Глава 9

Черноголовка

Канун нового года принес с собой снег, закрутил на полях поземку. К крышам липли снежные хлопья, ветер заметал снегом ограды, пряча заодно и пятна мокрой плесени на беленых стенах домов.

Нора пряла, то и дело поглядывала на Михяла, спавшего на своей раскладной лавке и вздрагивавшего во сне, как собака.

– Не пора, как ты думаешь, Мэри?

Девочка подняла глаза от шерсти, которую медленно мотала, и вгляделась в косые лучи света, падавшего в полуоткрытую дверь:

– По мне, так это не сумерки. Она велела в сумерки прийти.

– Да вроде темнеет уже.

– Нет. Наверно, подождать надо, когда куры на насест усядутся. Куры время соблюдают.

– Знаю, – отрезала Нора. И вытерла о передник воск с пальцев. – Траву собрала? Где она?

Не отрываясь от работы, Мэри подбородком указала на пук мяты в углу. Листочки мяты немного пожухли.

– Какая-то она растрепанная… Где срезала-то?

– У родника.

– Кто-нибудь видел? Женщины там были? Эйлищ? Или, не дай бог, Кейт Линч – эта о дьявольщине крик поднимет.

– Никого там не было.

– Не пойму, почему Нэнс Роух сама мятой не запаслась.

Мэри пожала плечами:

– Может, не растет у леса мята. Да и старая она. Трудно ей за травками идти, если далеко.

Нора неодобрительно скривилась:

– Старая не старая – ее ничем не остановишь. – Помолчав, она добавила нерешительно: – А не говорила она, опасно это – мяту резать?

– Не опасно, если во имя святой Троицы. – Мэри бросила взгляд на Михяла. Тот заворочался, вскинул руку, потом опустил. – Я ж мяту освятила, прежде чем над нею нож заносить.

Нора поджала губы.

– Непонятно мне это. Мята. Она от блох хороша и от моли. А мятой вернуть ребенка от Них? Как это?

– Я всегда вязала мяту на запястья братьям и сестрам.

– Зачем это?

– От болезней помогает.

– И помогало?

Мэри покачала головой, уперев взгляд в мотки шерсти перед ней.

– Двух Господь прибрал.

Выражение лица Норы стало мягче, и она опустила голову к прялке:

– Сочувствую тебе в твоих горестях.

– На то была воля Божья. Но забирал он их долго.

– Сильно мучились?

– Кашляли и днем и ночью. Так с кашлем жизнь из них мало-помалу и вышла. Но теперь-то они с ангелами.

Наступило долгое молчание. Нора покосилась на девочку и увидела, что та стиснула зубы и под кожей ее ходят желваки.

– Но другие-то братья и сестры у тебя остались?

Мэри шмыгнула носом:

– Остались.

– А у меня дочка была единственным ребенком, – сказала Нора. – И смерть ее стала огромной утратой. Я потеряла родителей, сестру, мужа потеряла, но Джоанна – это… – Она вскинула глаза на Мэри и, внезапно обессилев, прижала кулак к груди.

Лицо девочки было непроницаемо.

– Она была ваша дочь, – проговорила Мэри.

– Да.

– И вы ее любили.

– Когда я впервые увидела Джоанну… – сдавленно произнесла Нора. Она хотела сказать, что с рождением Джоанны в сердце ее поселилась любовь, такая яростная, что было страшно. Как будто весь мир дал трещину, раскололся надвое, а сердцевиной, сутью всего стала Джоанна. – Да, – сказала она. – Я ее любила.

– Так же, как я – моих сестер и братьев.

Нора покачала головой:

– Это больше чем любовь. Придет день, и ты это узнаешь. Стать матерью – это когда у тебя вырвали сердце и вложили в твое дитя.

За окном стонал ветер.

– Может, лучше все-таки свечку затеплить. – Нора встала, прикрыв дверь, заткнула оконце соломой, чтоб не сквозило. И, вытерев глаза, зажгла свечу и поставила на стол – как оберег против наступающей тьмы с ее незримым сонмом духов. Пламя свечи трепетало на фитиле.

– Ты и воду в роднике взяла или только мяту собирала?

– Только мяту, – отвечала Мэри.

Нора нахмурилась:

– А что мы будем пить завтра, в первый день нового года?

Мэри смутилась.

– Я схожу к роднику. Как каждое утро делаю.

– Нет уж. Я не потерплю под моим кровом того, кто ходил по воду в первый день нового года! Разве вы в Аннаморе так делали?

– Брали воду, как всегда.

Нора сдвинула свечу на край стола и достала небольшой мешочек муки.

– Вот послушай меня. Завтра нельзя выбрасывать золу. Воду, в которой ноги мыла, не выливай. С восходом солнца и до заката нельзя ничего выносить из дома. И пол подметать нельзя, не то счастье с ним выметешь.

Мэри встала:

– Что худого в том, чтоб к роднику сходить?

Насупившись, Нора влила в муку молоко, воду, всыпала соды и стала месить одной рукой.

– Нехорошо это, брать из родника непочатую воду. Вот и все, что я знаю. Но в старых обычаях сомневаться ни к чему. – Она с тревогой взглянула на спящего мальчика. – Особенно теперь.

Пока пекли новогодний хлеб, женщины молчали. Нора сновала между квашней и очагом и не могла дождаться, пока стемнеет. Мэри разбудила мальчика и закутала его в одеяло, собирая в дорогу. Когда хлеб испекся, Нора отщипнула от него кусочек, надломив край ковриги – чтобы выпустить оттуда дьявола, – и они сели перед очагом есть хлеб; Мэри макала его в молоко и, отжав, клала в рот ребенку. Он ел с жадностью, кусая за пальцы. Когда хлеб кончился, он долго плакал, требуя еще.

– Ненасытная утроба, – фыркнула Нора. – Разве не про это как раз Нэнс говорила? Что, мол, верный знак – подменыш он?

– Там костер горит на горе, – заметила Мэри. Послюнив большой палец, она собирала на него крошки с платья. – Утром я видела, как парни складывают там кучи дрока, вереска и хвороста. Может, там и танцы будут?

Нора гвоздем поковыряла в зубах.

– Пойдешь со мной к Нэнс. Я тебе не за танцы плачу.

Мэри взглянула на мальчика:

– А добрые соседи, как думаете, повылазили уже?

– Это как Нэнс и говорила. Между старым годом и новым есть зазор, как между днем и ночью. – Она встала и, открыв дверь, стала всматриваться в даль. – Тут-то они и появляются. Убежище себе меняют. На самом стыке лет то есть. С какой стороны ветер, по-твоему, дует?

Смеркалось. Сквозь снежную пелену проглядывал огонь костра на горе. Темные клубы дыма насыщали воздух горечью горящей древесины.

Мэри тоже подошла к двери, встав рядом с Норой. На бедре она держала Михяла; голова мальчика покоилась на ее плече. Он был удивительно спокоен.

– По-моему, ветер западный. Что, теперь бурана ждать?

Нора стряхнула с плеч мокрый снег и поспешила закрыть дверь и задвинуть деревянный засов в плетеную петлю.

– Говорят, какой ветер под Новый год, такой и год будет.

– Что же сулит западный ветер?

– Что с Божьей помощью новый год будет лучше старого.

* * *

Нэнс сидела в темной своей избенке и глядела сквозь открытую дверь, как вьюга заметает последние часы старого года. Ночь опускалась торжественно, будто свидетельствуя о повороте солнца на лето и величии Божием. Кутаясь в свой рваный платок, Нэнс слушала тишину, молчание, звеневшее в ушах громко, словно монастырский колокол.

Вот она, эта ночь. Ночь исцеления, ночь неведомой защиты. Возвращение додревней ворожбы.

От благоговейного ужаса у Нэнс пощипывало кожу.

Этот мальчик не первый, на ком она увидела отметину добрых соседей. Давно, когда после долгих голодных лет попрошайничества, много времени спустя после смерти Мэгги и женщины, что не была ее матерью, Нэнс только-только появилась в долине, к дверям ее подошла женщина, тащившая за собой маленькую сутулую девочку лет пяти. С прошлого лета, как объяснила женщина, девочка не улыбалась, и если раньше все шушукалась с братьями и сестрами, то теперь отказывалась вымолвить даже слово, как ни выкручивала мать ей руки, как ни щипала растрескавшуюся кожу.

– Она не хочет отвечать, когда ее спрашивают, как ее зовут. Не желает играть, не хочет никуда идти. Не помогает мне по дому, оттого у нас вечные свары.

Нэнс внимательно разглядывала немую. Крошечная, нахохленная, как воробышек, коленки в пыли после дальней дороги. Сидит сгорбившись, бесстрастно глядя перед собой.

– Когда это началось? Может, что стряслось с ней?

Женщина покачала головой:

– Я тут виною. Оставила ее со старшими сестрами, сена надо было накосить… Тут она и переменилась. Сердцем чую, что не моя это дочь. На имя-то свое вон не откликается!

Женщина рассказала, что оставляла девочку на перекрестке дорог, чтоб вызволить дочь от неведомых. Держать ее над огнем, правда, духу не хватило – ведь так похожа на родное дитя. Но к столбу, дескать, привязывала, – так девчонка ухитрилась распутать веревку и явилась обратно в дом. И в постель плюхнулась на место родной их дочери. Муж женщины уверял, что подменыша надо побить и на лбу ей крест горящей головней выжечь. Фэйри, мол, напугаются и заберут свое отродье, а родную дочь вернут.

Нэнс велела женщине семь раз прийти к ней с подменышем. На добрых соседей, кроме силы огня, есть еще управа – сила их волшебных трав.

Семь утр лусмора, сильной травы. Собранную на рассвете наперстянку Нэнс давала подменышу: три капли сока из листьев – на язык, три – в ухо. Когда пульс у детеныша фэйри замедлялся и делалось понятно, что снадобье прошло в кровь, она вместе с матерью качала дитя над порогом избушки – туда-сюда, произнося слова, которые Нэнс много лет назад слышала от Мэгги:

«Если ты из фэйри – прочь!»

Семь дней она усердно потчевала бесеныша наперстянкой. Семь дней замирало сердце подменыша. Семь дней девочку прошибало холодным потом.

– Мучается она? – спрашивала мать.

– Она не желает возвращаться к своим.

На следующий день после седьмого обряда женщина появилась одна. Лицо ее сияло. «Она говорит! Говорит!»

Два жирных петуха и кружка масла. Но как только женщина ушла, Нэнс, свернувшись калачиком на камышовой подстилке, расплакалась, и плакала так долго и сильно, что казалось, ей вот-вот станет дурно. Непонятно, от облегчения или от страха.

Она убедилась в собственной силе, что превыше силы трав. В силе земли, силе исступления. Слова Мэгги оказались правдой. Нэнс иной породы, чем все. Она встала над рекой, над колдовским потоком, и на обоих берегах оставила свои следы.

А вот матери помочь опоздала.

Несколько недель спустя что-то случилось с руками. Проснувшись, она увидела узелки на суставах больших пальцев и поняла, что это Они ее отметили. Одарили, но взяли за это плату.

Я сделала это однажды, значит, смогу сделать это и опять, думала Нэнс.

Она встала прикрыть дверь, чтобы на дольше хватило тепла очага. На холмах за безмолвной завесой снега мелькали тени танцующих. Нэнс показалось, что она слышит барабанный бой.

Самая ночь для обряда, подумала она, а потом увидела две темные фигуры, бредущие по тропинке к ее бохану.

– Нора Лихи. Мэри Клиффорд.

Обе запыхались, девочка прижимала к груди Михяла, клонясь под его тяжестью.

– Кто-нибудь видел вас?

– Да все на гору ушли.

– Хорошо. Входите, отогрейтесь. Холодает. – Нэнс провела их в дом и указала на ведро теплой воды: – Вот. Обмойте ноги.

Мэри замялась:

– У меня Михял. То есть я… куда мне положить его? – Он спит? Мэри отвернула одеяло, которым мальчик был припеленут к ее груди, и покачала головой:

– Глаза открыты. Он вопил, не хотел, чтоб его из дома выносили, но на свежем воздухе, похоже, успокоился.

Нэнс заметила, что Нора в дверях замешкалась, стряхивая с себя снег.

– Входи, Нора, и да благословит тебя Господь. Ты правильно сделала, что пришла. Садись и грейся.

Вдова поджала губы, осторожно переступив порог, огляделась и вздрогнула, заслышав шорох в углу.

– Это всего лишь Мора. Моя дорогая кормилица.

Мяту принесли?

Мэри заботливо уложила ребенка у огня, порылась в повязанном крест-накрест на груди платке, вытянула пучок мяты и передала его в руки Нэнс.

– Здесь девять стебельков, так?

Мэри кивнула:

– Они подвяли немножко.

– Ты должна будешь пожевать их.

Нора смутилась:

– Ты хочешь, чтоб она ее съела?

– Не съела, а пожевала, превратив листочки в кашицу. Нам понадобится сок из них. – Нэнс приоткрыла рот, показав на темные свои десны. – Я бы сама это сделала, да вот…

– Давай, Мэри! – нетерпеливо приказала девочке Нора.

Девочка заколебалась, разглядывая стебель мяты на ладони:

– Не хочу…

– Это же простая мята. Что нам, до утра ждать?

Нэнс улыбнулась:

– Я не прошу тебя сделать что-то, чего не сделала бы сама. Клянусь, что это всего лишь мята, та самая, что ты собирала.

Мэри нехотя оторвала от стебля листики и сунула их в рот.

– Сок не глотай, – предупредила Нэнс. Достав деревянную миску, она поднесла ее к подбородку Мэри.

Девочка с мученическим видом сплюнула в миску зеленую кашицу и тыльной стороной руки вытерла рот.

– Все листья со стеблей прожуй, – сказала Нэнс, кивнув в сторону оставшихся стеблей. Она покосилась на Нору и увидела, что та не спускает с девочки глаз и брови ее сдвинуты.

Мэри закинула в рот остальные листья и, отведя глаза в сторону, прожевала и их. Когда она сплюнула в миску все без остатка, язык и зубы ее были зелеными.

Нэнс размешала слюнявую массу, затем, внимательно осмотрев содержимое миски, переложила его в старый носовой платок, чтобы процедить. Мэри смахнула с губ крошки мяты.

– Зачем все это, Нэнс?

Передав миску Норе, Нэнс проковыляла в угол и вернулась, держа в руках наперсток.

– Начать разумнее с малой ворожбы. – Она сделала шаг к мальчику. – Сядь на табуретку, Мэри, вот здесь, и держи дитя, чтобы оно не двигалось. Да, вот так. И голову ему держи. – Она повернулась к Норе: – Над огнем его подержать не хочешь, нет? Ну, ладно, мы должны проверить, не обычная ли это какая хворь. – Она сунула ей в лицо наперсток. – Сок мяты в оба уха, и скоро мы узнаем, подменыш ли он или фэйри просто-напросто наслали на него глухоту.

Мэри, положив Михяла себе на колени, повернула его хрупкий череп так, чтобы ухо смотрело вверх.

Наполнив наперсток соком из миски, Нэнс по капле влила сок в ушное отверстие.

– Теперь другое? – спросила Мэри, морщась, потому что Михял извивался под ее руками и стонал. Она повернула к Нэнс другое ухо мальчика.

В воздухе резко пахло мятой. Рыжие волосы ребенка были мокрыми от пролитого сока.

– Теперь подождите до утра. Смотрите, не подействовало ли лекарство, не услышит ли он ваших голосов. Может быть, попытается заговорить. Или все останется по-старому.

– И это все?

Нэнс покачала головой:

– Сейчас совсем стемнело. В такие часы многое можно переменить. – Она стерла капли мятного сока с ушной раковины мальчика, потом, наклонившись, сняла тряпицу со стоявшей возле огня корзины. – Черноголовка.

Нора заглянула в корзину:

– Это от горла которая?

– И от колдовских проклятий. И от внезапного удара тоже помогает.

Опустившись на колени, она раскрыла малышу ноги и стала тереть ему ступни листьями черноголовки. Мэри и Нэнс глядели во все глаза, как трава пачкает ступни ребенка. Нэнс казалось, что от Норы исходит жар, жар отчаяния, смешанного с надеждой и страхом.

Ребенок лежал спокойно, измазанный мятой, он сонно щурился.

– Вот теперь хватит. На сегодня все.

Мэри потянула носом – пахло давленой черноголовкой.

– А когда узнаем мы, помогло или нет? – Нора собрала листики с ладоней Мэри и бросила их на пол.

– К утру, – пробормотала Нэнс. – Может, проснувшись, ты увидишь внука, а может – не увидишь. Есть другие заклятия, другие обряды. – Она понизила голос. – Увидишь. Все будет хорошо.

– Ты в это веришь, Нэнс?

– Верю, Нора. Со временем все будет хорошо.

* * *

Костры на холмах догорали оранжевым огнем, когда женщины покинули избушку Нэнс с карманами полными золы, чтобы уберечься от тьмы. Нэнс глядела, как растворяются в серой снежной метели их фигуры, и слышала голос Мэгги. Словно та шепчет в темноте.

«Если не знаешь пути, иди медленно».

В тот вечер она жевала мяту сама. В тот первый вечер из многих вечеров, когда они пытались выгнать женщину-подменыша и заставить мать вернуться. Отец ее ушел на куардь, и дома оставались только Нэнс и Мэгги. Они сидели на табуретках возле той, что не была Мэри Роух. Когда они вливали ей в уши травяной сок, тварь эта даже не шелохнулась.

– Не думаю я, что она вернется, – печально сказала Нэнс. Они сидели у огня, глядя на угли и ожидая возвращения отца.

Мэгги задумалась:

– Я обещала твоему отцу, что сделаю для него все, что будет в моих силах. – Она запнулась в нерешительности. – Но те, кого умыкнули, возвращаются нечасто.

– Почему добрые соседи не хотят ее вернуть?

– Тяжело расставаться с сокровищем.

– Мэгги?

– Да, Нэнс?

– Откуда ты знаешь все эти вещи?

– Есть особенные люди, которых влечет на самый край. – Мэгги машинально коснулась шрама. – Но на самом краю они обретают силу.

* * *

В ту ночь Норе приснилось, что она на берегу Флеска стирает Мартинову одежду и солнце печет ей спину. Как будто это лето. Берега густо поросли травой и высоким разлапистым папоротником. Приснилось, будто в руке у нее деревянный валёк, и она бьет и бьет им, ударяя по камням, выбивая грязь из мокрого белья. Ударив вальком в последний раз, она увидела на белье струйку крови. Не поняв, в чем дело, она еще раз ударила вальком, и кровь растеклась широким пятном, пропитывая всю ткань.

Она в ужасе опустила валёк и увидела, что под мокрой сорочкой что-то шевелится. Похолодев, она стряхнула белье с валька.

Под ним был Михял с пробитым черепом. Он погружался в розовеющую от крови воду.

Нора проснулась в испарине. Под дверь прокрался первый утренний свет. С замирающим сердцем она прошлепала к раскладной лавке, на которой сопела Мэри; рядом с ней, с головой покрытый одеялом, лежал мальчик.

Сердце Норы выскакивало из груди. Потянувшись к ребенку, она подняла одеяло с его лица.

Мальчик оказался живой, он моргнул ей слипшимися веками.

С облегчением Нора раскутала мальчика: вот он – ноги в пятнах травы, на ушах – зеленая корка.

– Ты сын Джоанны? – спрашивает Нора. – Ты Михял Келлигер?

Мальчик, вскинув руки, вцепился ей в волосы и непослушным языком пробормотал невнятный ответ.