Эна идет в магазин за вином и хлебом; это звучит, да и выглядит довольно нелепо, но когда обзаводишься человеческим телом, вскоре обнаруживается, что его надо кормить. Не «можно, если захочется», а именно надо, обязательно, необходимо. Если тело проголодалось, лучше сразу все бросить и срочно, безотлагательно его накормить, иначе такой скандал закатит, что не обрадуешься, от любых удовольствий будет отвлекать. Проще дать ему, чего требует, и закрыть вопрос.

И тут внезапно сталкиваешься с проблемой, о которой не беспокоилась до сих пор. То есть вообще не задумывалась, как-то даже в голову не приходило, что можно таким образом поставить вопрос. Короче, теоретически еды вокруг предостаточно; строго говоря, здесь вообще все потенциально еда, поскольку состоит из той же самой материи, что и тело, но при этом – удивительный парадокс! – телу в качестве пищи почти ничего не годится. Камни, песок, кирпичи, древесные листья и все остальное хорошее, плотное, материальное, которое всегда, в любой момент под рукой, эта капризная зараза не жрет. А что оно жрет, то под ногами на улице не валяется. Разве только яблоки с грушами, но они, во-первых, валяются не везде, а во-вторых, уже надоели ужасно, ну их совсем. Поэтому за едой приходится ходить в специальные учреждения, где люди друг другу ее продают.

К счастью, таких учреждений в городе много – разных, на любой вкус. В одних еду готовят и подают прямо на месте, красиво разложив по тарелкам, в других раскладывают некрасиво, а из третьих ее надо забирать и уносить с собой. Эне по душе такое неоднородное устройство мира, она вообще любит разнообразие и свободу выбора; проблема в том, что большинство пунктов продажи еды не работают по ночам. Считается, будто ночью все люди спят, поэтому наяву никому ничего не нужно – нелепое заблуждение! Чтобы его развеять, достаточно выйти ночью из дома и оглядеться по сторонам, увидишь прохожих на улицах и горящие окна в домах.

Впрочем, люди не совсем лишены здравого смысла, поэтому по ночам еду все-таки можно найти. Например, в пиццерии возле вокзала и в большом магазине на вершине холма. Эна, проголодавшись, предпочитает ходить в магазин, в пиццерии ей не нравится освещение и общая атмосфера, в такой обстановке надо не ужинать, а стены крушить. И сама еда, которую готовят без удовольствия, из-под палки; то есть на самом деле палками никто никого не бьет, Эна сама проверяла, специально ходила на кухню посмотреть, чем там занимаются повара. «Из-под палки» это просто такое выражение, чтобы описать – как это называется человеческими словами? – а! безрадостный принудительный труд.

Короче говоря, еда в привокзальной пиццерии невкусная и не особо полезная, даже в недолговечное иллюзорное тело лучше такую не класть. Ресторанов, где еду готовят с удовольствием, в городе пока не сказать чтобы много; оно и понятно, такая уж тут непростая реальность, впору удивляться, что они вообще есть. Эна уже насчитала целых семнадцать, притом что специально их не искала, просто заглядывала, когда гуляла, и что-нибудь пропустила наверняка. Но по ночам они, к сожалению, не работают. Серьезный просчет!

Поэтому если проголодаешься среди ночи, лучше сразу идти в большой круглосуточный супермаркет на вершине холма. Во-первых, дорога туда приятная, Эне нравится неторопливо подниматься на холм. А во-вторых, там всегда есть еда, от которой тело ликует – хлеб и вино. Вроде бы тоже не развлечения ради люди их производят, а чтобы заработать денег на жизнь, но хлеб и вино почему-то не особо портятся от принудительного труда. Видимо, злаки и виноград содержат так много радости, что их почти ничем не перешибить, – думает Эна, пока несет покупки в кассу самообслуживания. За хлеб она платит деньгами, ей это нравится. Она бы и за вино с удовольствием заплатила, но продавать вино по ночам запрещают какие-то нелепые местные правила, поэтому вино приходится брать просто так.

Эна спускается вниз с холма, на ходу жует бублик и энергично размахивает кошелкой с покупками. Иногда Эна подпрыгивает и крутит кошелку над головой – не потому что это зачем-нибудь надо, а просто от избытка хорошего настроения. И вообще от избытка – всего. Поэтому когда ее ноги отрываются от земли, в первый момент Эне кажется, что это она сама чересчур увлеклась; Эна успевает подумать медленной человеческой головой: «Вот это я молодец, давно было надо, тело телом, но нельзя же постоянно ходить по земле, не взлетая, на то и законы природы, чтобы их иногда нарушать», – и только потом понимает, что это она не сама взлетела. Другая, посторонняя сила ее несет. И это так смешно, что Эна хохочет, как от щекотки; ну это и правда немного напоминает щекотку – неожиданный, бесконтрольный и очень неторопливый полет. «И сила тоже смешная, – думает Эна. – Явно нездешняя, если уж сумела меня унести, в этой реальности такое точно никому не под силу. Но я уже много раз ощущала здесь похожее настроение – веселое бесстрашное любопытство, способное все превратить в игру… А, поняла, почему мне так кажется. Дети! Дети примерно так чувствуют, когда, заигравшись, удирают от нянек и плохо себя ведут.

Ну, теперь-то понятно, кто меня уволок, – думает бесконечно довольная Эна. – В этой реальности высшие духи начинают вести себя совершенно как дети. Впрочем, ровно наоборот: это здешние дети умеют вести себя как высшие духи, пока смерть и любовь – то, что здесь считается любовью и смертью – их не сломают. Но ладно, хоть так, все-таки опыт есть опыт, его, как тут говорят, не пропьешь».

Наконец Эне надоедает лететь, смеяться и думать, поэтому она садится на землю, ставит рядом кошелку с покупками и говорит:

– Привет.

– Привет, – отвечает ей ветер; впрочем, он больше не ветер, а огнедышащий зверь и чуть-чуть человек, и тяжелая темная тень их обоих, горькая ледяная вода и дурманящий дым.

– Хорош! – почти невольно улыбается Эна. – Что ты точно умеешь, так это с первого взгляда бесповоротно очаровать.

Огнедышащий зверь по-кошачьи бодает ее в плечо, человек обнимает, тень ложится под ноги ласковой тьмой, влага течет по щекам чужими слезами, дым щекочет гортань, и все они вместе, хором, радостно заключают:

– Я тебя знаю! Я знаю тебя!

– Конечно, знаешь, – смеется Эна. – Еще бы ты меня не знал! Ты любишь таких, как я. Всегда, всюду, в каких угодно обличьях находишь и узнаешь. Даже пока мы сами себя не нашли и не знаем. Особенно пока не нашли и не знаем! Это самое интересное для тебя.

– Люблю, – соглашается Нёхиси, усаживаясь рядом, насколько может усесться рядом с человеческим телом влажная дымная тьма. – Рядом с воплощенной бездной любая реальность начинает сиять. И приходит в движение, оставаясь при этом на месте, словно бежит наконец-то к себе от самой же себя. От моего присутствия реальность тоже меняется, но совершенно не так.

– Ну так это потому что ты всегда действуешь, вечно пылаешь и пляшешь, – говорит ему Эна. – А я просто есть.

– Я существую, пока своей волей изменяю реальность, – кивает Нёхиси. – А оттого, что ты существуешь, реальность изменяется по собственной воле, сама. И вот это, конечно, очень красиво устроено – что одного из нас никогда не достаточно. Обязательно должны быть и такие, как ты, и такие, как я. – И, помолчав, мечтательно добавляет: – Вот интересно, что станется с человеческим языком теперь, после того, как мы с тобой его использовали, чтобы поговорить о себе? По идее, язык от этого должен прирасти новыми смыслами. Невозможными для человеческого языка.

– Да уж, этому человеческому языку крупно повезло! – смеется Эна. – Вовремя он нам с тобой подвернулся, такой молодец!

– И этой земле повезло, что мы с тобой рядом на ней сидим, – соглашается Нёхиси. – По идее, ничего подобного с ней не могло случиться. Такие, как мы, обычно встречаются в совсем иных обстоятельствах, в других местах. Но получилось, как получилось. И это неотменяемо. Что было, то уже было. И хорошо. Я рад.

– Еще бы ты был не рад, – понимающе улыбается Эна. – А чего раньше поздороваться не пришел?

– Ну понимаешь, – хмурится Нёхиси и от нового, совершенно необычного для него чувства, которое люди называют смущением, окончательно принимает человеческий облик. – Вышло так, что я связан особого рода договором, подразумевающим ограничение всемогущества, причем довольно суровое. Иначе эта реальность просто не выдержала бы меня. Я из любопытства в эту авантюру ввязался, и теперь очень доволен, что так поступил, но у моего нынешнего положения есть свои недостатки…

– При чем тут какие-то ограничения? – изумляется Эна. – Или ты заодно сгоряча дал Стефану клятву никогда не встречаться на его территории со Старшими Безднами? А почему сейчас ее нарушил тогда?

– Да ну что ты. Подобных обещаний я бы давать ни за что не стал. Где и с кем я встречаюсь, никого не касается. Это называется «частная жизнь».

– Ну и в чем тогда дело?

– Да в том, – говорит Нёхиси, еще больше смущаясь и одновременно ликуя, что ему удалось испытать столь удивительные ощущения, надо же, как повезло! – Дело в том, – повторяет он, – что… Ну сама посуди: ты – Старшая Бездна. Я таких, как ты, очень люблю. И хочу быть в ваших глазах ослепительно прекрасным. Выпендриваться, как здесь говорят. А у меня – ограничение всемогущества. То есть особо не покрасуешься. Не отразишься в лучшем из своих обличий в твоих вечных глазах. И я подумал: зачем вообще встречаться тогда?..

– Правда, что ли? – восхищенно вздыхает Эна. – Ну ты и дурак!

– Есть немного, – легко соглашается Нёхиси. – Тут ничего не поделаешь: ты – Старшая Бездна, а я так устроен, что люблю нравиться таким, как ты.

– Ты так устроен, что просто не можешь не нравиться. Всем подряд, без разбору: и таким, как я, и не таким…

– Да, я тоже об этом подумал. Просто не сразу. Понимать не мгновенно, а медленно, как человек – забавный навык, но влечет за собой ряд небольших неудобств. На этот раз я сперва почти всерьез опечалился, впервые за все время, что здесь живу. До сих пор-то мне все очень нравилось, включая ограничения всемогущества. Даже начиная с ограничений! Увлекательная оказалась игра.

– Тут я, наверное, тебя понимаю, – кивает Эна. – Это примерно как мне постоянно в человеческом теле ходить. И весело, и нелепо, и ужас как интересно, но и муторно с непривычки иногда. Одни только телесные желания чего стоят – то ему поесть, то ему попить, то, прости господи, в глаз соринка попала, изволь все бросить и ее вынимать… Но меня от такого только азарт разбирает. Ну, думаю, я тебе покажу! И отлично, между прочим, справляюсь. Я уже даже спала в этом теле, не покидая его, представляешь?

– Да ладно! – изумляется Нёхиси.

– Целых четыре раза, – гордо подтверждает Эна. – И обязательно буду пробовать еще.

– Лично я, чтобы хорошенько выспаться, превращаюсь в туман, или в кота, – говорит Нёхиси. – Даже не знаю, какой вариант мне нравится больше. Но спать человеком я дважды честно попробовал, и – нет уж, спасибо, хватит с меня.

– Зато человеком можно отлично выпить за встречу, – заключает Эна, внезапно вспомнив о содержимом кошелки. – Люди изумительно приспособлены для вдумчивой дегустации вин. Ты какое любишь? Красное? Белое?

– Я люблю запивать белое красным, – ухмыляется Нёхиси. – А можно наоборот. Ограничения ограничениями, но все-таки не настолько жалкое у меня положение, чтобы я был вынужден что-то одно выбирать!

Он так доволен, что в ночном небе появляется радуга, будем считать, что лунная – надо же как-то это удивительное метеорологическое явление объяснить. А что занимает полнеба, сияет, как три дюжины адовых луна-парков, и цвета расположены как попало – голубой, оранжевый, синий, снова оранжевый, красный, зеленый, желтый, лиловый, оранжевый еще раз – не будем придираться, на радостях еще и не такое сотворишь. Тем более, в четвертом часу утра никто ее не увидит, кроме дежурных патрульных Граничной полиции и двадцати восьми особо везучих туристов и горожан.