Книга: Рассказы ночной стражи
Назад: ПОВЕСТЬ О СТАЛЬНЫХ МЕЧАХ И ГОРЯЧИХ СЕРДЦАХ
Дальше: ПОВЕСТЬ О ДЕРЕВЕНСКОМ КЛАДБИЩЕ И ПОСЛАНЦЕ НЕБЕС
3
«Где ваш слуга?»
— Жди меня здесь.
— Да, господин.
— Никуда не уходи!
— Я понял, господин.
Понял он! Вчера вечером мерзавец говорил то же самое.
— Маску не снимай.
— Да, господин.
Маска из меди. С утра мороз стоит. Было бы лицо, отморозил бы. Лица нет, только какая для холода разница?
— У тебя есть тряпка? Под маску подложить?
Мигеру встал на колени, прямо в снег:
— Благодарю за заботу, господин. В управе мне выдали матерчатую маску. Такую же, только из хлопка. Еще в конце осени. Велели вклеить внутрь медной. Я так и сделал. Мне не холодно, господин. Вы слишком добры ко мне, я этого недостоин.
Я огляделся. Белый день на дворе. В прямом смысле белый, аж в глазах блестит! Люди кругом. Не так чтоб много, но есть люди, есть. Никто Мигеру на глазах у прохожих не тронет. По крайней мере, мечом рубить не станет. А если палкой разок огреет, так ему это только на пользу.
Сын сенсея ждал у ворот усадьбы.
— Прошу простить меня за задержку, Цуиёши-сан.
— Мой отец ждет вас, Рэйден-сан. Он дал согласие на встречу.
Судя по мрачному виду Цуиёши, согласие отца далось ему дорогой ценой. Но Ясухиро-младший чувствовал себя в долгу передо мной, и это было меньшее, что он мог для меня сделать.
Красться задами не пришлось Привратник открыл нам главные ворота и склонился в поклоне. Не задерживаясь, мы прошли в дом. Прежде чем мы разулись, служанка обмахнула метелкой из перьев нашу обувь, после чего слуга-мужчина принял у меня плети и ватный хаори: в доме было тепло. Цуиёши провел меня в знакомую комнату — ту, где хранились фамильные ценности семьи Ясухиро: доспех и мечи.
Сенсей сидел возле чайного столика.
— Извините за беспокойство, Кэзуо-сан.
— Не стоит извинений, Рэйден-сан, — он прекрасно понял, что к нему пришел не ученик, а дознаватель. — Я рад принять вас в своем доме.
Самый пристальный наблюдатель не обнаружил бы радости ни на лице, ни в голосе сенсея. Ясухиро-старший был хмур, темен лицом. Волосы, обычно уложенные в старомодную прическу сакаяки, сегодня растрепались как у бродячего ронина. Под красными от бессонницы глазами наливались синевой неприятного вида мешки. Впору заподозрить, что сенсей пил всю ночь, но запаха саке я не уловил.
— Я не отниму у вас много времени.
— Я никуда не тороплюсь. Садитесь, выпейте чаю.
Цуиёши счел за благо оставить нас вдвоем. Мы сделали вид, что не заметили его исчезновения.
— Благодарю за оказанную честь, Кэзуо-сан. Не хотелось бы вас обременять…
— Вы нисколько меня не обремените.
Опустившись на подушку, я смотрел, как Ясухиро наливает мне чай. Когда-то я и мечтать о таком не мог. Изгиб руки, пар из чашки, журчание струи — все как минувшим летом, когда сенсей наливал чай моему отцу во время беседы. А все равно по-другому. Тогда это было ожившей картиной. А сейчас просто пьем чай.
Настроение, да. Скверное настроение. Не с таким идут по «пути чая», уединяясь с гостем в чайном домике. Взяв предложенную чашку, я сделал глоток и с поклоном вернул на место.
— Полагаю, ваш визит связан с делами службы.
Спасибо Ясухиро, он не стал разводить долгие разговоры.
— Вы совершенно правы, уважаемый Кэзуо-сан. Я восхищен вашей проницательностью.
— Чем я могу помочь службе Карпа-и-Дракона?
— Мы нуждаемся в вашей консультации.
— Консультации?
Мне показалось, или лицо сенсея чуточку прояснилось?
— За последние дни, вернее, ночи в городе были убиты несколько безликих. Разумеется, убийство каонай — не преступление. Нас эти случаи не заинтересовали бы, не будь один из убитых кандидатом в слуги дознавателей. Убит он был острым оружием — не палкой и не камнем. Мы желали бы выяснить, каким оружием и как именно он был убит. Кэзуо-сан, вы известный мастер воинских искусств. Поэтому я взял на себя смелость обратиться к вам за помощью в этом вопросе.
Сенсей молчал, раздумывал
— Расскажите мне все, — наконец произнес он. — Все, что вам известно об этих убийствах и о нанесенных ранах.
— Речь идет об одном конкретном убийстве, — счел нужным уточнить я.
И пересказал Ясухиро все, что мне было известно. Заканчивая рассказ, я впервые усомнился во всей этой затее. Когда я признался господину Сэки, каким способом хочу прояснить сложившуюся ситуацию, старший дознаватель сказал, что в моей идее есть здравый смысл. Уверен, он просто не хотел меня обижать. Здравый смысл? Обстоятельства убийства я знал со слов досина Хизэши. Досин знал их со слов цирюльника, цирюльник — со слов трупожога. Как перевираются истории, гуляя от одного рассказчика к другому, я представлял лучше лучшего.
— Это все?
— Это все, что мне известно.
— У вас есть с собой маска?
— Что? — не понял я.
— По вашим словам, убитый защищался служебной маской. У вас есть с собой маска?
— К сожалению, нет.
— Где ваш слуга?
— Ждет снаружи, у ворот.
— Я велю, чтобы его привели сюда.
Я не поверил собственным ушам.
глава пятая
МОСТ ИЗ ПИРОЖКОВ
1
«Вы его убьете!»
«Он не в себе!» — мысленно воскликнул я.
Прав Цуиёши. Пригласить в дом безликого? В заветную комнату, где хранится наследие предков?! Наша семья — другое дело; мне каонай положен по службе — хотя я до сих пор и не знаю, зачем. Но даже мы не пускаем его в дом, Мигеру живет в сарае. Неужели сенсей и впрямь повредился рассудком?
Призвав слугу — того, что принял у меня плети — Ясухиро отдал ему распоряжение. Слуга был в смятении — а кто бы не был?! — но возразить не посмел. Пока мы ждали его возвращения, сенсей заварил свежего чаю и налил нам обоим. Он молчал, лицо его оставалось спокойным, хотя и хранило последствия бессонницы. Я пытался понять, о чем он думает, и не мог.
Вкус чая показался мне странным. Он горчил и отдавал морем. В точности так я себя и чувствовал — если вы понимаете, о чем я.
В дверях возник слуга:
— Я привел его, господин.
— Пусть войдет.
Слуга исчез. Вместо него объявился Мигеру: босиком и без клюки. Каонай опустился на колени, коснулся лбом пола и замер. Ясухиро не удостоил его взгляда.
— Рэйден-сан, велите вашему слуге, чтобы снял маску. Да, и пусть замотает голову тряпкой. Как те безликие, что не на службе.
Спрашивать, зачем это надо, я не стал. Безумен сенсей или разумен, лучше делать так, как он велит, и не задавать лишних вопросов.
— Мигеру, у тебя есть тряпка для лица?
— Да, господин.
— Сделай то, что приказал господин Ясухиро.
— Да, господин.
Оставаясь на коленях, Мигеру развернулся вполоборота к нам — чтобы не оказаться к господам спиной, но и не оскорбить их видом своей лицевой плоти — и принялся стаскивать маску.
— Готово, господин.
Сенсей поднялся на ноги. Он сделал это с легкостью, какая не вязалась с его внешним видом. Достав из лакированного шкафа покрывало, расшитое тигровыми лилиями, Ясухиро швырнул его Мигеру.
— Пусть ваш слуга завернет маску в покрывало, как если бы нес ее в мешке.
— Выполняй, Мигеру.
Нет, это не безумие. Это семейное. В свое время Цуиёши продемонстрировал мне поединок в скалах, свидетелем которому оказался. Сенсей собирался сделать то же самое в отношении убийства безликого. «Один показ лучше дюжины объяснений,» — повторял он на занятиях. И слова Ясухиро никогда не расходились с делом.
Сейчас он возьмет деревянный боккэн из стойки с оружием — и покажет на Мигеру, как все произошло. Я удивился тому, что сенсей, не желая обращаться к безликому напрямую, все-таки не брезгует продемонстрировать на каонай свое мастерство — и решил отложить это напоследок, когда у меня появится время для размышлений.
— Пусть ваш слуга встанет. Пускай возьмет «мешок» с маской двумя руками.
Я не стал повторять слова сенсея. Я просто кивнул. Уверен, Мигеру следил за каждым моим движением.
Каонай встал.
Лишь на миг я выпустил Ясухиро из поля зрения, а когда вновь перевел взгляд на сенсея, в руках его блестела сталь! В один шаг хозяин дома преодолел расстояние, отделявшее его от безликого, и нанес удар боевым мечом — фамильным клинком, наследством, доставшимся сенсею от предков. Защищаясь, Мигеру вскинул маску. Раздался глухой лязг: раз, другой, третий. Каонай пятился в угол, прикрываясь маской, Ясухиро атаковал, рубя наотмашь.
«Остановитесь, Кэзуо-сан! — хотел крикнуть я. — Вы его убьете!»
Слова застряли у меня в горле.
Превратившись в глыбу льда, не в силах оторвать взгляда от ужасной сцены, я следил за тем, как Мигеру упирается спиной в стену. Это была не бумажная, натянутая на раму стена, способная порваться от слабого толчка, а несущая, из крепких досок. Клинок размазался мерцающим веером, напомнив мне о вчерашнем вечере и циновках, свернутых в рулоны и водруженных на шесты. Ясухиро рубанул наискось, Мигеру сдавленно охнул. Левая рука моего слуги повисла плетью, маска со стуком упала на пол.
Нет.
Прежде чем маска упала, меч вернулся.
На возврате, ни на миг не прервав движения, Ясухиро полоснул безликого по животу. Застонав сквозь зубы, Мигеру рухнул на колени, прижал к животу здоровую руку, пытаясь зажать рану, не дать кишкам вывалиться наружу дымящимся клубком. Меч взлетел, полыхнул молнией в свете масляных ламп — и обрушился на шею безликого.
Замер в волоске от нее.
Я слышал тяжелое дыхание Мигеру. Больше ничего не нарушало тишину. Затем сенсей опустил меч и обернулся ко мне.
— Вы все рассмотрели, Рэйден-сан?
— Да, Кэзуо-сан.
— В подробностях?
— Да, спасибо.
— Полагаю, так все и произошло. Вашего каонай убили мечом. Если голова не была отрублена полностью, убийца скорее всего поскользнулся.
Вашего каонай. Потрясенный случившимся, я не сразу понял, что он говорит о жертве, найденной возле сточных каналов.
— Мечом, — повторил Ясухиро. — Острым стальным мечом. Таким, как этот.
Он уставился на фамильный меч. На лице сенсея читалась брезгливость. Должно быть, после соприкосновения с мерзким каонай и его маской клинок требовал очищения на семейном алтаре, а также шлифовки и полировки.
Заточки меч не требовал. Мои глаза успели увидеть то, что разум осознал позже. Сенсей не пытался рассечь тело Мигеру лезвием меча, а просто бил тупой стороной клинка. Руку он моему слуге вряд ли сломал, но ушиб сильно, тут спору нет, и на животе тоже вздуется полоса: сперва багровая, позже синяя.
Жизни Мигеру ничего не угрожало.
— Благодарю вас за прекрасную демонстрацию, Кэзуо-сан. Она была очень убедительна. Теперь у меня не осталось никаких сомнений.
2
«Князь благоволил к его безумию…»
— Стихи, — сказал отец.
— Стихи? — удивился я. — Какие стихи?
— Ивамото Камбун, младший брат твоего прадеда. Как поэт, он был бездарен. Вы согласны со мной, Иссэн-сан?
Настоятель кивнул.
Я отпил чаю. У меня болела голова. Талантлив был мой прадед в искусстве стихосложения или бездарен, это интересовало меня в последнюю очередь.
Они встретили меня дома: отец и преподобный Иссэн. Матушка сказала, чтобы я шел не к себе, а в комнату родителей. Там они и сидели, распивая чай и заедая его сладостями. Сказать по правде, я бы предпочел более плотный ужин. День выдался не лучший, я до сих пор размышлял над тем, что увидел и услышал в усадьбе Ясухиро. Вкупе с утренней беготней и приключениями Мигеру, который сперва погиб, а после воскрес, это мучило меня хуже поноса.
Набить живот и лечь спать — все, чего мне хотелось.
— Бездарность, — повторил отец. — Злоупотреблял сравнениями. Белые слезы неба? Отвратительно.
Я навострил уши. Сонливость как рукой сняло.
— Я вспомнил, — отец налил себе еще чаю. — Стихотворение рядом с убитым каонай. Тем, которого обнаружил я. «Пали на землю белые слезы неба; скрип под ногами». Это его стихи. Иссэн-сан, полагаю, вы тоже помните?
Настоятель кивнул.
— Режущее слово, — отец взмахнул рукой, словно хотел разрубить кого-то пополам. — Он утверждал, что искусство меча и искусство стихосложения едины. Кирэдзи, говорил он, это удар, нанесенный в точно выбранный момент. Режущее слово делит трехстишие на две части. Решающий удар делит поединок на схватку и победу.
— Вы правы, — согласился настоятель. — Я мало что смыслю в поединках. Но он злоупотреблял сравнениями, это правда. Мы часто спорили с ним на эту тему. Я был младше, я годился ему в сыновья. Удивляюсь терпению досточтимого Камбуна! Терпение было ему не свойственно, скажем прямо. Но при всей его вспыльчивости он ни разу не обругал меня.
— Что, — изумился отец, — даже не ударил?
— Что вы! Я тогда еще не принял монашество, он вполне мог поднять на меня руку. Но нет, всегда выслушивал до конца, искал аргументы. Я не был единственным…
Улыбка отца вся состояла из горечи.
— Были, Иссэн-сан. Вы были единственным человеком, которого он выслушивал без ругани. Уж поверьте, я знаю, что говорю.
— Искусство меча? Режущее слово?!
Выгонят, подумал я. Вмешаться в беседу старших? Не испросив разрешения? Точно, выгонят.
— Твой двоюродный прадед был не в своем уме, — сегодня отец пребывал в хорошем настроении. А может, хотел, чтобы я присутствовал при разговоре, вот и пренебрег наказанием за вызывающее поведение. — Он считал, что мы зря отказались от оружия предков. Я имею в виду заточенную сталь.
— Но фуккацу? Дар будды Амиды?
— Он полагал, что мы впали в заблуждение. Что будда требует от нас иного понимания, нежели то, к какому мы пришли. Что дар — испытание, которого мы не выдержали. Можно сражаться сталью, плетями, палками, кулаками. Это не имеет значения. Нельзя сражаться, если боишься убить врага. Фуккацу, не фуккацу — схватке надо отдавать всего себя, без раздумий и колебаний. Страх перед убийством? Страх за свою собственную жизнь? Два страха как один?! Общепринятую манеру ведения боя он называл предательством. Плевок в кодекс самурая, говорил он. Яма на пути воина.
Сегодня отец был разговорчивей обычного. Я бы сказал, что сегодня он был скорее бабушкой, чем отцом.
— Но ведь тогда фуккацу царило бы повсеместно! Наступил бы хаос!
— Не всякий поединок заканчивается смертью. И потом, думать о смерти — позор для самурая. А мы думаем о ней постоянно. Так считал твой прадед. Всем самураям, кто спорил с ним, он предлагал схватку на стальных мечах. Убитый продолжит жизнь в убийце, говорил он. А убийца, если он доблестно сражался, непременно попадет в рай. В ад? Глупости! Откуда взяться аду, если ты бился со всей отвагой! В рай, только в рай! Или новое рождение самураем…
— Поединок? Я бы отказался!
— Все отказывались, — отец смотрел на меня, но видел кого-то другого: безумного прадеда или благоразумных самураев, не знаю. — На стальных мечах, деревянных, на плетях, на чем угодно — в конечном итоге никто не хотел сразиться с ним. Безумец Камбун не был сильнейшим бойцом в Акаяме, но он и впрямь отдавал схватке всего себя, не задумываясь о последствиях. Убей он противника, на улице или в стенах додзё, и тому пришлось бы жить дальше в теле твоего прадеда. Ивамото Камбун-второй, а? Кто бы захотел такой участи? Я уже не говорю о том, что противник мог убить Камбуна, а значит, фактически покончить с собой. Рай? Никто не верил в эти бредни.
Я представил, как мой прадед мечется по Акаяме. Наставляет всех на путь самурая. Проповедует истинное понимание дара будды Амиды. Над ним смеются — втайне, за спиной, опасаясь взбесить сумасшедшего. Отказ от поединка с умалишенным — не позор. Напротив, позор — поединок с умалишенным. Я так ясно увидел его, словно он стоял напротив.
— Он что, ходил со стальными мечами?!
Отец вздохнул:
— Какое-то время. Утверждал, что два меча — знак статуса самурая, что без них мы все простолюдины, кем бы себя ни мнили. Плети? Чепуха! Мы что, погонщики быков? Палки? Палками гоняют бродячих собак! Особым распоряжением князя ему запретили ходить с острой сталью. Князь благоволил к его безумию, считал твоего прадеда воплощением духа предков, живой традицией. Видел в его безумии некое благородство. Разумеется, князь не поощрял его к схваткам на древний манер. Но там, где иной правитель велел бы безумцу покончить с собой, наш князь выказывал бешеному Камбуну свое расположение. Он даже публично хвалил его стихи! И все молчали, не желая гневить правителя…
— Молчали, — подтвердил настоятель.
Кажется, это задевало его больше всех мечей, вместе взятых.
— Умоляю простить меня, но я в недоумении. Не хотите ли вы, уважаемый отец, сказать, что мой двоюродный прадед…
— Нет. Я не хочу сказать, что твой двоюродный прадед бродит по городу и рубит безликих, подписываясь стихами. Он был безумцем, но я-то в своем уме! Твой прадед давно умер, Иссэн-сан подтвердит.
Настоятель кивнул. Сегодня святой Иссэн кивал чаще фарфорового болванчика. Наверное, как и болванчик, предсказывал землетрясение.
Я взял пирожок с начинкой из тертых каштанов, сунул в рот. Это был последний пирожок в коробке. Сам того не заметив, я сжевал все без остатка. Вот ведь стыд! Оставался подслащенный ёкан, тоже ничего. Отец с настоятелем все равно не едят, только чай пьют.
Прадед, значит, умер. Стихи, начертанные рядом с убитым каонай, принадлежат прадеду. Кто их мог начертать? Кто угодно, кто знал эти стихи, включая отца и преподобного Иссэна. Разумеется, это не они, это я так, для общего понимания.
«Я слышал от своего деда, — сказал мне господин Сэки, — что прежде, до того, как будда Амида осчастливил нас своим даром, самурай мог без причины зарубить крестьянина или бродягу. Просто так, чтобы опробовать на нем свой новый меч. Цудзигири, «смерть на перекрестке». Отец моего деда практиковал цудзигири, о чем не единожды рассказывал сыну. В нашей семье эта история передается из поколения в поколение…»
Отец деда. Из поколения в поколение.
— У моего двоюродного прадеда были сыновья? Внуки?
Кивнули оба: отец и настоятель.
— Камбун, сын Камбуна. Я знала его…
Отец прикрыл глаза, словно задремал. Он не замечал, что говорит о себе, как о женщине. Похоже, задремал только отец, бабушка же бодрствовала.
— Твой родной прадед, Рэйден, запретил своему обезумевшему брату появляться в школе, где велись занятия. Позже он отказал ему от дома…
Мой родной прадед Ивамото Йошинори. Основатель школы воинских искусств «Дзюнанна Йосеи». Той самой школы, которую он, не имея возможности оставить ее дочери, оставил своему лучшему ученику Ясухиро Сейичи, отцу Ясухиро Кэзуо, моего сенсея.
Мой родной прадед. Отказал брату от дома.
Можно не спрашивать, почему.
3
«Никогда в жизни мне не было так страшно»
Он явился в дом моего прадеда вечером, когда ученики покинули додзё: Камбун, сын Камбуна из клана Ивамото. У них в семье всем мальчикам давали имя Камбун. Люди судачили о причинах, но так, чтобы не дошло до вспыльчивого предмета сплетен. Он явился и его пустили: хозяин додзё отказал от дома своему брату, но ничего не говорил о племяннике.
В зале оставалась бабушка Мизуки, которую никто еще не называл бабушкой. Ее и матерью никто не называл, и женой. Все это было впереди, а сейчас она заканчивала мыть пол, когда молодой Камбун встал на пороге, долго смотрел на девушку в мужских хакама, подоткнутых до колен, а потом попросил двоюродную сестру о наставлениях.
Что это значило? Вызов на учебный поединок.
Мизуки согласилась без колебаний. Во-первых, от брата она не ждала ничего злого. Юность полна доверия, иначе какая это юность? Во-вторых, те дни наполняли Мизуки гордостью, близкой к гордыне, и надеждой, близкой к высокомерию. Сложись все иначе, и «Повесть о женщине-воине и преданном ученике» могла бы начаться гораздо раньше, уже не с Сидзука Йоко в главной роли, а с Ивамото Мизуки, втайне мечтающей о том, как отец завещает ей семейное додзё. Пройдут годы, многое изменится, бабушка Мизуки — теперь бабушка, мать и жена! — сляжет больная, беспомощная, увидит, как сын ухаживает за ней день за днем, в ущерб супружескому долгу, и решит, что будда милостив к ней больше, чем она того заслуживает. Но это случится потом, а сейчас они встали друг напротив друга с деревянными мечами: Мизуки и Камбун-младший.
Три схватки. Четыре.
Пять.
Возможно, пол действительно был влажный после уборки. Возможно, Мизуки поскользнулась. Как бы то ни было, удар сломал ей ключицу. «Он дрался как бешеный, — вспомнит позже Мизуки, рассказывая отцу о поединке. — Целил в голову. Нет, я не думала, что он хочет меня убить. Кто пойдет на такую глупость? Зачем? Чтобы я стала мужчиной? Чтобы он сошел в ад?! Просто Камбун не задумывался о последствиях.»
Дрался, как учат у них в семье, спросит отец. Думать о смерти — позор для самурая? Идти по пути воина без колебаний? Откуда взяться аду, если ты бился со всей отвагой?!
«Да, пожалуй. Теперь я понимаю это.»
Только теперь?
«Тогда я не сомневалась, что в случае чего он смягчит или остановит удар. Что? Да, мы были без защитных шлемов.»
Через три месяца Ивамото Йошинори выдаст дочь замуж. Своим наследником в качестве сенсея он объявит ученика Сейичи из рода Ясухиро. Но не будем забегать вперед, потому что Камбун-младший вновь явился в дом дяди — спустя три дня, когда воспоминания о поединке были еще свежи, а ключица Мизуки еще не срослась.
Он потребовал, чтобы наследником в качестве сенсея объявили его. Если вам недостаточно поражения дочери, сказал он дяде, я готов просить о наставлениях любого вашего ученика, а затем — вас, уважаемый дядюшка.
Сенсей Йошинори кивнул. Он словно не заметил той вызывающей грубости, с какой говорил Камбун. Ученики, сказал он, это слишком долго. Семейные дела решаются в кругу семьи. Начнем с меня, мной же и закончим.
Докажи, что ты достоин моего наследства.
Камбун взял деревянный меч, прадед — малую плеть. Камбун предложил дяде взять вторую плеть, но тот отказался. Бабушка Мизуки видела это, отец настоял, чтобы она присутствовала в додзё во время схватки. Много лет спустя, рассказывая внуку, которого она звала сыном, о наставлениях, какие Ивамото Йошинори дал своему племяннику, она признается: «Никогда в жизни мне не было так страшно.»
Он бил его по лицу, скажет она. Только по лицу. Вдоль, поперек, крест-накрест. Уворачивался от визжащего дерева, хватал Камбуна за руку и бил, бил, бил. Он исхлестал его до полусмерти. Мизуки думала, что ее двоюродный брат ослеп, что плеть вышибла ему оба глаза.
«Хватит!» — закричала она.
И бросилась перед отцом на колени.
К этому времени Камбун ползал по залитому кровью полу, пытаясь нашарить меч. Он хотел издать боевой клич, но из горла вырвался лишь болезненный хрип. Когда пальцы его сомкнулись на рукояти, сенсей Йошинори наступил на меч, не позволяя племяннику поднять оружие. Теперь предложи мне поединок на стальных мечах, произнес сенсей. Голос его был ужасней всего, что Мизуки слышала раньше. Предложи и уйдешь слепым по-настоящему. Станешь массажистом при банях, большего ты не заслуживаешь.
Вызова не последовало.
От дома было отказано всей семье Камбуна-старшего. Всей, без исключения. Когда брат моего прадеда умер, Ивамото Йошинори на похороны не явился. Даже письменных соболезнований не прислал. Одни говорили, что безумный Камбун умер от старости, другие — от болезни; третьи выдвигали причины, еще более безумные, чем покойный Камбун. Утверждалось также, что безумие и есть болезнь, которая передается от отца к сыну, от сына к внуку.
Сенсей Йошинори запрещал обсуждать это в своем присутствии. Также он запрещал упоминать про ненависть, какую его злополучный племянник, а позже — внучатый племянник, сын Камбуна-исхлестанного, питали к мужчинам из рода Ясухиро, возглавившим школу.
* * *
— Мудрый терпелив, — задумчиво произнес я.
— Что? — не понял отец.
Похоже, рассказ утомил его: не телесно, но духовно. Он осунулся, сгорбился. Пальцы рук сцепил в замок, как если бы руки дрожали, а он боролся с постыдной слабостью.
— «Мудрый терпелив; каменистое русло ждет первых дождей». Это тоже стихи моего двоюродного прадеда?
Отец пожал плечами:
— Не знаю. Не помню. Может быть, вы помните, преподобный Иссэн?
Настоятель отрицательно мотнул головой.
— Его манера? — настаивал я. — Сходство стиля?
— В какой-то мере, — согласился старик. — Но утверждать однозначно я не возьмусь.
4
«Ты еще испытываешь почтение ко мне?»
Он колет дрова.
О ком я говорю? Ну, это позже.
Колода, на которую он ставит полено, выше обычной колоды — например, той, что стоит у нас во дворе. У нас — по колено, у него — до середины бедер. Полено у него длиннее и тоньше наших; не полено — поленце. И топор у него удивительный; вернее, топора у него вовсе нет.
Он колет дрова ножом.
Я впервые вижу такой нож. Широкое лезвие без острия изгибается подобно рыбе, бьющейся на берегу. Мощный обух, глубокий дол на всю длину; заточка по внутренней стороне клинка. Рукоять из магнолии простая, без оплетки и шнуровки. Больше всего нож напоминает бокувари-танто — тесак, которым в числе прочего действительно колют уголь и дрова. Похож он и на ханакири, каким настоятель Иссэн трудится в храмовом саду, обрубая сучья и прививая черенки на грушах и сливах. Такое же сходство, как между ножами — несомненное, но трудноуловимое — есть между мной и этим человеком.
Ивамото Камбун.
Сын Камбуна, сломавшего ключицу моей бабушке. Внук Камбуна, которому родной брат отказал от своего дома. Дальше в древность, словно в горную долину, скрытую туманом, мой взгляд проникнуть не в силах.
Голый по пояс — от одного взгляда на него меня пробирает озноб. Холщовые штаны до колен, сандалии на босу ногу. Младше отца лет на пять. Сухой, жилистый, ключицы выпирают наружу. Узкое лицо, высокие скулы. Не человек, богомол. В детстве отец поведал мне, что богомола считают символом отваги и жестокости. Вообразив себе невесть что, я отыскивал богомола в траве и тыкал в него соломинкой, глядя, как ужасные лапы насекомого превращают соломинку в мочалку. Тыкать соломинкой — и даже копьем — в человека, мирно колющего дрова возле своего дома, я бы не рискнул.
Дом крошечный, ветхий. Не дом, хибара. Забора нет, со стороны улицы участок огорожен жалкой оградой: плетень высотой мне до пояса. Взгромоздив на ограду коробку, я стою и смотрю. Это невежливо, знаю. Именно поэтому я стою, молчу и смотрю.
Я должен привлечь его внимание.
Он ставит на колоду очередное поленце. Трижды взмахивает ножом, ловко перехватывая деревяшку пальцами. Иногда кажется, что сейчас он лишится пальца, но нет, этого не происходит. Смахивает три деревяшки на снег, где уже лежит горка дров. Срез чистый, блестит на солнце. Четвертую он оставляет, начинает щепать лучину. Тонкие лучинки падают в корзинку, плетеную из ивовых прутьев.
— Сплетни, — ворчит он.
— Что?
— На вас одежда со служебным гербом. Что могло привести дознавателя в мое ничтожное жилище? Только сплетни. Не трудитесь, меня уже проверяли. Меня, отца, деда. Тысячу раз.
— О каких сплетнях вы говорите?
Я знаю, о каких. Я хочу, чтобы он ответил.
— Не притворяйтесь, дознаватель. У людей длинные языки, длинные и злые. Болтают, что я — это мой отец. Что мой отец — собственный дед. Что мы убиваем друг друга, когда родитель состарится и утратит силу.
— Зачем?!
— Чтобы возродиться в телах потомства. Убиваем в честном поединке, поэтому не превращаемся в каонай. Случается, старший убивает младшего. Тогда мой дед — это мой отец. А я — мой отец, который был мой дед. У вас голова кругом не идет, а?
— Идет, — признаюсь я.
— Убиваем, возрождаемся. Хороним тела без свидетелей. И, конечно же, не заявляем о случившемся фуккацу. Раз в десять лет приходит кто-то вроде вас, полный рвения. Задает вопросы, морщит лоб. И уходит, полный разочарования. Будете задавать вопросы?
Новое поленце раскалывается на четыре части.
— Почему люди сплетничают? — спрашиваю я. — Почему доносят на вас?
Он пожимает плечами:
— Завидуют.
— Чему?
— Вот и я думаю, — он оглядывается на хибару. В приоткрытых дверях мелькает старушечье лицо: Камбун живет вместе с матерью. — Чему тут завидовать?
— Может быть, жалованью? — предполагаю я.
— Ну да, вы уже все разнюхали. Тоже завидуете?
Он не ошибся. Насчет жалованья я разузнал в управе. Дед нынешнего князя — тот, что благоволил к моему двоюродному прадеду, считая его воплощением духа предков — определил бешеному Камбуну доход в двадцать коку риса, выплачиваемый казной. Жалованье передавалось по наследству, от отца к сыну. За Камбунами числилась служба — формальная, не знаю, какая именно — и скудное содержание, равное жалованью моего отца, не давало младшей линии семьи Ивамото умереть с голоду.
Да, пожалуй. Доход без служебных тягот. Есть чему позавидовать. Как он сказал? Языки у людей длинные и злые.
Я кланяюсь:
— Прошу меня простить, Камбун-сан, если служебные гербы ввели вас в заблуждение. Я явился к вам по личному делу. Мое имя Торюмон Рэйден. Полагаю, вам известно, кто я. Мы не знакомы лично, я решил исправить это упущение. Я хочу засвидетельствовать вам свое почтение. Примите этот скромный дар, пожалуйста.
Я протягиваю ему коробку со сладостями.
Он не двигается с места.
— Почтение? — нож сверкает в его руке, но движения я не улавливаю. — Упущение? Дитя, что тебе известно о вражде между нашими предками? Вражде, завещанной нам по наследству? Ты хочешь перебраться через эту пропасть по мосту из пирожков?
— Да, — твердо говорю я.
— Я не приму твой подарок. Не приглашу тебя в дом. Не угощу чаем. Трижды «не», понял? Ты еще испытываешь почтение ко мне? Или мне стоит плюнуть тебе под ноги?!
Поленце разлетается под ножом. Он щепает лучину с такой яростью, что я холодею на морозе. Если раньше слова настоятеля Иссэна о вражде между нашими семьями казались мне преувеличением, сейчас я понимаю, что монах замалчивал бо̀льшую часть правды. Какую же тогда ненависть должен испытывать этот человек к семье Ясухиро?
— Вы напрасно пытаетесь оскорбить меня, Камбун-сан. Оскорбления как подарки — пока ты их не принял, они принадлежат не тебе. Примите мой дар и забудем про ваши три «не». Выпьем чаю, сочиним по стихотворению…
— Я чужд поэзии, дитя.
— Не верю! Я большой поклонник таланта вашего деда. Помните трехстишия про «белые слезы неба» и «терпение мудрого»? Гениальные строки, мне никогда не достичь таких высот. Уверен, вы тоже превосходный поэт.
Богомол, думаю я. Соломинка. Тыкать соломинкой в это насекомое стократ опаснее, чем в детстве. А что делать?
— Прощайте, Рэйден-сан.
Впервые он называет меня по имени, со всем возможным уважением. Кажется, я добился желаемого, но это страшней, чем я предполагал.
— Уходите и не возвращайтесь. Не думаю, что нам стоит встречаться. Все стихи, какие мы бы сочинили вместе с вами, выйдут ужасными. Да, ужасными, я не сомневаюсь в этом.
— Отчего же? Знаю, я груб и вульгарен, но я готов прочесть вам что-нибудь из своих жалких потуг…
— Даже не пытайтесь. Уверен, Рэйден-сан, вы так же бездарны, как мой дед, отец и я сам. Мы ведь родственники, не правда ли? Да, сходство налицо.
Он показывает мне нож:
— Знаете, что это?
— Бокувари-танто? Ханакири? Я видел такой у настоятеля Иссэна.
— Это кубикири, «отсекатель голов». Мне он достался по наследству, как княжеская милость и наша вражда. Отличный клинок, не правда ли?
Больше он не произносит ни слова. Сует нож за пояс и уходит в дом.
* * *
Возвращаясь обратно, я дрожу от возбуждения. Ноги подкашиваются, я устал так, словно перетаскал уйму мешков с углем. Одежда со служебными гербами? Стихи, начертанные возле убитых каонай? Запястье, живот, шея — сенсей Ясухиро показал три удара, приводящие к победе.
Два удара я только что нанес.
Поскользнулся, сказал сенсей. «Если голова не была отрублена полностью, убийца скорее всего поскользнулся.» Теперь важно не поскользнуться. Легко ли уговорить меня тыкать соломинкой в богомола? О, при моем золотом характере это легче легкого!
Куда труднее уговорить богомола тыкать соломинкой в меня.
глава шестая
БОГОМОЛ ТЫЧЕТ СОЛОМИНКОЙ
1
«Не пропадать же добру?»
В управу я заглянул на всякий случай. Мало ли, вдруг какие новости — к примеру, еще один убитый каонай? И впрямь, новости меня ждали. К счастью, не труп: письмо в футляре из лакированного бамбука.
Посыльный оставил письмо у секретаря Окады.
Я развернул хрустящий листок дорогой рисовой бумаги и некоторое время просто любовался посланием. Может, я и не великий ценитель, но как по мне, это был настоящий шедевр каллиграфии. Стремительные росчерки таяли подобно дыму в рассветной бирюзе неба; иероглифы походили на летящих птиц…
Мне почудился запах гари, контрастом к запахам свежего снега и морозного утра. В ушах эхом отдался птичий грай. Воистину, если человек мастер — он мастер во многом. Как сенсей владеет оружием, я видел не раз. А вот почерк его видел впервые, ни на миг не усомнившись: письмо написал сам Ясухиро, а не наемный каллиграф.
Личное приглашение от сенсея? Честь, неслыханная честь для меня, недостойного! Одно дело, когда тебя приглашают, другое — когда ты напрашиваешься с визитом. Смел ли я надеяться? Я еще раз перечитал письмо: нет, никаких «младших дознавателей», только мои имя и фамилия.
Значит, служба ни при чем.
Почему тогда письмо доставили в управу? Почему не домой? Тонкий намек: приглашение личное, но речь пойдет о деле, связанном с моей службой? Либо все проще, и незачем собираться в путь на тысячу ри, когда цель в двух шагах. Посыльный не застал меня дома, выяснил, что я на службе, и поспешил сюда, в управу. За срочность посыльным приплачивают, вот они и стараются.
И время указано: час Овцы. Успеваю.
Мигеру я отправил домой, помогать О-Сузу по хозяйству. Отправляясь в гости к Камбуну, я взял безликого с собой и приказал стоять неподалеку, на виду у Камбуна. Обязательно на виду! Пусть хорошенько рассмотрит тебя, сказал я, пусть приметит, каков ты, как самурай примечает смазливую певичку. Нам это только на пользу. У Мигеру чесался язык спросить, зачем из него певичку делают, но он не спросил, а даже и спросил бы, так я все равно бы не ответил. Когда визит закончился, Мигеру проводил меня до управы — и уже там, у ворот, я строго-настрого запретил ему следовать за мной.
Что еще? Подарок сенсею?
Вот теперь ломай голову: преподнести Ясухиро Кэзуо коробку со сладостями, от которых отказался Ивамото Камбун — достойный поступок или недостойный? Я открыл коробку: один ряд — мармелад из красных бобов, второй ряд — пирожные из клейкого риса, завернутые в листья сакуры.
Достойный, решил я. Не пропадать же добру?
2
«Он опознал этого человека?!»
Ворота. Привратник.
Служанка с метелкой из перьев. Слуга принимает у меня плети.
Все повторялось, только без Цуиёши и Мигеру. Захоти сенсей что-то продемонстрировать, придется ему показывать на мне — больше не на ком. Отлично, я готов.
Комната с фамильным оружием. Чайный столик.
Сенсей.
Изменилось только настроение. Два дня назад я блуждал в потемках, но теперь увидел впереди свет. Что же до Ясухиро, его прическа сегодня была в идеальном порядке, мешки под глазами исчезли, а белкѝ глаз утратили красноту. Широкие складки темно-зеленого, расшитого серебряными лилиями кимоно, казалось, складывались в уступы и ущелья величественных гор. Хоть картину с учителя пиши! И у чая вкус другой: букет осени, а не морская горечь.
— Я заметил ваш неподдельный интерес к моей скромной демонстрации, — как бы невзначай обронил Ясухиро, когда со всеми заверениями, благодарностями и взаимными комплиментами было покончено. — Как вы еще молоды, Рэйден-сан! Боюсь, на кого-то постарше я бы не произвел такого впечатления.
Он наполнил мою чашку, я с поклоном взял ее обеими руками. Ароматный пар щекотал ноздри.
— О, Кэзуо-сан! Ваша демонстрация была более чем впечатляющей. Я впервые видел, как человека рубят стальным мечом! Это бесценный для меня опыт.
Я не соврал сенсею. В ночном саду он рубил циновки, не живых людей.
— Боюсь, что мои жалкие потуги — лишь блеклая тень мастерства наших предков. Ваш восторг согревает мне сердце, но древнее искусство ныне утеряно. Пращуры считали, что меч — душа самурая. Это скорее поэтический образ, но иногда меня мучат сомнения. Не утратили ли мы частицу души, отказавшись от боевых мечей? Хотите взглянуть на них поближе?
— Вы слишком добры ко мне, Кэзуо-сан! Это большая часть для меня, недостойного…
Поднявшись на ноги, Ясухиро жестом велел мне оставаться на месте. Два шага, скользящих как по льду — и вот сенсей бережно снимает с подставки мечи, большой и малый, оба в черных ножнах. Возвращается к столу, кладет перед собой; коснувшись серебряной защелки, извлекает из ножен большой меч. Слышен тихий шелест — с таким звуком движется змея в жухлой траве.
Блеск металла. Я невольно подался вперед.
— Длина клинка — два с половиной сяку…
Волнистый муар старинной ковки. Совершенный в своей простоте.
— Клинок изогнутый, без долов…
Бритвенно-острый даже на вид. Тронь лезвие — останешься без пальцев!
— Цуба прорезная, с изображением Комаину, собаки-льва…
Накладки из серебра.
— Рукоять обтянута кожей ската…
Оплетка черным шелковым шнуром. Сейчас такую делают дорогим самурайским плетям.
— Ножны покрыты черным лаком…
Узор в виде стрекоз.
— Настоящее совершенство, не правда ли?
— Полностью с вами согласен.
— В наши дни не носят стальные мечи. Боятся. Не умеют владеть ими, как должно. Но отголоски тех времен, случается, долетают до нас. Вы слышали о цудзигири?
— «Смерть на перекрестке»? Проба меча на живом человеке?
Ясухиро был удивлен моей осведомленностью, хотя виду не подал.
— Я не ошибся в вас, Рэйден-сан. Что ж, если вам известна эта забытая традиция… Вы, без сомнения, легко поймете, что произошло с тем каонай, о котором вы рассказали мне в свой предыдущий визит.
— Кто-то пробовал на нем меч?
— Да. Такой же меч, как эти.
Убрав большой меч в ножны, сенсей положил его рядом с малым, так и не покинувшим своего чернолакового убежища.
— Фамильный, как ваши?
— Разумеется. Новые мечи сейчас не куют.
— Да, конечно. Я понимаю, что происходит, Кэзуо-сан, я не понимаю другого. Если меч — душа самурая, зачем осквернять его порченой кровью безликих?
— Раньше меч тоже пробовали не на князьях. Нищие, бродяги, крестьяне. Случайные прохожие. Преступники. Даже трупы, привязанные к шесту. Кстати, убитый каонай… Он ведь был не один такой, правда?
Никакой тайны я сенсею не открою. По городу и так ползут слухи.
— Да.
— И что, ни одного свидетеля? Кто-нибудь видел убийцу?
— Мой слуга.
— Он опознал этого человека?!
— Нет. Убийца скрыл лицо под тряпкой.
Я повторил слова Мигеру:
— Как презренный каонай.
Долгое время хозяин дома молчал, размышляя о чем-то своем. Поднял, покачал в руке бурый чайник из пористой обожженной глины, похожий на трухлявый пень. Саби, вспомнил я слова настоятеля Иссэна. Естественность, скрытая в несовершенстве. Ваби, обыденность. Простота и воздержанность. Сибуй — сочетание этих двух качеств. Без сомнения, чайник Ясухиро обладал всеми тремя достоинствами. Что же до югэн — намека, недосказанности — то ничего такого в чайнике не было. Разве что оставалось загадкой: пуст он или полон?
Чайник был пуст. Сенсей это определил по весу, а я — по сенсею.
Вот и весь югэн.
— Моему деду, — нарушил молчание Ясухиро, — а позже отцу предлагали поединки на стальных мечах.
— Уже после сошествия Чистой Земли?
— Да.
Кто мог предложить такое безумие предкам учителя? О, я знал этих людей! Ивамото Камбун из рода самураев с одинаковыми именами — не важно, который. Все Камбуны, сколько их ни было, ненавидели семью Ясухиро.
— Поединок за право возглавить школу?
— Из вас получился хороший дознаватель, Рэйден-сан, — Ясухиро улыбнулся: едва заметно, одними уголками губ. — Господин Сэки сделал верный выбор. Вы правы, все упиралось в школу. Если вы задали такой вопрос, то думаю, вам также известно, кто делал эти предложения.
Я кивнул. К чему называть имя, если мы оба знаем, о ком идет речь? У стен есть уши, в особенности — у бумажных стен наших домов. А там, где есть уши, есть и языки.
— А как же фуккацу?
Сенсей пожал плечами:
— Не всякий поединок заканчивается смертью.
Отец сказал то же самое. С теми же интонациями.
— Останься кто-нибудь калекой, он бы не только потерпел поражение, но и утратил руку или ногу, а вместе с нею — возможность возглавлять школу. Его место занял бы победитель, более искусный во владении мечом, а значит, и более достойный.
— Это не ваши слова, Кэзуо-сан.
— У вас чуткий слух.
— Это слова того, кто бросал вызов.
— Да.
— Но если все-таки? Если насмерть?
— Тогда убитый возродился бы в теле убийцы и возглавил школу.
— Но ведь он проиграл!
— Это не важно. Важно, что теперь во главе школы стоял бы человек, знающий не понаслышке, что такое бой насмерть.
Безумие Камбунов было лучшим бойцом, чем мой здравый смысл. Как я ни старался, я не мог найти уязвимую щель в этих утверждениях.
— Ваши уважаемые отец и дед согласились? Отказались?
— Разумеется, отказались.
— Эти люди сумасшедшие! Простите, Кэзуо-сан, я не имел в виду ваших досточтимых предков! Они-то как раз люди разумные…
Сенсей сказал, что из меня вышел хороший дознаватель. Сенсей ошибся. Лишь сейчас до тупого безмозглого Рэйдена дошло, что кроется за словами Ясухиро, что не было произнесено вслух. Вот он, югэн, намек, тень вдалеке. И таится проклятая тень вовсе не в чайнике. «Разумеется, отказались,» — вот ответ Ясухиро. Дед и отец отказались, а вы, сенсей? Вы, сын и внук?! Вы тоже ответили безумцу отказом — или все-таки приняли вызов? Не поэтому ли вы ночами рубите циновки?! Не потому ли Ивамото Камбун убивает безликих на темных улицах? Каждый готовится по-своему, не правда ли?!
Вопрос жег мне рот. Я прикусил нижнюю губу, боясь, что не выдержу и спрошу. Сам спрошу, сам и отвечу.
— Бывают дни, — сенсей прервал мои терзания. Лицо его было спокойным и задумчивым, хотя и бледней обычного, — когда я думаю, что я тоже сумасшедший. К счастью, это длится недолго.
Пора заканчивать визит, решил я. Но хозяин дома ни словом, ни жестом не намекнул на желание остаться одному. Что ж, я рискнул задержаться. Когда у вас обнаруживается общий враг — это, согласитесь, сближает.
3
«Есть хотя бы предположения?!»
— Господин! Скорее!
Просыпаться зимой — мучение. Просыпаться раньше обычного — пытка.
— Господин! Убийство!
Стрелой из лука я вылетел из дома. Холод? Какой холод?! Сандалии? Какие сандалии?! В одних носках, на снег. Рассвет прятался за горой, носа наружу не казал. В серой мгле маячила тень каонай с головой рыбы. За моей спиной ругался отец и ворчала мать. Эта ночь у отца была свободна от дежурства, он рассчитывал выспаться, и вот нате вам!
— Новое убийство!
Мигеру приплясывал у крыльца. Это было похоже на то, что у него переполнен мочевой пузырь — и Мигеру сдерживается из последних сил, чтобы не облегчиться прямо здесь, мне под ноги. В дом безликий идти не рискнул, зато поднять всех, когда надо было разбудить только меня — это он запросто!
— Кто? Где?
— Эта женщина! В бараке кандидатов!
— Из хижины? Возле храма?!
— Да!
Я так и сел. Клянусь, сел прямо на стылые доски крыльца.
— Господин Сэки, — добавил подлец Мигеру, желая меня добить. — Он уже там, вас ждет. Злится, губы кусает.
Если я и вернулся в дом, так влетел вихрем, чтобы вылететь обратно одетым и при плетях. Припустил по улице так, что только снег взвился! Мигеру бежал следом. В спешке я забыл спросить у него, почему это на дворе такая рань, а он и в одежде, и в маске — а главное, откуда ему известно про убийство в бараке у кандидатов.
«Это я виноват! — стучало в висках, когда, оскальзываясь, я несся по городу. Стража еще только открывала квартальные ворота, нас пропускали без вопросов, без досмотра. Наверное, я был страшен. — Моя вина! Гром и молния! Разворошил осиное гнездо, ткнул гадюку палкой… Чего ты ждал, глупец? Что тебе дадут хорошенько выспаться? Накормят пирожками?!»
Я не предполагал, что Камбун, убийца безликих, так быстро ответит на мой визит к нему. Богомол ткнул соломинкой, да так, что уж лучше бы копьем. Зарубить кандидата в слуги? Прямо в служебном бараке? Это не «смерть на перекрестке», понял я, задыхаясь. Это не проба меча.
Это вызов.
* * *
Она лежала ничком — женщина, которую настоятель Иссэн звал Ни. На снегу, залитом кровью. В накидке из грубой пеньковой холстины. Нелепо подогнув ногу. Точно так же, если верить рассказу Мигеру, лежал ее муж, зарубленный возле хижины.
Только тело, одно тело без головы.
Голова, лишенная волос, откатилась в сторону, легла на правую щеку. Тряпки на голове не было, все могли видеть серую маску, заменявшую женщине лицо. Покойники бледнеют, на морозе их кожа приобретает синеватый отлив. Черты безликой сохранили прежний серый цвет.
Кандидаты толпились поодаль, у дверей барака. Обычные люди галдят, когда толпятся, эти же стояли молча. Их не стало больше с того времени, как я пришел сюда делать выбор; не стало их и меньше. Я задумался, почему безликие не валят сюда толпой — еда-питье, крыша над головой, относительная безопасность — и решил, что подумаю об этом в другой раз. Безопасность? Тело Ни криком кричало об обратном.
Судя по следам на снегу, тут успел побывать не один дознаватель. Но к тому моменту, как во двор вбежал я, здесь оставался только господин Сэки. Мрачней тучи, он кружил вокруг покойницы, будто хищная птица над добычей.
«Никто в управе не хочет заниматься делом убитых каонай, — вспомнил я слова старшего дознавателя. — Я и сам не хочу, но вынужден. Уведомляю вас: лучше откажитесь сразу, если вам омерзительна вся эта история. Саботажа я не потерплю. В случае вашего отказа к вам не будет применено никакого наказания.»
Ты согласился, Торюмон Рэйден.
Принимай убытки.
— Действуйте, — бросил мне Сэки Осаму, не останавливаясь. — Действуйте так, словно меня здесь нет.
Легко сказать! Ладно, будем действовать.
Жестом я подозвал одного из кандидатов. Не выбирал, какого именно, просто махнул безликим рукой, и кто-то побежал ко мне. Высокий, широкоплечий. Когда он приблизился, я вспомнил: этого я допрашивал первым, выбирая себе слугу. При жизни — Йошиюки, гончар. Грамотой не владеет.
— Кто ее убил?
— Не знаю, господин.
— Кто-нибудь знает?
— Никто не знает, господин. Мы спали, когда она вышла на двор. Думали, по нужде. Она даже не вскрикнула, господин. Мы увидели тело позже.
— И сразу сообщили в управу?
— Да, господин.
— Переверни ее.
— Господин…
— Я сказал, переверни!
Он подчинился. Я шагнул ближе: да, у покойной был вспорот живот.
— Подними ее руку. Левую.
Он поднял. Гончара трясло, но возражать он не смел.
— Теперь правую. Держи ниже, у локтя.
Запястья целые, без порезов. У нее не было маски, чтобы защищаться. Я вспомнил демонстрацию Ясухиро. Полоснуть по животу; когда жертва упадет на колени, отрубить ей голову. «Если голова не была отрублена полностью, убийца скорее всего поскользнулся.»
Этой ночью убийца стоял на ногах крепко.
— Та же манера, — уведомил я старшего дознавателя. — Это он, наш убийца безликих.
— Кто это? Есть хотя бы предположения?!
Я не успел ответить. Сэки Осаму сгорбился, прекратил кружение. Вид у него был несчастней несчастного.
— Молчите, Рэйден-сан. Какая разница, кто это? Хорошо, мы выяснили: это Мацуо Басё, бродячий поэт. Забрел в Акаяму, составляет сборник «Соломенный плащ обезьяны». В перерывах между стихосложением рубит безликих. Зарубит и пишет на снегу очередной шедевр.
Машинально я оглядел двор. Никаких стихов рядом с безголовым телом не было. А может, их затоптали к моему приходу. Спросить господина Сэки? Нет, не стоит.
— В чем мы обвиним уважаемого господина Басё? Безликие — не люди, они ничтожества. Все, даже слуги при дознавателях. Господину Басё в худшем случае сделают выговор. А он объяснит свое поведение расстройством желудка и лютой ненавистью к выкидышам кармы. Есть указ, запрещающий убивать бродячих собак. Нет указа, запрещающего убивать каонай.
— Подать доклад? — предположил я. — Отослать в столицу?
— Лезть с такими вопросами к правительственным инспекторам? Это значит самим потерять лицо. И все-таки дело надо заканчивать. Мы не можем стоять и смотреть, как рубят служебных каонай! Не охрану же к безликим приставлять? Вы в состоянии что-нибудь предложить, Рэйден-сан?
— Да, — сказал я. — Если позволите.
И добавил:
— Не здесь.
4
«Камень за бороду дернув…»
Ночью разыгралась метель.
Люди жались друг к другу под одеялами, слыша, как ветер воет за стеной. Зажигались очаги и жаровни. Дым поднимался над трубами только для того, чтобы достаться в добычу бурной мгле, быть разорванным в клочья. Как сказал бы поэт:
Вихрь, ледяной вихрь!
Деревья качаются,
Бредут сквозь вьюгу.
Снежные смерчи вились вокруг пожарных вышек. Буран-мятежник стучался в ворота правительственного квартала. Ночная стража шла вслепую, не понимая, куда идет. Кто поумнее, коротал время в лавках, где торговали саке. Торговля шла днем, но какой лавочник ради жалких минут сна откажет знакомому стражнику?
Дрожали фонари над дверями. Дрожали тени на стенах.
Что прекраснее
Чашки хмельного саке
В зимнюю стужу?
Только вторая чаша,
А за ней, друзья, третья.
В колодцах выше срубов росли шапки из пушистого зимнего меха. Корабли в порту убрали все паруса еще с вечера. Усадьбы знати, трущобы ремесленников, бараки бессемейных самураев, квартал трупожогов, харчевни и лапшичные, храмы и общинные школы, мосты и деревья в садах — всех уравняла, всех пожрала ненасытная вьюга.
Одно хорошо — сточные каналы по холоду воняли меньше, чем летом, а сейчас запах и вовсе исчез.
Как зол снеговей!
Дай руку мне, товарищ,
Не то пропадем.
Никому не было дела до тени, скользившей по городу. Никому не было дела, и это огорчало тень.
Мигеру замерз, но это чепуха. Устал, но это тоже пустяк. Лицо его, замотанное тряпкой так, что оставались лишь узкие щелочки для глаз, секло ветром и снегом. Казалось, нет никакой тряпки, лишь голая беззащитная кожа. Еще казалось, что Dios misericordioso, который для Мигеру давно был Dios de la ira, вернул дону Мигелю настоящее лицо с одной-единственной целью — ради адских мучений. Впрочем, мучения тоже утратили смысл. Все бессмысленно, если молодой господин ошибся в расчетах — и Мигеру продолжит свой путь в одиночестве, до самого утра.
Обманывая стражу, избегая запертых ворот, отыскивая дыры и лазейки, повторяя маршрут, будь он проклят, каким выбирался к хижине друзей, рисовавших себе лица, и сходя с этого маршрута, он кружил, кружил и кружил.
Ветер усилился. Временами Мигеру был вынужден останавливаться и пережидать, крепко упершись клюкой в землю. Вторую, короткую клюку он сунул за пояс. Глупости, думал Мигеру. Чепуха. Ошибка.
Кто найдет меня в этакой пурге?
Перед тем, как швырнуть Мигеру в буран, нет, даже перед тем, как объяснить Мигеру, зачем он это делает, молодой господин крепко ухватил безликого за плечо. Он редко прикасался к Мигеру, и никогда — по своей воле. Обычно это была случайность, но сейчас о случае речь не шла.
«Ты, — сказал молодой господин, хмурясь. — Ты сообщил мне про убийство Ни в бараке кандидатов. Ты позвал меня в барачный двор. Я справился у других дознавателей: тех, что побывали во дворе до меня. Курода, Исибаси, господин Сэки — все твердили одно: их позвали слуги. Я подал запрос секретарю Окаде. Никто не отправлял посыльных в дома дознавателей. Откуда вы, слуги, узнали про убийство? Да еще ночью, перед рассветом?! Курода заявил, что ему это не интересно. Исибаси отмахнулся, его это не волнует. Секретарь Окада попросил меня не усложнять ситуацию, которая и без того сложна. Мне это интересно, меня это волнует. Я готов к сложностям.»
Пальцы мальчика сжались. Не пальцы, когти.
«Отвечай! И не смей мне врать!»
Мигеру ответил.
«Это правда?!»
Это правда, подтвердил Мигеру.
Молодой господин долго молчал. «Ты честен, — наконец сказал он. — Изложи мне все обстоятельства, ничего не упуская.»
Мигеру изложил.
«И еще, — мальчик отпустил плечо Мигеру. — Там, у хижины, когда убили мужа этой безликой. Ты действительно не видел лица убийцы? Или это был Камбун?»
Это был Камбун, подтвердил Мигеру.
«Тогда я предлагаю тебе лучшее лакомство в мире. Ты спросишь, какое? Это месть. Но чтобы отомстить, тебе придется хорошенько померзнуть, а потом, возможно, умереть. Ты согласен?»
Вы не должны спрашивать моего согласия, сказал Мигеру. Ваше дело приказать.
«Верно. Тем не менее я спрашиваю. Ты согласен?»
Мигеру кивнул. И шагнул в метель.
Не иду, плыву.
Какой ужасный ветер,
Не так ли, друзья?
Он не смог бы объяснить, с какой целью забрел к усадьбе семьи Ясухиро. Не дойдя полсотни шагов до главных ворот, Мигеру свернул в тупик. Начало тупика кое-как освещал фонарь, висевший на ограде усадьбы, прямо над калиткой. Дальше, вплоть до того места, где заборы полуразрушенных домов сходились остроугольной трапецией, преграждая путь, царила мгла: бурная, белая.
Шаг из света во тьму. Обычное дело, подумал Мигеру. Мне ли привыкать? Второй шаг. Пятый. Десятый. Он не увидел, спиной почуял, как свет заслонила чужая тень.
— Здесь, — сказала тень. — Возле дома Ясухиро? Это символично.
— Верен до конца, — ответил Мигеру.
— Что? — удивилась тень.
Странно, что она вообще расслышала эти слова.
— Верен до конца, — повторил Мигеру. — Девиз моего рода. Если я умру, напишите это рядом с моим телом.
Тень рассмеялась:
— Хороший девиз. Я имею в виду, хороший для самурая. Посмотри на себя, грязь. Кто ты такой? То, что я разговариваю с тобой — дар неслыханной щедрости. Меня пачкает этот разговор.
Мигеру крепче оперся на клюку.
— Я не самурай, — согласился он. — Не hidalgo, не caballero. Я мертвец в поисках покоя. Отступник в мечтах об искуплении. И все-таки я верен до конца. «Изваянье командора, камень за бороду дернув, я на ужин пригласил. Ох, зачем я это сделал!»
Тень двинулась вперед. Из света во тьму.
Второй шаг. Пятый.
— Клюка? — отметила тень. — Это лучше, чем маска. Ты думал, без маски я не опознаю тебя? Понадеялся на метель? Твой господин совершил глупость, взяв тебя ко мне.
Шпага, подумал Мигеру. Шпага из толедской стали. Кинжал с гравировкой по клинку. Жаль, очень жаль.
глава седьмая
НАСТОЯЩИЙ БОЙ
1
«Ложь! Наглая ложь!»
— Доброй ночи, Камбун-сан.
Он поворачивается долго, нестерпимо долго.
Это не медлительность старика или человека, застигнутого врасплох, не способного решить, что ему теперь делать. Камбун двигается так, как вьет кольца ядовитая змея. Фонарь за моей спиной вздрагивает, моргает, пытается обмануть нас обоих, сбить с толку. Ледяной ветер раскачивает его, не давая пощады. Две тени мечутся в закоулке, шатаются от стены к стене, будто пара пьяниц. Сухая снежная крупа сечет лицо, глаза слезятся.
Все движется, несется, качается. Метет, пытаясь вовлечь нас в свой безумный вихрь.
— Рэйден-сан? Доброй ночи, дитя. Хочешь, чтобы ночь и дальше осталась для тебя доброй? Тогда иди домой.
В его руках тускло блестит сталь. Когда он выхватил мечи? Мои руки тоже не пустуют: большую плеть я держу позади, на отлете, малую опустил перед собой, чтобы в случае чего быстро хлестнуть снизу вверх, без замаха. Деревянный меч? Нет, плетьми я владею лучше.
Ах, если бы не вьюга!
— Вы мне угрожаете, Камбун-сан?
Оскорбительный тон я игнорирую.
— Даю совет, добрый совет. По-родственному, — он смеется. — Это скверная ночь для прогулок. В столь юном возрасте? Да, скверная, нет сомнений.
— Позвольте и мне дать вам совет. Этой скверной ночью вы совершили преступление, я вынужден вас задержать. Сдайтесь добровольно, прошу вас. Не вынуждайте меня прибегнуть к силе или поднять шум.
— Даже так?
Рыжий лисий хвост хлещет по лицу Камбуна. Это фонарь едва не сорвало ветром.
— В чем же меня обвинят? В покушении на жизнь мерзкого каонай? В убийствах безликих? Это не преступление. Недостойное поведение? Мне не привыкать. Поведение мужчин нашей семьи издавна считают недостойным. Покойный князь, правда, был иного мнения, раз положил нам жалованье. Дитя, я благодарен тебе за удачную шутку.
Недостойно перебивать речь старших. И все же я это делаю.
— Я сказал: этой скверной ночью. Я ничего не говорил о былых ночах. При чем здесь безликие, Камбун-сан? Вы видите мою одежду? Служебные гербы на ней? Вы напали на дознавателя при исполнении. Я потребовал остановиться, когда вы попытались убить моего слугу, и вы не подчинились. Вы кинулись на меня с мечами, парой острых стальных мечей. Пытались меня изувечить, возможно, убить, пренебрегая фуккацу. Как вы считаете, это серьезное преступление? Достаточное, чтобы судья занялся им?
— Ложь! Наглая ложь! Я на вас не нападал!
Я слышу в его голосе растерянность. «Дитя» исчезло, он обращается ко мне со всем должным уважением. Не скрою, мне это нравится.
— Мое слово против вашего, Камбун-сан. Кому поверит судья, учитывая вашу репутацию? Хорошо, допустим, наши слова уравновесят друг друга. Но есть еще мой слуга. Да, его слово против слова самурая — песчинка против горы. Но эта песчинка ляжет на склон моей горы. Чье свидетельство в итоге перевесит? Отдайте мечи и следуйте за мной.
Мне приходится кричать, борясь с метелью.
— Если вы сдадитесь добровольно, это смягчит вашу вину. Не усугубляйте ее сопротивлением при аресте.
«Война, — слышу я голос, который не забуду никогда. — Путь коварства и обмана. Я бы гордилась таким учеником, как вы, Рэйден-сан. Вы точно знаете, куда бить, и не промахиваетесь.»
Я надеюсь, что я хороший ученик. Что я не промахнусь.
Ветер. Нет, ветер стих, убежал на другой конец города. Воет издали голодным волком. Шатаются тени, пляшет свет фонаря. Колючий снег сечет его наискось. Древнее искусство ныне утеряно, сказал сенсей. Снег помнит, о, снег все помнит.
Дюжина ударов сердца. Две дюжины.
— Вы уверены, Рэйден-сан, что все произошло именно так?
— Да.
— Вам нравится жить без руки? Какую вам оставить, правую или левую?
Ищу достойный ответ. Не нахожу.
— Если это ваше желание, господин дознаватель, я с удовольствием окажу вам услугу. Разве мог солгать такой юный, такой честный самурай? Конечно же, все так и было. На него напали, он защищался. Если вам нужны обе руки, мы можем обсудить вариант с ногой. Слуга одолжит вам клюку…
Змея с раздвоенным жалом из стали приходит в движение. Медленное, пока еще медленное. Позади змеи идет в танец белый журавль с пушистыми крыльями — Мигеру слышит весь наш разговор.
— Фуккацу? На вашем месте, Рэйден-сан, я бы не рассчитывал на фуккацу. Поверьте, я в достаточной мере владею своими мечами. Кровь остановить легко, я или ваш слуга окажут вам эту любезность. Вы только скажите мне: кого вы сейчас защищаете? Кого спасаете от меня? Вашего презренного слугу — или вашего достопочтенного сенсея?
Ответить я не успеваю. Отвечают за меня:
— Я в спасителях не нуждаюсь.
Тело быстрее разума. Прыгаю, прижимаюсь спиной к забору. Руки с плетьми разведены в стороны: правая — к Камбуну, левая — ко входу в тупик. Я готов хлестать наотмашь, бить рукоятями; я готов к чему угодно, кроме того, что происходит.
Человек, не нуждающийся в спасителях, кланяется мне:
— Благодарю вас, Рэйден-сан. Приношу вам самые искренние извинения. Но это мое дело, я его и закончу. Не вмешивайтесь, прошу вас. Позже я смогу подтвердить судье, что господин Ивамото напал на вас. Его угрозы я слышал и повторю, если понадобится.
Сенсей Ясухиро присоединяется к нам.
Мне стыдно, мне очень стыдно. Кажется, я весь дрожу от облегчения.
2
«Если голова не была отрублена полностью…»
Снег налип на сандалии.
Мы едва успели поменяться местами: я встал ближе ко входу, Ясухиро — к Камбуну. Это, наверное, и сорвало с места моего бешеного родственника, а может, просто ненависть хлынула через край.
Тусклая вспышка стали. Свист плети.
Отшатываюсь назад. Щеку обдает морозным дуновением. Свист. Удар. Лязг. Еще удар. Скрип снега. Боевой клич. Снова лязг. Сталь звенит о сталь.
Но ведь сенсей сражается плетями?!
Тупик. Глухие заборы. Фонарь над калиткой. Пляшут тени. Не только тени пляшут. Ясухиро Кэзуо. Ивамото Камбун. Нынешний день. Прошлый. Забытый.
Не день. Ночь.
Зима.
Блеск мечей. Черный вихрь. Косые росчерки снега.
Сошлись. Разошлись. Сошлись.
Видно плохо, очень плохо. Черное, белое. Вьюга, круговерть. Не разобрать. Ветер воет волком. Скулит побитым псом. Вертится, кусает себя за хвост.
Гул. Свист. Удар. Лязг.
Вижу!
Впервые в жизни.
Рукоять плети сенсея окована металлом. Длиннее обычной.
Влево, вправо. Петли, круги. Петли, плети. Метания, мечи. Через лицо Камбуна — багровая полоса. Оскал белых зубов. Жутко. Хриплый смех. Безумный смех. Камбун рад.
Наконец-то! Камбун счастлив.
Удар. Лязг. Свист.
Черная гадюка оплела Камбуново запястье.
Рывок. Меч. Снег. Меч в снегу.
Да, сенсей! Да!
Камбун зол. Камбун рычит. Прыгает вперед. Ничего не вижу. Камбуна заслоняет спина сенсея. Широкая спина. Прямая спина. Согнутая. Сенсей сгибается в три погибели. Падает на колени. Так согнулся, так упал Мигеру во время демонстрации Ясухиро!
Нет!
Камбун заносит малый меч. Он — копия сенсея.
«Если голова не была отрублена полностью, убийца скорее всего поскользнулся.»
Нет!!!
Срываюсь с места. Бегу.
Опаздываю.
Тень. Удар. Хруст.
Камбун лежит в снегу. Без движения. Сенсей сидит в снегу. Привалился к забору. Прижал руку к груди. Из-под пальцев сочится кровь. Черная кровь.
— Кэзуо-сан!
— Я жив. Со мной все в порядке.
— Вам нужен лекарь! Мигеру! Останься с сенсеем!
— Да, господин.
Где среди ночи искать лекаря? В своем квартале я бы знал, а тут… Дом Ясухиро! Вот он, рядом! Там Цуиёши, слуги. Они должны знать!
Отчаянно колочу в ворота кулаком:
— Сенсей ранен! Зовите лекаря! Скорее!
В доме зажигается свет.
* * *
Когда все закончилось…
Что значит «закончилось»? Ну, слуги унесли раненого сенсея в дом, прибежал всклокоченный, насмерть перепуганный лекарь, бесчувственному Камбуну перевязали разбитую голову, связали руки, погрузили на тележку, чтобы доставить в тюрьму… Вот это и значит. Тогда я и вернулся в тупик, к Мигеру, все это время ожидавшему меня там.
— Дай мне твою клюку.
Он дал.
Клюка оказалась неожиданно тяжелой. Ближе к концу бамбук треснул, разошелся. Я засунул палец в щель и почувствовал холод металла. Железный прут. Мерзавец где-то раздобыл прут и вставил в свою клюку.
На всю длину, судя по весу. Быка свалить можно.
Неудивительно, что Камбун потерял сознание. Удивительно, что вообще жив остался. Надеюсь, сенсей не в обиде на моего слугу. Я так точно не в обиде. Не знаю, что было бы, убей Мигеру Камбуна. Когда самурай убивает безликого, не происходит ничего. А что бывает, когда безликий убивает самурая? Было ли такое хоть раз?!
— Бамбук треснул, — я вернул клюку Мигеру. — Почини.
Он поклонился:
— Да, господин. Я починю.
3
«Гори, язык? Скрипите, зубы?»
В зале, где меня принял господин Сэки, все было по-прежнему. Помост, доски покрыты лаком. Походный стул. Пейзаж на стене: карп борется с течением. Веер в руках старшего дознавателя. Темно-синее кимоно с золотым узором. Черная шапка чиновника.
И разговор сложился, как обычно. Чистый тебе театр Кабуки.
Сэки Осаму:
О доблестный самурай!
Воплощение всех добродетелей,
прозрение всех будд!
Неслыханная смелость,
немыслимая мудрость!
Торюмон Рэйден (делает круг по сцене):
Незаслуженная честь,
возвышение сверх меры!
Если я, ничтожный, и преуспел,
если добился результата,
так лишь благодаря единственному:
вашим советам, господин,
вашей прозорливости, господин,
вашему доверию, господин.
С вашей руки ел, с вашего стола кормился!
Сэки Осаму:
Преступник сидит под арестом,
это ли не радость?
Дело, смущавшее всю управу,
дело, подобное сточной канаве,
где никто не хочет мыть руки,
завершено вашими трудами.
Это ли не счастье!
Предадимся же милым забавам,
любованию снегом и яркой луной,
выпьем саке, съедим пирожок!
Торюмон Рэйден:
Хотел бы я возрадоваться, господин,
да жгут мне язык слова,
сидит под арестом преступник,
да кое-кто гуляет на свободе.
Честь самурая велит мне,
долг самурая приказывает
открыть вам всю правду,
излить душу, успокоить сердце.
Сэки Осаму:
Долг самурая? Честь самурая?
(расхаживает по сцене, топает ногой)
Неслыханная дерзость!
Немыслимая глупость!
Долг самурая — верность господину,
честь самурая — преданность господину.
Молчи, глупец!
Закрой рот, стисни зубы,
проглоти язык!
Знаю я тебя, негодяя, язву коварства,
стоит тебе заговорить,
и дело, смущавшее всю управу,
дело, подобное сточной канаве,
где никто не хочет мыть руки,
разверзнется вновь перед нами.
Это ли не беда!
Не предадимся мы милым забавам,
не станем любоваться яркой луной,
не выпьем саке, не съедим пирожок!
Молчи!
Дело закрыто, успех очевиден.
Что тут неясного?
Торюмон Рэйден:
Повинуюсь, господин!
Дело закрыто, все ясно.
Гори, мой язык, от невысказанного,
скрипите, зубы, от умолчания!
Сэки Осаму:
Гори, язык? Скрипите, зубы?
О доблестный самурай!
Воплощение всех добродетелей,
прозрение всех будд!
Через сцену бежит служитель, задергивая занавес.
4
«Отец готов принять вас»
Студеный рассвет вползал в дом сквозь щели бамбуковых ставен. Нагретый камень давно остыл, но под одеялом оставались жалкие крохи тепла.
С решительностью самоубийцы я отбросил одеяло и вскочил на ноги. Махи руками. Махи ногами. Наклоны. Приседания. Отжаться от пола. Что теперь? Бегом на двор, голым по пояс, в одних просторных хакама. Идиот, сегодня тебе не нужно на службу. Тебе дали выходной. Зачем ты подскочил ни свет ни заря?
А, поздно. Что теперь мучиться?!
У колодца стоял отец: наполнял водой лохань.
— Доброе утро, отец.
— Доброе утро.
Я наполнил вторую лохань. Отец хмыкнул, я отвернулся, пряча улыбку, и мы оба предались безумствам. Уй-й! Что ж так холодно?! Это же не вода, это пыточный инструмент! Не дрожать, слышишь? Н-не д-д-дрожать…
Мы умылись. Почистили зубы. И наконец позволили себе растереться полотенцами — досуха, докрасна!
— Это правда, что Ивамото Камбун убивал безликих? — спросил отец, одеваясь.
— Правда.
— Он напал на тебя?
Я завязал пояс. На востоке разгоралось белое сияние. Ни облачка, день будет ясный, безветренный, морозный. Солнца не видно, но серебро восхода все ярче. Вот-вот проступят золотые прожилки. К моменту, когда солнце восстанет из моря, полыхнет в полнебосвода.
Такой восход называют «жемчужным венцом».
— Да. К счастью, вмешался сенсей Ясухиро. Камбун напал на него.
— Со стальными мечами?
— Да.
Отец достал кисет, набил трубку табаком. Я сбегал в дом, зажег лучину от очага, вернулся к колодцу. Поднес лучину отцу, дождался, пока он пустит первый клуб дыма.
— Это Мигеру оглушил его палкой?
— Клюкой.
Уточнять, что у Мигеру за клюка, я не стал. Каонай занимался ее починкой, сидя в беседке — ему дозволялось там работать. Ему-то чего не спится?
— Камбун совершил преступление. Твой слуга помог его задержать. С другой стороны, безликий поднял руку на самурая. Наверное, он заслуживает наказания.
— Да, я подумаю над этим.
Отец пыхнул трубкой и ушел в дом.
О-Сузу подала нам завтрак. Бобовая каша с соленой редькой, морской окунь, чай. Наевшись, я обошел двор и был приятно удивлен. Ни одной сломанной или подгнившей доски в заборе. Дрова нарублены и наколоты — поленница крышу навеса подпирает. Двор чисто выметен, сучья на деревьях подрезаны. Беседка и нужник починки не требуют…
Мигеру? Без отдельного приказа? Учится быть примерным слугой? Или чует за собой вину, вот и старается?!
Стук в ворота отвлек меня от размышлений.
Пришел аптекарь Судзуму осмотреть мою достопочтенную матушку. Приближались роды, матушка то и дело жаловалась на недомогания. Судзуму наведывался к нам частенько; в последнее время — в сопровождении повитухи Анеко, чтобы глядеть туда, куда мужчинам глазеть не дозволено. Говорят, лучшая повитуха на ближайшие четыре квартала.
Нам с отцом Судзуму доложил без свидетелей: недомогания матушки от душевных волнений. Беспокоиться не о чем, госпожа просто желает внимания к себе. С беременными это случается. Я подумал, что отец, который успел побывать бабушкой Мизуки, знает об этом не меньше лекаря. Но раз отец ничего не возразил, то и я счел за благо промолчать.
Когда визит завершился, я проводил гостей до ворот.
— Как твой сын, Анеко? — спросил Судзуму, выйдя на улицу.
Лучшего места для разговора, чем под нашим забором, они не нашли. Зачем я подслушиваю? Как мне не стыдно!
— Мастер Микио им доволен. Сказал: клетки для сверчков, которые делает Ринджи, не стыдно выставить на продажу. А как твоя дочь?
— Я выдаю Теруко замуж.
Я замер на месте. Неужели Судзуму нарочно затеял этот разговор, зная, что я неподалеку? По-моему, он говорит громче, чем следовало бы.
— Да?! И за кого же?
— За моего помощника Йори. Месяц назад он сдал экзамен, теперь может открыть свое дело.
— Я помню Йори. Толковый парень.
— Приходи на свадьбу, Анеко.
— Тысяча благодарностей, Судузуму-сан! Я непременно приду.
Я отошел от забора, стараясь не шуметь. Теруко-тян. Лицо. Улыбка. Порывистые движения. Ее ошибка стоила жизни моему отцу и фуккацу моей бабушке. Да, случайность. Трагическая случайность. Простил ли я Теруко?
Не знаю.
Надо прислать подарок на свадьбу.
Я не ушел далеко, когда в ворота опять постучали. Посыльный принес мне записку от Цуиёши:
«Сегодня в час Лошади. Отец готов принять вас.»
* * *
В спальне гостей не принимают.
Сейчас — особый случай. Сенсей ранен, лекарь запретил ему вставать. «Истинное искусство, — вспоминаю я слова Ясухиро, — невозможно без правил и канонов. Но возможно ли оно без нарушения правил?»
— Полагаю, что нет, — ответил тогда мой отец. — Хотя и не всякое нарушение есть искусство.
В доме теплее, чем во время моих предыдущих визитов.
Спальня большая, четыре на шесть шагов. Стены обклеены бежевой бумагой, на ней тонкими контурами намечены весенние лилии. Ясухиро лежит на футоне, набитом хлопком и шерстью. Ставни закрыты, в изголовье горит масляная лампа. В ногах — жаровня. Рядом с кроватью — изящный столик из светлого дерева, покрытого темно-коричневым лаком. Флаконы, баночки с мазями и лекарствами.
Ясухиро до подбородка укрыт покрывалом, тоже расшитым лилиями. Я помню это покрывало. Его сенсей бросил Мигеру. В свете лампы лицо Ясухиро кажется изможденным. Под глазами залегли глубокие тени, резче проступили скулы, складки вокруг рта. Не лицо — выветренная скала: уступы, ущелья, пещеры.
Опускаюсь на колени, кланяюсь, касаясь лбом пола.
— Добрый день, Кэзуо-сан. Как ваше здоровье?
— Добрый день, Рэйден-сан. Благодарю, намного лучше. Я уже здоров.
Он пытается сесть, желая подтвердить правоту своих слов. Нам с Цуиёши стоит огромных трудов уговорить его не делать этого. Вскоре Цуиёши уходит.
Мы с сенсеем остаемся наедине.
5
«Беседа с вами — истинное удовольствие»
— Я хотел просить у вас совета, Кэзуо-сан.
— Все, что в моих силах.
— Как мне наказать моего слугу?
— За то, что он поднял руку на самурая?
— Нет, за ложь.
— Это серьезный проступок. Наши предки, случалось, карали за такое смертью. Но бывало, что они оставались милосердны. Он солгал вам? В чем?
— Своей ложью он оскорбил достойного человека.
— Это усугубляет его вину.
— Он сказал, что достойный человек закрыл лицо тряпкой. Как мерзкий каонай, сказал он. Грязная ложь! Достойный человек не закрывал лица тряпкой. Зачем достойным людям прятать лицо? Ужасное оскорбление, лживый навет! Даже то, что своей ложью мой слуга выгораживал достойного человека, не снимает с него вины.
— Не снимает, — согласился Ясухиро. — Но это не снимает вины и с того человека, о котором говорил ваш слуга. Ложь или правда, вина остается на нем.
Мы замолчали. Мы молчали долго.
…сначала Мигеру споткнулся о тело. Мужчина лежал на краю рощи, нелепо подогнув ногу. Дальше, у хижины, спиной к Мигеру, стоял убийца с мечом в руках. Путь ему преграждала женщина с деревянной лопатой.
Раньше Мигеру предполагал, что в прошлой жизни Ичи был простолюдинкой, а Ни — самураем, возможно, знатным. В зимней ночи под холодной луной, видя, как женщина держит лопату, он убедился в собственной правоте. Петляя меж стволов бамбука, он видел, что убийца шагнул вперед.
— Я здесь! Дождись меня, malparido!
Убийца обернулся через плечо.
Бамбуковая роща, молчал я. Храм Вакаикуса. Хижина безликих, рисующих друг другу лица. Что бы мы с вами ни думали про Камбуна, он не убивал мужчину-каонай возле хижины. Правда, сенсей? Его убили вы. Циновок вам показалось мало. Поединок близился, ваше знаменитое спокойствие дало трещину. Вы хотели опробовать меч на живом человеке. Опыт важней всего, вам не хватало этого опыта.
Вы не прятали лицо, нет. Зачем? От кого?!
Мигеру узнал вас. И солгал мне, сперва ответив, что убийца замотал лицо тряпкой, а потом сознавшись, что у хижины был Камбун. Он солгал дважды. Он знал, как я отношусь к вам, сенсей. Он не хотел, чтобы между нами пробежала кошка. Даже если это такая жалкая шелудивая кошка, как убийство презренного каонай.
Он так и не признался мне, что видел вас. Он скрывает это до сих пор. Наверное, я мог бы заставить его сказать правду. Но я не хочу этого делать.
Он солгал вам, молчал Ясухиро в ответ. Солгал дважды. Скрывает, молчит по сей день. Он не назвал мое имя, сказал, что это был Камбун. Рэйден-сан, с чего вы тогда решили, что у хижины был я? В чем причина вашего озарения? Во время вашего второго визита ко мне я спросил у вас, опознал ли ваш слуга убийцу возле хижины. Я сделал это с излишней горячностью? Был чрезмерно настойчив? Не этим ли я выдал себя?!
Не этим, сенсей, промолчал я. Вовсе не этим.
Убийство в барачном дворе. Вот причина.
Она лежала ничком — женщина, которую настоятель Иссэн звал Ни. На снегу, залитом кровью. В накидке из грубой пеньковой холстины. Только тело, одно тело без головы.
Голова откатилась в сторону, легла на правую щеку.
Кандидаты толпились поодаль, у дверей барака. Обычные люди галдят, когда толпятся, эти же стояли молча. «Если голова не была отрублена полностью, убийца скорее всего поскользнулся.»
Этой ночью убийца стоял на ногах крепко.
Убийство?
Нет, сенсей. Это было самоубийство.
Квадратный двор. Белый снег.
Скоро рассвет.
Женщина сидит на снегу. То, что у нее вместо лица, дышит спокойствием принятого решения. Балахон спущен с плеч, женщина обнажена до пояса. В руке — нож.
Вокруг стоят слуги дознавателей и кандидаты в слуги.
Безликие. Каонай.
Самурай в прошлой жизни, несчастная Ни покончила с собой, сделав это единственно достойным образом. Муж зарублен, потерян навсегда. Ребенок вырастет монахом при храме. Сколь ни велика доброта настоятеля Иссэна, видеться им не разрешат. Все разрушено, погребено под руинами, стало прахом. Слезы смыли нарисованное лицо. Зачем длить свое ничтожное существование? Что вы молчите, сенсей? Да, слышу. После смерти безликих ждет преисподняя.
Страшен ли ад, если живешь в аду?
Мигеру признался во всем, что касалось сэппуку этой женщины, ничего не утаил. Все слуги дознавателей знали о решении безликой Ни. Все кандидаты знали. Ни словом они не обмолвились своим господам. Никому в городе. Я не знаю, как об этом прознали вы, сенсей, не знаю и не стану спрашивать. Вы не ответите, да это и не важно.
Женщина вонзает нож себе в живот.
У женщин есть право перерезать себе горло или пронзить ножом сердце. Их не осудят за эту слабость. Ранения живота ужасны и болезненны. Не всякий мужчина способен продемонстрировать стойкость перед такой болью. Безликая Ни не дает себе поблажки. Нож входит в левый бок, движется к правому. Страдание искажает лицевую плоть женщины. Рисует заново черты: нос, глаза, губы. Кажется, что лицо, которое она носила при жизни, возвращается к ней.
Женщина стонет. Это единственная дань боли.
Женщина режет.
Каонай в балахоне, с тряпкой, намотанной на голову, встает за спиной женщины. Капюшон его низко надвинут, поверх капюшона надета соломенная шляпа в форме конуса. Не видно даже блеска глаз; впрочем, глаза каонай тусклые.
В руках его меч.
Клинок длиной в два с половиной сяку. Изогнутый, без долов. На цубе изображен Комаину, собака-лев. Накладки из серебра. Рукоять обтянута кожей ската. Оплетка черным шелковым шнуром.
Взмах, и голова женщины падает на снег.
Конец мучениям.
Безликий кайсяку отступает назад. Вытирает меч платком, прячет в ножны. В ножны из магнолии, покрытые матовым черным лаком. Самурай, каким Ни была когда-то, должен быть доволен — свои обязанности кайсяку выполнил идеально. Удар отсек голову, но не отбросил далеко в сторону, что было бы оскорбительным непочтением к умершей.
В помощники выбирают равных.
Кто более равен безликой Ни, нежели другой безликий?!
Меч, молчал я. Меч кайсяку.
Мигеру сказал, что незнаком с безликим, отрубившим голову Ни. Полагаю, сенсей, что Мигеру узнал вас. Вы с вашим сыном способны опознать людей по движениям, по тому, как они бьют и защищаются. Вы не поверите, но мой слуга владеет тем же искусством. Он узнал вас и солгал мне, скрыв ваше имя во второй раз. По-моему, ложь начинает входить у него в привычку.
Но меч кайсяку Мигеру описал самым подробным образом.
Ваш меч, сенсей.
Зачем вы пришли в барачный двор? Вам было мало одного зарубленного человека? Вы хотели продолжить свои упражнения?!
Каонай в балахоне встает за спиной женщины. Капюшон его низко надвинут, поверх капюшона надета соломенная шляпа в форме конуса.
В помощники выбирают равных.
Кто более равен безликой Ни, нежели другой безликий?!
Я был уверен, молчал Ясухиро, что ваш слуга опознал меня возле хижины. Когда вы явились ко мне за консультацией, я сперва решил, что вы уже все знаете. Нет, вы оставались в неведении. Но я не сомневался: рано или поздно он признается вам. На ваших глазах я бил его мечом: запястье, живот, шея. Тупой стороной клинка, но это ничего не меняло. Вы видели, как я теряю лицо, да? Я бил безликого оружием, доставшимся мне от предков. Я предупреждал его, что сделаю, если он проболтается. Я угрожал ему, запугивал.
Меня мучит стыд. Мой поступок достоин осуждения.
Я вижу ее в снах, молчал Ясухиро. Хижину за бамбуковой рощей. Ваш слуга, презренный каонай, бежал спасать своих, таких же презренных каонай, как он сам. Рисковал жизнью, понимая, что мечу все равно: одного рубить, двух или трех. Я же бежал прочь из постыдного желания сохранить свое имя в тайне. Мне это удалось. Ваш слуга промолчал.
«Как мерзкий каонай,» — сказал он. Вы повторили его слова при мне.
Лучше бы вы меня ударили, Рэйден-сан.
Притвориться безликим — неслыханный позор для самурая. Этот позор стал для меня единственным способом вернуть лицо, потерянное возле хижины. Я отдал долг отважной женщине, как самурай самураю — и как один каонай другому.
Я передам руководство школой своему сыну.
Я не имею права зваться сенсеем.
Тупик. Глухие заборы. Фонарь над калиткой. Пляшут тени. Ясухиро Кэзуо. Ивамото Камбун. Нынешний день. Прошлый. Забытый.
Не день. Ночь.
Зима.
Блеск мечей. Черный вихрь. Косые росчерки снега.
Не делайте этого, сенсей, молчал я.
Не делайте.
Ваша школа — лучшая в Чистой Земле. Нет, не лучшая — единственная. Ее возглавляет человек, знающий, что такое настоящий бой. Вы не можете лишить нас этого счастья. Это ваш долг, ваша святая обязанность. Все остальное было и прошло.
Нынешний день. Прошлый. Забытый.
— Я рад, что вы навестили меня, Рэйден-сан.
Сенсею было больно, когда он сел, но я мог об этом только догадываться. Лицо Ясухиро, как обычно, мало что говорило постороннему зрителю.
— Приходите в любое время, когда пожелаете. Беседа с вами — истинное удовольствие.
Я поклонился, упершись руками в пол:
— Вы преувеличиваете, Кэзуо-сан. Это ваши уроки — бесценный дар для меня. Желаю вам скорейшего выздоровления — телесного и душевного.
Он хотел встать и проводить меня до ворот. Но я уговорил его не делать этого. Клянусь, проще было бы зарубить дюжину безумных Камбунов.
6
«Что-то заметили?»
Редкие снежинки кружатся в ночи.
Морозный воздух прозрачен до звона. Повсюду сверкают искры, дети ущербной луны. Старшина караула Торюмон Хидео задерживается, желая полюбоваться изысканным зрелищем. Свет фонаря в руках стражника Нисимуры мешает ему. Кажется, что в фонаре сгорает не масло, а очарование ночи.
— Хидео-сан?
— Иду. Что-то заметили?
— Нет, ничего.
— Идем дальше.
Проулок выводит их к причалам.
Тихо, пусто. Лунные блики на воде. Лодки качаются у пристани. Снег припорошил причалы. На девственной белизне темная груда тряпья выглядит особенным уродством.
Почему снег не присыпал эту кучу? Она что, появилась здесь недавно?
— За мной!
Хидео направляется к подозрительному тряпью. Останавливается, не дойдя пары шагов. Нисимура поднимает фонарь повыше. В рыжеватом свете груда обретает очертания человеческого тела. Пламя в фонаре дрожит от порыва ветра. Чудится, что человек, распростертый на снегу, шевелится.
Нет, показалось.
Просто тряпье.
Назад: ПОВЕСТЬ О СТАЛЬНЫХ МЕЧАХ И ГОРЯЧИХ СЕРДЦАХ
Дальше: ПОВЕСТЬ О ДЕРЕВЕНСКОМ КЛАДБИЩЕ И ПОСЛАНЦЕ НЕБЕС
