств. Сто способов украсить прическу заколкой из нефрита. И горе тебе, если ты ошибешься в девяносто восьмом! Бездарных учениц продают в веселые кварталы.»

В глазах Акеми плясали веселые искорки — капли росы на лепестках.

Теруко смеялась в ответ. Ничего смешного в словах гейши не было, но слушая Акеми, хотелось смеяться, не вдумываясь в смысл сказанного. Это отец, думала Теруко. Конечно же, это все отец. Это он научил Зимнюю Хризантему так говорить. Боится, что я захочу стать ученицей гейши.

Дочь аптекаря не знала, что уже стара для того, чтобы выпить со «старшей сестрой» три глотка саке из трех чашек, дав клятвы заботы и послушания. На путь искусницы встают раньше, с самого детства. Теруко не знала, а Акеми не разочаровывала ее.

В какой-то мере девушка была права — не в отношении судьбы гейши, но в отношении отца. Аптекарь Судзуму проявлял самое живое внимание к встречам дочери с Зимней Хризантемой. Интерес гейши льстил Судзуму, ее визиты приносили доход, но он видел тут пользу и помимо барышей или удовлетворения отцовского тщеславия. После фуккацу, едва не сломавшего жизнь всей семье, Теруко сделалась боязливой, замкнутой. Аптекарь опасался, что дочь совершит необдуманный поступок, вплоть до самого страшного, и надеялся, что влияние Акеми, прекрасной, веселой и рассудительной, вернет ему прежнюю Теруко, за которую можно не переживать.

С помощником Судзуму условился, что Йори после свадьбы не станет возражать против дружбы жены со знаменитой гейшей. Ну, это, разумеется, если сама Акеми не утратит интереса к замужней подруге.

Беда пришла, откуда не ждали.

Теруко и Акеми были во дворе одни. Аптекарь уехал на рынок закупить целую охапку сушеных осенних трав, Йори отправился в стекольную лавку за склянками и флаконами. Несмотря на холод, обычный для этого времени года, день выпал светлый, ясный, по-настоящему весенний, и Зимняя Хризантема не захотела, как она выразилась, коптиться под крышей. Вместе с Теруко они перенесли чайный столик и подушки для сидения в маленькую беседку, сплетенную из молодых стволов бамбука, где и расположились в свое удовольствие, для уюта закутавшись в теплые накидки.

Паланкин, в котором прибыла Акеми, стоял на улице. Рядом скучали здоровяки-носильщики. Паланкин был подарком покровителя, носильщиков же Акеми наняла сама и никогда не прибегала к услугам кого-то другого. Теруко не видела, чтобы эти носильщики во время отдыха болтали о пустяках, курили трубки или играли в азартные игры. Стояли, переминаясь с ноги на ногу, зорко поглядывали по сторонам, молчали. Впрочем, дочери аптекаря не было дела до причуд носильщиков.

Спор зашел о чае, который Акеми в последнее время покупала особенно часто. Как уже было сказано, гейша смешивала чай сама, но Теруко не раз пыталась представить, что может получиться в результате соединения заказанных компонентов. По всему выходило, что ничего особенного. Оставалось предположить, что Акеми добавляет в состав нечто, приобретенное вовсе не в лавке Судзуму, и это загадочное нечто преображает весь состав.

Раньше Теруко стеснялась заговорить с гейшей об этом, а сегодня решилась.

— Ах, дитя! — рассмеялась гейша. — Что же, давай попробуем.

Теруко сбегала за жаровней и чайником для заварки. Присев напротив, она смотрела, как Зимняя Хризантема колдует над чаем. Когда Акеми предложила обождать некоторое время, Теруко поняла, что секрет еще и в ожидании, как способе настаивания — обычный чай такое ожидание просто убило бы. Ей показалось, что Акеми действительно добавила в чай щепотку порошка из пакетика, хранившегося в рукаве одежды гейши, но это случилось так быстро и естественно, что Теруко не была уверена в своих выводах, а спросить заробела.

— Готово, — наконец сказала Акеми. — Сейчас ты все увидишь.

Грациозно поднявшись на ноги, гейша прошла к задним воротам и распахнула створки. Носильщики уставились на нее, но приказов не последовало. Вместо этого Акеми заступила дорогу мужчине лет сорока пяти, судя по виду и одежде, горожанину из торговцев средней руки, а может, зажиточному крестьянину, привезшему в город телегу, полную мешков с гречневой муко̀й.

— Умоляю простить мою дерзость, — обратилась она к мужчине, потрясенному тем, что с ним заговорила такая красивая и хорошо одетая дама. — Не соблаговолите ли вы откликнуться на мою просьбу, господин?

Судя по вытянувшемуся лицу мужчины, господином его назвали впервые.

— Все, что угодно, — пробормотал он, во все глаза глядя на Акеми. — Что от меня требуется?

Прикажи она, подумала Теруко, прыгнуть в пропасть, взявшись за руки, и этот дуралей прыгнет, не задумываясь.

— О, сущий пустяк! Не выпьете ли вы с нами чаю?

— Чаю?

— Да, чашечку свежего чаю.

— И это все?

Кажется, в дуралее проснулась подозрительность

— Это все, — улыбка Акеми обезоружила бы целую армию. — Понимаете ли, однажды я болела и чуть не умерла. Меня спас случайный прохожий: он оказался горным отшельником, сведущим в лекарствах. Узнав о моей болезни, он напоил меня горячим отваром и исцелил. С тех пор я дала обет мудрому Дзюродзину, божеству долголетия: трижды в год пить чай с первым встречным. Прошу вас, зайдите к нам в беседку! Я щедро заплачу̀ вам за потерянное время.

3
Дочь аптекаря и гейша
(продолжение)

Надо ли говорить, что вскоре мужчина сидел в беседке? Пока Теруко бегала за подушкой для него, он успел выпить первую чашку, а присев на подушку, быстро прикончил вторую. Акеми щебетала, как птичка, на губах внезапного гостя бродила мечтательная усмешка. Кажется, он не слишком вслушивался в щебет гейши, ему нравилось само звучание голоса Акеми.

— Извините мою грубость, — прервал он гейшу. Лицо гостя разрумянилось, лоб усеяли бисеринки пота. — Я забыл представиться. Мое имя Тэнси, я из Фукугахамы.

— Фукугахама? Что это?

— Деревня неподалеку от Акаямы. Место, где обитают люди кроткие и чистые сердцем.

Хихикнув, он с наслаждением повторил:

— Кроткие, да. Чистые сердцем. Блаженны они, ибо Бога узрят.

Теруко отметила, что речь гостя сделалась пылкой, но чуточку сбивчивой. Чай, поняла девушка. Развязывает язык, притупляет бдительность. Этому человеку не хочется слушать, ему хочется говорить.

— Дорогие подарки, — сказала Акеми, обращаясь к Теруко.

И добавила, видя, что Теруко ее не понимает:

— Клиент болтает без умолку.

Было видно, что гейша уверена: Тэнси из Фукугахамы не вслушивается в ее слова. Говорить при нем безопасно: что ни скажи, это его не заинтересует.

— Они выбалтывают лишнее, потом им стыдно. Они дарят тебе подарки, чтобы ты забыла об их откровениях. Там нечего помнить, раскрывать чужие тайны для гейши опасно, а главное, бесполезно. Ты бы молчала и без подарков, но им стыдно. Это чай стыда, дитя, он приносит таким, как мы, немалую прибыль. Для здоровья он безвреден, зато полезен для нашего кошелька.

— Меня зовут Тэнси, — перебил ее гость. Должно быть, запамятовал, что уже назвал свое имя. — О да, Тэнси! И я, Тэнси, говорю вам: не бойтесь, ибо вы обрели благодать у Бога!

Удивительное имя, отметила Теруко. Тэнси? Посланец небес; приказ небес. И что же? Небесный посланник копается в грязи, выращивая редьку? Возит продукты в Акаяму? Вот уж воистину нисхождение бессмертного с облаков на землю! Похоже, родители Тэнси были людьми возвышенной натуры — слишком возвышенной для крестьян.

— Я Тэнси! Вид мой, как молния, и одежды мои белы, как снег!

Он чихнул. Из носа Тэнси потекло, он хотел чихнуть еще раз и не смог. Нос заложило, Тэнси пытался вдохнуть или выдохнуть, все равно что, лишь бы открыть ворота дыхания, запертые безжалостным сторожем. Ничего не получилось, воздух каменел, превращался в гранит и песчаник, едва коснувшись ноздрей гостя. Тэнси широко открыл рот, напрягся, пустил громкие ветры. Увы, этим движением зловредный воздух и ограничился. Рот? Дыхание отказалось идти по этому пути. Двумя руками гость взялся за горло, словно хотел задушить самого себя — или разодрать глотку ногтями, открыв для воздуха новую дорогу. Лицо его налилось дурной кровью. Синие жилы выступили на лбу кублом дождевых червей, грозя лопнуть, как если бы Тэнси тащил в гору неподъемную тяжесть.

Когда он захрипел, Теруко поняла, что задыхается. Удушье гостя оказалось заразным, от ужаса девушка во всем уподобилась случайной жертве обстоятельств. Чувствуя, что вот-вот упадет в обморок, дочь аптекаря хотела моргнуть, закрыть глаза, ослепнуть — и не могла, все следила за тем, как гость валится набок, содрогается в конвульсиях, застывает без движения.

Он умер, сказал кто-то. Дыши, все в порядке, он уже умер.

В порядке, беззвучно закричала Теруко. Где ты видишь порядок?! Второе фуккацу, в котором она была виновна и невиновна — второе, будь оно проклято, фуккацу меньше чем за год! — упало на несчастную Теруко как снег на голову. Она представила, что бы сейчас произошло, подай она гостю чай вместо гейши. Есть люди, которым достаточно укуса пчелы, чтобы распрощаться с жизнью. Есть люди, которым хватит пыльцы безобидного цветка, чтобы захлебнуться собственной рвотой. Таких людей мало, считаные единицы, но они есть. Какая бы травка ни пряталась в чае, заваренном Акеми, эта мельчайшая частица, пустяковина, развязывающая язык клиентам, только что забила язык Тэнси ему в глотку.

Не повезло, сказал кто-то.

Не повезло, взвыла Теруко, не издав ни звука. Кому не повезло? Ему? Акеми? Мне?! Это карма, дурная карма. Она висит на мне, как волки на олене. Боги второй раз спасают меня от преисподней ради худших мучений. Ад для убийцы? Я живу в аду, он преследует меня по пятам!

Тэнси умер, повторил кто-то. Дыши или пойдешь за ним.

Не замечая, что снова дышит, Теруко уставилась на Акеми. Девушка полагала, что гейша сейчас смотрит на труп, и ошиблась — гейша смотрела на Теруко. Взгляд ее был чужим и пристальным, слишком пристальным для обычного фуккацу. Дочь аптекаря не сомневалась, кто сейчас смотрит на нее в действительности. Теруко слышала, что первые три дня после фуккацу дух убитого находится в смятении, отказываясь принять то, что с ним произошло. Он еще только обживает тело убийцы, как обживают новый дом, приноравливаясь к обстановке, изучая темные закоулки. Если и так, это не имело отношения к Тэнси. Никаких признаков смятения, лишь спокойствие и трезвая оценка происходящего.

Чужое тело? Свой собственный труп?

Жизнь? Смерть? Снова жизнь?!

Это не смутило случайного гостя. Движением, не имеющим ничего общего с грациозными жестами Акеми, он взял пустую чашку, покачал на ладони.

— Объяли меня муки смертные, — задумчиво произнесла гейша. Голос был Акеми, но Зимняя Хризантема никогда не произнесла бы таких слов таким тоном, — и потоки беззакония устрашили меня. Цепи ада облегли меня, и сети смерти опутали меня.

Чашка вернулась на место.

— В тесноте моей я призвал Господа и к Богу моему воззвал, и Он услышал от чертога Своего голос мой. Воздал мне Господь по правде моей, по чистоте рук моих вознаградил меня…

Ладонь Акеми легла на плечо Теруко. Ладонь была тяжелой, как у мужчины.

— Не бойся, дочь моя. Нет в случившемся твоей вины. С милостивыми Бог поступает милостиво, а с лукавыми — по лукавству их. Нас никто не видел?

Теруко кивнула.

— В аптеке есть кто-нибудь?

Теруко отчаянно замотала головой.

— Носильщики?

Гейша взглянула на задние ворота. Они были плотно закрыты. В заборе также не было щелей, сквозь которые случайный зритель мог подсмотреть за убийством.

— Они ничего не видели. Это хорошо, дочь моя, небеса благоволят к нам.

Теруко знала: это больше не Акеми. Но принять гейшу как чужого человека? Нет, сделать это она не могла. Во всяком случае, не могла это сделать до конца, с жуткой необратимостью.

— Ты взволнована, дочь моя. Сиди и молчи.

Взгляд гейши затуманился. Казалось, Тэнси вспоминает что-то, что не принадлежало к его мужским, его былым воспоминаниям. Так вор роется в чужой усадьбе, безошибочно отыскивая ценности и дорогую одежду.

— Ничего не случилось, я вскоре оставлю тебя. Что бы ни произошло здесь, что ни произойдет дальше, вся вина лежит на мне и этой женщине. Ты чиста и непорочна, так и запомни. Я не помяну тебя даже под пытками.

Ко взгляду Акеми вернулась острота и цепкость. Гейша приблизилась к воротам, распахнула створки.

— Эй! Идите сюда!

Позже Теруко удивится тому, что носильщики без возражений исполнили приказ Акеми. Не боясь скверны, взять труп? Погрузить его в паланкин? Задернуть шторки, чтобы никто не увидел страшную ношу? Крылось в этом нечто большее, чем простое подчинение работников своей нанимательнице. Но тогда дочери аптекаря было не до размышлений. Теруко не изумило даже поведение Тэнси — нимало не смущаясь близостью покойника, гейша забралась в паланкин и постучала по бортику, веля носильщикам отправляться в путь.

Куда они направились, Теруко не знала. В этот момент она все-таки лишилась чувств. К счастью, ненадолго — когда Йори вернулся от стекольщика, Теруко уже пришла в себя.

4
«Это знак, божественное знамение!»

— Зонтик, — пробормотал я. — Он соврал про зонтик.

— Зонтик?

По-моему, я удивил Теруко больше, чем гибель Тэнси от чашки чая. Играй мы в «Сто страшных историй», когда каждый рассказчик, завершив свою повесть, гасит свечу — история дочери аптекаря вошла бы в десятку последних, самых страшных. И что же? Я выслушал ее до конца и заговорил про какой-то ничтожный зонт?!

— На допросе Тэнси сказал мне, что Акеми убила его зонтиком. Ткнула, возмущенная неуклюжестью деревенского увальня, попала в какую-то уязвимую точку на теле… Он ничего не говорил про чай. Он не помянул тебя, Теруко. Как ты сказала? «Ничего не случилось, я вскоре оставлю тебя…» Так?

Девушка кивнула. В глазах Теруко стояли слезы.

— «Вся вина, — она повторяла слова мельника, как молитву, — лежит на мне и этой женщине. Ты чиста и непорочна, так и запомни. Я не помяну тебя даже под пытками…» Он сдержал слово. Он скрыл правду, чтобы спасти меня. Он святой, он действительно Тэнси, посланец небес!

Я вспомнил допрос. На святого мельник походил не больше, чем я на императора. И все же… Лгал, покрывая Теруко. Должно быть, душа его чище, чем я предположил вначале. Сел в паланкин рядом с трупом, зная, что его в любой момент могут разоблачить. Это говорит о большой отваге. Ну да, а ограбление дома гейши — о большой предприимчивости!

Носильщики. Почему труп их не смутил? Настолько верны хозяйке?! Надо будет найти носильщиков, расспросить. Пусть подтвердят слова Теруко или опровергнут…

Стой, глупец!

Дело закрыто. Святой или грешник, мельник Тэнси в теле гейши Акеми сослан на остров Девяти Смертей. Вероятно, он уже умер от голода, холода, жажды. Или пребывает в чьем-то теле, убит одним из обитателей острова. Говорят, случайности такого рода — обычное дело для ссылки, заменяющей казнь. А даже если он жив…

Я представил, как являюсь к господину Сэки. Говорю, что закрытое дело надо открыть вновь. Что появились обстоятельства, заставляющие усомниться в словах мельника. Что, вероятно, он умер не так, а этак. Да, Сэки-сан, гейша убила его не зонтиком, а чашкой чая! Да, не возле рынка, а на заднем дворе аптеки! Это очень важно. Я бы хотел выяснить подробности, не возражаете?

Вообразив, что ответит мне старший дознаватель, я аж зажмурился от страха. Мне за такое голову снимут! Ну, хорошо, не снимут. Охота господину Сэки дарить мне свое тело! Не снимут, но намылят так, что до следующей весны не отмоюсь.

— Святой, истинный небожитель, — из глаз Теруко текли слезы. На щеках вспыхнули красные пятна, как если бы дочь аптекаря заболела лихорадкой. — Милосердный бодисаттва! Это знак, божественное знамение! Теперь я непременно уйду в монахини, иного пути нет. Рэйден-сан, спасибо! Если бы не вы, я и не поняла бы, что ко мне, отмеченной проклятием, явился святой…

Я не знал, что сказать. Слова не шли на язык.

глава третья
ПУТЬ МЕНЯЕТ ВСЕ

1
«Прикажите мне покончить с собой!»

— Известие, которое я должен вам сообщить, самого неприятного свойства. Собирайтесь в дорогу, завтра мы выезжаем. Разумеется, вместе со слугами, это не стоит отдельного упоминания.

Господин Сэки был так раздражен, что даже не заметил явного противоречия в собственных словах. Повисло тяжелое молчание. Прервать его осмелился лишь архивариус Фудо:

— Дозволено ли мне будет спросить, куда мы едем?

— В ад.

Господин Сэки обжег архивариуса гневным взором. И вдруг сменил гнев на милость, снизошел до объяснений:

— На остров Девяти Смертей. А теперь спросите меня: с какой целью? Спросите, я требую!

— С какой целью? — послушно задал вопрос Фудо.

Вид у архивариуса был такой, словно он по приглашению дракона вложил голову в разверстую пасть. Смотреть на Сэки Осаму исподлобья, делая вид, что уставился в пол — и то было страшно. Старший дознаватель сидел на походном стуле, широко раздвинув ноги. В руке его дрожал (вне сомнений, от ярости!) боевой веер — тот, которым полководец отдает приказы, даже если это приказ ринуться в безнадежную битву и пасть смертью храбрых.

За спиной господина Сэки карп рвался в драконы. Впервые, глядя на стенную роспись, изученную до последней черточки, я подумал ужасное. Что, если карп сдохнет, борясь с течением, но так и не поднимется по водопаду к новой жизни?

— Мы едем, — казалось, рот старшего дознавателя набит свежим дерьмом. Ничем другим я бы не объяснил ту гримасу, которую скорчил господин Сэки, — встретиться с мельником Сабуро, прозванным Тэнси, который ныне пребывает в теле гейши Акеми. Встретиться, если он еще жив, и объявить ему о следственной ошибке.

— Что?!

Ну да, это я. Не сдержался.

— Объявить, — жест старшего дознавателя придавил меня к доскам пола, — принести извинения и доставить на Госю в целости и сохранности. После чего…

Господин Сэки осекся.

— Вернувшись с несправедливо осужденным на Госю, — продолжил он после долгой паузы, — мы узнаем, что должны сделать дальше. Заверяю вас, что сейчас это неизвестно даже мне. Но я не сомневаюсь, что мы исполним свой долг, как истинные самураи, что бы нам ни приказали. Если есть вопросы, спрашивайте.

— Мы едем втроем? — рискнул я. — Сэки-сан, может быть, вам стоит увеличить число сопровождения? Времена неспокойные, на дорогах бесчинствуют грабители.

Про слуг я слышал. Но кто же считает каонай за людей?

— Мы едем втроем, — с языка старшего дознавателя потек яд. Я прямо чувствовал, как купаюсь в отраве. — Полагаете, в вашем обществе я буду чувствовать себя в опасности? Разве вы не способны один разогнать целую шайку злоумышленников? Нам с уважаемым Фудо останется роль зрителей, в этом нет сомнений.

Зря я высунулся.

Теперь ясно, почему с нами Фудо едет. А я еще недоумевал: архивариус? Зачем архивариус?! Фудо вон какой здоровенный. А что писклявый, так это ничего. Это даже лучше: будет в дороге помалкивать. Он, кстати, и здесь, в зале, помалкивает. Фудо умный. Это я, балбес, лезу во все дырки, а у Фудо язык на привязи.

— Прошу прощения, Сэки-сан. Разумеется, я сделаю все, от меня зависящее.

Карп на стене тоже высунулся, как и я, только из пены. Я взглянул на дерзкую рыбу — и меня словно молнией ударило. Господин Сэки ведь так прямо и сказал! Он сказал, а я ничего не понял, тупица!

«Мы едем встретиться с мельником Сабуро, прозванным Тэнси, и объявить ему о следственной ошибке. Вернувшись с несправедливо осужденным на Госю…»

Следственная ошибка. Мельник заявил во время допроса, что гейша убила его зонтиком. Мы не стали это проверять, приняли его заявление на веру. Но я-то знаю, что гейша отравила его чаем! Знаю, но не доложил начальству. Не рискнул привлекать внимание к закрытому делу. Похоже, это знал еще кто-то, кроме меня. Знал и рискнул, и теперь Сэки-сан вынужден унижаться перед приговоренным. Должно быть, в свете этого служебного проступка утратили значение и остальные грехи мельника: ограбление и побег. А может, грехи остались грехами, просто их сочли недостаточными для ссылки на остров Девяти Смертей.

Я утаил сведения. Я обрек господина Сэки на позор. Полагаю, ему неизвестно о моем разговоре с Теруко. Иначе та язвительность, которой он хлестнул меня, показалась бы теплой ванной в сравнении с настоящим гневом.

Надо молчать. Молчать, иначе конец.

— Я виновен, Сэки-сан. Прикажите мне покончить с собой!

— Виновны? — брови господина Сэки поползли на лоб. — Виновны в том, что предложили мне взять с собой большее число самураев?

— Нет, моя вина гораздо серьезней.

— Я вас слушаю, младший дознаватель.

Беседу с дочерью аптекаря я пересказал ему во всех подробностях. Временами мне казалось, что я собираю дрова для своего погребального костра. Доски пола качались подо мной, грозя сломаться в любой момент, открыть путь в преисподнюю.

— Ну и что? — брюзгливо осведомился господин Сэки, когда я закончил.

Пока я говорил, он меня не перебивал. Сейчас стало ясно, что за это послабление мне придется платить высокую цену.

— Зачем это вы, младший дознаватель, тут разглагольствуете? Не терпится вспороть себе живот? Ну и порите на здоровье, в свободное от службы время. Неслыханная дерзость! Немыслимая глупость! На что мне знать обо всем этом?!

— Чай, — напомнил я. — Не зонтик, чай.

— Чай, зонтик! Да хоть ларец из магнолии! Какая разница, чем она его прикончила?

— Двор аптеки, Сэки-сан. Не рынок, двор аптеки.

— Нет, вы все-таки безнадежны. Полагаете, это что-нибудь меняет?

— Кое-что меняет, — раздалось из-за ширмы.

2
«Чувствую, мы с вами подружимся»

Я забыл упомянуть про ширму? Приношу глубочайшие извинения.

Расписная ширма в человеческий рост — если помните, она стоит на помосте в самом углу. А я дивлюсь: что это старший дознаватель на нее все время поглядывает? Когда я пришел сюда впервые, с доносом на отца, за ширмой прятался настоятель Иссэн. В тот раз они с господином Сэки побились об заклад, споря, что одержит верх в маленьком глупом Рэйдене: долг самурая или преданность семье?

Кто прячется сейчас? Святой Иссэн? Нет, его голос я бы узнал сразу.

— Очень даже меняет, — уточнил незнакомец.

Из-за ширмы, переваливаясь с боку на бок, выбрался настоящий Дарума — кукла-неваляшка, каких полно в любой лавке с игрушками. Знаменитый патриарх Дарума, подаривший кукле свое имя, девять лет провел в пещере, созерцая голую стену. Этот же неваляшка, судя по всему, был далек от аскетизма. Пещера? Набедренная повязка? Ребра, торчащие от недоедания?! Три кимоно, одно поверх другого, верхнее из шелка цвета летних сумерек. Шляпа тоже была из шелка, только накрахмаленного и покрытого черным лаком, с белой лентой для подвязывания. За поясом торчали плети, такие красивые, что их следовало держать дома на резной подставке — и ни в коем случае не использовать по назначению.

Толстяк. Щеголь.

Такого самурая я видел впервые.

— Куросава Хигаси, — голос господина Куросавы был низкий, гулкий, словно раньше таинственный участник совещания прятался за ширмой, а теперь спрятался в бочке. — Правительственный инспектор надзора, пребываю в Акаяме по служебной надобности.

Я и Фудо ударили лбами в пол. Сэки Осаму ограничился тем, что встал со стула и отвесил инспектору поклон. Карп на стене нырнул поглубже в пену. Карпу хотелось стать драконом, но умная рыба не собиралась, что называется, дразнить богов.

Вразвалочку инспектор сошел, нет, скатился с помоста. Навис надо мной:

— Младший дознаватель Рэйден?

Хвала небесам! Кажется, он не гневался.

— Наслышан, весьма наслышан о вас.

А может, и гневался.

— Вы, как я понимаю, также слышали обо мне?

— Я?

— Не вы ли минутой ранее помянули меня в своем занимательном докладе?

— Я? Помянул?!

В присутствии господина Куросавы весь мой здравый смысл куда-то улетучился.

— Ну да! Три покровителя Зимней Хризантемы, помните? Двое местных чиновников и правительственный инспектор из столицы? Приехал в Акаяму, задержался сверх всяких ожиданий. Это ведь ваши слова?

— Это слова дочери аптекаря, — счел нужным уточнить я. — Я только пересказал, с вашего позволения.

— Разумеется, вы совершенно правы. Пересказали со всей возможной точностью, за что я вам признателен. Это чистая правда, младший дознаватель. После приезда в Акаяму я заявил себя как покровителя Зимней Хризантемы. Не скажу, что она мне дешево обошлась, но дело того стоило.

Позорный приказ, лихорадочно думал я, пытаясь вернуть себе ясность ума. Приказ ехать на остров Девяти Смертей, виниться перед ничтожеством, сосланным за грабеж, сокрытие фуккацу и попытку побега. Признать справедливый приговор ошибочным. Ну что ж, теперь ясно, кто велел старшему дознавателю сделать все это, да так, что господин Сэки не смог ни ослушаться, ни покончить с собой во избежание позора. У Куросавы хватало власти сделать это. Можно не сомневаться, что и судья, вынесший приговор Тэнси из Фукугахамы, уже подписал все необходимые для освобождения грамоты.

Почему? С какой целью?!

Причины, побудившие инспектора заварить такую крутую похлебку, оставались для меня загадкой.

Мэцукэ сутэми — взгляд человека, готового к смерти, решимость идти до конца. Мэцукэ, «цепкий взгляд» — инспекция надзора. Между первым и вторым — один неосторожный шаг. Случайный цепкий взгляд кого-то, о чьем присутствии ты и не подозревал, и вот ты уже готов идти до конца, и пришел, и даже умер.

Правительство следило за нами, самураями, во все глаза — от владетельного князя до рядового стражника. Самый отважный воин трепетал перед шпионами службы тайного сыска. Инспекторы вроде господина Куросавы, в чьи обязанности входил контроль чиновников в городах и провинциях; «охрана внутренних покоев», «отряд упреждения», «бегуны», «карлики», а хуже всего — «темные тайны», скрывавшие свою принадлежность к сыскной службе под личиной обычных, ничем не примечательных людей.

Болтали, что известный поэт Мацуо Басё тоже был из них, шпионов. Правда это или нет, не знаю. Я плохо разбираюсь в поэзии. Когда я спросил об этом у отца, тот лишь пожал плечами. «Беспрепятственно странствовать из провинции в провинцию, — сказал отец, раскуривая трубку, — и не быть задержанным можно лишь в одном случае.»

«В каком?» — упорствовал я.

«При наличии особого разрешения от службы тайного сыска.»

Куросава Хигаси стоял надо мной — кукла-неваляшка, умеющая сохранить равновесие даже при землетрясении. К сожалению, я не обладал такими же талантами. А значит, жизнь моя зависела от любого слова, произнесенного вслух — обдуманного или неосторожного.

— Так говорите, носильщики исполнили приказ гейши без возражений?

— Да, господин инспектор!

— Погрузили труп в паланкин? Не прекословили?

— Да, господин инспектор! Нет, господин инспектор!

Вот это я ответил! Ничего, он понял.

— Зовите меня по имени, Рэйден-сан. Ничто так не сближает, как совместная дорога. Нам предстоит увлекательное путешествие, в этом у меня нет сомнений. Чувствую, мы с вами подружимся. И знаете что? Мои предчувствия — лучший гадальщик в Чистой Земле. Они еще ни разу меня не обманывали.

— Да, господин инспектор!

— Вы плохо расслышали меня? Повторите, как следует.

— Да, Хигаси-сан!

Старший дознаватель Сэки стоял за спиной инспектора с каменным лицом. За время службы я успел изучить характер господина Сэки. Камень камнем, а под камнем-то он скорчил такую рожу, что меня пробил холодный пот. Что бы это значило, а?

Инспектор повернулся к старшему дознавателю:

— Я еду с вами.

— Это лишнее, — возразил господин Сэки. — В это время года дороги трудны.

— Полагаете, я боюсь трудностей?

— Я не хочу подвергать вас лишениям.

У него не было полномочий запретить инспектору эту поездку. Но тон Сэки Осаму ясно говорил, что старший дознаватель пытается сохранить лицо, показывая, кто главный в нашем маленьком отряде.

— Я ценю ваше отношение ко мне, — господин Куросава расплылся в улыбке, такой сладкой, что ее можно было класть в пирожки вместо начинки. — И все же я готов рискнуть. До совещания я планировал остаться в Акаяме, ожидая вашего возвращения. Теперь же я передумал. Я не стану обременительным спутником, Сэки-сан. Все ваши приказы, обращенные ко мне, будут выполнены без промедления. Умоляю принять мою скромную компанию!

И тогда — с большим, замечу, опозданием! — я понял, кого Зимняя Хризантема поила чаем, развязывающим язык. Уверен, чай заваривался не только для господина Куросавы, но для господина Куросавы — в первую очередь. Я понял это сейчас, а инспектор — раньше, прячась за ширмой и слушая мой доклад.

3
«Записки на облаках», сделанные в разное время монахом Иссэном из Вакаикуса

Когда я был ребенком, не достигшим совершеннолетия, у моего отца собрались гости. Насытившись и выпив саке, они предались стихосложению. Я думал, что меня прогонят, но нет, мое общество пришлось гостям по душе. Впрочем, в детстве я был тихим и скромным мальчиком.

Вскоре мой отец воскликнул:

— Стихи — это прекрасно! Но прекрасный инструмент все же инструмент. Что можно делать с помощью стихов?

— Зарабатывать себе на жизнь, — рассмеялся кто-то из гостей.

— Достичь славы!

— Соблазнить женщину!

— Развеселиться, если загрустил!

— Проникнуть в суть вещей, — сказал мой отец.

Все замолчали.

— Мы сидим в тепле и уюте, — продолжил отец. — За стенами нашего дома бушует гроза. Слышите гром? У нас есть слово, которое мы понимаем как «гром».

— Но мы понимаем его также как «молнию», — вмешался дядюшка Тори, наш сосед.

Отец кивнул:

— Это так. Слово «гром» обозначает еще и молнию, которая бегает в тучах. Она бегает, но пока что не ударила. Когда же молния ударит в сосну, растущую на холме, когда она спустится с небес на землю, мы назовем ее совсем другим словом. Молния до удара и молния после удара — две разных молнии, два разных слова. Выходит, любой из нас вчера и он же сегодня — два разных человека. Жаль, что мы не меняем имена каждый миг. Не это ли суть вещей?

Все замолчали, а потом удивились. Не словам отца, нет! Просто в тот день я сложил свое первое трехстишье:

Молния в тучах,
Молния в древесине.
Путь меняет все.

4
«Я буду ждать твоего возвращения»

Остров Девяти Смертей.

Таких островов в Чистой Земле десять или двенадцать, точно не знаю. Все они называются одинаково, как если бы мы говорили не о дюжине, а об одном-единственном, каким матери пугают непослушных детей. Наш остров расположен в десяти с лишним ри от северо-восточного побережья Госю. В сущности, это даже не остров, а кучка голых скал, надводная часть вулкана, сокрытого в пучине.

Скудная растительность. Мерзкий климат.

Вулкан дает о себе знать чаще, чем хотелось бы. Когда Идзанаги, бог-творец, рассек своего сына Кагуцути, бога огня, мечом на восемь частей, которые превратились в вулканы — наш вулкан не вошел в их число. Но нет сомнений, что и ему досталась частица плоти огненного божества. Последний раз он извергался семь лет назад. Тогда, помимо ссыльных, населявших остров, погибло торговое судно с грузом «черного риса». Корабль разбился в щепки и затонул, никто из команды не спасся. Болтают, что во время извержения вода делается темно-зеленой, как сосновая хвоя, и всякий, кто утонет в этой воде, обретет бессмертие. Не знаю, так ли это. Ни один из утонувших моряков не вернулся, чтобы подтвердить или опровергнуть слухи.

Не вернулись и погибшие ссыльные. Кое-кто из них бросался в воду и раньше, гонясь не столько за бессмертием, сколько за быстрой смертью. Ждать извержения невыносимо; жить на острове Девяти Смертей невыносимей стократ. Жизнь здесь не бывает легкой, не бывает и долгой.

Моллюски у подножия скал. Места отдыха перелетных птиц.

Разве этим прокормишься?

Всем, кто заслуживал казни, предлагали совершить добровольное самоубийство. Все, кто отказался вспороть себе живот или перерезать горло, отправлялись на остров Девяти Смертей. В приговоре значилась ссылка. Это ведь не казнь, правда? Значит, судья, вынесший приговор, не виновен в смерти приговоренного. Кто виновен? Голод, холод. Жажда. Болезни. Акулы, не брезгующие человечиной. Дождь, снег, ветер. Иногда — вулкан.

Откуда взяться фуккацу?

* * *

В отличие от нас, верховых, слуги шли пешком. Двое безликих — Мигеру и слуга господина Сэки; двое обычных, с лицами. Архивариусу Фудо слуги-каонай не полагалось, его сопровождал коренастый молчун Дзиро. Слугу инспектора Куросавы звали Кицунэ-дзару. Не знаю, имя это или прозвище, но он действительно был похож на обезьян кицунэ-дзару: красная кожа, серая шерсть, унылая морда.

Я ждал, что Кицунэ-дзару будет претить общество каонай — в отличие от Дзиро, который привык к безликим в нашей управе. Но нет, слуга инспектора походил на обезьяну не только видом, но и равнодушием к сословным различиям. Единственное, что его интересовало, так это еда. На почтовых станциях, где мы останавливались, он ел все, что когда-то двигалось, бегало, плавало, росло, летало, ползало и копошилось — разумеется, если оно позволяло себя съесть. Не брезговал Кицунэ-дзару и объедками, ловко добывая их из мусорных корзин. Еще я заметил, что он все время мерзнет, но скрывает это от других. Хозяева постоялых дворов, понимая, кто к ним прибыл, мигом велели греть для нас воду. Дзиро и Кицунэ-дзару тоже получали свою бочку с горячей водой, одну на двоих, и Кицунэ-дзару сидел там до тех пор, пока в воде сохранялась хотя бы крупица тепла.

Безликим горячей воды не полагалось. Где мылся Мигеру, я не знаю, но грязным телом от него не пахло.

Всю дорогу, пока мы ехали на побережье, чтобы сесть на корабль, который доставит нас на остров Девяти Смертей, я ломал голову над двумя приговорами; верней, над отменой двух приговоров. Дело неслыханное, тут и мудрец-небожитель, не чета мне, весь затылок себе в кровь расчешет.

Ивамото Камбун, мой безумный родич. Чтобы освободить убийцу безликих из тюрьмы, судья отменил собственный приговор. Сенсей Ясухиро для этого дал ложное свидетельство. Оба остались живы вместо того, чтобы покончить с собой от такого позора. Остался жив и мой родич, хотя не мог не понимать, что свобода — подачка, брошенная ему, как псу, неведомым благодетелем. Впрочем, поведение Камбуна я не возьмусь предсказывать — от него я ждал чего угодно, в отличие от судьи и сенсея.

Сабуро по прозвищу Тэнси, мельник из Фукугахамы. Судья отменил и этот приговор. Документ, подтверждающий отмену, лежит в рукаве инспектора Куросавы. Чтобы объявить мельнику о следственной ошибке и вывезти его с острова Девяти Смертей, мы покинули Акаяму. Ну, я — это ладно. Архивариус Фудо — тоже ладно. Слуги вообще не в счет. Но господин Сэки! Наверное, я отвернусь, когда старший дознаватель станет унижаться перед мельником. Боюсь, что не выдержу такого зрелища. Как его выдержит Сэки Осаму? Не знаю, но убежден, что старший дознаватель тоже откажется от идеи смыть позор самоубийством, как отказались до него судья и сенсей.

Эти два случая — невозможные и все же подлинные — походили друг на друга, как братья-близнецы. Не один ли человек отдал распоряжение отменить оба приговора? Не он ли сейчас едет впереди меня, покачиваясь в седле?

Куросава Хигаси. Кукла-неваляшка, инспектор надзора.

Если так, я на верном пути. Разум мой лихорадочно искал общее в обоих случаях, искал и не мог найти. Отмена приговора убийце безликих. Отмена приговора мельнику: вору, скрывшему фуккацу. Кроме отмены приговора, никакого сходства!

Размышляя о Камбуне, я допускал вмешательство правительства, вернее, добрую волю сёгуна. Ода Таханага, владыка Чистой Земли, умерший задолго до моего рождения, благоволил к прадеду Камбуна. Видел в его помешательстве эхо древних традиций; даровал жалованье от казны, передаваемое по наследству. Ода Нобуёши, сменив отца в качестве военного диктатора, сохранил привилегии за семьей Ивамото. Его преемник Ода Нобутада, а затем и Ода Кацунага, сёгун нынешний, сделали то же самое. Возможно, Кацунага просто забыл о существовании безумных Камбунов, отцов, сыновей и внуков с одинаковым именем. Он забыл, а казначей — скряга, трясущийся над каждой монеткой! — не рискнул лишить жалованья человека, отмеченного милостью сёгуната. Но я слышал, что сёгун Кацунага помешан на традициях прошлого ничуть не меньше своего прадеда. Если так, он вполне мог приказать освободить арестанта и отправить для этого в Акаяму инспектора надзора…

Не сходится. Инспектор прибыл в город еще до зимы, отмеченной убийством каонай.

Хорошо, допустим, инспектор посетил Акаяму с иной целью. Увлекся гейшей, задержался, был свидетелем ареста Камбуна; получил из столицы приказ отменить приговор… Теперь сходится. Пока гонец сёгуна добрался до Акаямы, Камбун успел отсидеть в тюрьме два месяца.

И что, спросил я сам себя. Тот же гонец привез приказ освободить мельника? Рэйден-сан, да ты безумней своего родича! Для этого надо, чтобы весть об аресте Тэнси доставил в столицу небожитель верхом на облаке! Ага, и он же загнал ездовое облако насмерть, везя к нам приказ сёгуна…

Зайдем с другой стороны. Освободить Камбуна велел сёгун, инспектор Куросава только исполнитель его воли. О мельнике сёгун знать не знает, освободить его решил инспектор Куросава лично. Почему? С какой стати жизнь мельника в теле гейши приобрела такую важность, что инспектор готов пожертвовать ради нее честью суда и службы Карпа-и-Дракона?!

«Три покровителя, — сказал мне инспектор. — Три покровителя Зимней Хризантемы, помните? После приезда в Акаяму я заявил себя как покровителя Акеми. Не скажу, что она мне дешево обошлась, но дело того стоило.»

Догадка упала мне на голову, словно дубина, обмотанная тряпьем. Рэйден, дурень, молокосос! Сказать по правде, я не в состоянии был представить, насколько женщина может увлечь мужчину — так, чтобы он решился вернуть ее с острова Девяти Смертей. Вернуть вопреки решению суда. Вернуть, заставив нашу службу признать следственную ошибку. Лишь сейчас я сообразил, чем обязан старшему дознавателю. Допрос мельника вел я, ошибка, реальная или мнимая, пятнала мой служебный долг. Господин Сэки прикрыл меня, взяв на себя позор отвратительной миссии. Допускаю, что взял не своей волей, что ему приказали ехать, не приняв во внимание такое ничтожество, как я. Явись на остров Девяти Смертей младший дознаватель Рэйден, и береговая стража, следившая за тем, чтобы никто не сбежал с места ссылки, скорее всего отказала бы мне в освобождении ссыльного. Начали бы проверять документы, послали бы в Акаяму запрос…

Инспектор Куросава, вам нужен не мельник? Вам нужна гейша Акеми? Вы готовы принять тело Зимней Хризантемы обратно, даже если в нем обитает грязный крестьянин из захудалой деревеньки?

Любовь? Страсть?

У вас, господин «цепкий взгляд»?!

Это годилось для пьесы, разыгранной для услаждения высоких чувств зрителей. Для жизни, как я ее себе представлял, это не годилось вообще.

Когда я еще только собирался в дорогу, в мою комнату зашел отец. Я поздравил его с благополучным разрешением вопроса, который в последнее время мучил отца не на шутку. Господин Хасимото, начальник городской стражи, наконец-то договорился с сенсеем Ясухиро, приняв извинения последнего. За отцом сохранили место в ночной страже, сохранили и размер жалованья, но существенно урезали количество дежурств в месяц. Это позволяло отцу наконец-то приступить к работе в додзё семьи Ясухиро, добавив к жалованью стражника плату за обучение молодых самураев.

«В ночной страже будут гордиться вами, Хидео-сан,» — сказал я.

«Ночная стража,» — повторил отец.

Голос его показался мне простуженным. Так сдерживают кашель.

«Нет, настоящая ночная стража — это вы, дознаватели. Вы бродите в такой ночи, какую мы и представить не можем. Вы патрулируете в кромешной тьме. Вытаскиваете на свет преступления и события, которые мы не отыскали бы и с фонарем.»

Он помолчал.

«Я буду ждать твоего возвращения, — произнес он, прежде чем уйти. — Ждать и гордиться.»

глава четвертая
БОЛЬШОЙ БРАТ И ПОСЛАНЕЦ НЕБЕС

1
«Чтоб вас демоны сожрали!»

Поначалу остров было трудно разглядеть. У горизонта небо, затянутое пеленой, сливалось с морем, стылым и неприветливым. Серая груда камней терялась на этом фоне. По мере нашего приближения остров рос, обретал форму, описать которую я бы затруднился. Беспорядочное нагромождение скал, торчащих из воды, как гнилые зубы бродяги торчат из челюстей — ничего лучшего мне на ум не шло.

Над тоскливым хаосом вздымалась кособокая ножка гриба. Одна ножка, без шляпки — вершина вулкана. Когда этот смертоносный гриб в очередной раз увенчается шляпой из дыма и пепла, мне бы хотелось быть отсюда как можно дальше. К счастью, сейчас я, сколько ни вглядывался, не мог заметить ни единой струйки дыма.

Море безразличия,
Небо уныния.
Остров скорби.

Слышите, как я заговорил? Это чтобы скрасить впечатления от нашего пути.

«Бездарность, — услышал я голос отца. Ну да, он это говорил зимой о Камбуне-старшем. А выходит, что и обо мне. — Злоупотребляет сравнениями. Небо уныния? Отвратительно.»

Хорошо, Хидео-сан, я добавлю ветер. Простой незамысловатый ветер, устойчивый и попутный. Никаких сравнений — дует себе в парус, и на том спасибо. Отчалив рано утром, еще затемно, мы добрались до цели вскоре после полудня. Точнее не скажу, я с трудом мог определить время по положению белесого пятна — солнца, едва просвечивавшего сквозь муть облаков.

На острове жили — вернее, умирали — только ссыльные. Стражи или какой-либо администрации тут не держали. К чему? Охранять ходячих мертвецов? Поддерживать среди них порядок? Пустая трата времени и средств. С острова Девяти Смертей не сбежишь — говорят, был один случай, лет семьдесят назад. Беглеца, который чудом доплыл до Госю, держась за самодельный плотик из всякой всячины, мигом задержали и вернули обратно. А порядок пусть ссыльные сами поддерживают, если захотят.

Я кое-что слышал про местные порядки. Врагу не пожелаешь.

Бухта, в которую мы вошли, напоминала след от укуса. Вылез из моря великан Дайдаработи, откусил кусок острова и нырнул обратно в воду. Размерами великан удался — бухта имела шагов сто в поперечнике. А вот зубы у него, видать, не очень. Ближе к правому краю бухты в море выдавался короткий причал, с виду надежный.

Я заметил следы недавней починки.

— Ссыльные чинят, — пояснил капитан, проследив за моим взглядом. — За горсть риса они горы своротят.

На причале толпилось с дюжину оборванцев, дошедших до крайней степени истощения. В сравнении с ними даже нищие Акаямы выглядели упитанными щеголями.

— Я Горо Маруяма! — неслось с пристани. — Я невиновен!

— Это я невиновен! Я!

— Заберите меня отсюда!

— Еда! Вы привезли еду?!

— Убирайтесь в ад, продажные мерзавцы!

— Прошение! Примите прошение!

— Дайте мне поесть!

— Чтоб вас демоны сожрали!

На пристани возникла сутолока. Вскоре из толпы на берег вышвырнули избитого мужчину с окровавленным лицом. Похоже, его проклятия не понравились остальным — тем, кто надеялся на милость. Какое-то время несчастный лежал на камнях без движения. Зашевелился, невпопад дергая конечностями, будто полураздавленное насекомое; попытался встать. С третьего раза это ему удалось. Спотыкаясь и приволакивая ногу, сквернослов заковылял вглубь острова.

Я думал, он оглянется. Я ошибся.

— Прочь с причала! — рявкнул капитан. — Назад!

Ссыльные неохотно попятились, бормоча жалобы и мольбы. Борт нашей лодки — капитан гордо именовал ее кораблем — скрежетнул о край причала. Двое матросов спрыгнули на дощатый настил и сразу вспомнили, что матросы они по случаю, а по должности — стражники береговой охраны. Вооруженные дубовыми палками, они надвинулись на толпу, оттесняя ссыльных, а капитан подождал, пока третий матрос перебросит на пристань хлипкие на вид сходни, в два шага оказался на берегу и стал привязывать лодку к причальному столбу.

Третий матрос-стражник остался на борту. Взяв длинный бамбуковый шест, он принялся вышагивать по палубе — от носа к корме и обратно, переходя от борта к борту, заглядывая вниз. Нелишняя предосторожность: раньше ссыльные пытались забраться на прибывший корабль и спрятаться, чтобы тайком покинуть остров Девяти Смертей.

За время плавания я осмотрел шест, который стражник сейчас держал в руках. На его конце в бамбук были вставлены три лезвия, длинных и узких. Серьезную рану такими не нанесешь, но ухватиться за шест и сдернуть стражника за борт или забраться по шесту на корабль лезвия не дадут.

— Опасности нет. Вы можете сойти на берег.

Инспектор Куросава первым ступил на причал, сопровождаемый вертлявым слугой. Сходни опасно скрипели под их тяжестью, но выдержали. За инспектором последовал господин Сэки, потом Фудо. Я сошел на берег последним, как и положено младшему. Каждый из наших слуг нес с собой корзинку, закрытую крышкой. Я держался настороже: мало ли что говорит капитан! Люди, доведенные до отчаяния, способны на многое.

В особенности те, кому нечего терять.

Изможденные лица и руки. Погасшие глаза. Губы растрескались, шелушатся. Лохмотья. Тела дрожат от холода. И мы: капитан, трое стражников, двое дознавателей, архивариус, инспектор — все при оружии и со слугами.

Я успокоился.

— Еда! У вас есть еда?!

— Возможно.

Единственное слово, произнесенное инспектором, возымело действие: ссыльные умолкли. Они глядели на нас в немом ожидании: «Что? Что надо сделать, чтобы получить еду?!» Инспектор обернулся к господину Сэки, сделал едва заметный приглашающий жест.

— Несколько дней назад, — старший дознаватель вышел вперед, — сюда доставили женщину. Молодую красивую женщину.

— Да, господин! Доставили!

2
«Само небо наказало Большого Брата!»

Из толпы вывернулся низкорослый смертник, упал на колени, дважды ударил лбом в грязь. Ветер растрепал копну длинных нечесаных волос, придав коротышке сходство с демоническим божеством Дайкидзин, каким его изображают в театре. Борода лишь усиливала сходство. Парик демона-бога всегда имеет яркий цвет — чаще белый, но встречаются и зеленые, и фиолетовые — грива же ссыльного была цвета серой глины, размокшей под дождем. У обычных людей таких волос не бывает, даже если они не имеют возможности мыть голову каждый день.

Печать Девяти Смертей, подумалось мне.

— Она жива?

— Да, господин, жива!

— Как она назвалась?

Разумный вопрос. Следовало удостовериться, что речь идет о той женщине, которая нам нужна. Мало ли кого сюда доставили в последние дни?

— Тэнси, господин!

— Ты уверен?

— Да, господин!

— Сабуро? Акеми?

— Нет, господин! Тэнси!

— Тебя не удивило это имя? Не странно ли для женщины назваться посланцем небес?

— Ей оно подходит, господин! Как никому другому!

— Почему ты так решил?

Инспектор поморщился. Подробности, которыми интересовался старший дознаватель, были ему не по душе. Инспектор предпочел бы, чтобы за женщиной послали без лишних разговоров. Но останавливать Сэки Осаму, тем паче в присутствии ссыльных, он не захотел.

— Большой Брат!

— Если ты будешь говорить глупости, я велю тебя избить.

— Это правда, господин! Само небо наказало Большого Брата!

Ссыльные одобрительно зашумели:

— Из-за нее!

— Само небо!..

— Поделом ему!

— …по заслугам…

— Давно пора…

— Кто такой Большой Брат? Что с ним произошло? — Сэки Осаму возвысил голос, перекрыв гомон. — При чем тут женщина, называвшая себя Тэнси?!

На сей раз инспектор не проявил неудовольствия. Похоже, в нем самом проснулся интерес. Что уж говорить обо мне?! Сейчас я вдоволь пользовался редчайшей удачей: Сэки-сан задавал те вопросы, которые жгли язык младшему дознавателю Рэйдену! В конце концов, если господина Сэки вынудили покрыть себя позором, то справедливо, что он желал знать, что кроется за всем этим.

А уж я-то как желал! Гром и молния! Не думаю, что закончу свою жизнь престарелым главой семейства в окружении рыдающих правнуков. На дне терпения находится небо, только вряд ли я когда-нибудь доплыву до благословенного дна.

— Большой Брат главный, господин!

— Сильный!

— Злой!

— Отбирал еду, господин. Приказывал, что делать. Кто не слушался, тех бил. Он даже ел мертвецов, господин! Свежих мертвецов, будто он не человек, а Цути-Гумо, «грязный паук». Тадао с Джуро ему помогали. Однажды Тадао подкрался к Большому Брату ночью, когда тот спал. Хотел переломать ему ноги камнем, хотел сам стать главным, злым…

— Большой Брат проснулся!

— Вскочил!

— О-о-о!

— Он сам переломал ноги Тадао…

— Закройте рты! А ты рассказывай.

— Слушаюсь, господин! А можно получить чуточку еды?

По виду господина Сэки голодный Дайкидзин быстро понял, что̀ получит вместо еды, если тотчас же не перейдет к сути.

— Да, господин! Я совсем не хочу есть! Когда госпожу Тэнси высадили на остров и корабль отчалил, Большой Брат схватил ее. На ней была одежда, хорошая одежда. Большой Брат решил сорвать эту одежду и забрать себе. Еще он решил овладеть женщиной прямо на берегу.

Госпожа, отметил я. Госпожа Тэнси.

— Он раньше всегда так делал. Госпожа Тэнси молодая, красивая. У нас давно нет таких женщин. С тех пор, как умерла Рини…

— Короче!

— Да, господин! Большой Брат схватил госпожу Тэнси и упал. Он дергался и хрипел. У него глаза закатились. Его рвало, как после укуса змеи. Я видел, такое бывает! Но здесь нет змей. Говорят, раньше были, но их давно съели…

— Дальше!

Инспектор бросил косой взгляд на своего слугу. В ответ Кицунэ-дзару сделал пальцами некое движение. Весьма неприличное, как по мне. Я ждал, что инспектор выбранит негодника, но нет, господин Куросава только кивнул.

Похоже, он остался доволен.

— Госпожа Тэнси сказала: «Нашему брату нужна помощь!» Но кто стал бы помогать Большому Брату? Никто, даже калека Тадао и мерзавец Джуро. Тогда госпожа Тэнси спросила: «Есть ли убежище у нашего брата?» Есть, сказали мы. «Отнесите его туда, — велела госпожа Тэнси. — Ибо человек милосердный благотворит душе своей, а жестокосердный разрушает плоть свою.» Мы отнесли. Кому охота разрушить плоть свою? Я тоже нес, господин! И госпожа Тэнси. Ухватила Большого Брата подмышки и тащила. Ей было тяжело, но она тащила, да!

— Куда?

— В пещеру, господин. Большой Брат жил в пещере. Там госпожа Тэнси стала его лечить: развела огонь, укутала, чем было. Дала воды, напоила отваром из моллюсков. Понимаете, господин? Он хотел ее ограбить, опозорить, а она о нем заботилась! Она бодисаттва, святая Каннон. Истинный посланец небес!

— Где она сейчас?

— В пещере, господин. С Большим Братом.

Знаете, что я тут сделал? Я нарушил все правила приличия.

3
«Почему не покончил с собой?»

— Сэки-сан! Вы позволите?

— Чего вам?

— Нижайше прошу вашего позволения привести сюда эту женщину!

Сэки Осаму глянул на инспектора Куросаву. Инспектор сделал вид, что происходящее его не касается. Поступайте, мол, как знаете, я не желаю вмешиваться. Тогда господин Сэки перевел взгляд на ссыльных, жавшихся у края причала, и решил, что серьезной угрозы те не представляют.

— Идите, младший дознаватель. Пусть ваш слуга вас сопровождает.

— Да, Сэки-сан! Я быстро управлюсь!

Неловко сознаваться, но присутствие Мигеру с его клюкой придало мне уверенности.

— Ты! — указал я на Дайкидзина. — Покажешь дорогу.

— Да, господин!

Коротышка пожирал глазами корзинку в руке Мигеру и облизывался. Язык у него был серый, в нездоровых пятнах.

Ссыльные расступились, мы прошли между ними. На обитателей острова Девяти Смертей я не смотрел, будто их тут и вовсе не было. Они меня поняли правильно: уставились в землю, не смея обратиться с какой-нибудь просьбой. Дайкидзин с прытью горного козла взбирался по каменистой тропе, за ним следовал я, а за мной — Мигеру.

«Прикрывая голову, не оголи спину!» — писали мне как-то бандиты, угрозами пытаясь вынудить меня отступиться от расследования. Что ж, я запомнил. Думаете, я про Мигеру? Нет, я про Сэки Осаму. Старший дознаватель прикрыл меня, ничтожного, которому доверили вести дело Тэнси; принял позор на себя. Теперь мой долг закрыть собой господина Сэки. Сэки-сан, вам не придется унижаться публично, на пристани, в присутствии местного отребья и береговой стражи. Вы не будете приносить извинения негодяю-мельнику.

За вас это сделаю я. В глухой пещере, без лишних глаз и ушей.

Острые зубы камней грозили изорвать мои сандалии в клочья. Выдержит ли обувь обратный путь? А ссыльные тут босиком шастают! Думаю, у них не подошвы, а копыта.

Со скал неслись отчаянные крики птиц. Казалось, птицы раз за разом бьются в низкий потолок неба, не в силах вырваться с острова-клетки. Неужели в этих птиц перерождаются ссыльные после смерти? Им не дозволено покинуть остров даже в следующем рождении? Вот ведь какие глупости в голову лезут! Надо поскорее убираться отсюда.

Как тут вообще можно жить?!

Видимо, последнюю фразу я произнес вслух. Дайкидзин обернулся на ходу, решив, что я обращаюсь к нему:

— Плохо здесь жить, господин. Хуже некуда!

— Тогда почему ты еще жив? Почему не покончил с собой?

Жить в позоре и бесчестии?! Страдать от голода и холода? Выпрашивать подачки? Подчиняться людоеду, звать его Большим Братом? И все это без надежды когда-нибудь вернуться к нормальной жизни? То, что я предложил Дайкидзину, было стократ лучше его нынешнего существования.

— Страшно, господин, — признался ссыльный. — Страшно, но страх — пустяки. Сказать по правде, я уже решился. Если бы не госпожа Тэнси…

— Тэнси?

— Самоубийство — грех, сказала она. Нет в нем чести, нет и спасения. Самоубийц ждут демоны преисподней. Смеются, точат когти. «Хочешь в ад?» — спросила она. Я подумал и решил, что не хочу.

— Ты поверил ей?

— Да, господин. Она так говорит, что веришь.

Зря тревожишься, подумал я о Дайкидзине. Вряд ли в аду хуже, чем на твоем острове.

— Неслыханная дерзость! Немыслимая глупость! Всякий знает: кто предпочел смерть позору, попадет в рай будды Амиды! Или получит следующее рождение, лучше нынешнего! Это всем известно!

— Нижайше прошу простить меня, господин. Да, я слишком доверчив.

— Что еще наболтала тебе эта женщина?

— Убийство — грех, сказала она. Убил ты себя или кого-то другого — все едино. Но есть такое убийство, которое самоубийство, и оба они вовсе не грех! Представляете? Она такое сказала! Воистину она бодисаттва! Слушаю и верю; не понимаю, но верю! Вы бы тоже поверили, господин… Умоляю, дайте мне немного еды! Я сейчас умру от голода.

— Есть на ходу сможешь?

— Да, господин! Конечно, господин!

— Мигеру, дай ему поесть.

Действительно ли ссыльный так голоден, что возьмет еду из рук каонай? Взял, не побрезговал. Один рисовый колобок целиком сунул в рот, другой крепко зажал в руке и припустил по тропинке, оглядываясь на нас через плечо. Боялся, что отберем, что ли? Я едва за ним поспевал. Мигеру, тот вообще в кои-то веки использовал свою клюку по назначению: взбирался с ее помощью по здешней крутизне.

— Пришли, господин.

Пещера оказалась просторной. Один вход высотой в полтора человеческих роста и шириной в размах моих рук. Далеко ли она тянулась? Снаружи не разобрать: все тонуло в глухом сумраке.

Я шагнул вперед.

— Госпожа Тэнси! — возвестил Дайкидзин. Последовать за мной он не торопился. — Это к вам!

Чистый тебе привратник! Недурно тут мельник устроился.

В семи шагах от входа, там, куда не слишком задувал холодный ветер, жались друг к другу самодельные ложа: охапки сухих водорослей. На ближнем храпел детина, укутанный в тряпье. Чтобы его разбудить, требовалось нечто большее, чем наши голоса и мои шаги. В очаге, сложенном из угловатых обломков камня, рдели угли. Дальше валялась груда хвороста — судя по виду, плавник, выловленный у берега. На уступе стоял котелок, весь в копоти, и стопка глиняных плошек. На веревках, натянутых между стеной пещеры и потолком, висела рыба и какие-то узелки — должно быть, со съестными припасами…

— Рада вас видеть, господин дознаватель. Хорошо ли добрались?

Она выступила из темноты, одетая в знакомый мне плащ с капюшоном. Даже без белил, румян и пудры, с волосами, собранными в простую крестьянскую прическу, гейша Акеми производила сильное впечатление. Еще большее впечатление производило то, что мельник приветствовал меня так, будто мы вчера расстались.

— Рада? Мы оба знаем, что ты — мужчина!

— Нижайше прошу простить мою дерзость. По закону, насколько мне известно, человек, занявший женское тело в результате фуккацу, считается женщиной вне зависимости от того, кем он был в предыдущей жизни. Если я ошибся, умоляю о снисхождении!

Во время допроса он изъяснялся иначе.

— Ты прав, Сабуро из Фукугахамы. По закону ты — женщина. И я буду обращаться к тебе сообразно закону. Сабуро? Акеми-вторая? Или мне следует называть тебя Тэнси?

— Если вам не трудно, господин.

— Хорошо, — согласился я.

Изо всех сил я старался преисполниться терпением и кротостью. В свете того, что мне предстояло, это было необходимо.

— Твое дело пересмотрено. Ты признан… признана невиновной. Я прибыл забрать тебя из ссылки. Служба Карпа-и-Дракона… Я приношу тебе извинения по поводу допущенной ошибки.

Вот, сказал. И даже поклонился.

И не сгорел от стыда.

— Щит мой в Боге, спасающем правых сердцем, — ответила Тэнси. Голос ее звучал нараспев, рождая эхо под сводами пещеры. — Бог — судия праведный, крепкий и долготерпеливый.

За моей спиной вздрогнул Мигеру. Хотел что-то сказать, но нет, промолчал. Не знаю, что его взволновало. Наверное, удивился, что мельник знако̀м со священными текстами. Су̀тру, а может, наставления патриархов древности, которые сейчас цитировала Тэнси, я никогда не слышал. Но мало ли чего я не слышал?

— Я не держу на вас зла, господин, — добавила она. — Вы выполняли свой долг. Я же был непорочен пред Ним, и остерегался, чтобы не согрешить мне. И воздал мне Господь по правде моей, по чистоте рук моих пред очами Его.

Мигеру задышал чаще.

— Идем, Тэнси. Нас ждет корабль.

— Да, господин. Могу я попросить вас о сущем пустяке?

— О чем же?

— Я вижу у вашего слуги корзинку. В ней еда?

— Да.

— Не могли бы вы оставить эту еду моим братьям? Тем, кто вынужден влачить жалкое существование на этом острове?

Тэнси печется о собратьях по несчастью? Я не видел в этом ничего дурного.

— На пристани мой слуга отдаст корзинку ссыльным. Другие слуги сделают то же самое.

— Вы очень добры, господин!

* * *

До пристани мы добрались без приключений. Дайкидзин следовал за нами, пуская слюни. Когда наши слуги поставили корзинки на причал, ссыльные бросились к вожделенной добыче, толкаясь и бранясь. И остановились, услышав голос Тэнси:

— Не делайте друг другу зла. Не отбирайте еду у слабого. Поделите, что вам дали, между всеми поровну.

Ссыльные молчали. Не желая смотреть, как они станут делить еду, я двинулся к сходням. Я ждал шума драки, но за моей спиной все было тихо.

4
«Что в тебе такого ценного?»

Пока мы плыли обратно, я все время глядел на Тэнси. Прекрасная женщина, уже отмеченная печатью острова Девяти Смертей — нуждой и истощением — она сидела на корме, не по-женски широко разведя колени. Она ни с кем не пыталась заговорить; впрочем, и с ней никто не заговаривал.

Между собой мы тоже не говорили. Меня это устраивало, потому что не мешало размышлять. Я беседовал с Тэнси, как с мужчиной, хотя он об этом не знал.

Эй, мельник!

«Ты признаешь себя виновным в краже имущества госпожи Акеми? — спросил тебя судья перед вынесением приговора. — В попытке незаконно покинуть город?»

И ты ответил:

«Да, господин судья.»

«…в краже лодки?»

«Да, господин судья.»

«…в попытке скрыть фуккацу?»

«Да, господин судья.»

Все время да, ни разу нет. Ни малейшей попытки обелить себя. Самый отъявленный злодей, зная, что его преступления доказаны, начинает юлить, желая смягчить приговор. Самый тупой крестьянин помимо признания добавляет что-нибудь, что, по его мнению, может его спасти. Ты же соглашался, ничего не добавляя сверх того.

Почему, Тэнси?

Без признания нет приговора. Но если обвиняемый упорствует, запирается или искажает доказанное, признание у него выбивается пытками. Согласно трактату о пыточном деле, с которым я ознакомился по настоянию архивариуса Фудо, судебным палачам рекомендуются четыре вида воздействия на обвиняемого — бичевание с присыпанием ран песком, придавливание «камнями из Идзу», связывание с перекрытием кровеносных сосудов и подвешивание за руки, скрученные за спиной. Пытки же голодом или дымом в трактате и вовсе упоминались не как пытки, а как способы убеждения.

Лучше признаться здоровым, чем калекой.

Ты боялся пыток, Тэнси. Боялся боли? Или боялся того, что не выдержав му̀ки, ты признаешься в чем-то, о чем следует молчать?! В чем-то, не имеющем касательства к делу гейши?! Язык человека проворен; испытывая мучения, легко проболтаться. Неужели, Тэнси, тебе проще было умереть на острове Девяти Смертей за грабеж, побег и сокрытие фуккацу, нежели выдать тайну, о которой знал ты один?

А может, ты знал, что Девять Смертей пощадят тебя? Что за тобой приедут, освободят, живым вынут из пасти дракона? Инспекция надзора обладает такой властью, тебе оставалось лишь продержаться до прихода спасения. И ты держался, Большой Брат тому подтверждение. Заключен в теле слабой женщины, ты без труда справился с громилой-людоедом. Притворяясь милосердным, занял пещеру Большого Брата. Ухаживая за пострадавшим от твоей руки, пользовался его припасами съестного. Укрывался одеждой, которую Большой Брат отобрал у ссыльных.

Кто ты, Тэнси, посланец небес?

Ты мэцукэ, «цепкий взгляд»? Шпион на службе у правительства? Там, на пристани, я понял жест Кицунэ-дзару: похожий на обезьяну слуга инспектора показал господину, что ты, Тэнси, сделал с Большим Братом. Силач дергался от твоего прикосновения, хрипел, рвал зеленой желчью, но остался в живых. Ты лазутчик, чья цена высока?! Я готов допустить, что инспектор Куросава вмешался в твою судьбу, играя жизнью и честью судей и дознавателей, вовсе не ради плотской страсти к телу прекрасной гейши. Любовь сильна, но инспектор не похож на человека, что руководствуется чувствами.

Он спасал не гейшу, но лазутчика? Кладезь секретов? Доверенное лицо?! Не думаю, Тэнси, что твой ранг в инспекции надзора столь высок. Умер в ссылке от голода, и ладно, был человек, и нет, и забыли о человеке…

Если ты шпион, Тэнси, что в тебе такого ценного?

Я еще раз оглядел молчаливую женщину с ног до головы. Со стороны могло показаться, что молокосос, у которого чешется в штанах, пускает слюни при виде красавицы. А, пусть думают, что хотят!

«Я был не в себе, господин…»

Помнишь, Тэнси? Ты сказал мне это во время допроса.

«Не понимал, кто я, что со мной. Куда ни гляну, кругом страх и ужас! Я умер. Я живой. Я женщина из города. Гейша? Я мельник, я не умею быть гейшей! Дай, думаю, сбегу куда подальше…»

И еще:

«Не бойся, дочь моя…»

Помнишь, Тэнси? Ты сказал это дочери аптекаря сразу же после своей смерти. Я знаю это со слов Теруко, но вряд ли она солгала мне.

«Нет в случившемся твоей вины. С милостивыми Бог поступает милостиво, а с лукавыми — по лукавству их. Нас никто не видел?»

Ты был не в себе, Тэнси? Кругом страх и ужас, да? И вот, купаясь в страхе, сгорая в ужасе, ничего не понимая, ты успокаиваешь дочь аптекаря? Спрашиваешь, нет ли здесь свидетелей? На ходу обдумываешь способ безнаказанно избавиться от трупа?

Знаешь, Тэнси, чего бы мне хотелось? Мне, самураю? Чтобы я, ничего не понимая, глядя на свое мертвое тело, действовал с таким же хладнокровием!

Ты — человек, не теряющийся после смерти и воскрешения. Хладнокровный в первые же мгновения после фуккацу. Способный убедить носильщиков паланкина в том, что ты — их хозяйка. В чужом доме ты без промедления собираешь все ценное. Крадешь лодку, будучи уверен, что справишься с веслами и парусом.

«Клиент болтает без умолку, — сказала гейша, раскрывая Теруко секреты особенного чая. Тогда Акеми еще была гейшей, Зимней Хризантемой, а не хитрецом, скрывшим фуккацу. — Они выбалтывают лишнее, потом им стыдно. Они дарят тебе подарки, чтобы ты забыла об их откровениях. Это чай стыда, дитя, он приносит таким, как мы, немалую прибыль.»

Будь я гейшей, поил бы я таким чаем своих покровителей? Местных — да. Насчет чиновников Акаямы я был бы спокоен. Поил бы я таким чаем инспектора надзора, прибывшего из столицы? Глаза и уши сёгуната? Да я бы скорее отрубил себе руку! Такому человеку достаточно щелкнуть пальцами, и вот ты уже не белая гейша, а каси-дзёро, дешевая проститутка с набережной.

Если Зимняя Хризантема рискнула на такой поступок, у нее для этого имелись веские причины. Вряд ли Акеми делала это для собственного обогащения: слишком опасно, все равно что дергать тигра за усы. Окажись лже-мельник Тэнси правительственным лазутчиком, он мог бы рассказать много интересного об этих причинах, назвать заказчика — если, конечно, у убитых, воскресших в чужом теле, сохранялся бы доступ к знаниям убийцы, отправившегося в ад.

Если бы…

Носильщики паланкина. Слуги в доме гейши. Никто не заподозрил подмены. Украшения Зимней Хризантемы. Шпильки, кольца, серьги. Лучшие кимоно. Ты нашел их, не слишком утруждаясь. Взял самое ценное, не допустив ошибки.

Тэнси, тебе досталась память Акеми?!

глава пятая
МОГИЛЬНЫЙ КАМЕНЬ СЕМЬИ ТАКЕНУЧИ

1
«Кто будет нести паланкин?»

Мне вспомнилась осенняя дорога на Хонсю. Не тракт, поливаемый дождями, горы, поля и деревни — скорее, путь как таковой, некий символ дороги. Многое тогда со мной происходило впервые. Я в первый раз уезжал так далеко от дома, впервые переправлялся на другой остров, угодил в шторм, вынес свой личный приговор госпоже Йоко. Сейчас слово «впервые» тоже путешествовало со мной бок о бок. Компания господина Сэки, Фудо и инспектора Куросавы. Остров Девяти Смертей. Оправдание и возвращение смертника. Плавание по ночному морю…

После бури в проливе — пустяки! Даже интересно.

Два фонаря — на носу и корме — высвечивали черную зыбь на три дзё вокруг лодки. Масляные блики играли в пологих волнах. Сами волны казались мне вязкими и тяжелыми, словно мы плыли по жидкой смоле. Упадет искра за борт — полыхнет до горизонта!

Только где он, этот горизонт? За пределами колеблющегося круга света все тонуло в непроглядном мраке. В мире существовала только наша лодка, плывущая из ниоткуда в никуда. Я взглянул в небо, но и там обнаружил лишь безвидную мглу: ни звезд, ни луны.

Что бы сказал настоятель Иссэн? «Будьте сами себе светильниками. На себя полагайтесь, на других не полагайтесь!» Ну да, это сказал не настоятель. Но он бы повторил, я уверен! Вот, плывем, сами себе светильники. Как мы доберемся до места назначения? Мимо берега не промахнемся, но вот мимо поста береговой охраны — запросто!

— Вижу сигнальный огонь!

После крика матроса я тоже разглядел трепещущий рыжий огонек впереди по курсу. Капитан принялся отдавать команды, лодка повернула, нацелившись носом на огонь. Это будде хорошо быть самому себе светильником! А людям, далеким от просветления, нужен маяк.

Вскоре в свете сигнального костра я смог увидеть знакомую пристань и часть каменистого берега. Тьма расцвела дюжиной огненных глаз, на пристань высыпали стражники с фонарями. Вот уже нашу лодку притягивают к причалу, швартуют, надежно закрепляют канатами, перебрасывают сходни…

— С благополучным возвращением! Мы подготовили вам лошадей, паланкин и фонари.

Было заметно: начальник поста выглядит виноватым. Ему очень хотелось отлучиться — в нужник, что ли? — но долг требовал оставаться на пристани.

Когда на сходни ступил господин Сэки, доски с натугой заскрипели. Но слышали бы вы их скрип, когда на них ступил инспектор Куросава!

— Благодарю за расторопность, — брюзгливо заметил старший дознаватель. — Но не слишком ли вы торопитесь? Мы рассчитывали переночевать, а в путь двинуться уже с утра.

— Нижайше прошу меня извинить, — начальник поста упал на колени. — Наши казармы совершенно не приспособлены для ночлега путешественников, тем более таких знатных. Почтовая станция всего в часе езды по тракту. Там есть все удобства…

Нас хотели спровадить, и поскорее. Боялись заразиться от нас позором? Отмена приговора, возвращение осужденного, необходимость его сопровождать… Куда, зачем? «Не желаю этого знать!» — читалось на лице начальника. Чужой стыд? Чужая тайна? От такого лучше держаться подальше!

Господин Сэки нахмурился:

— Тогда хотя бы выделите нам сопровождающих!

Старший дознаватель был в бешенстве. Есть такая крайняя степень бешенства, когда оно бессильное. Мы с Фудо помалкивали, как и положено младшим по должности и возрасту. Я покосился на инспектора Куросаву. Если инспектор поддержит господина Сэки, начальнику поста придется уступить. Однако инспектор отвернулся. К разговору он не прислушивался, словно происходящее нисколько не касалось господина Куросавы.

Не прислушивался он, как же! Уж не вы ли, инспектор, еще по пути на остров приказали начальнику подготовить все для нашего скорейшего отъезда? Раз нам выделили паланкин, значит, знали заранее, что с нами будет женщина. Зачем вам это, инспектор? Торопитесь продолжить путь? Мы ведь все равно не станем ехать всю ночь! Заночуем не здесь, так через час на почтовой станции. Или вы заботитесь о том, чтобы Тэнси видело как можно меньше людей?

Мельник или шпион, что за тайну скрывает этот человек?!

— Умоляю простить меня, недостойного! Мои люди несут службу, они не могут отлучиться. Кроме того, дорога здесь одна, вы по ней ехали сюда. Над почтовой станцией всегда горит фонарь, мимо не проедете!

— Кто же будет нести паланкин?

— У вас четверо слуг, — начальник замялся. — Если, конечно, дама не против, чтобы среди носильщиков было двое безликих.

— Нет ни раба, ни варвара, ни свободного, ни безликого, — донеслось со сходней. — Бог во всех и во всём. Я не буду возражать, если меня понесут каонай.

Тэнси в облике Акеми сошел на пирс. Скромно потупившись, он встал позади нас, рядом со слугами.

Вопрос был решен. У господина Сэки иссякли возражения, а может, он счел ниже своего достоинства и дальше препираться с начальником поста. Нам подвели лошадей, еще двух навьючили нашей поклажей. Мы с Фудо повели их в поводу. Тэнси подали паланкин, расписанный белыми цветами. Мне вспомнилось прозвище Акеми: Зимняя Хризантема.

Надо же, какое совпадение!

Слуги Фудо и инспектора Куросавы встали впереди, нацепив на грудь фонари, Мигеру и каонай господина Сэки пристроились сзади, как и положено низшим из низших. Когда носильщики подняли паланкин, тот изрядно перекосило — все четверо были разного роста. Ничего, подложили подушки, кое-как выровняли.

Тэнси в паланкине молчал, не жаловался. Должно быть, после острова Девяти Смертей ему все казалось райской обителью. Привяжи мы его к лошади да волоки за собой по земле — не пикнул бы!

— В путь! — объявил Сэки Осаму.

Начальник поста не соврал — часа не прошло, как впереди сверкнул фонарь почтовой станции. Договариваться о ночлеге отправился инспектор. Чуть позже слуга инспектора отвел Тэнси, ждавшего снаружи, к неприметной задней двери и впустил внутрь. Мои подозрения превратились в уверенность: инспектор желал, чтобы Тэнси не слишком бросался людям в глаза.

Кицунэ-дзару задержался на пороге, огляделся по сторонам. Удовлетворившись осмотром, он последовал за бывшим мельником. Инспектор велел не оставлять Тэнси без присмотра. Мужчина и женщина в одной комнате? Приличия мало заботили господина Куросаву. Куда больше его волновало другое. Вдруг Тэнси задумает бежать? В Акаяме лже-гейше едва не удалось скрыться. Если бы не патруль во главе с моим отцом…

Глаза отчаянно слипались. Понадеявшись на бдительность инспекторской обезьяны, я отправился в комнату, выделенную нам. Спать! Да, без ужина. Спать хотелось сильнее, чем есть. День был долгий и странный.

Что готовит нам завтра?

2
«Тебе не радостно вернуться в памятные места?»

Утренние сюрпризы не заставили себя ждать. Первый из них оказался приятным: завтрак! Горячий рассыпчатый рис с дольками печеного чеснока и розоватыми волокнами рыбы благоухал на всю маленькую, но очень чистую харчевню. В мисочке отдельно подали маринованный имбирь, соленый дайкон и васаби.

Такая глушь — и такие повара!

Завтрак с лихвой возместил пропущенный мной ужин. Благодарить за изобилие следовало инспектора Куросаву: хозяин расстарался перед высоким, а главное, опасным гостем. Что ж, путешествие в компании столичного инспектора имеет свои преимущества.

Когда мы выбрались наружу, лошади были уже готовы. Я стоял, привалясь к столбу коновязи, щурился на солнце, встающее на востоке, будто сытый кот. День обещал быть ясным, в отличие от вчерашнего. Отвратительное задание выполнено, мы возвращаемся домой. Там мне поручат новое дознание — и можно будет с чистой совестью выбросить из головы все перипетии этого унизительного дела.

Тайна Тэнси? Ну, тайна.

Она, вне сомнений, известна инспектору. Иначе с чего бы он потребовал пересмотра приговора и возвращения смертника с острова? Раз так, это не мое дело. Господин Куросава уж всяко распорядится этой тайной и самим Тэнси с большей пользой, чем младший дознаватель Рэйден.

От хлопка по плечу я пошатнулся и упал бы, если бы не столб. У архивариуса Фудо тяжелая рука! Я обернулся к Фудо, который подобрался, как всегда, незаметно, но архивариус с видом заговорщика скосил взгляд куда-то вправо, предлагая мне посмотреть туда же.

Я посмотрел.

Инспектор Куросава делал недвусмысленные знаки, приглашая отойти от гостиницы. Удостоверившись, что все поняли его жесты правильно, инспектор двинулся в указанном направлении. Сэки Осаму, Фудо и я последовали за ним, слуги потянулись за нами. Кицунэ-дзару по пятам сопровождал Тэнси. Я думал, инспектор велит слугам остаться — нет, напротив, он поощрял их присутствие.

Мы остановились в сотне шагов от гостиницы, на открытом месте. Захочешь подслушать — тайком не подкрадешься.

— Полагаю, все вы намерены без промедления вернуться в Акаяму.

Говорил инспектор тише обычного. Порывы ветра срывали слова с губ, несли прочь. Нам приходилось вслушиваться.

— Мне очень жаль разочаровывать таких достойных самураев, как вы. Но долг превыше наших желаний. Мы должны завершить миссию.

— Миссия? И какова же она?

Сказанное инспектором предполагало вопрос. Господин Сэки его задал, не выказав ни интереса, ни раздражения. «Вы хотели, чтобы я спросил, я спрашиваю,» — слышалось в голосе старшего дознавателя.

— О, эта миссия даже не вполне наша, — Куросава улыбнулся, словно речь шла о веселом пустяке. — Ее должен завершить Тэнси. А мы обязаны сопроводить его — хотя по правде, он теперь не он, а она — до места назначения.

— Миссия? Моя миссия?!

Тэнси забыл все приличия:

— Простите, господин, я не понимаю, о чем речь.

Инспектор ничуть не рассердился. Казалось, женщина, только что освобожденная из-под стражи — освобожденная ли? — имела полное право вмешиваться в разговор самураев, посвященный делам службы.

— Ты это поймешь, — инспектор подмигнул Тэнси. Похожий на куклу-неваляшку, инспектор сейчас выглядел потешно, но никому и в голову не пришло рассмеяться. — Ты это сразу поймешь, как только мы прибудем на место. Там остался кое-кто, кто нуждается в твоем возвращении.

— Что же это за место, господин?

— О, Тэнси! Я был лучшего мнения о твоей проницательности. Неужели годы не прибавили твоему разуму остроты? Это Фукугахама, деревня, в которой ты так славно потрудился. Много муки намолол, а? Отсюда до нее три дня пути.

Никогда я еще не видел, чтобы люди бледнели так резко, так стремительно. Кожа Зимней Хризантемы, без того светлая — «лунная», говорили знатоки женской красоты — сделалась белей наилучшей рисовой бумаги. Хоть тушью на этом лице пиши!

Бывшая гейша попятилась на шаг. Бывший мельник судорожно сглотнул. Я прямо видел их обоих: гейшу и мельника. Еще я видел кого-то третьего, чье имя оставалось для меня тайной.

— Тебе не радостно вернуться в памятные места? — инспектор говорил так, что было не понять, обращается он к мужчине или женщине. — Устроить счастье еще одного человека? До сих пор у тебя это хорошо получалось. Надеюсь, ты меня не подведешь. Или я напрасно забрал тебя с острова Девяти Смертей?

Куросава по-прежнему улыбался. Но взгляд его, устремленный на Тэнси, сделался жестким.

— Н-нет, господин.

— Громче!

— Н-не напрасно…

— Вот и замечательно! Господа, — инспектор обернулся к нам, потеряв интерес к Тэнси. — Понимаю, что у вас есть вопросы, но с ответами придется подождать. Когда миссия при вашем — нашем! — содействии будет выполнена, вы сможете узнать подробности. Поверьте, это большая честь. Такой чести удостаиваются немногие.

Честь, думал я. Тэнси, бледный как полотно. Наша унизительная роль — эскорт при мельнике или шпионе, кем бы Тэнси ни был. Миссия, которая пугает Тэнси до смерти. Миссия, о которой мы узнаем лишь после ее исполнения. Почему Тэнси так боится возвращения в родную деревню? Он там что-то натворил? Бежал? Или его страшит иное? Неужели корень его страха — то, что инспектор Куросава знако̀м с его прошлым?! Нет, если Тэнси — шпион правительства, инспектор обязан знать о нем все необходимое.

В этом нет ничего удивительного.

Для ужаса Тэнси я сейчас видел единственную причину. Если Тэнси выполнял в Фукугахаме важное поручение, ему стоило бояться одного: наказания за некачественное исполнение, за ошибку, исправление которой потребовало стольких трудов — отмена приговора, отряд сопровождения из четырех самураев…

— В путь! — скомандовал инспектор.

3
«Зачем ты зовешь меня шлюхой?»

Я уже говорил вам, что просыпа̀ться зимой — мучение? Еще и добавлял, что просыпаться раньше обычного — пытка. Так вот, я заблуждался. Гораздо хуже засыпа̀ть ранней весной. А поминутно выныривать из сна, словно карп из речной пены — адская забава.

Зимой-то я просыпался дома, под крышей! А засыпаю здесь и сейчас, под открытым небом. В комнате ветер задувал из щелей, а тут ему и щелей не надо. Дует отовсюду, как взбесился! И старые шишки в бок давят. Корни повылезали, торчат горбами. Да, знаю. Самурай должен стойко переносить испытания. А я разве не переношу? Разве не стойко? Я ведь не жалуюсь, я просто так, чтобы время скоротать…

Могу даже стих сложить:

Горе-злосчастье,
Тяготы, лишения:
Лучшие друзья.

С дороги, ведущей от побережья в Акаяму, мы свернули в горы. Гуськом пробрались сквозь редкий подлесок: бамбук, магнолии, дикая вишня. Дальше пошел лес настоящий, густой: бук, каштан, ольха. Лианы, старые и сухие, густо оплетали корявые стволы и ветки. Если они и напоминали мне что-то изысканное, так это сброшенную змеиную кожу. Безлистый в эту пору, лес навевал тоску и уныние. О торных путях можно было только мечтать, о почтовых станциях с гостиницами — тоже. Тропа забирала все круче, лошадей то и дело приходилось вести под уздцы. Животные храпели, стригли ушами, мотали головами.

Волчий вой — к счастью, далекий — пугал их.

Слуги намаялись с паланкином, выискивая просветы между деревьями, достаточно широкие, чтобы пройти попарно, всей четверкой, и без ущерба пронести опостылевшую ношу. Каждую минуту я ждал, что инспектор Куросава велит Тэнси выбраться наружу и идти пешком. Это на главных трактах женщинам вроде гейши Акеми разрешено путешествовать только в паланкинах, задернув занавески. А тут кто станет проверять? Я ждал и ошибся в своих ожиданиях: инспектора нимало не интересовали злоключения слуг.

Я ошибся дважды. Строго между нами, я предполагал, что толстяк-инспектор в дороге станет неподъемной обузой. Такого в паланкине и дракон не снесет! Нет, Куросава с легкостью юноши взбирался на лошадь, ловко сидел в седле, без жалоб шел, куда надо, а если временами и вздыхал, так сразу же начинал смеяться над самим собой. Это старший дознаватель Сэки днем ногу подвернул, а инспектор молча подставил плечо, не дожидаясь, пока это сделает слуга. Теперь господин Сэки ехал верхом везде, где было можно, и даже там, где было нельзя. А когда становилось совсем нельзя, господин Сэки шагал, сцепив зубы, с каменным лицом, хотя я видел, что ему больно ступать на поврежденную ногу. На привале, перед тем, как прикончить нашу бедную трапезу и лечь спать, архивариус Фудо порвал на ленты нижнее кимоно. Утром Фудо намеревался плотно забинтовать старшему дознавателю щиколотку, облегчив страдания.

Впрочем, травма не помешала Сэки Осаму заснуть сразу же после ужина, растянувшись на голой земле. Ишь, храпит, что твой медведь!

Я сел, привалился спиной к стволу молодого дуба. Плотнее закутался в плащ, один нос наружу выставил. Темень кругом, хоть глаз выколи! Звезды попрятались, месяц нырнул в облако. Слышно, как Фудо вторит храпу начальства. Инспектор Куросава свистит носом, слуги сопят вразнобой. Настоящий оркестр! Это что, выходит, один я бессонницей маюсь?

— Не спишь, каонай?

Ага, не я один. Женским голосом в нашей компании говорит только Тэнси, заключенный в теле гейши.

— Твое какое дело? Хочешь скрасить мне ночлег, laputa!

Так, еще и Мигеру. Его голос я узнаю, даже если оглохну.

— Зачем ты зовешь меня шлюхой, каонай? Разве ты сам без греха, чтобы кидать в меня камнями? Кроме того, тебе отлично известно, что Акеми была белой гейшей.

— Ты знаешь испанский? Elevangelio?!

Мигеру был изумлен. Он даже не пытался скрыть это. Был изумлен и я. Сказать по правде, я не понимал, о чем они. Во тьме было проще простого вообразить, что я нахожусь в театре теней, где по туго натянутой, освещенной фонарями ткани скользят черные силуэты, а укрытые от зрителей актеры подают реплики в нужных местах.

Вообразили? Ага, и я тоже.

Назад: глава пятая МОСТ ИЗ ПИРОЖКОВ

Дальше: глава шестая БАМБУК РАСТЕТ КРЕСТОМ