Пока Макнил спускался по лестнице, музыка стала оглушительной до физической боли. Отупляющий мозг уровень децибелов. В черные стены были вмонтированы цветные лампочки. Когда Макнил добрался до танцпола, на нем единой извивающейся волной двигались сотни две человек, потных и забывшихся в первобытном трансе, раскачивались под звуки, возникшие скорее под влиянием далеких племенных корней, чем утонченного современного общества. Все были в белых хирургических масках, как в униформе. В падающем с потолка ультрафиолетовом свете маски странно светились в темноте, и танцующие напоминали люминесцентное море парящих чаек.

На дальней стороне зала была небольшая сцена, где две полуголые девицы в белых остроносых капюшонах с прорезями для глаз покачивали бедрами и вращались медленными гипнотическими кругами. Бар протянулся по всей длине правой стены. Два молодых бармена в армейских респираторах обслуживали выстроившихся в очередь клиентов. Те опускали маски, чтобы выпить, а потом натягивали их обратно. Пустые стаканы бросали в круглые корзины, которые затем окунались в огромные посудомойки и дезинфицировались. Из-за бара в воздух, уже и так густой от жары и пота, поднимались клубы пара. Идеальный инкубатор для инфекции.

Макнил протолкнулся через желающих выпить к бару. Все, кто решился возразить, получили локтем по морде. Возмущенные голоса утонули в музыке. Бармен, крашеный блондин с чернеющими корнями волос, настороженно покосился на Макнила. Макнил был старше его обычных клиентов, выглядел консервативнее и не снял пальто, несмотря на жару. А кроме того, его лицо было в синяках, а одна щека порезана стеклом со двора того дома на юге Ламбета.

– Виски, – рявкнул Макнил. – Односолодовый. «Гленливет», если есть. И чуть-чуть воды.

Казалось, прошла целая вечность с тех пор, как он пил в последний раз, и теперь прямо-таки изнывал от предвкушения. Но только одна порция. Он знал, что иначе его решимость ослабнет, и он скатится по наклонной, топя горе в выпивке.

Перед ним на стойку грохнули бокал с янтарной жидкостью на дне и маленький графинчик с водой. Он протянул пятерку и не получил сдачи. Макнил наполовину разбавил виски водой и глотнул. А потом повернулся к бармену.

– Это не «Гленливет»!

– Вы сказали, если он есть. А его нет.

И никаких извинений.

Макнил сделал еще один глоток. Просто какой-то неизвестный виски. Вкус его разочаровал, но он насладился приятным теплом, обжегшим пищевод до самого желудка. А потом опрокинул бокал, мгновенно опустошив его. Макнил вспомнил все те случаи, когда решал выпить еще одну порцию, лишь бы отложить возвращение домой. Обратно к Марте. И вспомнил все те вечера, когда Шон уже спал к его приходу. Все потерянные мгновения. Потерянные часы. А потом повернулся к бармену и попросил еще одну.

Когда бокал оказался на стойке, Макнил схватил бармена за руку и наклонился над стойкой.

– Ронни сегодня здесь? Ронни Казински?

Но тут музыка внезапно остановилась, напоследок бухнув аккордом, который еще несколько секунд прокатывался эхом по клубу. Бармен поднял руку, чтобы Макнил умолк. Море масок прекратило дергаться, раздались жидкие аплодисменты, все танцующие и выпивохи у бара выжидающе посмотрели на сцену. Из двери сзади появился молодой человек лет тридцати с перекинутым через плечо шестом, на конце которого был привязан замысловато свернутый узелок из белой ткани. Примерно так в мультфильмах изображают аиста, приносящего младенца. На мгновение в голове у Макнила мелькнули воспоминания о Лейне.

Танцовщицы в капюшонах исчезли, и в центре сцены откуда-то возник маленький складной столик. Под нестройное улюлюканье зала мужчина положил сверток на стол. Сам он был одет в черное. Даже его маска была черной, так что он почти сливался с черной стеной за спиной. Лишь белая верхняя половина лица светилась под люминесцентными лампами и как будто сама по себе, отделившись от тела, танцевала над светящимся на столе свертком. Тонкие редеющие волосы молодого человека были зачесаны назад, открывая залысины. Он заговорил в микрофон, опершись на шест, и когда замогильный голос прогрохотал над залом, все головы разом повернулись в его сторону.

– Искусство, подлинное искусство, всегда о жизни на грани. О том, как далеко можно отодвинуть границы, а потом отодвинуть их еще дальше. Что значит жизнь в границах, установленных другими? Мы должны установить собственные, прочертить их все более широкими кругами и побуждать остальных идти за нами. Мы не похожи на своих родителей или на их родителей. Мы – это мы. Здесь и сейчас. Будущее принадлежит нам, и оно станет таким, каким мы его сделаем. Лишь пройдя по тончайшей ниточке между жизнью и смертью, между хорошим вкусом и плохим, между приемлемым и неприемлемым, мы найдем истинный смысл жизни.

Он оглядел внимающие ему в полной тишине лица. Все знали, что сейчас произойдет нечто ужасное. Именно за этим большинство и пришло. Подпольное искусство. Вот что сделало этот клуб культовым еще до чрезвычайной ситуации. Макнил завороженно смотрел на сцену, невольно охваченный всеобщим гипнотическим трансом, но совершенно не готовый к тому, что последует.

Человек в черном наклонился над столом и театральным жестом потянул за один конец узла на свертке, и тот раскрылся, а под ним обнаружилось какое-то жуткое окровавленное месиво, совершенно бесформенное. По толпе прокатился вздох. Глаза человека в черном сверкали как угольки, черные маяки в обрамлении белых кругов. Он сдернул маску, схватил это нечто обеими руками и поднял над головой. С рук закапало.

– Это жизнь, – сказал он на пронзительно высоких нотах. – И смерть. – Тишину в клубе нарушал лишь гул звукоусилителя. – Всего два часа назад сердце этого ребенка билось в материнской утробе. Всего два часа назад его вырвали из матки, лишив будущего и прошлого. Аборт. Отрицание жизни. Проклятье нашего века.

Макнил замер в ужасе, не веря своим глазам. И услышал единственный голос, шепот:

– Боже мой!

– Лишь в жизни мы можем найти смерть, лишь в смерти находим жизнь.

Человек в черном внезапно опустил ладони вровень с лицом. Мгновение помедлил, а потом впился губами в кровавую массу. Поглощая ее.

Кого-то в толпе стошнило. Раздалось несколько возмущенных голосов. А кроме этого было слышно только хлюпанье и фырканье человека на сцене, пожирающего то, что он держал в руках. Он закончил так же резко, как и начал, бросив остатки трапезы на стол. Лицо вокруг рта было заляпано красным.

– Спасибо, спасибо, – провозгласил он, забрал свой реквизит и триумфально удалился через ту же дверь, что и вошел.

Свет тут же приглушили, и музыка началась с того же места, на котором закончилась, ударив по всему телу и чувствам. Море масок поднималось и опадало в безумной штормовой волне.

Макнила трясло от шока и одолевали рвотные позывы. Он повернулся обратно к бару и ожидающему бокалу с виски. Бармен ухмыльнулся из-под маски.

– Это нечто, да? – прокричал он, явно наслаждаясь отвращением, написанным на лице Макнила. – Так кого вы там искали?

Макнил опрокинул в себя виски и, не успев выдохнуть, хлопнул бокалом по стойке.

– Ронни Казински.

Бармен на миг нахмурился, а потом его лицо прояснилось в понимании.

– Ах да. Вы о парне из крема?

Макнилу понадобилась пара секунд, чтобы сообразить – «крем» означает крематорий.

– Точно.

– Спросите лучше у Любителя эмбрионов, – прокричал бармен, мотнув головой в сторону сцены. – Эти двое не разлей вода.