Сказать сказала, но выбирать тут было нечего. О штурме думать не приходилось. Воодушевленные удачей, да наевшись мяса, мужики до ночи орали, бахвалились друг перед другом, какие они герои, что французов перебили, но даже с куражу о нападении на амбар не заикались. И утром, когда собрался совет, разговора о том не было.

Для невеликого войска советников было многовато: сама Катина, да Кузьма Лихов, да Ларцев, да Фома Фомич, да Виринея, еще и Сашенька пришла к костру, села между своим селадоном и англичанином.

Стали судить-рядить, что делать дальше.

Первый вопрос был, уходить глубже в лес или не уходить. Не станут ли французы за побитый караул рыскать по округе, искать обидчиков? Фома Фомич (Саша переводила) заявил: уходить не надо, французы будут уверены, что это пленные взбунтовались, а на крестьян не подумают. Мысль была толковая, все согласились.

Потом заспорили, тихо сидеть или бить врага дальше. За первое высказались женщины, Полина Афанасьевна и Виринея. Помещицу волновал только овес, попадья же, вернув себе мужа, ничего более не желала. Но все прочие хотели драться. Митенька сказал речь. Мы-де не лесные эрмиты и не беженцы, а иррегулярный отряд, для которого есть особое название, прославленное доблестными испанцами – «партизаны». Сам Митя, хоть и офицер, не считает для себя зазорным быть командиром партизанского отряда. И спросил, согласны ль все считать себя партизанами.

Новое слово понравилось, особенно Сашеньке. «Мы будем партизанский отряд прапорщика Ларцева!» – воскликнула она. После этого стали говорить уже только о том, как и где драться. А еще ведь надо пропитание добывать, и не только для себя: на Гнилом озере, если считать с малыми детьми, семьсот ртов.

Снова проявил себя Фома Фомич. Надо как на корсарской войне, сказал он. Там нападают на вражеского купца, только если совпадают два условия: чтоб корабль был с богатым грузом и чтоб слабо вооружен. Расставим дозорных на ближних дорогах. Если увидим, что фуражиров мало, а повозки полны – налетим, заберем. Тут еще вот что важно, тоже корсарская наука: нанес удар, взял добычу, и уплывай с этого места, меняй базу. Каждый раз нужно бросать лагерь и устраивать другой. Тогда каратели не поймают.

И опять все согласились с опытным человеком. Разослали зорких людей в удобные для обзора места – одного на развилку дорог, другого на Никольский холм, третьего к Старому мосту. Задание мужикам было такое: если едут французы и их много, либо повозки пустые, знака не подавать. Коли же телеги полные, а врагов малое количество, тогда куковать по их числу. Отряд будет ждать в роще, откуда недалеко бежать до всех трех сторон.

В первый день мужики сели кучей, с топорами и дубинами, все хмурые, бледные, некоторые украдкой крестились. В лесном лагере остались только Виринея с отцом Мироклем, Агафья да Сашенька. Полина Афанасьевна пошла с мужчинами, хотела посмотреть, какие они вояки.

А ничего не было. Ни разу ни с одной стороны не кукукнуло. Дозорные вернулись в сумерки, рассказали, что повозки были, да всё не такие, как надо: то порожние, то солдат много.

На второй день от развилки донеслось дальнее ку-ку. Стали считать – восемь раз. Заспорили: бежать туда или восемь солдат – много. Ларцев с Кузьмой рвались драться. Фома Фомич сказал: «Восэм – много». Остальные мужики поддержали англичанина. Того же мнения была и Катина. Ее послушали.

Ничего не вышло и на третий день, и на четвертый, и на пятый. Мужики, то бишь партизаны, в роще сидеть уже не боялись, привыкли. Дрыхли целый день, лясы точили. Еще и тепло было, бабье лето.

Хоть ватага красиво называлась отрядом прапорщика Ларцева, с командованием получалось неявственно. Оно конечно, Митя был настоящий офицер, в мундире и при эполетах, но больно юн, неначальственен и с мужиками говорил непонятно. Прикажет что-нибудь Ларцев, а они глядят на Кузьму и исполняют, только если он кивнет. А еще все держали в уважении Фому Фомича. Он был единственный, кому раньше доводилось воевать. Англичанину мешало безъязычие, но Катина приметила, что, вернувшись в лагерь, моряк теперь садится с Сашей и усердно учится русской речи. Потому и сумел в споре сказать, что восемь солдат – много.

Занятия у них длились до глубокой ночи. Фома Фомич себя не жалел, старалась и Сашенька.

Моряк особенно налегал на пословицы и поговорки.

– How do I say: «Steady, lads! A man can only die once»? – слышалось из шалаша.

И потом то же по-русски, медленно:

– Не робэй, рэбьята. Двум смертьям не биват, одной не миноват… Нэ робэй, рэбьята. Двум смертьям не биват, одной не миноват…

Полина Афанасьевна ворочалась с боку на бок, тщетно пытаясь уснуть. Люди на Гнилом озере скоро голодать начнут, а мы языки учим.

Бой случился лишь на седьмой день засадного сидения. С Никольского холма дозорный прокуковал только трижды.

Ларцев сразу вскочил, закричал:

– Их трое! Вперед, партизаны!

Партизаны посмотрели на мельника. Тот тоже поднялся, молвил:

– Едут от холма – значит, берем их в ельнике, как сговорено. Айда!

– Ждат! – остановил всех Фома Фомич. – Сначала смотрэт, айда потом.

– Англичанина слушайте, он дело говорит, – сказала свое слово и Катина. – Пока они от холма через поле едут, можно прикинуть, как лучше подступиться.

И подумала: ох, много у нас начальников. Пообещала себе, что больше встревать не будет.

Мужики, однако, послушались. Залегли на краю густого ельника, стали смотреть.

Повозок было три, кони везли натужно – знать, тяжелая поклажа. На козлах по синему солдату. Все с ружьями.

– Что лучше, Кузьма? – спросил Митя срывающимся голосом. – Разом налететь, с криком «ура», а там как выйдет?

– Нет, – спокойно отвечал мельник. – Их трое, и у нас три оружья. У меня мушкетон, я ссажу первого. Тебе барыня свой пистолет даст. Ты подбегай ко второму и сади с обоих стволов, не давай ему ружье поднять. А ты, Фома, руби третьего саблей. Потом мужики набегут, докончат.

Всех слов англичанин, наверное, не понял, но Лихов сопровождал речь жестами.

– Мой трэтый, – кивнул Фома Фомич. – Кузма, надо сказат люды: тише едеш далше будеш.

– Это ты верно говоришь. – Мельник оборотился к мужикам, показал им кулачище. – Кто поперек меня на дорогу вылезет – кости переломаю! Сначала мы трое, вы после. И тут уж не отставай. Кто струсит – тож не пожалею. Ясно?

– Не посрамим отечества! – воскликнул Ларцев.

Англичанин бодро прибавил:

– Не робэй, рэбьята. Двум смертьям не биват, одной не миноват!

Полина Афанасьевна промолчала, глядя на мужиков с сомнением. Вид у них был не богатырский. Филька Косой клацал зубами, у Ваньши Тележника – даже под портками видно – крупно тряслись коленки.

Распределились за елями тремя кучками. Залегли.

Помещица одна спряталась по другую сторону дороги, чтобы лучше всё видеть. Имела бы привычку к молитве – молилась бы.

Вот фургоны приблизились к роще. Первый возница показался Катиной грозен: усы подкручены, глядит зорко, руку держит на прикладе. Ну как промажет Лихов? Солдат-то маху не даст, а убьют мельника – мужики разбегутся.

Повозка проскрипела мимо. На второй сидел, подремывал худосочный солдатик, в самый раз для Ларцева. Третьего Полина Афанасьевна разглядеть не успела, потому что из кустов грянул громкий выстрел. Кузьма оглушительно завопил:

– Бей их! Бей!

Затрещали ветки, заорало много голосов. Катина только успевала поворачивать голову.

Лихов не промазал. Усатого солдата сшибло с телеги, будто ветром сдуло. Бухнулся наземь, остался лежать. У Мити вышло хуже. Он с тонким криком побежал на второго француза, выставив вперед руку с маленьким пистолетом. Выстрелил раз, другой – мимо. Сонный возница вскинулся, тоже закричал. Поднял ружье, не целясь пальнул, а попал или нет, из-за дыма было не видно. Зато Фома Фомич не сплоховал. Молча налетел на третьего, с размаху ударил его саблей и потом еще воткнул ее в опрокинувшееся тело.

Там набежали остальные и, толкаясь, сбились в три кучи-малы. Бой длился несколько мгновений.

Неужто уже конец, поразилась Полина Афанасьевна. Управились? И все целы?

Оказалось, что нет, не все. Кто-то там жалостно орал из-под второй повозки.

– Мамушки! Ой родимые! Больно-о-о!

Помещица побежала туда.

Орал Ваньша Тележник, который перед боем трясся. Пуля, пущенная солдатом наугад, попала в живот. Над раненым ахали, Митенька плачущим голосом приговаривал:

– Прости, братец, прости, это я виноват…

Полина Афанасьевна взяла прапорщика за плечо, отвела в сторону, начала выговаривать: командиру виноватиться перед нижними нельзя, слушать не будут. Но поникший Ларцев лепетал:

– Это Кузьма командир. А я… – Да понурился.

Лихов и вправду распоряжался дельно. Велел мертвецов оттащить в лес и закидать листвой, чтоб не скоро нашли. Раненого – взять в восемь рук и без тряски несть в Волчью чащу, там Виринея с барышней его полечат. Повозки гнать в поле, подальше от дороги, а то не дай бог французский разъезд.

Все занялись делом, забегали. Воспрял и Митенька, нашел себе видную, вроде как командирскую работу. Шел впереди по сухой нескошенной траве и покрикивал головному возчику:

– Левее бери, тут яма! Правее поворачивай, здесь кочка!

Ладно. Полина Афанасьевна пошла смотреть, что за добычу взяли: зерно ли, муку ли, а лучше бы всего сало или солонину (первый фургон был гружен бочками).

Кузьма на ходу запрыгнул, вскрыл топором круглую крышку.

– Тут крупа какая-то, мелкая.

– Не видишь, порох, – разочаровалась Катина. – Ну-ка, в других что?

В двух остальных повозках были тяжелые ящики, по десять штук. В каждом по четыре жирных от смазки ружья.

Мужики глядели на железки в унынии.

– Вот и пожрали… – сказал кто-то.

А Кузьма был рад.

– Ништо, робята! Зато теперь мы оружные! С этаким богатством мы по-другому повоюем! И жратвы добудем, и всего чего пожелаем!

Но партизаны бодростью не заразились.

– Куды нам столько ружей? Мучицы бы, – вздохнул Ларион-бондарь, самый старый из всех, семейный.

Остудила Лихова и помещица:

– С одними ружьями много не навоюешь. К ним еще пули нужны.

В общем, не шибко знатная вышла победа.

Раненый Ваньша стонал всю дорогу до Волчьей чащи, умолял нести полегче. Но когда его наконец доставили в лагерь и положили на мягкую траву, бедняге лучше не стало.

– Держите крепко за руки, за ноги. Буду дырку щупать, – велела Виринея, засучивая рукава. Рядом сосредоточенно хмурила брови Сашенька. В руках у нее был словарь, открытый на схеме брюшной полости.

– Ахррр! – захлебнулся звериным воплем, забился страдалец, когда знахарка полезла пальцами в багровое.

Александра сказала:

– Похоже, Canalis pyloricus. Надо поглядеть, не навылет ли.

Но Виринея ученое мнение будто не слышала.

– Эй, подите все прочь, воздуху нет! А ты на-ка, попей. Легче будет.

Мужики разошлись. Попадья дала Ваньше какой-то настойки. Он, трясясь и всхлипывая, выпил и через минуту-другую затих.

– Снотворное? – спросила Сашенька. – Довольно ль сильное? Не проснется, ежели пулю станем извлекать?

Виринея вытирала красные пальцы.

– Не проснется. Никогда. Рана смертная. Только зря бы мучился.

Полина Афанасьевна обняла за плечо побледневшую Сашеньку:

– Так лучше. А ты иди своего кавалера утешай. Видишь, кислый какой.

Отправила ее к унылому Митеньке, все терзавшемуся, что плохо показал себя в первом бою. Попадье же сказала то, о чем никогда ни с кем не говорила:

– Тебе порой не кажется, что ты одна взрослая, а вокруг дети малые и ты за них в ответе? Взять хоть бы даже и мужа, которого ты так любишь и за которого вон на какую страсть пошла. Не жена ты ему, а мамка.

И посмотрела на отца Мирокля, сидевшего у костра под овчиной. Поп за время плена ослабел, застудился и теперь никак не мог согреться, всё кашлял.

Бог знает, что на Катину нашло. Не следовало такое высказывать, хоть бы и умной бабе Виринее. Но уж больно легко, без колебаний, как мать-природа, пресекающая ненужные ей более жизни, увела попадья с этого света на тот Ваньшу Тележника.

Всякого ответа ждала помещица. Была готова, что не склонная к философству Виринея вовсе промолчит. Но попадья резко обернулась, вплотную придвинулась, обожгла черными глазами. Прошипела:

– Ты о какой-такой страсти говоришь, барыня? Ты гляди. Не было ничего.

Полина Афанасьевна поежилась. А ведь Виринея ради охранения ее диковинного счастья, пожалуй, и отравить может. С нее станется.

– Меня-то не опасайся, – сказала Катина, не отводя взгляда. – Я то не за грех, а за подвиг посчитала. Забыть такое не забуду – жалко забывать. А поминать боле не стану.

Отходя, подумала: ох, женщины, женщины, насколько вы мудреней и интересней мужчин. Тех можно линейкой иль аршином померить, даже самых умных, а вас, бывает, ни в какую меру не вместишь. Взять хоть Агафью (это Полина Афанасьевна посмотрела на горбунью, хлопотавшую у костра). Теперь, в партизанах, стало окончательно понятно, отчего мóлодец вроде Лихова на увечной женился и столько лет с нею живет, на стороне не погуливает. Где бы еще он нашел такую во всех делах помощницу, такую беззаветную обожательницу. Прошлой ночью Катиной не спалось. Увидела во сне своего Луция, который улыбался покинутой жене и говорил, что он обретается в космическом эфире, что там просторно и безмятежно и скоро ль она туда. «Скоро. Дела только тут закончу», – ответила во сне Катина, засмеялась и пробудилась. Зная, что теперь не уснет, вышла из шалаша пройтись по лагерю. Услышала от костра странный звук. Посмотрела – а это Кузьма мечется, скрипит во сне зубами. Тоже и его какие-то призраки не отпускают. А рядом Агафья. Сидит, легонько поглаживает мужа по щеке. Поди-ка, вообрази обратное: чтоб Лихов такую нежность являл. И кто после этого лучше, мужчины иль женщины?

Однако есть польза и от мужчин. Прямо назавтра они ее и явили.

Утром Кузьма выдал мужикам по ружью, увел куда-то. Сказал: охотиться. Митенька после вчерашнего был в хандре, жаловался на ноющую руку, не пошел.

А охотники вернулись веселые, шумные. Пригнали четыре телеги с французскими армейскими сухарями. Рассказывали о своей доблести в множество голосов.

Залегли они на аксиньинской дороге. Видят – малый обозец. Кузьма одного солдата застрелил, остальным кричит: «Сдавайтеся, не то всех побьем!». А мужики из своих пустых ружей целят. Французы, трое, труханули, руки подняли. Теперь еды много, хватит и для Гнилого озера. Лошадей опять же набралось с давешними четырнадцать голов.

– Где те трое французов? – спросила Катина у мельника.

Он удивился:

– Где им быть? Одного Фома саблей проткнул, другого я топором, третьего мужики уходили. Ты не бойся, барыня. Мы их в овраг кинули. Не сыщут.

На этом для партизанского отряда война, может, и кончилась бы – сухарей правда было много, до ста пудов. Но в тот же день, в сумерках, прибежал с великой вестью дозорный, которого Полина Афанасьевна приставила смотреть за овсяным амбаром.

Французы пригнали на поляну множество повозок, начали грузить мешки. Собираются отправлять.

Должно быть, Бошан прознал, что армия уходит из Москвы, подумала Катина. Настал у майора его великий миг.

– Попрощайся со своим овсом, барыня, – сказал ей Лихов.

Полина Афанасьевна рассудила вслух:

– У Бошана было сто двадцать фургонов, да еще несколько мы отбили. Одним таким обозом больше… трех тысяч пудов не вывезти.

– И что ж? – пожал плечами мельник.

– А то, что пленный нужен. И не абы кто – хотя бы капрал. Нужно вызнать, как оно у французов замыслено.

Катина готовилась Лихова уговаривать, даже упрашивать, но не пришлось.

– Что ж, дело задорное. – Кузьма чуть раздвинул губы, что для его малоподвижной физиономии было крайней степенью веселости. – Чем без дела сидеть. Возьму с собой Фому, он оборотист. Вдвоем управимся.

– Втроем, – сказала помещица. – Кто с пленным разговаривать будет? Я с вами пойду.

Так оно и сладилось – легче, чем ожидалось. Трудней всего было отделаться от Митеньки. Он нашел новую причину для терзаний – что утром не пошел на «охоту», пропустил такую славную оказию, – и теперь рвался на «вылазку», где от него не могло быть никакой пользы. Но Полина Афанасьевна сказала, что командир должен быть с главным войском, то есть в лагере. Лишь тем и отбилась.

К лесной поляне, где амбар, они добрались после полуночи – в темноте через чащобу быстро не походишь. Но оно было к лучшему. С опушки широкая вырубка была как на ладони, освещенная и луной, и горящими кострами.

У французов в лагере тихо не было. Там всхрапывали лошади, перекрикивались часовые, расставленные вдоль всего длиннющего строения, а еще вереницей двигались тени – от амбара к повозкам и обратно. Погрузка не останавливалась и ночью. Шутка ль разложить по телегам мало не десять тысяч рационов?

Кузьма с англичанином пошушукались меж собой, неплохо понимая друг друга. С чем-то оба согласились. Полина Афанасьевна в мужские бранные дела не встревала. Петухам оно видней, чем курам.

Догадаться, однако, в чем задум, было нетрудно. Всякий раз, когда от костров в темноту отдалялась какая-то фигура, катинские спутники, пригнувшись, перемещались в ту же сторону. Первый раз вернулись ни с чем. Фома Фомич сказал: простой солдат, не надобен. То же второй, третий, четвертый раз. Лишь с пятой ходки, часа через два, когда Полина Афанасьевна от неподвижности совсем продрогла, приволокли извивающийся мешок. Из него торчали сапоги, доносилось мычание.

– Э сарджент, – сообщил запыхающийся, но очень довольный Женкин.

– Уносим. Скорей! – шепнула помещица.

Сначала мужчины тащили пленного по земле. Потом, углубившись в лес, сдернули мешок, поставили на ноги, чтоб шел сам. Француз не хотел, упирался, но получил с двух сторон оплеухи и делать нечего, пошел. Его подталкивали в спину. Руки оставили связанными и кляп изо рта не вынули.

Допрос Полина Афанасьевна решила пока не устраивать. До французского лагеря было не довольно далеко, а еще хорошо бы сначала рассмотреть сержанта – понять, что за человек и как с ним разговаривать.

Через часа полтора, когда до Волчьей чащи оставалось немного, начало светать.

– Стойте, – велела Катина. – Поговорим с ним тут.

С минуту она молча разглядывала пленного. Он был не юн, за тридцать. Лицо обветренное, крестьянское. Губы под рыжеватыми усами дотвёрда сжаты. Взгляд тоскливый, но не робкий. Крепкий орех. Хотя в Великой Армии других сержантов, поди, и не бывает, на то она и Великая.

– Что будет с овсом? – стала спрашивать помещица. – Кто поведет обоз? Сам Бошан? Куда? В Москву? Что будет дальше?

Она задавала вопросы и еще, но француз только двигал желваками.

– Ва-тэ-фэр-футр, – процедил он наконец непонятное по словам, но понятное по смыслу. Особенно, когда добавил: – Старая ведьма, – да еще сплюнул. – Ничего я вам не скажу. Все равно убьете.

– Запирается? – понимающе кивнул Фома Фомич. – Сейчас мы его поубеждаем.

И показал жестом Кузьме, что нужно сделать с французом: сжал кулак и покрутил, кивнув на пах пленного. Мельник был того же мнения.

– Это мы сделаем. Отвернись-ка, барыня. И уши заткни. Он сейчас поорет малость, потом всё расскажет.

Полина Афанасьевна заколебалась. Предложение было дельное, но вдруг вспомнился последний сон: как покойный Луций звал ее в космический эфир. Ежели муж оттуда всё видит… Глупости, конечно. Фантазии. А всё же гадость это – человека пытать.

– Нет, – сказала она вслух. – Я того не попущу.

А французу, который отлично понял жестикуляцию, сделался бледен и губы сжал еще крепче, Катина сказала:

– Даю слово дворянки, что ты останешься жив. Если расскажешь всю правду.

Сержант мотнул головой:

– Слову аристократов веры нет.

– Про аристократов не знаю, а у Полины Катиной слово твердое.

Посмотрел он ей в глаза, повздыхал. И заговорил.

Сообщил, что завтра весь день будут грузить, а послезавтра утром майор самолично поведет первый обоз в Москву. Возьмет вдобавку к транспортным солдатам шеволежеров, весь полуэскадрон. Пехота останется в лагере, охранять склад. Из Москвы майор вернется уже с тысячью подвод, за остальным зерном. «И уж, верно, вернусь не майором – так он сказал, да подмигнул», – закончил сержант свой рассказ.

– Уот дид хи сэй? Всё выложил? – приставали к молчащей помещице англичанин с мельником. – Кончать его иль погодить?

– Выложил, – отрывисто ответила Полина Афанасьевна, напряженно размышляя. – Но кончать его не надо. Я слово дала.

Она прикидывала. Дорога от амбара одна: лесом, потом через реку и мост, а оттуда через широкое поле на большую дорогу. Майор уведет кавалерию и обозный батальон, но около амбара останется целая пехотная рота…

– Да что нам с ним делать? – удивился мельник. – Не отпускать же? Он своих наведет.

– После решим. Идем.

Помещица пошла первой. Француз старался от нее не отставать, опасливо оглядываясь на конвоиров.

Думай, думай, приказала себе Полина Афанасьевна. Иначе послезавтра овес вывезут, и всему конец.