О придуманном она рассказала только Фоме Фомичу – уже в лагере, с глазу на глаз. Объяснила, что нужно сделать.

Англичанин выразил сомнение:

– Мне-то что, млэйды, я и не в таких переделках бывал, но как поглядят на это ваши фермеры? Вон как они довольны, что разжились сухарями и можно больше не воевать. – Он кивнул на мужиков, мирно завтракавших у костров. – Если вы объявите о своем плане, такое начнется…

– А я пока не стану объявлять.

Мужикам Полина Афанасьевна сказала лишь, что три подводы из четырех надо доставить в большой лагерь и что сей маленький обоз она поведет сама – хочет проведать, как там деревенские. Все запросились сопровождать. Каждому хотелось повидать родных, да и покрасоваться своими военными подвигами. Но помещица взяла только шестерых. И француза – без нее Кузьма его, пожалуй, убьет.

Из-за пленного возник спор. Лихов стал говорить, что сержант сбежит, он волчина бывалый. В дороге не удерет, так после, от Гнилого озера беспременно исхитрится. Тамошние за ним не уследят. И будет тогда погибель всем вымираловцам. Истребят их басурманы за своих побитых обозных.

Сержант догадывался, что решается его участь, беспокойно вертел головой, поводил плечами, будто проверяя, не ослабели ли веревки.

– Он не сбежит, – ответила Катина и подала знак англичанину.

Тот стоял подле пленного, опирался на толстую суковатую палку. Размахнулся и со всей силы стукнул сержанта по лодыжке. Треск, крик, француз упал.

– На сломанной ноге не убежит, – сказала Полина Афанасьевна мельнику, а сержанта успокоила: – Ничего. Охромеешь, зато жив будешь. Виринея, наложи ему луб. И веревку снимите, на что она теперь?

Собрались в путь, да и отправились. Невеликое расстояние до Гнилого озера одолели только к середине дня – нужно было вести подводы лесом, скрытно, а это дело небыстрое.

У деревенских всё было ладно. За минувшие дни Платон Иванович обустроил лесной поселок столь основательно, что хоть зимуй. С реки принесли глины, вырыли яму для отжига кирпичей, поставили во всех землянках печки. На топком берегу озера появились длинные мостки, до чистой воды – бабам белье стирать. Под навесом висели, сушились длинные связки грибов. А главное, не пересобачились люди, не перессорились, что обычно случается, когда все скопом, напуганы и оторваны от привычного дела.

Староста объяснил это так:

– У меня всякий занят работой и знает, что трудится не на барыню, а на себя и на своих. А еще я кто кого не любит по разным артелям развел. Вот у нас и мирно всё.

Этак, наверное, можно и без строгости управлять, подумала помещица. Да только где видано, чтобы мужики единственно на себя работали? Нет нигде на свете такого заведения.

Конечно, пришлось опять защищать француза. Кто-то опознал в нем одного из тех, что сжигали избы в Вымиралове, и все загалдели, зашумели, со всех сторон обступили телегу, где жался пленный.

Полина Афанасьевна встала перед повозкой.

– За то, что он дома жег, его покалечили! И хватит! Чтоб волос с его головы не упал! Я о том честное слово дала! Ежели вернусь, узнаю, что вы мое слово порушили – пеняйте на себя. Виновных у себя не оставлю. Продам.

Угроза была страшная. Вымираловские гордились, что живут в своем селе, при справедливой барыне, лучше и богаче прочих крестьян. Правда, от хорошей жизни и богатства ничего не осталось, поэтому на счет пленного Катина все же была непокойна. Попросила Платона Ивановича приглядывать, и староста пообещал, что не даст сгубить живую душу, хоть бы и французскую.

– Никуда от старика не отходи. Ковыляй за ним. Куда он, туда и ты, – велела Полина Афанасьевна сержанту. – Мундир свой сними, мне отдай. Будешь ты тогда не вражеский солдат, а просто человек. Дня через два они к тебе привыкнут и убивать расхотят, станешь свой.

Покончив с делом необходимым, но мелким, помещица перешла к важному, зачем явилась. К этому времени, как и рассчитывалось, волчьечащинские успели нахвастать о привольном и молодецком партизанском житье, и долго уговаривать здешних мужиков не пришлось.

Катина влезла на телегу, крикнула, есть ли охотники перейти из этого лагеря в тот, чтоб воевать неприятеля. Зашумели чуть не все: хотим, хотим! Еще отбирать пришлось, и не попавшие роптали. Полина Афанасьевна взяла ровно столько, сколько собиралась.

– На что они нам? – поразился Кузьма Лихов, когда в малый лагерь нагрянула этакая прорва народу. – Да их тут сотня!

– Шестьдесят пять душ, – сказала Катина. – Пятнадцать мужиков своих, и теперь будут еще эти. У вас двоих, у тебя и Ларцева, мушкетон с пистолетом. Это целое войско, можно о большом деле думать.

И лишь теперь растолковала, в чем ее замысел.

Мельник уставился на барыню, молвил невежливое:

– Ума ты рехнулась? Там у амбара рота солдат. Это сто человек! Они стрелять обучены, не то что наши. И ружья у них с пулями, а не пустые.

– Где Фома Фомич? – вместо ответа спросила Полина Афанасьевна.

– Тож свихнулся. На дерево залез, костер там зачем-то развел.

Лихов показал на край поляны. Там на сосне, на толстой ветви, высоко от земли, был приколочен помост. На нем, свесив ноги, сидел, насвистывал англичанин. И действительно, у него там потрескивал костер, чернел закопченный котелок. Внизу под деревом стояла кадка с водой. Там собралась кучка мужиков. Глядели вверх, чесали головы.

Полина Афанасьевна подошла.

– Миски оловянные все забрал, чертяка, – пожаловались ей. – Колдует, что ли?

– Эге-гей, на палубе! – крикнул сверху моряк. – Готово! Разойдись!

– Он пули льет, – объяснила Катина. – Из олова, потому что олово легче плавится, чем железо.

Фома Фомич давеча рассказал ей, как в долгом плавании, когда заканчиваются пули, с мачты капают раскаленным металлом, но любопытно было поглядеть.

Англичанин слегка наклонил ковш, приложил широкоячейное сито. Вниз понеслись мелкие огненные капельки, забулькали в кадку. На дно опускались готовые картечины.

Подошел и Кузьма. Подивился:

– Ловко. Да что толку? Таким горохом воробьев стрелять. И всё одно, не сладить нам с целой ротой.

– О том мы поговорим на совете.

Придуманный помещицей план, оказывается, по-военному назывался «диспозиция». Так сказал прапорщик Ларцев. Но диспозицией план стал не сразу. Сначала Кузьма Лихов обозвал затею «полоумством», и, судя по взглядам, того же суждения были остальные. Даже Сашенька смотрела на бабушку с недоумением.

– Овес, конечно, важен, – молвил осторожно Митенька, – и без него вашим крестьянам зимовать будет нечем, однако же всё это в самом деле выглядит… безрассудством, – употребил он менее зазорное слово. – Я чту храбрость наших доблестных партизан, но пойдут ли они в атаку? К тому же дроби, которую наготовил предприимчивый мистер Дженкинс, достанет только на один выстрел. Но предположим даже, что нападение застанет французов врасплох и они разбегутся (хоть это весьма маловероятно). Что вы намерены делать с таким количеством зерна? Ведь это без малого двести тысяч пудов. Столько до возвращения Бошана нам не вынести и не вывезти. Воля ваша, мадам, но во всем этом нет никакого вероятия и смысла.

– Зерна возьмем столько, чтоб хватило прокормиться до лета, – начала Катина с последнего вопроса. – Прочее сожжем. Французам мой овес не достанется. Пусть ихние лошади все передохнут.

И потом стала рассказывать уже подробно, как завтра всё устроить. Чертила прутом по земле, для понятности.

– Утром Бошан с обозом и конницей отправится в сторону Москвы. Нужно дать им отъехать версты на три, на четыре, и тогда ударить по французскому лагерю. Услышав шум, Бошан поспешит назад с конницей, но вот здесь, у реки, за мостом, сядут шестьдесят мужиков с ружьями. Дадут залп. Попадут иль нет, неважно. Главное, французы увидят, что перед ними целое войско, и под второй залп не полезут. Бошан пошлет назад к обозу, за пешими солдатами. Там у телег останутся только возницы. Мужики от речки, выпустив пули, тайно побегут в огиб через брод, лесом. И пока Бошан пробивается к амбару, захватят обоз. Это и будет наш прокорм, три тыщи пудов.

Тут Полину Афанасьевну перебили и Ларцев, и Кузьма.

– Да кто ударит по лагерю, если все на речке засядут? – спросил первый.

– За три, тем боле за четыре версты, да из-за лесу стрельбы не слышно будет, – сказал второй. – С чего Бошану назад возвращаться?

– Стрельбу будет не слышно. А взрыв слышно. У нас бочонки с порохом, забыли? Всего и надобно – закатить повозку в лагерь и подорвать. Французы все полягут. А кто жив останется – одуреет. Бери голыми руками. Я с двадцатью остальными мужиками там буду.

И после этого помещицу уже не перебивали. Пришлось, правда, повторить еще раз, для понятности.

– Глядите. Вот поляна, где амбар. Вот отправился Бошан с обозом. Миновали лес, пересекли мост, за ним снова лес. Доехали они до Козлиного оврага, и тут страшенный грохот. Бошан, для которого амбар драгоценней золота, непременно помчит назад с конниками. Но на мосту по ним ударит залп из шестидесяти ружей. Без подкрепления под такой огонь они не полезут.

– Это так оно и есть, – подтвердил Ларцев. – Кавалерия атакует только на открытом пространстве.

– Пока Бошан шлет за обозными солдатами, пока те собираются, да торопятся к мосту, мужики от речки вот этак, обходом, движутся к Козлиному оврагу. Когда же Бошан попадет к амбару, тот будет уже полыхать пламенем…

– А как взорвать телегу с порохом? – спросил Кузьма, присев на корточки над схемой.

– Как взорвать, Фома Фомич знает.

Англичанин важно кивнул – он уже достаточно понимал по-русски, чтобы следить за разговором. Объяснил, правда, на своем наречии, но Митя перевел.

– Хороший запальный шнур сделать не из чего, а то было бы проще, но можно скрутить и пропитать смолой соломенный жгут. Он будет гореть секунд десять, потом огонек достигнет пороха, и готово. Подорвется один бочонок, а за ним остальные. От такого взрыва разметает всех кто на поляне, а слышно будет аж в Звенигороде.

– Десять секунд это сколько? – нахмурился мельник.

– Это как до десяти досчитать.

Тут стало тихо.

Полина Афанасьевна вздохнула. Дальше – она знала – начнется трудное. Надо было удалить Сашеньку.

– Друг мой, сделай милость, замешай мне травяной декокт от мигрени. Что-то совсем невмоготу, – попросила Катина. У ней иногда бывали приступы жестокой головной боли, и внучка умела делать хорошее лекарство.

Когда девочка ушла, помещица сказала:

– Тому, кто запалит жгут, не убежать. Решать надо.

– Жребий бросим! – воскликнул Ларцев. – Как древние спартанцы!

Мельник возразил:

– Не знаю, каковы были портанцы, но коли выпадет Фильке Косому, он струхнет. А у Микишки трясучего огниво из рук вывалится, он и ложкой-то с первого раза в рот не попадает. Нет, тут верный человек нужен. Чтоб без промашки.

Все опять умолкли.

Отец Мирокль, присутствовавший не для военной пользы, а по своему сану, раздумчиво заметил:

– Здесь, однако, возникнет осложнение теологической природы. Подорвавший себя будет хоть и герой, но самоубийца. Я его отпеть не смогу, и в церковной ограде похоронить тоже нельзя будет. С другой стороны, ежели он на пороховых бочонках взорвется, поди, и хоронить будет нечего?

На сие соображение никто не откликнулся.

Помедлив еще немного, но не слишком долго, чтоб не вернулась Саша, помещица сказала то самое, трудное:

– Не тужьтесь, я уж всё придумала. Надену сержантову синюю куртку. Сяду на облучок. Вроде как я маркитантка, у французов их много. Язык я знаю. Кто спросит – отвечу. И рука запалить жгут у меня не дрогнет… Что уставились? Я старше вас всех, пожила на свете довольно. Опять же овес мой, амбар мой и люди мои. Внучку мою Александру берегите, не обижайте. Теперь она будет вымираловской помещицей.

Говоря про обиду, Полина Афанасьевна смотрела в глаза Ларцеву.

– Стоит ли овес, хоть бы даже столь обильный, вашей жизни? – вскричал в волнении отец Мирокль. – Пускай пропадет, бог с ним совсем!

– Он не пропадет. Он французам достанется, а я этого стерпеть не могу.

Митенька же сказал про другое:

– Я по-французски тоже объясниться смогу! Как вы могли подумать, сударыня, что я такое допущу! Я, может быть, зелен и смешон, но я русский офицер! Уж солому-то поджечь сумею!

– Как? Одной рукой?

Осекся.

– Нет, барыня, – сказал тут Лихов. – Не пустим мы тебя. А то как нам потом мiру в глаза смотреть, коли нас баба перемужичила? Вот как мы сделаем. Возницей сяду я, я и подожгу. А ты, барин, наденешь мундир и будешь вроде как француз. Спросят на въезде – ответишь. Как в лагерь въедем, слезай с телеги и дуй прочь. Не бегом, но ходко. Я минутку обожду, прежде чем поджигать. И всё! – прикрикнул он, когда Катина хотела возразить. – Не о чем боле толковать!

– И всё! – махнул здоровой рукой Ларцев. – Я тут командир. И командовать операцией «Овес» буду я! А вы, мадам, лицо статское, так не вмешивайтесь!

Он собирался произнести еще что-то строгое, но его речь прервало горестное стенание.

Это взвыла Агафья. Никто и не заметил, когда она подошла. Замычав, горбунья пала наземь, обхватила мужа за колени, стала бормотать: «Не пущу… не пущу…».

Отец Мирокль, нагнувшись, утешил ее:

– Не плачь, бедная. Возьму кривду на душу. Отпою Кузьму павшего на поле брани. И дозволю в освященной земле похоронить – что останется. Будешь к церкви на могилку приходить.

А Полина Афанасьевна сидела в потрясении. Никак не ждала она такого оборота. Могла сейчас думать только об одном: поживу еще.