Человек и политик

Принятие Конституции 1888 г., по разумению Пашича, открыло новую эру в истории Сербии. К власти в стране пришла совсем ещё недавно гонимая Радикальная партия. Причём положения парламентского Устава, как это ни парадоксально звучит, обеспечивали ей по сути вечную власть. Ведь присущая сербскому социуму однородность при запуске «чистого» парламентского механизма (свободные выборы и ответственность кабинета перед народным представительством) не могла не «конвертироваться» в политическую монополию «народной партии», выражавшей интересы подавляющего большинства населения. Новый порядок, таким образом, обеспечивал радикалам полную гегемонию в Скупщине, что превращало её в партийный парламент. Суверенная же власть такой Скупщины и самому государству придавала партийный характер… Всё так и было – в 1889–1892 гг. Сербия являла собой типичное «радикальное царство», как высказался о характере установившегося режима сам некогда активный радикал Пера Тодорович.

В 1891 г. Никола Пашич впервые занял кресло премьер-министра. Но всё-таки, думается, значение этого года для него состояло в другом. В мае, в возрасте 46 лет, он, наконец, женился. Почему так поздно? Уже отмеченные редкая последовательность и высочайшая концентрация духа приводили к тому, что он отдавал себя избранному делу целиком, не размениваясь ни на что другое, даже на брак. А потому и задумался о семье лишь тогда, когда удалось «одолеть» монарха. По крайней мере, в годы первого триумфа (1889–1892) ему так казалось. «Пока борьба за изменение Конституции не завершилась, – объяснял молодожён мотивы столь долгого холостячества, – я избегал жениться, полагая, что в той борьбе меня могут подстерегать всякие опасности, и не желая, чтобы наряду со мною лишения терпела моя семья. Когда же я решил, что борьба завершена, я и вступил в брак с намерением посвятить себя основанию семьи и заботе о ней».

Всё у него было разложено по полочкам, в определённой иерархии, как у всякого человека, у кого воля превалирует над чувствами…

В середине пятого десятка вообще трудно возгореться с юношеской страстью, а уж человеку с «темпераментом» и миссией Николы Пашича тем более. Его женитьба потому и не стала следствием романа; мало того, в ней изначально было заложено куда больше патриархальности, чем романтики.

Но для начала приведём еще один неизвестный факт: в первый раз Пашич решил жениться в 1889 г., т. е. в год отречения Милана Обреновича. Он уже и сватов заслал (своего партийного друга Светозара Милосавлевича) к купцу Живко Давидовичу, с тем чтобы просить его дочь Софию. По свидетельству Милана Миличевича, «Давидович готов дать за дочь 10.000 дукатов, только, как он говорит, молодая ещё совсем не знает Пашича». Ситуация вполне типичная для традиционного общества. Тогда помолвка почему-то не состоялась, однако и в следующий раз, два года спустя, Пашич вёл себя практически так же.

Его новая избранница – Джурджина – была на 22 года моложе и происходила из семьи богатого сербского купца из Триеста Александра Дуковича, имевшего активные связи с южнорусскими регионами. Она и родилась в России, в Бердянске, 17 апреля 1866 г. Их знакомство и вступление в брак произошли на удивление быстро. Впрочем, зная Пашича, иначе и быть не могло.

Итак, решив создать семью, он посвятил в свои личные планы ближайших друзей. Один из них, житель Триеста Лаза Аничич, оперативно проверил слух, будто в городе проживает красивая сербка-триестинка с богатым приданым. Через настоятеля местной сербской церкви была добыта её фотография и послана в Белград. Пашичу избранница понравилась, и, не долго думая, он отправился во Флоренцию, к её брату, известному скульптору Стевану Дуковичу.

Здесь, в ресторане на берегу реки Арно, и состоялась их встреча. На первый взгляд, между ними было мало общего: она – европейка с образованием и манерами, он – сербский selfmademan; она – богата, он – нет; она – склонна к искусству, он, посвятивший жизнь единственно политике, – и в театр-то не выбирался, а на придворных балах и церемониях присутствовал только тогда, когда к тому обязывал протокол. И всё же их связывало самое важное для брака: обоюдное желание домашнего тепла и приверженность семье.

Они венчались в русской церкви во Флоренции, где Пашич молил Бога, чтобы «она была счастлива». Свадьбу сыграли тут же, на Piazza Independenza, 22. В середине июня, не завершив свадебного путешествия по Европе, молодые вернулись в Белград. «Государственные дела позвали меня назад», – оправдывался новоиспечённый супруг в письме тёще.

Семейная жизнь Пашича сложилась счастливо. Жена смогла создать ему ту тихую заводь, где он мог отдохнуть от политических бурь. В отличие от многих своих коллег, по-балкански горячих, продолжавших партийные споры в белградских кафанах, лидер радикалов проводил досуг дома, в кругу семьи, которая с годами росла. В 1892 г. у Пашичей родился сын Радомир, год спустя на свет появилась Даринка, а в 1894 г. – младшая Пава. В 1900 г. родилась третья дочь – Даница, но она умерла в младенчестве.

К детям отец относился любовно, но без особой сентиментальности. Дочери, по стародавнему обычаю, целовали ему руку и говорили «вы». Значительно большую снисходительность он проявлял к своему первенцу, причём к концу жизни черта эта усилилась. Сам всегда щепетильный в денежных вопросах, старый Пашич, казалось, закрывал глаза на сомнительные операции сына, что подрывало его собственный авторитет в народе.

Взращённый в патриархальной среде сербской глубинки, он, как уже говорилось, впитал в себя поистине культовое отношение к семье, родственникам, друзьям и весь был пропитан каким-то задружным духом. Потому он и Сербию воспринимал как одну большую задругу, а сербов – как единый род. Когда в 1898 г. скончался младший брат Найдан, старший Никола принял старательство над его детьми (их мать умерла ещё раньше). Помогая оставшимся в Заечаре, он устроил одну племянницу в женский пансион в Киеве, а старшим племянникам, Петру и Николе, выхлопотал возможность учиться в Киевском кадетстком корпусе. Впоследствии, закончив корпус и выйдя юнкером в Константиновское артиллерийское училище, Петр писал ему: «Да, милый дядя, нелегко сознавать, что мы – птенцы, сиротинки, покинутые отцом и матерью, разбросаны по всему миру, что все мы живём благодаря Вам». Кстати, к этому сыну своего брата – будущему артиллеристу-академику и полковнику русской царской армии, отсидевшему после Октябрьского переворота почти два года в большевистской тюрьме и освобождённому в 1920 г. в результате его личного обращения к Г. В. Чичерину, – Никола Пашич относился с особой теплотой.

И это не случайно. Ведь он сам был связан с Россией глубокой внутренней связью. Можно привести немало деталей, которые обычно ускользают от внимания историков, толкующих об исключительно политическом интересе Пашича к Петербургу.

В 1925 г., на закате поздней осени патриарха, его супруга Джурджина писала своей родственнице: «Никола всегда чувствует себя хорошо за границей». Всё точно, но особенно справедлива данная констатация применительно к России. Пашич любил Россию, любил в ней бывать, всегда чувствуя себя здесь своим: к нему и обращались там не иначе как «Николай Петрович». Любил общаться с русскими, иногда, правда, перегибая палку: во время официальных приемов нередко здоровался за руку с лакеями в ливреях. Любил говорить по-русски, что, бывало, тоже приводило к казусам. Как вспоминал посланник Сербии в России Димитрие Попович, однажды на приёме по случаю приезда в Петербург короля Петра Карагеоргиевича (1910) Пашич разговаривал без переводчика с каким-то русским генералом. Но так, что по окончании разговора тот удивлённо заметил: «А я и не знал, что сербский язык так похож на русский». В бытность же его самого сербским посланником в Петербурге (1893–1894) он, расписываясь в книгах посещения важных особ, всегда старательно выводил: «Николай Петрович Пашич». И даже позднее, во время официальных визитов, данная практика не менялась. 28 апреля 1916 г., к примеру, подтверждая получение от Московской городской думы ста тысяч рублей для сербской армии, гость начертал: «Николай Петрович Пашич. Министр Председатель Сербский». Эта его расписка тиражировалась газетами – русским было приятно… Мелочи, – скажет кто-то. Детали, ответим мы, – говорящие куда больше о подлинном состоянии души, чем долгие официальные заклинания.

И в быту, о чём уж совсем редко упоминается при описании жизни политиков, Никола Пашич был каким-то полурусским. Летом, например, любил носить чесучёвую пару, как помещик средней руки. На кухне у него стоял большой тульский самовар из меди, а рядом – ещё один маленький самоварчик. Среди столового серебра в хозяйстве Пашичей имелось 12 русских ложек с инкрустациями, чайный сервиз и 6 чарок для водки, которую он, правда, не пил. А в кабинете был особый шкафчик с собраниями сочинений И. А. Гончарова, Л. Н. Толстого – с его произведениями он познакомился еще в 80-е годы, в бытность в России эмигрантом, – и других русских классиков. На стенах в доме в центре города на Теразие, висели картины художника Байкова и русские иконы в старых окладах. И в церкви он обычно крестился, отбивая поклоны в пояс, что также было нетипично для серба.

Кстати, о вечном. В июле 1918 г. он выдавал замуж свою младшую дочь Паву. Так вот, венчание происходило в русской церкви в Ницце. Год спустя, в августе, сообщая ему о рождении внучки Катарины, Джурджина Пашич писала из Лондона: «Пава чувствует себя хорошо, так же как и девочка. Крестить её будет русский священник, поскольку сербского здесь нет. Я пишу тебе об этом, поскольку знаю, что тебе будет приятно». Есть, наверное, какая-то связь между самим фактом «русского крещения» и всей последующей судьбой Катарины Рачич: в 1940 г. она вышла замуж за князя Теймураза Багратион-Мухранского. Венчали молодых в Топчидерской церкви русские священники. Присутствовала при сём и старая Джурджина. Стоя сзади, она, должно быть, вспоминала своего Николу – несомненно, ему было бы приятно. Ведь только она знала этого скрытного и молчаливого балканца до конца. А потому совсем не случайно, что, когда в конце 1926 г. Пашича хоронили, у него на груди лежала русская икона св. Спиридона в серебряном окладе, к которой прикладывались все пришедшие проститься, а «в отпевании и погребении покойного приняло участие русское духовенство и русский хор». Всё это – «по желанию супруги», как сообщало эмигрантское «Новое время». Пашич лежал в ореховом гробу, усыпанном красными гвоздиками и белыми розами. У его одра стояло 128 венков. Среди наград, что несли курсанты военной академии, в первом ряду были русские – орден Белого Орла с бриллиантами и Св. Владимир I степени.

Но вернёмся к Пашичу живому. Познав нужду и привыкши преодолевать лишения, он был экономным хозяином (иногда даже слишком!) и умел считать деньги. Причём, получив за супругой изрядное приданое, он не изменил ни образа жизни, ни привычек: его стол, как всегда, был традиционным и скромным, он никогда не курил, пил мало, разбавляя любимое неготинское вино водой. Мог по десять лет не снимать один и тот же редингот, но на приёмах носил фрак, обрамлённый орденскими звездами и длинной седой бородой, столь элегантно и с достоинством, что на это обращали внимание даже европейские аристократы. Всегда скрупулёзно следил за своим здоровьем, регулярно посещая европейские курорты – Карлсбад, Мариенбад, Эвиан, а также проводя время на Ядране (обычно в Опатии и Цавтате) или на сербских курортах с их горным воздухом. Эта ревнивая забота о здоровье в совокупности с крайне умеренным образом жизни и умением полностью отключиться от политических и иных баталий способствовали тому, что до глубокой старости он сохранил свежесть тела и мысли и потрясающую работоспособность. А отключаться Пашич умел.

После ужина любил уйти к себе и сидеть в темноте, закрыв глаза. Или разглядывать географические карты Балкан, которые собирал с упоением. Или смотреть на звёзды – астрономия была его страстью со студенческих лет. А когда, бывало, семья собиралась перед камином, её глава пел песни своей Восточной Сербии. Знаменитый молчальник, оказывается, имел красивый голос.

Известно, что русские баре, получив приданое, нередко проматывали его вместе с собственным состоянием. На цену богатства не обращали внимания. В бедной же Сербии, где всякий, невзирая на положение, происходил из крестьян с их этикой и традиционной моралью, представить такое было трудно. И действительно, оказавшись в связи со смертью брата в серьёзных финансовых затруднениях, Никола Пашич был вынужден обратиться к приданому жены. Но как! «Если бы это имущество было моим, – писал он, – я бы и не волновался особо: сам получил, сам и растратил. Но это имущество моей супруги, на которое я не имею прав до той меры, чтобы поставить его под вопрос. Конечно, она меня не укорила и словом, но эти её внимание и сдержанность были для меня ещё горше, поскольку я ощущал себя униженным уже тем, что попал в положение, когда она меня не только кормит и содержит, но и тратит то имущество, которое отец оставил в наследство ей и её детям (выделено нами. – А. Ш.)».

В конечном итоге ситуация разрешилась. Пашич устроил свои дела. К концу его жизни недвижимое имущество семьи состояло из собственного двухэтажного особнячка на Театральной (ныне Французской) улице – с 1921 г., еще одного дома на Теразиях, где жили прежде, и небольшой гостиницы «Националь» вблизи Калемегдана, которые сдавались в аренду. Арендные платежи, вкупе с премьерским жалованьем, составляли основу семейного бюджета. В письмах жене, которая часто проводила время с детьми на море, в Опатии (там находилась дача – часть наследства покойного Александра Дуковича), постоянно звучит мотив: «Хватает ли вам денег и не прислать ли ещё?». Самому же Пашичу, весьма умеренному в личных потребностях, нужно было очень немного. «Чистый воротничок, да кусок хлеба», – как говаривал один из героев Артура Конан-Дойля. Потому и политику он воспринимал не как бизнес, что стало типичным в XX–XXI веках, но как свою единственную страсть и миссию…

Никола Пашич был настоящим сербским хозяином: в его доме на углу Теразие и Скоплянской (ныне – Нушичевой) улицы имелся винный погреб (у какого уважающего себя серба его не было?), о содержании которого мы можем судить по педантичным записям владельца. Приведём содержащиеся в них данные. Итак, в 1918 г. Пашич вспоминал, что у него было «более трёхсот бутылок старого неготинского вина». Далее. Когда рождался каждый ребёнок, он, по старому сербскому обычаю, оставлял 200-литровую бочку вина, урожая того же года (соответственно 1892, 1893 и 1894), с тем чтобы открыть оную в день его свадьбы. Далее. Он «годами хранил две бочки, в 700 и 800 литров каждая, старого доброго вина, примерно пятнадцатилетней выдержки». Далее. «Было в подвале и другое неготинское вино – самое малое 200 литров», а также «вино из Кладова особого вкуса и запаха. Не менее 800 бутылок». И далее: «Имелось несколько малых бочонков вина из разных краёв Сербии – из Тимокской краины, с Жупских виноградников, что под Алексинацем, из Прокупля, – всего около 1000 литров, которые я держал для текущего использования», чтобы «показать гостям, а особенно иностранцам, какие вина есть в Сербии». И ещё: «В подвале находился один большой баллон старой и крепкой сливовицы не менее чем тридцатилетней выдержки». И, наконец, там же «хранилось около 100 литров старой виноградной ракии».

Слов нет, количество, а главное – качество напитков, содержавшихся у Пашича в погребе, впечатляет. Очевидно, что в случае чего он мог бы управлять своим немалым хозяйством вполне профессионально, как привык делать всё в жизни. Судьба, однако, повела другой стезёй, и природа «практичного заечарца» проявилась с тем же блеском, но в иных сферах.

Прочная укоренённость Николы Пашича в традицию, что ясно просматривается в его взгляде буквально на всё: от быта и человеческих отношений до идеологии и политики, рождала вполне понятный консерватизм. Он «очень редко менял однажды приобретённые убеждения и привычки», – заметил хорошо его знавший современник. И навсегда (а главное, во всём) остался человеком XIX века, закончим мы эту мысль. Удивительно, но до самой своей кончины Пашич сохранил язык и стиль 70-х годов позапрошлого столетия, практически никак не обогатив его за полвека. Он говорил на каком-то архаичном «наречии», пересыпая сербские слова русизмами и галлицизмами, давно уже вышедшими из употребления. Время внутри него как будто остановилось, что, увы, не могло не проявиться и на политическом поле. Как справедливо заметил не слишком к нему благосклонный Предраг Маркович, «Пашич, как и большинство сербиянских политиков его поколения, был не в состоянии осознать, что в объединённом сербско-хорватско-словенском государстве правила политической игры, каковые были в ходу в национально гомогенной предкумановской Сербии, уже не действуют». В конечном итоге это стало одним из факторов, приведших к краху Первой Югославии. Правда, уже без него.