Глава 8

Тысячелистник

Декабрь тянулся медленно. Под пасмурным, затянутым тяжелыми тучами небом женщины пели своим коровам, и голоса их звенели в туманном мареве. Они грели руки, сунув их под одежду, чтоб коровы не пугались холодного прикосновения, и доили своих кормилиц, настойчиво и умоляюще. Прижимались щекой к коровьему боку, пели и все доили, доили, моля Господа, чтоб молоко было пожирнее и годилось на масло.

Но молоко шло водянистое, и сбить из него масло стоило долгого труда. Когда это, наконец, получалось, женщины с облегчением скатывали маленький масляный шарик и мазали им стену, а потом, трижды крутанув мутовкой, клали ее поперек горлышка маслобойки, а некоторые еще и привязывали к мутовке рябиновые ветки. Другие предпочитали сыпать соль на крышку.

Вечерами женщины оставляли младенцев на попечение старших дочерей и шли под горбатым лунным серпом по мерзлой тропинке к перекрестку – на куардь. Точно мотыльки, с сияющими лицами они слетались к очагу в покосившемся домишке Аньи.

– Подкову-то пробовала? – говорила Анья. – Сам-то небось не пожалеет для жены новенькую, единый раз гретую подкову. Привяжи к маслобойке – масла побольше выйдет.

– Да тут и гвоздь сгодится!

– Или три листочка тысячелистника – брось в ведро, когда доишь.

– А когда сбиваешь, ни петь, ни пить нельзя. И до мужа не касайся – масло не выйдет, если по волосам друг дружку гладить или обжиматься там…

Женщины согласно закивали. Они сгрудились у огня вшестером. Босые их ноги были сбиты на острых камнях.

– Луна сегодня в кольце, видели? – сказала Бидди.

Все шепотом согласились.

– К дождю это.

– И туман – тоже знак. В горах туман – жди ненастья.

– Не для прогулок погода-то…

– А я вот Нэнс Роух видела – что ни утро по полям шастает.

Все глаза обратились к Кейт Линч. Та, обхватив себя руками за плечи, жалась к очагу.

– Едва развиднелось, а она уж тут как тут в тумане рыщет, от двора к двору, от коровы к корове. Ворожит. Порчу наводит.

Сорха криво улыбнулась:

– Да ну, небось просто кровь им пускает.

– Верно, оголодала, раз отец Хили не велел лечиться у нее и в плакальщицы брать. Где ж ей теперь пропитание сыскать?

– Я ее частенько вижу, – сказала Ханна. – Идет вдоль поля по дороге и травы собирает на рассвете или на закате. Ей знание дано, где и когда какую травку собирать, так, чтоб сила в ней была. А если и прихватит клочок шерсти из ежевичника – невелик грех, чтобы ее винить.

– Да если она скотине кровь пускает, Ханна, если на такое решилась, как же не винить ее! Зима коров и так измучила. – Эйлищ вздохнула: – Молоко как вода, хоть за маслобойку не берись. А тут крадется эта с ножичком в шею, кровь цедит, чтоб потом с овсом ворованным сварить! О таких делах стоит священнику сказать.

– Да и констеблю!

– Да она у соседа и глаз из головы утянет! – прошипела Кейт.

– Она вам отродясь худого не сделала, а вы ее грязью поливаете! – послышался голос Аньи, и все смущенно примолкли.

Ханна кивнула на вскочившую с пылающими щеками Анью:

– Она права. Срам такое говорить! Нэнс премудрости своей на вас не жалеет, – сами посудите, не она ли месяц-другой назад мою сестру родную от лихорадки вылечила? Родная моя сестра чахла, огнем горела в постели, я уж думала, не встанет она, конец ей пришел, и не дай мне бян фяса снадобья, досталось бы сестре моей только шесть футов земли на кладбище!

– Так, может, сестра твоя и без ворожбы выздоровела бы!

– Глупости! Нэнс дала мне снадобье в бутылочке и наказала не глядеть, как назад пойду, в сторону ро, а идти прямиком к сестре. Я сделала, как она велела, и, видит Бог, как шла я мимо куста боярышника, чувствую, словно кто-то тянет из рук моих бутылочку! Я покрепче ее ухватила, глаз не поднимаю, а добрые соседи все не унимаются. Тем и спаслась, что не глядела, вот до сестрина дома и дошла. Заварила я той травы, три раза дала ей настоя выпить, и встала она на ноги – в тот же вечер со мной прясть села!

– Ну, ты всегда была мастерица сказки рассказывать!

– Никакого в тебе уважения к старшим нет, Эйлищ! – рассердилась Ханна.

– Да мы это в шутку, Ханна! – пробормотала Сорха.

Эйлищ скривилась:

– Я не шучу. По мне, так прав отец Хили, язычница она.

Ханна негодующе выпрямилась.

– А отец О’Рейли верил в ее силу. И сам ходил к ней. Священник! Да и ты захаживала, пока не вышла за учителя своего. Нэнс, когда у Патрика корова захворала, сразу поняла, что закляли ее, и даже нашла дрот сидов. Тогда на крыше хлева снег таять начал, в трескучий-то мороз. Вот какой жар пошел, когда она заклятие снимала. Патрик сам рассказывал.

– Муж говорит, отец Хили будет на каждой мессе против нее проповедовать.

– Ничего, скоро иначе запоет, – мрачно заметила Ханна. – А вот отец О’Рейли горой за нее стоял. Ты лучше меня послушай, Эйлищ. Прежде чем Нэнс Роух у нас поселилась, она много мест переменила. Скиталась, жила то там, то здесь, вереск продавала, как говорят, краски разные из растений, бродяжила, одним словом, и лечила недужных, если встречала. Случилось ей проходить нашей долиной, когда в Макрум шла, и остановилась она передохнуть, поспать под кустом дрока, на голой земле, бедняжка бесприютная. Устала очень. И кто же, думаете, проходил той дорогой? Отец О’Рейли! Едва взглянув на него, она сказала: «Знаю я, рука у тебя пухнет, мучает, опухлость там у тебя, могу я тебе, отец, помочь, знаю средство». – «Какое ж средство?» – спрашивает священник. А Нэнс и скажи: «Шел ты мимо их ро и поднял камешек, и теперь та рука у тебя пухнет». Так оно и было, и отец Рейли прямо онемел от изумления. А Нэнс и говорит: «Теперь ты веришь, что многое мне открыто, знаю я и средство от твоей болезни». А отец О’Рейли ей в ответ: «Что мудрость тебе ведома – вижу, но средства-то ты мне не дала!» А Нэнс ему: «Да ты на нем стоишь». Глянул священник вниз, а кругом него – тысячелистник растет. И позволил он ей лечить его руку тысячелистником, и все мы видели, что рука у него прошла.

Вот почему до самой своей смерти отец О’Рейли слова худого против Нэнс не сказал, лишь хвалил ее и помогал чем мог во всех ее нуждах. Так у нее и бохан возле леса появился. Это он ей построил, а место она выбрала сама, к добрым соседям поближе, которые знание ей передали. Лес рядом и травы всякие. И река близко. Хорошее место для ведуньи, а Нэнс Роух ведунья и есть.

Послышался смех Эйлищ:

– Нет, слыхали? Как у тебя, Ханна, язык не устанет такую чушь молоть!

– Так мне рассказали, слово в слово, а рассказчик был не лгун!

– Что отец О’Рейли камень около ро поднял, не слыхала, а муж говорил, у отца О’Рейли был ревматизм, – задумчиво сказала Бидди.

– Конечно, ревматизм, и никакого волшебства тут нет, – сказала Эйлищ. – Нэнс по старчеству из ума выжила, а те, кто в лечение ее верят, и вовсе, видать, его не имеют.

Ханна сердито поджала губы.

– Ты же не станешь спорить, Ханна, что она со странностями, – робко заметила Сорха.

– А ты видала ворожейку без странностей? Странность – она к дару прилагается. Кому тайны ведомы, тот не станет дружиться с тобой и судачить у родника! И вообще, если искать друга, чтоб был без единого греха, так и всю жизнь проищешь!

– Дар-то дар, только от Господа он или от дьявола?

– Дьявол тут вовсе ни при чем, Эйлищ! – усмехнулась Ханна. – Она с фэйри странствовала, они ей и передали его, а дьявольского тут ничего нет.

– А отец Хили говорит, будто фэйри – это язычество и что будто не от Бога, а от дьявола.

– Ерунда эта, добрые соседи – они сами по себе. Они живут в воде, в земле и в ро. Дьявол, скажешь тоже! Они из Дударевой Могилы, где боярышник, а не из ада вовсе.

– Хорошо, священник не слышит!

Ханна лишь головой тряхнула.

В наступившей тишине Анья задумчиво произнесла:

– Тогда все мы здесь повязаны одной веревочкой.

– Ты что, не видишь, что Нэнс злое затевает? А священник ее на чистую воду выводит. Это правда, что пробавляется она чем придется и теперь ее голод ждет. А кто сливки из молока забирал? – Кейт закусила губу. – Сама видела, как крадется она в тумане. Бог свидетель, есть такие бабы, – зайцем оборачиваются, чтоб по ночам у коров молоко сосать.

Анья изумленно вытаращилась на Кейт, другие недоверчиво подняли брови.

– Правда истинная! Бог свидетель! Один мужик из Корка видел, как заяц молоко из его коровы сосет, прямо из вымени! Он ружье взял и как жахнет в него серебряной пулей, перелитой из шестипенсовика. А потом по кровавому следу вышел к хижине, а там баба сидит, и нога у ней в кровище!

– Видать, Шон твой не туда целил! – пробормотала Ханна.

Собравшиеся захихикали.

– Зато со мной он не промахивается! – парировала Кейт.

Женщины переглянулись. Смех стих.

– А ты, Кейт… С Шоном-то у вас все ладно?

Кейт покраснела и молча уставилась в огонь.

– Может, в этом дело? Что, опять он бить тебя принялся? – не отставала Ханна.

– Кейт?

Кейт, сжав зубы, передернула плечами.

– Пошли вы все к черту! – пробормотала она.

Ухмылка сбежала с лица Аньи. Встав, она похлопала Кейт по плечу:

– Будет и у нас молочко пожирнее, увидишь!

– Что делать-то? – прошептала себе под нос Кейт. Она стряхнула с себя руку Аньи. – Что делать?

– Не вечно же дождю лить. Отелятся коровки – маслица прибавится.

Женщины теснее сгрудились у огня, переглянулись. Снаружи голодно завывал ветер.

* * *

Белый покров на полях растаял, обнажив грязь и мертвую траву, и в долине стало еще темнее. Дождь шел не переставая, и люди жались к дымным своим очагам под прохудившимися кровлями. «Зеленое Рождество – к урожаю на кладбище», – бормотали они, зажигая свечи и моля Богородицу уберечь их от зимних немочей.

В праздничный день Нэнс не покидала бохана, проводя тихие дождливые часы у очага – рубила вереск и красила клочки шерсти, которые собрала в зарослях ежевики и чертополоха, расчесала и пустила в дело. Вид давешнего подменыша в доме Норы Лихи, тощего тельца, исполосованного крапивой, разбередил ей душу, расшевелил угли памяти, казалось давно остывшие. Оживил то, что она пыталась забыть.

Оторвавшись от работы, чтобы дать отдых пальцам и посмотреть, не выкипела ли стоявшая на огне овсянка, она вспомнила, что утром нашла у себя на пороге мешок торфа и другой – с мукой. Мешки были аккуратно прикрыты от дождя куском клеенки. Неизвестно, кто оставил ей гостинцы, однако Нэнс подозревала, что это дар Питера О’Коннора, проявление его обычной, негромкой доброты. А может быть, знак благодарности кого-то из недавних посетителей, приходивших к ней выгонять зиму из легких, одного из тех, кто по-прежнему ходил к ней со своими печалями, несмотря на предостережения священника. Правда, после его отповеди ручеек больных к ее дверям стал пожиже. Видно, людей и впрямь больше заботят их души, чем порезы на руках или лихорадка у ребенка.

Дни ее опустели. Нэнс припомнилось время, когда она впервые покинула Килларни, удалившись в тихое безлюдье скал и болот, чтобы там, в одиночестве, предаться печали. Она карабкалась тогда по россыпям камней, шла бескрайними полями, спала у чужих костров. Это были годы гложущего голода, после того как умер отец, как исчезли мать и Мэгги. Год за годом, бесконечно долго, скиталась она по Килорглину и Кенмэру, исходив там каждую дорогу; выкуривала кроликов из нор, чтоб, выждав, потом ловко поймать их голыми руками, травила молочаем воду в реке, а когда стемнеет, выбирала всплывшую рыбу. Она продавала метлы, торговала краской из ольховых сережек, ежевики, листьев березы. Желтую краску она делала из болотного мирта, темно-зеленую – из корней вереска. Она собирала орешки с дубовых листьев – на чернила для школьных учителей, многие из которых были не богаче ее самой. Нэнс-травница, Нэнс-ворожейка, так ее прозвали, и она перемогалась как могла, пока у нее не начали выпадать зубы. Просыпаясь в очередной раз под чужой изгородью от боли в суставах, она не знала, выдержит ли еще один день скитаний, день голода и холода или палящего солнца и жажды.

Горе и страх гнали ее прочь от горы Мангертон, но голод возвращал обратно. В Килларни всегда можно было наскрести себе крохи на пропитание, если уметь подступиться к туристам.

Нэнс не помнила, как и когда превратилась в попрошайку, но помнила, какой тоской наполняло это ее сердце. Десять лет бродить от трактира к трактиру, осаждать постоялые дворы, протискиваться к экипажам, едва те остановились, переминаться на пороге лавки, ожидая, когда занятой хозяин обратит на тебя внимание, если не вышвырнет вон пинком или угрозами.

– О, миледи, взгляните на нищую, она не смеет поднять на вас взгляд. Небо да будет вам защитой и воздаст вам за вашу доброту, да будут благословенны все пути ваши. Помогите бедной женщине, чье сердце грызет голод. Подайте, Христа ради!

Нэнс содрогнулась. Нет, хорошо, что она вновь покинула этот город. Хорошо, что услышала зов добрых соседей, приведших ее в эту долину, к священнику, который защитил ее, признал ее чудесный дар, позволил ее скрюченным пальцам коснуться своей страдающей плоти.

Она надеялась, что никогда больше не вернется в Килларни.

Но, несмотря на все доброжелательство отца О’Рейли, люди далеко не сразу протоптали тропинку к избушке Нэнс. Они построили ей бохан и оставили ее там одну. Неделями к ней никто не заглядывал, и она уже опасалась сойти с ума от одиночества, казавшегося особенно тягостным после шума и сутолоки города. Тогда, еще не старая, она карабкалась по голым кручам, к облакам, отдыхающим на горных вершинах. Там, где все дышало незыблемой древностью, ей было хорошо и спокойно. Там она могла спрятаться в колыхающейся под ветром траве, могла, отколупнув камень, швырнуть им сверху в кого-нибудь из неприветливых поселян, что чураются женщин, которые не привязаны к мужчине и очагу. Там, на горе, ее несходство с другими – как ни грызло оно ей сердце – казалось лишь преходящей тенью на фоне огромной и вечной красоты.

Те дни, проведенные в горах, помогли ей сохранить себя, не сойти с ума от одиночества. Она поднималась все выше, пока хватало дыханья, и глядела с высоты, как идут дожди в долине, накрывая ее всю серой пеленой, как солнце льет на поля свой благословенный свет, и постепенно осмысляла слова, сказанные Мэгги. Об одиночестве и непохожести, которые суть залог свободы.

Но тогда Нэнс была моложе, а теперь годы жерновом повисли на шее. Без людей с их болячками, ревматизмом, надрывным кашлем или упорными, никак не желавшими затягиваться ранами прошлое вставало, обступало со всех сторон, подхватывало, как прилив, уносило в море, затапливало воспоминаниями. Теперь от них не убежать, теперь она – старуха, обреченная сидеть у огня, когда кости ноют от непогоды.

Нэнс чесала ворованную шерсть и все вспоминала отца и его запах – запах кожи и речной травы. Вспоминала, как скрипела обшивка его лодки, его рассказ про то, как майским утром поднимается из озерных глубин вождь О’Донохью. Ощущала на плече тяжесть отцовской руки.

Но это было так давно. И, как всегда, вместе с мыслями об отце тут же, непрошеные, являлись темные воспоминания о матери.

Нэнс так и видела ее испитое лицо, нависающее над ней подобно полночной луне.

Безумная Мэри Роух.

Нэнс словно даже слышит ее голос: «Они здесь».

Зубы оскалены, блестят. Нечесаные пряди волос падают на лицо. Мать стоит в дверях, ждет, пока она оденется. Очень тихо, чтобы не разбудить отца, мать уводит ее в ночь.

Нэнс старается приноровиться к широкому шагу матери, не отставать. Они проходят тесным двориком, минуют картофельные грядки, идут по дороге мимо домов возчиков и рыбаков, мимо лачуг сборщиц земляники, под темную сень горы Мангертон.

Ей десять лет, и она молит в страхе, поспешая за темной тенью матери мимо тонких серебристых берез, сквозь сплетение дубовых ветвей:

– Мама, куда мы идем?

И вдруг перед ними водная гладь, над которой дрожит зыбкое облако тумана. Озеро держит перед небесным простором темное зеркало, отражающее луну и звезды. Вдруг от всплеска вспугнутой в тростниках утки поверхность воды покрывается рябью, и зеркало исчезает. Дух захватывало от этой красоты. В ту первую ночь казалось, что нежданно открылось им видение чего-то священного, тайного, вызывающего дрожь ужаса.

Мать останавливается, оборачивается. Глаза ее вытаращены от страха, как у свиньи при виде ножа.

– Они здесь.

– Кто?

– Разве не видишь Их?

– Нет, никого не вижу.

– Здесь ты и не увидишь. – Холодная рука касается груди. – Здесь. Вот где Они. Здесь.

Их первая ночь в приозерном лесу. Плача, она примостилась в мшистой расщелине скалы и смотрит, как мечется мать от дерева к дереву, что-то бормочет, царапает ногтями землю, исчеркивая ее странными узорами.

Когда на рассвете они возвращаются, отец сидит у очага, обхватив голову руками. Он хватает Нэнс, обнимает так сильно, что занимается дыхание, гладит грязное лицо, укладывает в постель.

– Пожалуйста, Мэри, прошу тебя, – доносит утро дрожащие голоса. – Люди станут думать, что ты колдунья.

– Я не хотела.

– Знаю.

– Это не я. Я была далеко.

– Сейчас ты здесь.

С трудом разлепив веки, она смотрит, как мозолистые руки отца вычесывают листья из волос матери.

– Да? Я здесь? И это я?

– Ты моя жена Мэри Роух.

– Не знаю. Мне не кажется, что это я.

– Мэри!

– Не позволяй Им забрать меня опять.

– Не позволю… Не позволю!

* * *

Не тогда ли все это началось? Не тогда ли Нэнс получила первое знание о тайных скрепах бытия, о пороге между тем, что ведомо человеку, и остальным миром? В ту ночь, десяти лет от роду, она наконец-то поняла, почему люди боятся темноты. Ведь это дверь, в которую можно шагнуть и перемениться. Тебя коснутся и преобразят.

До этой ночи Нэнс любила лес. В дневные часы, сидя с крынками молока или потином и поджидая приезжих, она радовалась яркой зелени мха, пятнистым теням на земле, камнях и в листве деревьев. Птицы шуршали в шиповнике, склевывая ягоды. Вид усеянной желудевыми чашечками лесной подстилки наполнял ее сердце счастьем. Но потом она поняла: в сумерках лес меняется и не терпит чужаков. Птицы прекращают свой щебет и прячутся от темноты, а лисы выходят на кровавую свою охоту. А сгущающиеся тени принадлежат добрым соседям.

Столько лет прошло, годы истерли Нэнс, как монету, а из памяти не изгладились ни та, первая, ночь в лесу, ни ночи вслед за ней. Мать будила ее, тряся за плечо, уже не похожая на себя, и увлекала Нэнс в лесную чащу, где в темноте так страшно скрежетали невидимые ветви, что текло по ногам. Когда Нэнс подросла, отец стал на ночь завязывать дверной засов веревкой. Нэнс помогала ему. Они думали, что этим смогут удержать мать дома. Не позволят глазам ее загораться безумным блеском, прекратят ее ночные вылазки. Но все равно ее похищали, уносили огни и ветер, а запертой в хижине оставалась чужая женщина. Женщина эта царапала стены и глиняный пол с такой яростью, что кровь шла из-под ногтей. Она не узнавала Нэнс, отказывалась есть, отшвыривала пищу, а когда отец пытался уложить ее в постель, дралась и сопротивлялась.

– Я скучаю по маме, – шепнула однажды Нэнс, когда женщина, переставшая быть ее матерью, уснула.

– Я тоже, – негромко отозвался отец.

– Почему она не узнает меня?

– Мама не здесь.

– Но вот она! Спит.

– Нет. Мама далеко. У добрых соседей. – Голос изменил отцу.

– Она вернется?

Отец пожал плечами:

– Не знаю.

– А кто тогда эта женщина?

– Та, что оставили нам. Это обман. Они хотели нас обмануть.

– Но она выглядит совсем как мама!

Выражение, с каким отец взглянул на нее, Нэнс часто видела на лицах мужчин в последующие годы. На лице его читалось отчаяние.

– Да, выглядит она как мама. Но это не она. Ее подменили.

* * *

А что, если бы они не умыкнули мать? И Нэнс вышла бы за сына возчика, осталась жить среди людей, окружавших ее с детства? Не случилась нужда в Мэгги? Что было бы, не появись она в трудный час и не заметь, что Нэнс иная, не как все?

Мать похитили. Нэнс выросла без нее. А потом в доме появилась высокая женщина с безобразной лиловой отметиной на щеке, как будто щеку ей ожгло кочергой. Даже в Килларни, где полно было детей с оспинами и мужчин, чьи лица жизнь отметила шрамами, уродство пришлой женщины бросалось в глаза.

– Это твоя тетка, Нэнс. Она помогла тебе появиться на свет.

Женщина стояла не двигаясь, глядя на Нэнс сверху вниз.

– Ты выросла.

– Я теперь уж не ребенок.

– Мэгги пришла нам маму вернуть.

Нэнс покосилась на лежавшую в углу темную кучу.

– Это не мама. Мама твоя не здесь, – сказано это было серьезно. Низким голосом.

– Как же вы вернете ее?

Тетка неспешно шагнула к ней, наклонилась, так что лица их оказались рядом. Вблизи Нэнс увидела, что кожу, где отметина, стянуло в плотный шрам.

– Видишь, что у меня на лице?

Нэнс кивнула.

– О добрых соседях знаешь?

Да. Нэнс знала о добрых соседях. Чувствовала их присутствие в лесу, у озера, когда мать предавалась им, а она, маленькая девочка, вжималась в ямку между корнями деревьев, покуда лунный свет менял все вокруг, придавая предметам странность, и воздух густел, наполняясь чем-то неведомым.

Тетка улыбнулась, и страх Нэнс сразу же прошел. Она заглянула в серые глаза женщины, увидела, что они чистые и добрые, и невольно протянула руку и коснулась пальцем ее шрама.

Милая странная Мэгги. С первого их дня вместе, когда они резали папоротник ей на подстилку, Мэгги стала рассказывать ей о том, как связано все в мире, как нет в нем ничего отдельного. Сам Господь благословил каждый росток папоротника, и все находится в тайном родстве. Цветки полевой горчицы желтые в знак того, что помогают при желтухе. Места, где подобия встречаются, где в реку впадает другая, где смыкаются горы, обладают особой силой. Силу несет в себе и все новое – пчелиный укус, утренние росы. От Мэгги Нэнс узнала, какая сила у ножа с черной рукоятью, у темного месива из куриного помета с мочой, у растения, повешенного над дверной притолокой, у ткани, что касается кожи. Именно Мэгги в те годы, когда обе они пытались вернуть мать, научила ее не только какие травы и растения и в какое время следует срезать, но и какие из них лучше рвать руками, и что больше всего силы в растении, когда на нем еще не высох росистый след того святого, который проходит вечером своего дня, благословляя землю.

«Существуют миры за пределами нашего мира, и земля – это не только наше владение, временами другие миры соприкасаются с нами. Твоя мама не виновата в том, что ее украли. Не сердись на нее за это».

– Но ты ее вылечишь?

– Сделаю, что смогу, с помощью того, что имею. Но кто понимает добрых соседей, тот знает, что не хотят они, чтобы их понимали.

Окрестные жители побаивались Мэгги. Да и отец Нэнс тоже. В тетке чувствовалось нечто, какое-то грозное молчание, точно перед бурей, когда лезут из щелей муравьи, а птицы замолкают и ищут укрытия, предчувствуя скорый ливень. Никто не смел ей перечить, опасаясь, что она умеет наслать проклятие.

– Чудна́я она, эта Шалая Мэгги, – говорили люди. – Еще наведет чего.

– Я никогда никого не проклинала, – сказала однажды Мэгги. – Но вовсе не лишнее, если станут думать, будто ты знаешь, как это делается. Люди не придут ко мне, если не будут меня уважать и слегка побаиваться. О, проклятия существуют, и еще какие! Но посылать их – не стоит! Пищог – это огонь, что может полыхнуть в лицо тому, кто его разжигает. И проклятие обязательно возвращается.

– А ты умеешь проклинать, Мэгги? Пищог накладывала?

Глаза Мэгги блеснули. Пальцы коснулись лиловой отметины.

– Тем, кто приходит ко мне, я ничего такого не делаю!

И люди к ней приходили. Несмотря на пятно, на вечную трубку во рту на сильные мужские руки и привычку глядеть холодным долгим взглядом, от которого становилось не по себе, люди решили, что Мэгги владеет чарами, и приходили. Год напролет за дверью маячили лица людей, ждущих на холоде, кутающихся в платки, лица, зажигавшиеся надеждой, когда вдали показывалась широкая спина Мэгги.

– Ведунья дома? – спрашивали люди, и на долю Нэнс выпадало здороваться, впускать их и расспрашивать об их недугах, громко, так, чтоб Мэгги, хмуро, с трубкой во рту, их встречавшая, уже кое-что знала о том, с чем предстоит ей бороться, и удивляла их своей прозорливостью.

Когда Мэгги принимала посетителей, отец уходил из дома: все равно жена его, считай, не здесь, а дом полон чужими людьми. Он проводил долгие часы в своей лодке или с другими владельцами лодок, приходя домой за потинем, который дарили Мэгги посетители – в благодарность за можжевеловые ягоды, за сваренный в парном молоке овечий помет, жгучие, до волдырей на коже, притирания из лютиковой настойки, за полные горячей соли шерстяные носки.

– Ты очень-то приближаться к ним Нэнс не позволяй, – говорил Мэгги отец. – Они ж все насквозь больные.

– Она быстро все схватывает, – говорила Мэгги. – И рука у ней легкая. Правда, Нэнс?

– Чем это здесь пахнет?

– Клоповником. Вонючим ирисом, – пробормотала Нэнс.

Мэгги ткнула пальцем в бутылку:

– Ты много-то с собой не бери. Штука забористая. А ты на воде все же…

– Знаю, знаю… «Пьяный и в лендлорда стрельнет».

– Хуже того – еще и промажет.

* * *

Святки прошли, а Нэнс все сидела у огня. К мессе она не ходила, и ее никто не навещал, помня недавние священниковы предостережения.

Интересно, что он наплел про нее. Лишь на святого Стефана вблизи ее избенки показались мальчишки, бившие в боураны из выделанной собачьей шкуры. Она глядела, как шагают они по слякоти поля, неся на ветке остролиста мокрого, взъерошенного дохлого королька. В морозном воздухе разносился их клич: «Бросьте кастрюли, оставьте крынки, дайте монетку на пташкины поминки!»

К ее порогу они не подошли, ни денег, ни иного подаяния у нее не попросили. Как и всегда, Нэнс знала, что большинство детей ее боятся. Наверно, они считают ее тем, чем некогда дети считали Мэгги. Калех, колдуньей, таящейся в своем мрачном логове, способной наслать порчу по слюне и куриному помету.

В былые дни, когда люди уже поверили в силу Нэнс, но не понимали ее природы, жители долины приходили к ней, прося ее совершить зло против их ближних. Пищог.

В одно ненастное утро Нэнс открыла дверь женщине с подбитым глазом. Зуб у нее во рту шатался, а полные страха слова сыпались оттуда как горох. Она принесла Нэнс деньги.

Кейт Линч. Тогда еще молодая. Испуганная. Негодующая.

– Хочу, чтоб он умер, – сказала она, отбрасывая с лица растрепанные грязные пряди. На потной ладони поблескивали монеты.

– Может быть, присядешь со мной? – сказала Нэнс, а когда Кейт, схватив ее руку, сунула в нее монетки, Нэнс стряхнула их на пол. – Сядь, – повторила она.

Кейт бросила на нее недоуменный взгляд и в замешательстве принялась собирать раскатившиеся монеты.

– Сядь и рассказывай.

– Почему ты бросила деньги? – стоя на коленях, спросила Кейт. – Это честные деньги, полученные за яйца. Заработанные, не украденные. Куры это мои, и деньги тоже. Я спрятала их от него.

– Я не могу их взять.

Женщина уставилась на нее в изумлении: открытый рот на бледном лице темнел, точно дыра в кармане.

– Я не беру плату деньгами. Не то утрачу дар.

Кейт поняла, и нахмуренный лоб ее разгладился. Пересчитав монеты, она удовлетворенно сунула их себе в карман.

– Но дар-то у тебя есть.

– Врачевание. И знание.

– Как свести в могилу дурного человека, знаешь?

Нэнс указала на синяк на лице Кейт:

– А дурного в нем то, что я вижу?

– Ты и половины не знаешь.

Кейт закусила губу. И прежде чем Нэнс успела ее остановить, рванула на себе верхнее платье и, задрав сорочку, показала избитое, все в кровоподтеках, тело.

– Это твой муж сделал?

– Да небось не о порог споткнулась.

Она поправила платье. Лицо ее было полно решимости.

– Извести бы его. Ты ведь это можешь. Знаю, что можешь. Говорят, ты с Ними водишься. А это ихние дела, значит, и тебе они ведомы. – Она понизила голос. – Хочу, чтоб ты порчу на него навела.

– Не умею, даже если бы и хотела.

– Не верю я тебе. Ты хоть и не местная, но я покажу тебе святой родник. Если обойти его против солнца, можно против человека камни обратить.

– Черная ворожба вредит и тому, кто ворожит.

– Я бы и сама прокляла его, но нет у меня твоего умения. Глянь-ка! – Наклонившись, женщина приподняла подол и, пошарив там, извлекла тонкую блестящую иголку. – Каждый день я втыкаю ее себе в одежду, для защиты от него. Каждую ночь просыпаюсь, чтоб наставить ушко иголки на окаянное его сердце. Во зло ему и на несчастье. – Она сунула иголку чуть ли не под нос Нэнс. – Не помогает! Ты должна мне помочь!

Нэнс подняла руки, отводя иголку в сторону.

– А теперь послушай меня. И помолчи. Проклятия возвращаются туда, откуда вышли, чтобы там загнездиться. Ты не должна желать зла мужу, как бы он тебя ни колотил.

Кейт мотнула головой:

– Он хочет меня убить. А раз так – в проклятии нет греха.

– У тебя есть другие выходы. Ты могла бы уйти от него.

Кейт издала пронзительный смешок:

– Сгрести детей в охапку, взвалить на плечи и давай бог ноги? Бродяжить и кормить детей грибами и пряшяхом?

– Лучше годы одиночества, чем дурная компания.

– Я хочу, чтоб он сдох! Нет! Лучше пусть мучается. Хочу, чтоб он мучился, как мучаюсь я! Чтоб гнил заживо, чтоб болел, чтоб просыпался каждое утро и кровью харкал, как я!

– Я дам тебе просвирника от синяков.

– Так ты не нашлешь на него порчу?

– Нет.

Кейт тяжело опустилась на табуретку.

– Тогда ты должна научить меня, как что сделать. Расскажи, как можно наложить пищог. – Ее лицо исказила гримаса. – Я обошла родник. Перевернула в сумерках заклятые камни. Наставила иглу ему в грудь и молюсь, чтобы Бог его проклял. Но ничего не выходит! Ничего! Он здоров как бык. И гуляет по мне своими кулаками.

– Научить тебя я не могу.

– Но ты знаешь как. А есть и другие способы. Но все отказывают, никто не хочет говорить. – Голос изменил ей. – Скажи мне, как наложить на него пищог, или сама это сделай. А не то я поверну камни против тебя!