Его звёздный час

Итак, новый король Пётр Карагеоргиевич, по-иному, чем Обреновичи, смотревший на сербские национальные приоритеты, был готов для их обеспечения связать судьбу страны с Радикальной партией. Внутренний консенсус, как уже говорилось, был достигнут. В июне 1903 г. Народная скупщина приняла конституцию, практически повторявшую основные положения «радикального» Устава 1888 г. Монарх обязался уважать конституционный строй и правил в согласии с парламентом все отпущенные Сербии мирные годы.

Вполне естественно, что 1903 г. не мог не стать водоразделом и в её международной политике. Устранив австрофилов Обреновичей и добившись «демократизации» внутреннего порядка, новым властям предстояло «переложить руль» и заняться делами национальными – чем реанимировалась «прадедовская задача сербского освобождения и объединения», оказавшаяся на время в тени. Её решение стало основным смыслом всей политической деятельности Радикальной партии и её лидера Николы Пашича.

О «смене вех» высказался и сам Пашич в разговоре с влиятельным радикальным ветераном, священником Миланом Джуричем вскоре после переворота. «Вот, Никола, мы завершили все дела – завоевали свободу, гарантировали влияние Народной скупщине, посадили на престол короля Петра. А сейчас мы можем отойти в сторону и провести остаток жизни на покое», – подводил итог борьбе с Обреновичами поп Джурич. «Э, нет, – последовал ответ, – всё, что мы сделали, само по себе еще ничего не значит. Это только предпосылка для нашего самого главного и грандиозного дела – национального освобождения и объединения. И теперь мы должны целиком посвятить себя ему». Такой «поворот» был сделан, а значит – приоритетами в государственной политике становились задачи внешнеполитического, психологического и технического обеспечения сербских национальных амбиций; подготовки страны к маячившим пока в отдалении решающим событиям. А в том, что они грядут, сомнений у Пашича не было никогда.

Важнейшим же внутренним смыслом «поворота» оказался решительный переход к русофильству в политике, что органично корреспондировало с её новой национальной парадигмой. Ещё в далёком 1887 г. в письме соратнику Пашич расставил все нужные акценты: «Боснию и Герцеговину, а также другие сербские земли в Австро-Венгрии мы не сможем вернуть самостоятельно, т. е. без помощи России, но Македонию мы в состоянии спасти для Сербии и без военного содействия России». В конечном итоге всё так и случилось…

Приход к власти в Сербии пророссийски ориентированных элементов не мог не привести к ухудшению её отношений с Австро-Венгрией, которая крупно обманулась, сделав ставку на лояльность короля Петра, не игравшего заметной политической роли. И уже в сентябре 1903 г. посланник Константин Думба констатировал в одном из донесений, что ситуация в сербско-австрийских отношениях «настолько плоха, насколько это вообще может быть». Ошибался австрийский дипломат: в 1906 г. отношения еще больше испортились. Новым яблоком раздора стал заказ на артиллерийские орудия, который Белград разместил во Франции, а не (как всегда ранее) в Чехии. Пытаясь удержать Сербию под контролем, Австро-Венгрия оказывала на неё сильнейшее давление с целью обеспечить лакомым сербским заказом собственные заводы, угрожая при негативном ответе закрытием границы. Пашич – глава кабинета, инициировавшего вопрос о закупке пушек, – без колебаний ответил отказом, хотя и сознавал, что такое решение грозит стране таможенной войной. Парламентская оппозиция, из опасения закрытия границы, требовала от радикального правительства уступок, но их не последовало. Отдать заказ на вооружение Вене значило для сербского премьера лишь одно – стать её заложником. И он был оставлен французам с передачей фирме «Шнейдер-Крезо». Австро-Венгрия закрыла границу с Сербией. Началась таможенная («Свиная») война, длившаяся вплоть до 1911 г.

Вене, однако, не удалось заставить Белград капитулировать, в чём сказались преимущества его новой внешнеполитической ориентации. Ведь, привязав «маленький сербский плот (как тогда говорили) к огромному русскому кораблю», Никола Пашич сумел тем самым подтянуть его и к могучей эскадре под именем «Антанта».

С помощью Франции была модернизирована пищевая промышленность – основа экономики страны. Возводились бойни, холодильники, консервные заводы. Свой скот сербы начали сбывать не в живом (как раньше в Австро-Венгрию), а в готовом виде. И покупатели нашлись. Сербской тушёнкой, к примеру, снабжались британские базы в Египте и на Мальте, даже Германия допустила её на свой рынок. Соответственно, убытки Сербии оказались во много раз меньше, чем полагали внутренние и внешние оппоненты. Она в значительной степени освободилась от экономической зависимости от Австро-Венгрии, куда теперь вывозила лишь 30 % своего экспорта, в отличие от 80–90 % в «предвоенные» годы.

Таможенная война была для Сербии тяжёлым испытанием, но ещё более тяжким стал Боснийский кризис, связанный с аннексией в 1908–1909 гг. Боснии и Герцеговины. Целью её было стремление Вены укрепить свою гегемонию на Балканах и в восточной Адриатике, а также переориентировать собственное югославянское движение, отдавая себе отчёт в том, что Белград становится для него всё более притягательным. Аннексия была ускорена и из-за Младотурецкой революции в Стамбуле, которая вернула в силу конституцию 1876 г.: её действие формально распространялась на территорию всей Империи, включая оккупированную провинцию.

В Сербии аннексия вызвала мощную волну протестов. Общество всколыхнулось: в стране создавались пункты записи добровольцев, готовых сей же час отправиться в Боснию на защиту «сербского дела». Правительство требовало предоставления Боснии и Герцеговине автономии. Одновременно оно обратилось к России, вставшей на сторону сербов. Однако в марте 1909 г., принимая во внимание неготовность России к войне, Германия ультимативно потребовала от неё санкционировать акцию Австро-Венгрии, дав понять, что отрицательный ответ повлечёт за собой её вооружённое вторжение в Сербию при содействии Берлина. Угроза подействовала: Петербург был вынужден отказаться от поддержки Белграда и посоветовать ему признать новый status-quo. Сербия отступила. Но отступление было временным. В отблесках последнего триумфа Габсбургов уже являлась тень древнего царя Пирра.

Наглядна позиция Николы Пашича, который во время Боснийского кризиса не входил в правительство. Вождь радикалов выступил за жёсткий отпор аннексии, говоря о возможной защите сербских национальных интересов и с оружием в руках. Так, на тайной сессии Скупщины 10 октября 1908 г. он открыто высказался за войну с Австро-Венгрией, чем проявил себя как прекрасный психолог. С одной стороны, его решительный «частный» настрой импонировал общественному мнению, оскорблённому в лучших национальных чувствах. С другой – когда чуть позже министр иностранных дел Милован Милованович, с подачи дипломатов Антанты, начал задумываться о территориальных компенсациях за аннексию (на что Вена, может быть, и пошла бы), он решительно восстал против любых сделок. «Пусть на теле сербского народа останется живая рана!» – подчеркнул Пашич, желая сохранить высокий национальный тонус сербов для будущего реванша.

Кто знает, может, ему вспоминалась тогда площадь в Париже, где стояли статуи женщин по числу провинций Франции, две из которых, олицетворявшие Лотарингию и Эльзас, были без малого сорок лет увиты чёрным крепом – в напоминание французам об отторгнутой части Отечества…

Боснийский кризис имел рубежное значение для балканских стран. Во-первых, он похоронил возможность в принципе близких отношений Белграда и Вены, сделав их окончательно неприятелями. Во-вторых, в условиях дальнейшего ослабления Турции привлёк внимание к Балканам великих держав, стремившихся укрепить свои позиции в отдельных государствах региона, которому придавалась важная роль в стратегических раскладах как Тройственного союза, так и Антанты. И, наконец, исходя из первых двух посылок, подтолкнул балканских политиков к сотрудничеству друг с другом: в целях защиты от Австро-Венгрии, с одной стороны, и освобождения христианских областей Европейской Турции, с другой.

Завязались тайные переговоры, и в октябре 1912 г. Сербия, Греция, Болгария и Черногория, заключив соглашение, объявили войну Турции. Главным стержнем нового Балканского союза был сербо-болгарский союзный договор, подписанный 13 марта, по которому предусматривалось их совместное выступление против турок и последующий раздел Македонии. С другой стороны, в случае нападения на Сербию Австро-Венгрии болгары обязывались предоставить в помощь Белграду армию в 200 тысяч штыков. Но последнего не случилось, ибо союзники разыграли «Турецкий гамбит».

Многие политические противники Пашича в Белграде злорадствовали: «Ну, на сей раз Байя сломает себе шею!» Однако, чего уж точно не было в нём, так это примитивного авантюризма. К началу войны Сербия имела сильную, хорошо и вовремя вооружённую армию, а моральный дух народа был как никогда высок. Многолетний заместитель Пашича по финансам и его близкий друг еще с 70-х гг. XIX в. Лаза Пачу говорил Л. Д. Троцкому, обозревавшему в качестве корреспондента российских газет перипетии Балканских войн: «Наши финансы в прекрасном состоянии. Мобилизация обходится нам в миллион динаров ежедневно. Мы сделали значительные запасы золота и спокойно смотрим навстречу завтрашнему дню. На шесть месяцев нас хватит». Словом, каждый спокойно делал свою работу. И даже конституционный режим, в отличие от Болгарии, на время войны не был отменён.

Плоды такой подготовки оказались впечатляющими. Сербские войска выиграли ряд крупных сражений Первой балканской войны: при Куманове, Битоле, Прилепе и т. д. И особенно в них отличились артиллеристы, вооружённые теми самыми пушками, за которые в свое время «насмерть» бился Никола Пашич. Однако не всё оказалось гладко: пробившиеся на побережье и занявшие порты Алессио и Дураццо (без выхода к морю Сербия задыхалась) сербские части были вынуждены их оставить из-за угрозы Австро-Венгрии, которая объявила частичную мобилизацию. Это привело, по мнению политиков и военных, к необходимости частичного пересмотра договора с Болгарией и, в частности, – сохранения за Королевством долины Вардара (занятой сербами, но по договору должной отойти к болгарам) как единственного удобного пути к порту Салоники. Они же, не выполнившие, кстати, ряд положений договора, встретили предложение о ревизии его текста в штыки, угрожая в случае отказа сербов буквально следовать ему раздавить их «как клопа». При этом сами выдвинули территориальные претензии к грекам относительно Салоник и юго-восточной Македонии. Напряжение в отношениях между союзниками росло. Надвигалась гроза.

Она и разразилась в ночь на 30 июня 1913 г., когда болгарские войска атаковали сербские позиции на реке Брегальница. Началась Вторая балканская (Межсоюзническая) война. Болгарии в ней, кроме Сербии и Греции, противостояли Румыния и недавно побеждённая Турция. Боевые действия закончились быстро. И в результате – София потеряла почти всё, что приобрела накануне. Бухарестский мирный договор от 10 августа 1913 г., юридически закрепивший итоги обеих войн, признал за Сербией Вардарскую Македонию и Старую Сербию. Таким образом, южный «аспект» сербского национального вопроса, в том виде, как его понимало руководство страны, был решён.

После впечатляющих сербских побед на полях Балканских войн конфликт Вены с Белградом становился в перспективе неизбежен. Австро-Венгрия не желала терпеть у своих границ усилившееся Королевство, само существование которого пробуждало у её югославянских подданных центробежные настроения.

Целостность Двуединой монархии во многом зависела теперь от того, сможет ли она сломить резко возросшую сербскую силу и нейтрализовать её влияние. Заручившись поддержкой Германии, Вена ожидала повода для «похода на юг». Выстрел в Сараеве показался ей вполне достаточным…

* * *

С началом войны «югославянский вопрос» был поставлен открыто. В Нишской декларации, зачитанной Пашичем и принятой Скупщиной 7 декабря 1914 г., депутаты определили в качестве главной задачи Сербии освобождение и объединение в едином государстве всех сербов, хорватов и словенцев. Вопрос этот имел свою предысторию.

На рубеже XIX–XX вв. представления о «народном единстве» сербов, хорватов и словенцев были достаточно распространены в кругах югославянской интеллигенции. В сербском обществе «югославянская идея» начинает пользоваться популярностью уже после Майского переворота 1903 г. Мысль о единстве, согласно которой сербы, хорваты, словенцы объявлялись «тремя племенами одного народа», нашла особый отклик среди студенческой молодёжи и интеллектуалов. Их главным рупором стал журнал «Српски книжевни гласник», возглавлявшийся известным литературным критиком и общественным деятелем Йованом Скерличем. Скерлич и его единомышленники, полагая главным критерием любой нации наличие единого языка, считали все населённые югославянами территории на Балканах (несмотря на разделяющие их конфессии и государственные границы) единым этноязыковым пространством, где обитал единый же «трёхимённый народ».

Представители же хорватской и словенской интеллигенции, напротив, считали возможным сплочение югославян под скипетром династии Габсбургов, но при условии дарования им тех же политических прав, какие имели немцы и венгры. И в этой связи они требовали замены дуализма австро-венгеро-югославянским триализмом. Немалое их число приветствовало оккупацию, а затем и аннексию Боснии и Герцеговины, видя в том усиление славянского фактора в монархии и пролог её внутренней перестройки. Что же касается австрийских и венгерских сербов, то многие из них с нескрываемой симпатией смотрели в сторону Белграда.

Вместе с тем, следует особо подчеркнуть, что все разговоры о «югославянском единстве» велись накануне войны в основном в интеллигентской и студенческой среде. В белградских же коридорах власти о нём не было принято говорить вслух. Приоритет отдавался более насущным и жизненным задачам: освоению и обустройству новых территорий на юге и гармонизации отношений с Черногорией в условиях, когда оба независимых сербских королевства наконец-то соприкоснулись своими границами. О том, насколько более важными были для Пашича переговоры о реальном сближении Сербии и Черногории в сравнении с абстрактными лозунгами единства югославян, свидетельствует и российский посланник в Белграде Н. Г. Гартвиг. Сообщая в начале апреля 1914 г. в МИД о начавшемся диалоге, дипломат отмечал, что «Пашич находил желательным оставить ныне в стороне все заботы о “неосвобождённых ещё сербских братьях и целом югославянстве”, а подумать о мерах, которые на деле скрепили бы узы единокровных народов (сербов и черногорцев. – А. Ш.)».

Итак, очевидно, что даже при наличии определённого югославянского «крена» в общественном мнении (явно усилившегося после побед в Балканских войнах), Пашич в своей реальной политике отдавал предпочтение решению внутрисербских, назовём это так, проблем. Югославянская же перспектива лежала для него далеко за «всесербским» горизонтом. И вряд ли вообще предполагал сербский премьер, которому в год начала войны исполнилось 70 лет, что он и современное ему поколение политиков окажутся не только свидетелями, но и активными участниками югославянского объединения. Саму возможность реализации этой идеи он, казалось, добровольно отдавал в руки будущих поколений. Но история распорядилась по-другому…

Как бы там ни было, с началом войны сербским руководством был поставлен «югославянский вопрос». Однако в условиях во оружённого противостояния он оказался в очевидной зависимости от военно-политической конъюнктуры. Можно даже говорить о его использовании в политических целях. Не секрет, что в противоборстве с Австро-Венгрией Пашич рассчитывал на её югославянских подданных как потенциальных союзников. По свидетельству секретаря сербского лидера, декларация о военных целях Белграда приобрела югославянскую «упаковку» лишь после того, как Пашича убедили в том, что «это поможет Сербии в войне, так как вызовет выступление югославянских и иных славянских народов Австро-Венгрии».

Представители самих этих народов не остались в стороне от заявленной позиции властей Сербии. В начале мая 1915 г. в Лондоне был основан Югославянский комитет, который возглавил Анте Трумбич – хорват из Далмации. Опираясь на идею «народного единства» сербов, хорватов и словенцев, члены Комитета высказались за поражение Австро-Венгрии в войне и объединение её югославянских областей с Сербией в рамках единого государства. Мотивами такого стремления являлись опасность германизации и мадьяризации югославян монархии, а также желание консолидировать внутри него все до того разделённые хорватские и словенские земли.

Однако между «сербиянцами», с одной стороны, и хорватами и словенцами, с другой, при ясно выраженной воле к единству, с самого начала ощущалось скрытое соперничество по вопросу – кто же будет гегемоном объединения? Это соперничество, имевшее, кстати, весьма глубокие корни, выплеснулось наружу в начале 1916 г., когда Сербия была оккупирована австро-германскими и болгарскими войсками, а её правительство, король и остатки армии находились в изгнании – на острове Корфу. О резко возросших амбициях хорвато-словенской эмиграции наглядно свидетельствует «Дополнительный меморандум Югославянского комитета», переданный французскому правительству 13 марта 1916 г. В нём «комитетчики» пытались добиться признания его Антантой в качестве политического органа, равного по весу и значению сербскому правительству, что автоматически лишило бы Сербию функции единственного «объединителя» всех югославянских земель.

Подобные «новации» хорватских и словенских деятелей не радовали Николу Пашича, который трактовал роль Югославянского комитета совсем по-иному и отнюдь не желал воспринимать эту эмигрантскую организацию (основанную, кстати, на сербские деньги) как «легитимного» представителя австро-венгерских югославян. Полагая «попечительство» над сербами, хорватами и словенцами Дунайской монархии прерогативой руководства Сербии, он попытался низвести Комитет до роли одной из его внешнеполитических структур, а потому длительное время воздерживался от каких бы то ни было официальных шагов в сторону Трумбича и компании. Только более года спустя, в июне 1917 г., на Корфу представителями сербского правительства и Югославянского комитета была подписана известная Корфская декларация, в которой стороны однозначно высказались за создание единого государства сербов, хорватов и словенцев. Почему же теперь Пашич пошёл на сближение с Комитетом и установил с ним официальные контакты?

Всё дело, как представляется, в том, что коренным образом изменились внешние обстоятельства. Речь идёт о крахе в марте 1917 г. царской России – главного союзника Сербии и Пашича. До Февральской революции Пашич, предполагавший, что именно Россия в конце войны сможет поставить перед союзными державами австро-венгерский вопрос во всём его объёме (быть или не быть монархии Габсбургов, а если быть, то в каком виде) и защитит при этом жизненные интересы Сербии, не желал себя связывать какими-либо посторонними обязательствами. Но когда Петроград фактически вышел из игры, и «его голос потерял свой вес и значение в решении международных проблем, – как писал премьер принцу-регенту Александру Карагеоргиевичу в августе 1917 г., – стало очевидно, что остальных наших союзников: Францию, Англию, а тем более Италию меньше всего заботят сербские интересы». Что же сербам оставалось делать в такой ситуации? Только одно – последовать рекомендации генерала Михайло Рашича тому же регенту от 20 марта: «Не следует себя обманывать, Ваше высочество. Сейчас, когда мы лишились опоры в лице русского императора Николая, нам надо действовать самим». Вследствие этого Пашичу пришлось перестраиваться на ходу – в лице Югославянского комитета был найден новый союзник, а совместная Корфская декларация была призвана поставить перед правительствами стран Антанты австро-венгерский вопрос от имени нового же политического тандема. «Наша декларация, – подчеркивалось на совместном заседании представителей Сербии, Черногории и австро-венгерских югославян 21 июля 1917 г., – привела к интернационализации нашей (югославянской. – А.Ш.) программы. И сегодня она находится в досье у каждой великой державы…» Кроме того, не явилось ли её принятие и неким превентивным шагом? Ведь в начале 1917 г. ходили упорные слухи о предстоящей в Сараеве коронации императора Карла Габсбурга югославянским королем.

Как бы там ни было, совместное заявление на Корфу стало для Пашича не более чем следствием изменившейся политической конъюнктуры. Далее него дело не пошло. Он продолжал маневрировать. А потому и не кажется удивительным его резкий «вираж» в сторону от «согласованной» югославянской позиции в начале 1918 г., когда США и Англия сочли вдруг целесообразным сохранение Австро-Венгрии (речь Дэвида Ллойд-Джорджа в Палате общин 5 января и знаменитые «14 пунктов» Вудро Вильсона). Реагируя на этот поворот, Пашич срочно дал команду сербским дипломатам в Лондоне и Вашингтоне поднять вопрос о Боснии и Герцеговине, чтобы обеспечить Сербии хоть что-нибудь в этой ситуации.

Югославянские же деятели, полагавшие, что отделение Боснии и Герцеговины от монархии привело бы к ослаблению в ней славянского элемента и, следовательно, к уменьшению шансов на благоприятный исход в борьбе за автономию югославянских областей в её рамках, упрекали Пашича за то, что, колебнувшись в сторону «Великой Сербии», он нарушил югославянскую солидарность. Для того же подобная постановка вопроса являлась чистой абстракцией. Отнюдь не «“Великая Сербия” или Югославия» было главной дилеммой, стоявшей тогда перед ним; сохранится (а если да, то в какой форме) или распадётся Австро-Венгрия в результате войны – так её можно сформулировать. Причём в глубине души Пашич вряд ли был уверен, что она обязательно развалится. Отсюда и его мгновенная реакция на ход англо-американской дипломатии. Когда же союзники, наконец, утвердились в своём решении «разменять» Австро-Венгрию на ряд национальных государств, Пашич вернулся к своему «югославизму». Как видим, его политика была весьма гибкой. Стремясь при любом раскладе обеспечить интересы Сербии и сербского народа, он, в зависимости от изменений международной обстановки, «колебался» от широкой опции до узкой и обратно. А что ему, собственно, оставалось?

Финал известен. Вслед за империей Романовых рухнула монархия Габсбургов. Её югославянские области 1 декабря 1918 г. объединились с Сербией и Черногорией в единое государство – Королевство сербов, хорватов и словенцев. Это был звёздный час политического патриарха – сербский народ собрался, наконец, под «одной крышей». Задача всей жизни была выполнена! Ему казалось, навсегда…

Однако трудности подстерегали с другой стороны, ибо будущее устройство только что обретённой «общей родины» виделось из Белграда, Загреба и Любляны по-разному. В 1921 г. Учредительное собрание приняло Видовданскую конституцию, закрепившую централизованное устройство Королевства СХС с сербской династией Карагеоргиевичей во главе. Принятие «унитарного» Основного закона, несмотря на то, что хорватские и словенские депутаты проголосовали против, Пашич, наверное, мог бы назвать своей тактической победой. Которая, увы, оказалась «пирровой». Ведь главная его ошибка состояла в том, что он воспринимал хорватскую оппозицию – наиболее мощную и активную – как обычную парламентскую фронду, какая легко нейтрализуется фракционными комбинациями и рутиной голосований. Оппозиция же хорватских политиков унитаризму отражала движение целого народа, против чего обычная парламентская практика, как правило, не работает.

Сама жизнь, таким образом, наносила удар по «трёхимённой» теории.

Как писал Слободан Йованович, «Королевству СХС был необходим или пророк югославизма, который смог бы зажечь своим воодушевлением и верой всех сербов и хорватов, либо конструктивный политик, примиривший бы сербо-хорватские противоречия в рамках какого-то государственно-правового компромисса. Пашич же не был ни тем, ни другим». Всё точно! Как мы старались показать, он всегда оставался традиционным «сербиянцем» XIX века.

История любит парадоксы. В случае с Николой Пашичем он заключался в том, что унитарист и жёсткий защитник государственного единства по-прежнему оставался заядлым конституционалистом. И это не могло не привести его к столкновению с королём Александром Карагеоргиевичем, чьи авторитарные замашки становились всё более откровенными. В год своей кончины Пашич – этот «последний из могикан», которому уже перевалило за восемьдесят, – говорил о необходимости создания широкой коалиции разных партий для отпора надвигающемуся режиму личной власти. Как и в свои ранние годы, он был готов биться против самовластия монарха, отстаивая конституцию и прерогативы народного представительства.

Но начаться борьбе было не суждено. 10 декабря 1926 г., в возрасте 82 лет, Пашич скончался. По словам Йована Дучича, «когда разнёсся слух, что его нет в живых, страна почувствовала, что теперь всё пойдёт наперекосяк. И она не обманулась. Приближался хаос». Отбросив преувеличения, свойственные натурам творческим, заметим, что автор данной сентенции знал, о чём говорил…

Завершая наш рассказ, выделим главное: смысл власти в представлении Николы Пашича заключался отнюдь не в обладании ею ради неё самой (что, с явно выраженным личным подтекстом, характерно для большинства современных «элит», особенно доморощенных). Он действительно «любил власть, но опять же не как таковую, а лишь имея в виду ту цель, которую с её помощью можно достичь», т. е. «национальное освобождение и объединение сербства». Ей было подчинено всё, в том числе социально-политические и государственные проекты собственно в Сербии.

Налицо, таким образом, неразрывная связь и переплетение социального, политического и национального компонентов в его идеологической «матрице», каковую мы себе представляем в виде интегрального пятичленного алгоритма: «Гражданские свободы – политические реформы – народное государство – социальное равенство – национальное единство». Последнее, по мысли Николы Пашича, подчеркнём еще раз, есть главная внутренняя предпосылка будущего Освобождения…

А. Л. Шемякин