Глава 7

Щавель

– Что вы там, с ума посходили?

Стоя в дверях, Пег О’Шей во все глаза глядела на Нору и Михяла. Нора сидела на полу, трясясь всем телом и сжимая кулаки, так ногти впивались в ладони. Полуголый Михял вопил от боли. С каждым криком голова его поднималась и падала на пол со стуком, мерным и гулким. Лицо его было забрызгано грязью.

Проковыляв в дом, Пег торопливо подняла ребенка с пола:

– Ну все, все, маленький! Тихо, тихо!

Она опустилась на табуретку возле остававшейся на полу Норы.

– Ради всего святого, что ты, Нора Лихи, сделала с мальчиком?

Нора пожала плечами и вытерла нос.

– Девчонка твоя, Мэри, прибежала ко мне сама не своя – кричит, что ты стегаешь ребенка крапивой. Ты что, в своем уме? Мало ему боли и страданий?

Пристально глядя на Нору, Пег выждала, а потом топнула ногой:

– Хватит! Кончай плакать и объясни, что к чему!

– Отец Хили, – с трудом выговорила Нора.

– Что «отец Хили»?

– Он не станет лечить мальчика. Я просила его. А он сказал, мальчик превратился в идиота, что это точно и сделать ничего нельзя. Он сказал, что слышать не хочет о добрых соседях, потому что все это одно суеверие. – Подбородок Норы дрожал. – А куда Мэри делась?

– Я послала ее на Флеск – набрать щавеля. Прикрой его одеждой, Нора. Хорошо, я сама это сделаю. Малыш вопит так, словно ты его живьем жаришь.

Пег положила Михяла себе на колени и укутала своей шалью.

– А теперь расскажи мне по порядку, что происходит.

– Люди говорят, он подменыш. – Лицо Норы сморщилось в гримасе отчаяния.

Пег помолчала.

– Что ж. Может, и не без того. Is ait an mac an saol. Мир – чудно́е творение.

– Если ты веришь, что это так, как можешь ты прикасаться к нему? – Нора даже захлебнулась от возмущения. – И почему вступаешься, когда я хлещу его крапивой?

– Нет у тебя сердца, Нора Лихи. Да и мозгов не больше, чем у рыбы. Неужто сама сообразить не можешь, что если это подменыш, то, обижая его, ты своего родного внука страдать заставляешь? Не очень-то понравится добрым соседям жестокое обращение с кем-то из их роду-племени. – Пег приподняла край одежды Михяла и стала осматривать его ноги, поворачивая их так и эдак. – Эк ты его отделала! Что такое на тебя нашло, с чего бы?

Нора, с трудом приподнявшись, села на лавку.

– Я думала, что оживлю ему ноги. Что боль заставит их двигаться. – Она судорожно вздохнула.

– В жизни о такой дикости не слыхала! Ишь, знахарка нашлась! – Пег укоризненно поцокала языком.

– Нэнс Роух так руку Мартину когда-то вылечила. Прямо отошла рука.

– Нэнс Роух дано знание. А ты, Нора, возомнила, будто и тебе тоже. Лучше бы ты заварила крапиву и напоила малыша нашего порченого. – Она прижала голову Михяла к своей морщинистой шее и ласково зашептала ему на ухо: – Что же нам делать с тобой, малютка? Из каких дебрей ты к нам пожаловал?

– Пег, я знаю, что говорят обо мне, – хрипло проговорила Нора. – Будто дочку не Господь призвал, а Эти умыкнули, утащили в свое логовище. И будто от него все несчастья у нас в долине и с меня за это спросится. Говорят… – голос изменил ей, – что Мартин и умер оттого, что этот вон у нас появился. И я гляжу на него, Пег, и все думаю…

– Нора Лихи! Выше голову, наплюй ты на сплетни, которые выеденного яйца не стоят. А коли он и вправду подменыш, так это и к лучшему, стало быть, ты за него не в ответе. И Михяла мы тебе вернем, есть для этого средства.

– Я знаю, что делают, чтоб выгнать подменыша. – Нора сплюнула. – Надо положить его на ночь на навозную кучу, чтоб фэйри признали его и забрали обратно. Надо пугать его огнем. Может, мне его на горячий совок положить, в печь засунуть, может, раскаленной кочергой ему глаз выжечь?

Пег строго взглянула на нее:

– Хватит. Довольно этих безумных средств, которые только от отчаяния и могут в голову прийти. И речей этих безумных, и сплетен – хватит! Тебе надо потолковать с человеком, сведущим в таких делах. – Она заглянула в глаза Норе. – С Нэнс тебе надо поговорить.

* * *

Мэри мчалась во весь дух вниз по травянистому склону. Колючки цеплялись за юбку, в кровь раздирали ноги. То и дело их пронзала боль, но девочка не останавливалась, пока за спутанными ветвями упавшего дерева не показался берег реки. Вода в реке казалась темной, как ночной кошмар. Когда Мэри добралась до кромки воды, ее щиколотки были все исколоты и в кровь исцарапаны ежевикой.

Не разгибаясь и тяжело дыша, Мэри искала среди мертвой сухой травы и хрусткого, схваченного морозом папоротника щавель. Она заметила его листья на осыпающемся береговом скате и поползла на животе, осторожно, чтобы не обрушить под собой землю. Потянувшись за щавелем, она увидела на поверхности реки свое искаженное отражение. В лице ее было столько ужаса, что опять захотелось плакать. Мэри вытерла рукавом мокрые глаза и нос.

Вид Норы, стегавшей крапивой ребенка, разбудил забытые страхи. Своим безобразием эта картина напомнила ей другие. Однажды она видела, как мужчина глумится над несчастной безумицей, задержанной за то, что расхаживала по улице в одной сорочке. Презрение осеняло его лицо темным нимбом. В другой раз, майским утром, девочки постарше ползли голые задом наперед сквозь колючий куст шиповника. Вид бледных тел, корчившихся на траве, извивающихся, сжимающихся от уколов колючих ветвей, почему-то растревожил Мэри. Она не поняла тогда, что это такое, что они делают, и лишь заперла в памяти эту тягостную картину. Лишь позже она узнала о таинственной силе двукорневого шиповника, и она поняла тогда, что девочки ползли через дьявольские врата, навлекая проклятие на чью-то голову. Больше она их не встречала, но тут вспомнила при виде измазанной грязью вдовы, хлещущей ребенка крапивой по ногам.

Она его не просто била. Мэри случалось видеть в Аннаморе, как матери в сердцах шлепают своих детей, иных и помладше Михяла. Помнила она и тяжелую руку хозяина фермы на севере.

Но в ударах вдовы чувствовалось что-то зверское. Она словно ума решилась. Хлестала его так, словно перед ней заупрямившаяся скотина или даже туша, которую надо свежевать. У Мэри прямо сердце останавливалось.

Нора не лечила мальчика крапивой, она его наказывала.

* * *

Склон был скользким от снега и глины, и на обратном пути Мэри то и дело оскальзывалась. Карабкаясь вверх, она не раз помогала себе руками и, вытирая вспухшие от слез глаза, ощущала грязь на лице. К реке она спускалась по тропинке, но сейчас, торопясь обратно, завернула к лесу, где склон был еще круче. От усталости легкие горели огнем. Внезапно нога поехала вбок, ее пронзило болью, и Мэри упала.

Выпустив листья щавеля, она обеими руками сжала щиколотку. И сидела в грязи, давясь слезами и раскачиваясь из стороны в сторону.

Хочу домой.

Мысль эта пронзила ее как игла и тугой ниткой стянула все ее существо.

Я хочу домой.

Сжав зубы, Мэри попыталась встать. Не вышло. Жилы на ноге словно взорвались болью, и, сидя в грязи, девочка дала волю слезам. Ненавижу эту долину, думала она. Ненавижу это странное хилое дитя, ненавижу эту вязкую тоску, что туманом ползет от вдовы. И бессонные ночи. И сон урывками, и вонь мочи, въевшуюся в одежду калеки, и жалость, с которой смотрит соседская старуха. Хочу назад, к братьям и сестрам. Хочу сидеть у огня и чтоб пальчики малышей гладили и теребили ее волосы. Хочу слышать веселую младенческую воркотню, видеть румяные детские лица и просыпаться от прикосновения маленьких ручек к своему плечу. Так не хватало Дэвида и молчаливого его понимания.

С меня довольно, думала Мэри. Почему так странен, так ужасен мир?

– Кто это тут так горько плачет?

Мэри вздрогнула. За спиной у нее остановилась старуха в рваном платке, волочившая по земле толстый сломанный сук.

– Что, болит? – Женщина озабоченно наклонилась к ней.

Мэри замерла и в изумлении уставилась на нее. Лицо в морщинах, на глазах бельма, – а голос ласковый. Протянув руку, старуха положила пергаментную ладонь на согнутое колено Мэри.

– Болит, – ответила она на собственный вопрос.

Женщина встряхнула сук, и Мэри увидела, что тот служил салазками: на нем лежали куски торфа, комья навоза и собранные растения. Женщина сняла это все на землю, ободрала мелкие ветки и подала Мэри кривую палку.

– Попытайся встать, девочка. Вот, возьми.

Мэри поднялась, опираясь на здоровую ногу и палку, воткнутую в напитанную водой землю.

– А теперь другой рукой обними меня за плечи. Пойдем ко мне домой, и там я смогу тебе помочь. Видишь, вон моя избушка.

– А как же торф? – шмыгнула носом Мэри. Она ощущала под рукой костлявое старухино плечо и торчащую лопатку.

Женщина поморщилась от тяжести.

– Ну его. Так-то доковыляешь?

Мэри тяжело оперлась на палку, держа больную ногу на весу.

– Но я не хочу вам больно делать.

– Я крепкая, что твой бык, – улыбнулась женщина. – Вот так… И туда!

Кое-как спустившись с холма, они вышли на грязную прогалину на краю леса. Глинобитная лачуга стояла почти вплотную к зарослям ольхи, на ветвях деревьев чернели птичьи гнезда. Трубы у хижины не было, но Мэри заметила дымок, поднимавшийся с края крыши, где была проделана дыра. Привязанная на опушке коза, заслышав их голоса, перестала щипать траву, подняла голову и уставилась на Мэри.

– Вы тут живете?

– Ну да.

– Я думала, что хижина эта заброшена.

Издали доносился шум реки.

– Да я уж лет двадцать тут живу, если не больше. Входи, девочка. Входи и устраивайся у огня.

Ухватившись за дверной косяк, Мэри впрыгнула внутрь хижины. Снаружи бохан старухи выглядел сырым и неказистым, но внутри оказалось на удивление тепло. Пол был покрыт свежим зеленым камышом, от него приятно пахло чистотой. Окна в хижине не было, но ярко горевшее в очаге пламя освещало хижину, разгоняя мрак. Подняв взгляд вверх к низкому потолку, Мэри увидела на стропилах множество крестов святой Бригитты, почерневших от времени. В углу она заметила плетеные корзины со свалявшейся нечесаной шерстью.

– Вы что, бянлейшь? – шепнула Мэри, указав на свисавшие с грубых балок пучки сухих трав.

Женщина, стоя на пороге, смывала грязь с ног и рук.

– Что ли, раньше никогда у знахарок не бывала?

Мэри покачала головой. Во рту у нее пересохло.

– Вот сядь сюда, на табуретку.

Женщина закрыла дверь, в хижине стало темнее, по стенам заплясали длинные тени.

– Меня Нэнс Роух звать, – сказала женщина. – А ты служишь у Норы Лихи.

– Служу, – не сразу ответила Мэри. – Я Мэри Клиффорд.

– В несчастливый дом ты попала. – Нэнс уселась рядом с Мэри. – Несчастная она, вдова Лихи.

– Разве не все вдовы несчастные?

Нэнс засмеялась, и Мэри заметила ее голые десны с немногими оставшимися зубами.

– Не по каждому умершему мужу плачут, девочка, как и не по каждой жене.

– Что это с вашими зубами случилось?

– А-а, долгое время им у меня во рту делать нечего было, вот тогда я их и потеряла. Но дай-ка мне взглянуть, что там у тебя не так.

Мэри протянула к огню голую ногу, подошву охватило тепло.

– Щиколотка вот…

Нэнс осмотрела вспухшую щиколотку, не прикасаясь к ней.

– Вот оно что. Позволишь мне ее полечить?

В полумраке было видно, как расширились глаза у Мэри.

– Будет больно?

– Не больнее, чем сейчас.

Мэри кивнула.

Поплевав себе на ладони, Нэнс легонько приложила их к щиколотке.

– С нами крестная сила. Конь оступился, жилу растянул. Кровь на кровь, плоть на плоть, кость на кость. Как Господь его вылечил, так и тебя пусть вылечит. Аминь.

Вслед за Нэнс перекрестилась и Мэри и, осеняя себя крестом, почувствовала, как в ноге разгорается тепло, словно Мэри положила ее слишком близко к огню. И вот боль стихла, а Мэри перевела дух. Она попыталась встать, однако Нэнс предостерегающе погрозила ей пальцем:

– Не время еще. Теперь нужна припарка.

Она встала. Мэри с любопытством глядела, как старуха сыплет в глиняную миску из прикрытой тряпицей корзинки какие-то травки.

– Что это за травы? – спросила она.

– Тебе этого знать не надо.

Взяв яйцо, она резким ударом о край миски сломала скорлупу и пропустила белок яйца сквозь скрюченные пальцы. Оставшийся в руке желток она проглотила.

– Мне это съесть надо? – спросила Мэри, указывая на миску.

– Это на тело, а не в брюхо. Папоротник, водяной кресс и крапива.

– Крапива? – испуганно переспросила Мэри.

– Крапива жечь не будет. Я вымочила из нее всю едкость.

Нэнс помяла травки старой деревянной толкушкой.

Закрыв глаза, Мэри вновь увидела страшные, исполосованные красным ноги Михяла, увидела вдову, хлещущую его крапивой по ногам. Живот сжало судорогой, к горлу внезапно подступила рвота и прыснула в зашипевший огонь.

– Простите, – выговорила она, и затем ее опять вырвало.

Мэри почувствовала руки, ласково отводящие от ее лица пряди волос. Костлявые пальцы Нэнс гладили ее плечо.

– Ничего, ничего… – приговаривала она.

Губ Мэри коснулась чашка прохладной воды.

– Простите меня, – заикаясь, повторила Мэри.

Она отплевывалась кислой желчью, от которой саднило в носу.

– Бедняжка… Как напугалась-то…

– Это я не из-за ноги!

Старуха своими ласковыми прикосновениями напомнила Мэри о матери. Вытирая рот тыльной стороной руки, девочка вновь ощутила слабое жжение крапивы и разрыдалась.

Нэнс поднесла к глазам руки Мэри и, перевернув кверху ладонями, разглядывала волдыри. Нахмурилась:

– Это она тебя так?

Долгое молчание.

– Мэри Клиффорд! Это Нора Лихи тебя отстегала?

– Не меня, – наконец выпалила Мэри. – Его отстегала, Михяла. Она била его крапивой.

Нэнс кивнула:

– Увечного ребенка…

– Вы знаете о Михяле?

Выпустив руки Мэри, Нэнс поплотнее закуталась в платок.

– Я много чего слышала о нем. Много сплетен.

– Он не такой, как все, – выкрикнула Мэри. – И она это знает. Она его прячет. И мне велит прятать, потому что боится, что люди скажут. А они и так прознали и говорят, что подменыш это и что все беды из-за него. Вот она его и наказывает. – Слова так и лились из нее. – Она хлестала его крапивой. Она пьет, а глядит так, что жуть берет. Оба они не в себе. Страшно подумать, что может случиться.

Нэнс крепко сжала обожженные руки Мэри.

– Ну все, все, – успокаивала она ее. – Ты нашла теперь меня, нашла!

* * *

Михял наконец угомонился. Нора хотела забрать его у Пег, но старуха остановила ее взглядом:

– Посиди-ка у огня, может, рассудок воротится.

– Хочу, чтоб Мартин был тут, – вздохнула Нора. Ей казалось, что душа ее крошится в труху под тяжестью горя.

Голос Пег был строг и неумолим.

– Понятно, хочешь. Но Мартин сейчас у Бога на небесах, а ты должна продолжать жить, и жить как можно лучше.

– Хочу, чтоб Мартин был тут, – повторила Нора и почувствовала, как кровь приливает к лицу. – Хочу, чтоб умер не он, а Михял.

Пег пожевала губами.

– Я собственными руками отнесла бы Михяла на кладбище и там живьем закопала, если б могла вернуть этим дочь! – Нора рухнула с табуретки на пол, на четвереньки. – Да! Я сделала бы это! Лишь бы Джоанна была со мной!

Нора почувствовала, как два заскорузлых пальца приподняли ей голову за подбородок.

– Хватит! – прошептала Пег, не отпуская ее голову. – Ты что, Нора Лихи, думаешь, что ты единственная на свете потеряла дочь? Я пятерых детей схоронила! Пятерых! – Голос ее звучал ровно. – Большое несчастье в один год опустить в могилу два гроба, но это не причина терять голову, и рвать себе сердце рыданиями, и валяться на полу, как упившийся забулдыга! И не надо вопить на всю долину про убийство – люди услышат. Не надо грозить ребенку бедами худшими, чем с ним уже случились.

Нора оттолкнула от себя пальцы Пег.

– Да кто ты такая – учить меня, как мне с горем управляться?

– Я помочь хочу!

Со двора донеслись голоса. Женщины переглянулись.

– Кто это? – прохрипела Нора.

– Может, Мэри со щавелем?

– Голос не ее.

Поднявшись, Нора задвинула засов на двери и стала ждать, прижавшись к стене и приникнув ухом к дверной щели.

В дверь резко постучали.

– Кто там? – крикнула Нора.

– Нора Лихи, лучше открой мне. Я привела Мэри, и ей худо.

Пег вытаращила глаза:

– Нэнс? Ради бога, Нора, впусти эту женщину!

Нора вытерла рукавом глаза и отодвинула засов. В хижину хлынул свет.

Перед ней стояла Нэнс и глядела на нее своими голубоватыми слезящимися глазами. Она была замотана в платок, на руке висела корзина.

– Тебе плохо, – пробормотала она. – И утаивать это – только хуже.

Нора почувствовала, что Нэнс разглядела все – ее заплаканное лицо, царапины на руках, ногти, обкусанные до мяса.

– Что ты здесь делаешь?

– Твоя девчонка на реке себе ногу растянула и сидела там. Я проводила ее, помогла до дому добраться, но, думаю, я… – Нэнс глядела за спину Норы, на Пег, прижимавшую к груди ребенка, – думаю, что тебе, Нора Лихи, я нужна не только для этого. – И, положив руку Норе на плечо, она отодвинула ее от двери и вошла.

Вслед за ней, бросив на Нору опасливый взгляд, за порог проковыляла Мэри.

– Нога-то сильно болит? – спросила Нора, указав на грубую повязку.

Девочка молча покачала головой.

– Так вот, значит, какое дитя крапивой отхлестали! Ну так дай теперь мне взглянуть на него, Пег О’Шей. Покажи мне мальчика, которого прячут. – Стянув с головы платок, Нэнс вынула из корзинки два листка щавеля. Обнажив ноги Михяла, она обернула листочки вокруг его щиколоток. – Ты его как кошка подрала, Нора Лихи.

– Я не хотела ему худого. Думала, вылечу его. – Она глубоко вздохнула. – Ты то же самое Мартину делала. Он мне рассказывал. И рука у него ожила.

Пег передала Михяла в протянутые руки Нэнс. Та минуту держала его, вглядываясь в непроницаемое личико.

– Одно дело Мартин, а другое – этот ребенок.

И Нора увидела Михяла таким, каким он предстал перед Нэнс. Скрюченное неподатливое тельце, легкое, как снежный пух на деревьях. Горсть костей – дунь и рассыплется. Перышки волос, упрямый подбородок. Пальчики сжаты, словно в попытке ухватить что-то невидимое, как будто воздух вокруг полон чудес, а не дыма от очага и несвежего людского дыхания.

Нора следила за тем, как Нэнс водит пальцем по лбу малыша. Что случилось? Чем провинилась ее дочь, что потеряла дитя? Не забыла ли она начертать пеплом крест на его лице? Обкусала ему ногти до девятимесячного возраста? Не посыпала соль ему в рот, не ограждала железом колыбель? Ведь каждая женщина знает, как защитить младенца от Тех, кто захотел бы его украсть. Держать у двери ореховый прут. Капнуть молока, если споткнулся.

Нэнс положила Михяла на камыши возле их ног.

– Он очень худой, – мягко сказала она.

– Я не держу его впроголодь, если ты об этом. Он ест и ест, никак не наестся.

– Тш-ш! Я не к тому вовсе. – Нэнс окинула ее ласковым взглядом. – Мэри сказала, что ребенка тебе отдали, когда твоя дочь скончалась, помилуй Господи ее душу. Он родился настоящим или сразу был не такой?

– Он родился хорошим, здоровым ребенком и был таким два года. Но когда дочь хворать начала, он тоже вроде как захирел. – Нора сглотнула. – Думали, что, может, это от холода или что еды не хватает. Но дочь решила, что сына забрали. Она не признавала ребенка. Просила… – Нора перевела дух. – Уже в последние дни свои она просила, чтоб унесли его прочь из дома.

Пег с любопытством взглянула на нее:

– Ты ни слова не говорила мне об этом, Нора!

– Но греха на ней нет! – с жаром воскликнула Нора. – Она была хорошей матерью!

– Скажи мне, – прервала ее Нэнс. – Скажи, в чем он не такой, как все.

– Ты что, сама не видишь? Стоит лишь взглянуть – он во всем не такой!

Повисло тяжелое молчание. Ветер задувал под дверь, наметая снежную крупу.

– Кричит по ночам, – шепотом сказала Мэри. – Не спит, когда на руки берешь, не лежит спокойно – брыкается и кусается.

– Он не похож ни на кого из нашей семьи.

– Ради бога и мук его смертных, Нора… – Пег прижала руки к вискам. – Не знаю, Нэнс… Не ходит он, не говорит.

– Он хотел волосы у меня выдрать.

Нэнс пригляделась к мальчику.

– Дай-ка мне нитку, Нора, – сказала она. – Мне надо его измерить.

– Зачем?

– Может быть, на нем заклятье или изурочили его.

– Дурным глазом? – уточнила Мэри.

– Ну да, сглазили то есть.

Нора достала пряжу и выдернула нитку. Перекусив ее зубами, она передала нитку Нэнс, и та, натянув ее от пяток до бедер, ловко и привычно измерила обе ноги. Ветер не унимался.

– Так я и думала. Ноги у него разные, – сказала Нэнс, – а это верный знак, что с ним все непросто.

– Господи милостивый, а доктор из Килларни ничего и не заметил!

– Ты хочешь знать, Нора, почему он не такой. И откуда взялась в нем странность.

Лицо Норы болезненно сморщилось.

– Я боюсь… боюсь, что подменыш он.

Старуха выпрямилась.

– Может быть, да, а может быть, нет. Это можно выяснить. Добрые соседи могли лишь заклясть его, так что он расти перестал, или…

Нэнс коснулась рукой грудной клетки мальчика. Его волосы прилипли к вискам, лицо раскраснелось.

– Или что? Нэнс?

– Добрые соседи, Нора, могли заколдовать мальчика, лишить его здоровья, а могли и вовсе забрать, подкинув на его место подменыша. То создание, что находится у тебя в доме, может оказаться их роду-племени.

Прижав ладонь ко рту, Нора кивала, едва сдерживая слезы:

– Ты же видела, Мэри. В первую же секунду, едва переступив порог, ты поняла.

Мэри не сводила взгляда с неровного пламени лучины.

– И Джоанна. Должно быть, она знала. Своего ребенка мать признает всегда. – Нора прерывисто вздохнула. – И я знала тоже, с первой минуты, как увидела. Знала, потому что ждала, что стану любить его. Думала, что что-то со мной не так… что сердце у меня… – Она теребила платок, перебирая пальцами вязаные петли. – Но вот это… это все и объясняет. Вот в чем правда-то. И греха в том, что противен он мне был, нет.

Пег пожевала губами. Беспокойно откинулась на спинку стула.

– А как узнать-то, отродье он фэйри или просто на нем их проклятие?

– Подменыш ест без устали, а не растет. И то, что не говорит, – это знак того, что добрые соседи злобу затаили против нас, обиделись на что-то. Немота как раз и указывает на это. И что кричит он дни и ночи напролет – тоже знак того, что подменыш он.

– Ну ты скажешь, Нэнс! Все дети орут, да не все же от Них! – возразила Пег. – А уж мои как верещат – прямо сущие фэйри.

Нэнс осадила ее строгим взглядом:

– Но твои дети, Пег, ходят-бегают сызмальства, а болтают так, что даже мне в моем бохане слыхать.

– И крик у него тоже особенный, – добавила Мэри. – Странный такой крик.

Нора приоткрыла веки:

– Точно лисица тявкает.

Потянувшись к кочерге, Пег, нахмурившись, принялась ворошить угли. Взметнулись искры.

– Есть средства вызнать у фэйри, что он такое. Узнать подменыша, – сказала Нэнс.

– Слышала я об этих средствах, – с дрожью в голосе призналась Нора. – Раскаленная лопата и горящие угли. – Она замотала головой. – Не хочу я его убивать.

Круто развернувшись к ней, Нэнс смерила ее долгим взглядом:

– Разве об убийстве мы толкуем, Нора Лихи? Мы только припугнем подменыша, чтобы взамен к тебе твой внук вернулся.

– Брат рассказывал, что те, кто у моря живет, в отлив оставляют подменышей ниже кромки прилива. – Лицо Мэри было прозрачно-белым. – Когда плач стихает, значит, убрался он. – Она замолкла, поймав взгляд Пег. – Это правда, – шепотом добавила она. – Он собственными ушами это слышал.

– Фэйри исстари людей таскают, – сказала Нэнс. – И жен, и матерей многие через них лишались. Но надобно знать тебе, Нора, что обратно получить того, кого добрые соседи себе забрали, дело ох какое трудное. И были случаи, что люди соглашались заботиться о подменыше, хотя нрав у этих созданий не приведи бог какой строптивый.

Мэри закивала, горячо поддержав ее:

– Да-да, это я и в Аннаморе слыхала. Конечно, горе горькое, коли родное дитя фэйри заберут, но уж если так случится, то лучше выходить подменыша. Может, потом фэйри и вернут дитя.

– Я хочу вернуть Михяла, – твердо сказала Нора. – Как могу я любить отродье фэйри, если знаю, что желанное наше дитя они умыкнули? Мне бы только личико его увидеть!

– А с его колдовским подобием жить ты, значит, не согласна?

Ответить Нора смогла не сразу. Сгорбившись, едва дыша, она мяла край юбки.

– Я потеряла семью. Муж и дочь скончались, помилуй Господи их души. У меня только и остались, что племянники и… вот эта тварь. Подменыш, коли это вправду он. О нем кругом судачат. Люди поговаривают, он Мартину гибель принес, мол, знаки были, мол, куры из-за него не несутся, и коровы худо доятся. И если это все правда… Я должна сделать что-то. Должна попытаться внука моего вернуть, – шепотом докончила она.

Нэнс взглянула на нее, склонив голову набок.

– Знаешь, Нора, если тут фэйри руку приложили, то ведь может быть и так, что дочь твоя с сыном вместе теперь, под горой в их прибежище пляшут. Что сыты они, в довольстве живут и счастливы вместе. – Она махнула рукой в сторону двери: – Там-то жизнь вольготнее!

Нора покачала головой:

– Раз уж нет со мной Джоанны… Но если можно как-нибудь вернуть мне родного ее сыночка, Мартинова внука родного, вместо этого вот… то я хочу это сделать.

Огонь в очаге зашумел. По углям поползли язычки пламени. Нэнс закрыла глаза и застыла, словно вдруг сраженная усталостью, а затем отняла руку, которой гладила тело ребенка. Нора видела, как ухватил мальчик ее за пальцы, как когти его впились ей в руку. На тонкой, как пергамент, коже старухи осталась царапина.

– Ну, так тому и быть, Нора Лихи, – пробормотала Нэнс, глядя на крошечную бусинку крови. – Приходи ко мне тогда в канун новогодья и начнем. Будем с тобой волшбу снимать.