Глава 21

Вереск

Мэри стояла на запруженной народом торговой улице Трали, шаря глазами по лицам людей, кружащих вокруг. День выдался жаркий, и в новом платье, купленном на шиллинг вдовы, она вспотела. Старую, пропахшую Михялом одежду она свернула в аккуратный узел, который держала у бедра, стоя прямо как палка, смело, не таясь, встречая взгляды равнодушных или любопытствующих прохожих. Пусть знают, что я ищу работу.

Прямо на дороге разлеглись свиньи с визжащими поросятами в загонах, сооруженных на скорую руку из колышков и веревок. Только что остриженные овцы топтались под присмотром мальчишек и их отца, солидного мужчины в картузе и с самокруткой в зубах. Зеваки потешались, глядя, как женщина гоняется за перепуганной курицей, что вырвалась из соломенной корзинки.

Когда суд только завершился, Мэри сразу узнала у отца Хили дорогу на Аннамор и тотчас пустилась в путь, с сердцем, бьющимся от радостного предчувствия. Она представляла себе удивленные крики, которые услышит, появившись из-за угла, топот по пыльной земле маленьких ножек, когда ее братья и сестры, бросившись к ней, уткнутся ей в ноги, обхватят руками за пояс, поведут показывать только что вылупившихся цыплят, сгребая и поднося к ее глазам пушистую пищащую груду. Ее мама, как всегда хмурая, с морщинами на усталом лице, вздохнет с облегчением, оттого что дочь благополучно вернулась. Она будет рада, что Мэри опять дома и вновь примется за работу. Как она будет теперь работать, как перетрясет старые подстилки, чтоб солома распушилась, как будет чистить клубни картошки, пока они не станут цвета масла, как накормит всех досыта! Картошку они только слегка приварят, чтоб косточками похрустывала, как папа говорил. А потом она прижмет к себе малышей или уложит их спать под бочок похрюкивающей свиньи, и все опять наладится, все будет хорошо.

Она забудет Михяла, забудет этого чужого, странного ребенка, забудет, как, хныча от холода, он тыкался ей в шею, чтоб согреться.

Погруженная в эти мечтания, воображая картины своего возвращения домой, Мэри остановилась попить у придорожного колодца. Рядом спала женщина с изрытым оспой лицом, нищенка. Сначала Мэри подумала, что женщина одна, но на плеск воды под грязным плащом женщины что-то зашевелилось, и оттуда выползла грязная, голая девочка. Светлые волосы были серыми от грязи, она протянула руки к Мэри, терпеливо ожидая от нее подаяния.

С подбородка у Мэри текла вода, а она глядела на девочку, а потом медленно развернула узелок с едой, которую дал ей священник на дорогу: сушеная рыба, краюха черствого хлеба с маслом.

Девочка взяла из ее рук еду и уползла обратно под плащ матери – есть. Она ела, и материя плаща подрагивала от ее движений.

И Мэри повернула назад. Обратный путь до Трали казался длиннее, но супружеская пара, ехавшая в открытой повозке на рынок, предложила подвезти ее, и Мэри приняла приглашение – вскарабкалась наверх, цепляясь босыми ногами за колесные спицы. Она глядела вдаль, за горизонт, следя, как с каждым шагом мула все дальше и дальше отступает Аннамор.

Она будет стоять на улицах Трали хоть весь день, если потребуется. Стоять, пока не подойдет к ней кто-нибудь, не спросит, не хочет ли она поработать на ферме летом, умеет ли она молотить, сможет ли таскать торф, сильная ли она и умеет ли сбивать масло.

Я пойду к первому, кто предложит работу, думала Мэри. Мало толку вглядываться в лицо и пытаться угадать, хорошо ли будет на новом месте. Покраснел ли у хозяина нос от выпивки, легли ли у глаз смешливые морщинки, – по лицу сердца не узнаешь.

Солнце палило немилосердно. Хотелось пить, и, когда она подняла к лицу свой узел, загораживаясь от света, в нос ей пахнул запах подменыша, старого тряпья, в которое он был укутан. Запах кислого молока и несвежей картошки. Дыма от очага, ночного холода, бессонных часов наедине с бесовским созданием. Бесконечных укутываний в одеяло, бесконечных метаний, мельтешенья его рук, вкус острых ноготков во рту, когда она обкусывала ему ногти, чтоб не поцарапался, когда ворочается, прилаживаясь к миру вокруг. Вспомнилось, как язык его лизал ей пальцы, когда она кормила этого несчастного, вспомнились глаза, разглядывающие ее лицо, перышки, которыми она его щекотала, тающий в воздухе смех и исступленный плач.

У нее перехватило дыхание.

Не обращая внимания на глазеющих зевак, Мэри уткнулась лицом в грязный узел и зарыдала.

* * *

После суда Нора вернулась в долину вместе с Дэниелом. Племянник ждал ее снаружи, куря на солнышке и беседуя с отцом Хили. Когда она подошла, оба мужчины подняли на нее глаза, щурясь от яркого света.

– Стало быть, отпустили тебя, – пробормотал Дэниел, вертя в руках трубку.

На лице священника читалось плохо скрытое отвращение.

– Тебе следует вечно Бога благодарить за такую милость, – проговорил он. – Но послушай меня, Нора. Я ведь остерегал тебя, предупреждал, что не доведут до добра тебя все эти россказни о фэйри. – Лицо его налилось краской. – Нэнс Роух не оставила свое шарлатанство, все эти пищоги, все это вредоносное язычество, и церковь не станет с этим мириться; каков бы там ни был приговор, я не потерплю того, чтоб суеверие восторжествовало над истинной верой! И ты, Нора, опомнись, открой глаза и осознай всю греховность языческого заблуждения.

Нора глядела на священника и не могла вымолвить ни слова. Лишь когда Дэниел, положив ей на плечо свою крепкую руку, повел ее прочь, она в полной мере поняла, что имел в виду священник.

– Он отлучит ее, – шепнула она Дэниелу.

Племянник, вздохнув, махнул рукой в сторону дороги:

– Я провожу тебя до дома, Нора.

До Килларни они доехали на почтовом фургоне, доехали молча, не говоря ни слова. Другие пассажиры глядели на нее с удивлением, и только тут Нора заметила, что на одежде, которую ей вернули после суда, так и присох речной ил. Несмотря на жару, она завернулась в платок, прикрыв лицо. И радовалась, что Дэниел был не расположен к разговорам. Во рту ее словно гиря висела, язык онемел. Она не вполне понимала происходящее, и твердо знала одно: надо вернуться домой и посмотреть, не возвратили ли Михяла. Когда фургон прибыл в Килларни, они с Дэниелом побрели на окраину городка и там, встав на пороге одной из хижин, попросили еды и приюта на ночь. Хозяйка ответила, что они и сами голодают, что июль выдался худой, и, если Господь не пошлет им хороший урожай, да поскорее, они пойдут побираться. Однако они люди крещеные, накормят чем бог послал и пустят переночевать на соломе под крышей, а не под открытым небом и лунным светом. Нора уснула, хотя жесткая солома царапала ей щеку, и проснулась еще до восхода солнца. Она умылась росой, и, когда Дэниел проснулся, они побрели по дороге, озаренной бледным утренним светом, над которой порхали малиновки и слышалось мычание просыпающейся скотины. День разгорался, теплел, дорога наполнялась людьми со шлянами и корзинами. Нора позволила себе вновь унестись мыслями к ребенку, который уж конечно теперь должен ее ждать. Она представляла себе его лицо, черты, повторявшие черты Джоанны в детстве, когда вокруг был только свет и все казалось возможным, и видела все это, пока дорога не начала расплываться перед глазами.

Лишь когда они очутились в долине, запертой со всех сторон горами, покрытыми вереском и в сумерках казавшимися лиловыми, Дэниел заговорил с ней.

– Ты, стало быть, у нас будешь жить, – сказал он.

Они взобрались на вершину холма. Нора остановилась, чтобы отдышаться, и взглянула на Дэниела:

– Я у себя останусь.

Дэниел не отрывал взгляда от расстилавшейся перед ними дороги и не замедлил шага.

– Там аренда не плачена.

– Я и раньше запаздывала с платой. – Вдруг испугавшись, она пошла быстрее, стараясь не отстать от него. – Да и кто с этой арендой не опаздывает!

– Ты будешь жить со мной и моей хозяюшкой, Нора.

– Но Михял меня дома ждать будет!

Наступило неловкое молчание. Дэниел зажег трубку и стиснул зубами черенок.

– Ну а как же мои вещи? – спохватилась Нора.

– Можешь их забрать. Только кровать продать придется.

Услышав это, Нора заплакала и утирала слезы грязными руками, пока, зайдя за угол, они не наткнулись на Джона О’Шея, чье лицо уже покрывал летний загар, а усы золотились на солнце.

– Вдова Лихи? – Он стоял у них на дороге, с руками полными камней, которыми пулял в птичье гнедо. – Стало быть, не повесили тебя…

Дэниел, прищурившись, взглянул на закатное солнце.

– Ей не до бесед, Джон. Дай пройти.

– Знаешь, какой стишок про тебя сочинили?

Нора шмыгнула носом:

– Стишок?

И парень, сунув руки в карманы, проговорил нараспев:

– Вот несчастье, Нора Лихи, вот докука, утопила ты единственного внука. Ни ходить не мог мальчонка, ни стоять, значит, фэйри напроказили опять. Ты задумала ребенка утопить, как же Господу за грех тебя простить? Сатана тебя на грех тот соблазнил, ты молись, чтобы Господь тебя простил!

Нора глядела на Джона, чувствуя, как внутри расползается омерзение:

– Бог тебя простит!

Ухмылка погасла.

– Это всего лишь стишок, – вмешался Дэниел. – Чего только не напридумают люди! Бывали вещи и похуже. Беги, Джон, и скажи Пег, что вдова Лихи вернулась.

Парень кивнул и припустил бегом по дороге.

– Не обращай ты на него внимания! Иди себе домой и начинай собирать вещи, что тебе нужны. Я позову Бриджид, чтоб помогла тебе скарб перетаскать. Переночуешь у нас. Бриджид тебя устроит как надо. А меня нынче ночью не будет. Дельце одно есть.

Он важно кивнул ей и, ускорив шаг, ушел вслед за Джоном. Когда оба мужчины превратились в точки на дороге, Нора опустилась на колени в дорожную пыль. Услышанный стишок жег ее огнем, ее вырвало, и запах желчи разнесло ветром.

* * *

Высокая трава подступала теперь к самому дому. Задыхаясь, Нора потянула на себя дверь и остановилась на пороге. В доме пахло плесенью и грязью. Солома, которой были заткнуты оконные щели, вывалилась, камышовую подстилку разметал ветер.

– Благослови Господи сие жилище! – воскликнула Нора.

Внутри у нее все дрожало. Она озиралась, отчаянно ища следы присутствия мальчика, но все в доме было точно так же, как до ее ухода, а раскладная лавка была не разложена.

Нора осторожно шагнула внутрь:

– Михял?

Тишина.

– Михял! Голубчик!

Нора прикрыла за собой дверь и вдруг услышала шорох, и сердце у нее подпрыгнуло. Едва дыша, она кинулась в свой покойчик, чувствуя, как крепнет надежда. Она была права! Михял здесь! Лежит под курткой на кровати. Вот же – очертания его фигуры! Он спит?

Но под курткой не оказалось ничего, кроме одеяла. Часто дыша, Нора комкала одеяло в руках. У ног ее раздалось тихое кудахтанье. Приглядевшись в полумраке, Нора увидала наседку, соорудившую себе гнездо из камыша и вытащенной из матраса соломы.

Горестное недоумение овладевало Норой.

– Господи Боже милостивый, – молилась она, вороша на кровати одеяло, все жарче, все яростнее твердя слова молитвы. – Молю тебя, Господи, и тебя, святой Мартин, сделайте так, чтоб он был здесь! Михял!

Ничего. Ни малейшего звука, лишь квохтанье потревоженной наседки.

Не зная, что делать дальше, Нора натянула на себя куртку Мартина и, неверными шагами выйдя к очагу, опустилась на лавку. Тишина звенела в ушах. Его нет. Его не вернули. Она не сомневалась, что найдет его здесь, может быть, он сидит у очага, – она войдет, и он поднимет на нее глаза. Лицо Мартина, волосы Джоанны. Она потерлась щекой о грубую материю куртки, вдыхая уже совсем слабый запах мужа. Сунула руку в карман и вытащила оттуда уголек. Повертела его в руках.

Михяла в доме нет. А ведь она была так уверена.

Снаружи птицы провожали пением закатное солнце. – Господь и Матерь Божья в помощь тебе!

Заплаканная, с вспухшими глазами, Нора обернулась. На пороге, опираясь на клюку, стояла Пег и молча смотрела на нее.

– Его здесь нет!

Старуха протянула Норе руку:

– Слава богу, ты вернулась!

Она выждала, пока Нора утирала слезы.

– Вот беда-то, вот несчастье… – бормотала она. – Ну будет, будет… сидишь тут одна и огня не зажжешь… Правду сказать, вечер-то теплый. Посижу тут с тобой чуток, ладно?

Она опустилась на лавку рядом с Норой, и вдвоем они сидели возле погасшего очага, и оранжевый закат лил на них свой вечерний свет.

Пег указала на стол, и Нора увидела высившийся там чистый кувшин, до краев полный свежими сливками.

– Это все сноха моя. Не могла слушать, как жалобно корова твоя мычала. А масло твое у меня. Целее будет. – Пег пожевала губами. – Молоко-то опять жирным сделалось.

Нора устало кивнула:

– Слава тебе Господи.

– Да, помог Господь долине нашей.

Тут грянул хор кузнечиков. Женщины замолчали, слушая их стрекот.

– Возле Дударевой Могилы его и похоронили, – нарушила наконец молчание Пег. – Отец Хили сказал, что так лучше будет.

Нора моргнула, не сводя взгляда с мертвых углей.

Пег придвинулась ближе:

– Как перед Богом, скажи, как это вышло такое с уродцем-то?

– Я хотела только фэйри прогнать, Пег, – пробормотала Нора.

– Когда я увидела тебя в то утро, Нора, ты была вся мокрая, с ног до головы. – Пег положила руку Норе на колено и понизила голос: – Ты что, маленько подтолкнула его?

Нора не знала, что сказать. Отведя руку Пег, она поднялась и стала рыться в поисках спрятанной в печурке бутылки. – Где она, Пег?

– Я не корю тебя. Только если ты сделала это, значит…

– Где она?

– Про что ты?

– Где потинь? Пег вздохнула.

– Нету, Нора. Кто-нибудь из тех, кто тут был… – Она вскинула вверх руки: – Я шуганула парней, когда поняла, зачем пришли. Но они прихватили с собой, что плохо лежало.

– Шон Линч?

Пег покачала головой:

– Нет, Кейт. Людей страх охватил после пищога. А Кейт пришла и рыскала тут, маслобойку твою обнюхивала. Все думала, что уродец твой и молоко проклял, и ребенку Бриджид родиться не дал. Она искала знаки проклятия. Говорила, что камень нашла у ворот. И будто Шон на имущество твое зарился, дескать, повесят тебя, так что лучше она сама возьмет вещи, пока он в Трали.

– И что ж она взяла, Пег?

– Кое-что из Мартиновых вещей. Потинь. Трубку. Денежки, какие нашла. Одежду. Масло, что здесь оставалось, провизию кое-какую. Соль.

Кинув взгляд вверх, Нора увидела, что исчезла и деревянная солонка.

– Это мое приданое было.

– Да она бы и корову увела, да кто-то встрял, велел ей подождать приговора.

– Меня повесить могли, Пег.

– Знаю.

У Норы сдавило горло. Она вцепилась ногтями в дряблую кожу на шее, вжалась подбородком в костяшки пальцев и зарыдала. Пег протянула ей руку, и Нора ухватилась за нее, точно утопающий, стиснула ее пальцы с такой силой, что старуха поморщилась от боли. Но не отодвинулась и позволила Норе царапать ей кожу, вдавливая в нее ногти.

– А его нет здесь! – рыдала Нора.

– Знаю, – мягко отвечала Пег. – Знаю.

К Норе не сразу вернулся дар речи. Она сидела с мокрыми щеками, липким от слез подбородком.

Пег перекрестилась.

– Слава Господу Богу, что в неизреченной милости своей он спас тебя!

Нора вытерла глаза.

– Они решили, мы сумасшедшие. Мол, про фэйри толкуем. Не поверили нам, но девочка сказала, я не хотела убивать, так что мы не убийцы.

– Когда тебя арестовали, отец Хили прочел нам, что было написано в «Чутс вестерн геральд». Там говорилось, что ты добропорядочная женщина, Нора. И никто в округе не посмеет сказать, что это не так.

– А вот в стишке, что про меня сложили, другое говорится.

– Ты хорошая женщина, Нора Лихи.

– Я ведь только избавиться от фэйри хотела.

– Ты очень с ним намучилась.

– Это не был сынок Джоанны. Не моя кровь и плоть.

Пег отвела с глаз Норы упавшую прядь.

– А странно – люди говорят, все худое у нас в долине как рукой сняло, как только подменыш исчез. Стало быть, он и кур портил, и коров, – теперь-то молоко опять жирным стало. Бабы, что едва перебивались, нынче яйца продают, кошельки себе набивают. А те, кто думал, что вот-вот пойдут побираться, на аренду наскребли.

– Дэниел говорит, я-то дом потеряла.

Пег поцокола языком:

– Да, незадача… Но ты, думаю, как-нибудь справишься.

– А нашли они, кто пищог тогда подложил?

– Говорят, кроме Нэнс, некому было. К счастью, его быстро нашли и священник все поправил. Не успело проклятие землю собой пропитать. Кейт у родника все говорила, ясное дело, это Нэнс. Козни ведь падут на того, кто их пустил, и окажешься ты в Трали с веревкой на шее.

– Кейт Линч! – Нора сплюнула и снова заплакала. – Надо же – явиться сюда мои вещи забирать по Шонову наущению! Пойду к ним и все верну! И солонку тоже.

– Нора…

– Она больше всех про меня сплетни распускала! Больше всех! Да как посмела она про веревку на шее говорить. Мы ж с ней родственники, как-никак…

Пег ласково вытерла Норе слезы.

– Нету Кейт.

– Как это?

– Вот так. Пропала Кейт Линч. Шон вернулся поутру из Трали, а дома – пусто. И не первый день как ушла она, так мы думаем. И вещи твои с собой забрала. И деньги за масло и яйца. Шон говорит, под кроватью они деньги держали, что скопить удалось, так она все выгребла.

Нора глядела на нее во все глаза.

– Ох, с ним такое сделалось! Бросился на поиски, кричал, что, может, умыкнули ее, тут бродяги ошивались. И тут же, ясно дело, про фэйри разговоры пошли, все эти сплетни у родника. Поговаривать стали, что, может, это и вправду фэйри. Советовали Шону к Дударевой Могиле пойти посторожить ночью под воскресенье, может, и увидит он, как она на белом коне там скачет!

– Исчезла, значит, Кейт.

Пег кивнула:

– Ага. И ногу мою здоровую ставлю к больной в придачу, что не воротится.

Нора задумалась:

– А Анья как?

– Живет потихоньку. Я слыхала, Бриджид Линч за ней ухаживает.

– Слава Пресвятой Деве!

Наступило молчание.

– Пег, знаешь, я было подумала… Когда вернулась я, мне показалось, что слышу я его, что в спальне он…

– Нора…

– Я подумала, он это, Пег. Когда я в Трали была, я все мечтала об этом. Думала, вот вернусь, а он дома, ждет меня. Думала, может, заминка какая случилась на реке в то утро, помешало ему что-то вовремя вернуться. – Она опять заплакала. – Такой страх меня брал, Пег, когда думала, что повесят меня, а он все ждать и ждать будет!

– О, Нора…

– Бабушку ждать будет, а бабушку его в яму бросят в Беллималлене!

– Ну перестань! Тебя не повесили, и ты в родные места вернулась.

– Да, но его-то тут нет! – Нора покачала головой. – Ой, не могу я тут, в долине, оставаться!

– Ну а куда ж тебе податься, Нора!

– Глянь! – Нора обвела рукой опустевшую хижину. – Все, что есть у меня, – это мой дом, а теперь и он мне заказан. Одна я. Совсем одна, и ничего мне другого не остается, как поселиться у Дэниела с Бриджид, мне, которая в своем доме хозяйкой была. – Она вытерла глаза. – Мартин умер. Михял… Михяла нет здесь. – Она прижала руку к сердцу. – Не знаю… Не знаю, как могло случиться такое!

Пег взяла ее руку, погладила.

– Послушай, у тебя есть я, правда же? И счастье, что племянники твои с тобой, храни их Господь. Тебе только с Бриджид поладить, а жить в семье вовсе не так плохо.

– В семье или не в семье, все равно я одна, – прошептала Нора.

– Ну хватит, голубушка. Подумай лучше о хорошем. Ты вовсе не одна на свете – у тебя полным-полно родни, есть с кем и поговорить, и у камелька посидеть. Одному Богу ведомо, какая тяжелая зима тебе выдалась и каково тебе было сидеть в тюрьме и ждать, что вот-вот перед Господом предстать придется! Да уж – никому такого не пожелаешь. Но вот ты дома, и курочки твои при тебе, и сливки в горшке, и все это ты можешь с собой взять… И, погляди, Нора, разве старая Пег не с тобой рядом?

Нора стиснула руку Пег.

– Как думаешь… Может случиться такое, что еще вернется Михял в один прекрасный день?

Пег поджала губы.

– Он вернется! Ведь то не человеческое дитя было… Правда же, Пег?

– Нет, – помолчав, пробормотала Пег и погладила Норину руку. – Нет, Нора.

– А может, он еще и вернется.

Пег посмотрела на нее долгим взглядом:

– Но если он и вправду сейчас под холмом у добрых соседей, там, где свет и танцы… то можно утешаться тем, что бывают несчастья и похуже.

В дверях послышался шорох, и, подняв голову, Нора увидела Бриджид. В руках у женщины была корзина.

– Да пребудет с тобой Господь и Пресвятая Дева, Нора Лихи. – Бриджид моргала, глядя на них, без улыбки. От долгого сидения взаперти лицо ее было бледно, а тело, показалось Норе, сильно исхудало.

– О, Бриджид, рада видеть тебя на ногах и не дома, – сказала Пег с деланой веселостью в голосе. – В первый раз после твоего очищения встречаемся!

– С тех пор чего только не было. – Бриджид переступила порог и, встав у погасшего очага, воззрилась на Нору. Лицо ее казалось непроницаемым. – Дэниел говорил, тебя чуть было на виселицу не отправили.

Нора кивнула с пересохшим ртом.

Лицо Бриджид посуровело.

– Дэн говорил, Нэнс заслуживает петли – и за Анью, и за пищог. И за паслен.

Нора глядела на нее, не в силах произнести ни слова. За нее ответила Пег:

– Перестань, Бриджид. Брось такие разговоры. Я тебе вот что скажу. Нэнс всегда была среди нас белой вороной, не такой, как другие, но, как бы ни злобился на нее отец Хили, нет никакого смысла и толка считать, что она изводница или толкает людей в огонь. У Аньи юбки занялись, такое часто бывает у женщин. Зачем искать виноватого, если фартук оказался слишком близко к огню? И разве Нэнс не старалась, не выхаживала тебя, когда тебе плохо было?

Бриджид, побледнев, по-прежнему в упор глядела на Нору:

– Но она же сделала это, сделала!

– Что сделала?

– Утопила мальчика.

Глаза-бусинки Пег зорко следили за обеими женщинами.

– Это был фэйри! – хрипло вскричала Нора.

Бриджид прикусила губу.

– Ты ее видела? После?

– Нет. Потеряла в толпе.

– Не знаешь, собирается она в долину возвращаться или как?

– Здесь ее дом. Небось ждет не дождется, когда у себя в хижине очутится. Я пока добиралась, только об этом и мечтала. Чтоб поскорее домой вернуться.

Бриджид покачала головой:

– Не будет ей здесь дома. Теперь – не будет. Забирай, что надо тебе, Нора. Не могу я здесь стоять весь вечер. Стемнеет скоро.

Пег протянула к ней руку:

– Бриджид! Что ты такое говоришь, детка?

– Сама, в конце концов, виновата. Давай, Нора. Здесь тебе нельзя оставаться.

– Что случилось, Бриджид?

– Дэн не велел мне говорить. Ну, Нора…

– Что…

Бриджид снова закусила губу. Она часто дышала, сжимая корзину так крепко, что даже пальцы побелели.

Пег потянулась к своей клюке.

– Пойдем, Нора. К Нэнс пойдем. – И она с удрученным видом заковыляла к двери.

Нора стала собираться.

– Теперь уж ничего не поделаешь, – выпалила Бриджид. – Так было решено. – И она гневно ткнула пальцем в сторону Норы: – Решили, пока тебя здесь не было. И скажи спасибо, что и с тобой так не поступили.

У Норы от страха забурлило в животе. Молча, дрожащими руками она взяла протянутую Бриджид корзину и стала складывать вещи.

* * *

Нэнс стояла на опушке, глядя на место, где прежде был ее бохан. Четыре дня пути из Трали, долгое мучительное преодоление, боль и усталость – и вот она дома, а дома нет.

Его сожгли. Остался один пепел.

Измученная, она опустилась в высокую траву на опушке, в тенистом, не видном с дороги месте, и погрузилась в сон. Свернувшись калачиком в сладко пахнущих мягких травах, она перестала сопротивляться усталости, и разбудил ее только поднявшийся к вечеру ветерок. Она села, глядя на красный закат.

Они должны были тщательно все подготовить, думала она, привалившись к дереву и глядя на подпаленную огнем землю. Обложили ли они сухим хворостом крышу? Плескали ли потинь в огонь, чтоб быстрее занялось? Видать, пламя было сильное – даже верхушки ближних деревьев и те почернели, а ствол дуба обгорел до половины. Она встала и, подойдя к дубу, провела рукой по почерневшей от сажи коре. С коры посыпались угольки, и руки ее тоже стали черными. Непроизвольно она поднесла руки к лицу и помазала углем лицо – от нечистой силы.

Ничего не осталось. Нэнс переступала через рухнувшие обгорелые балки, вороша пепелище в поисках хоть каких-то уцелевших вещей. Она нашла моток пряжи: когда-то расчесанная, аккуратно смотанная, она валялась теперь грязным комком. Густо пахло дымом. От трав ее ничего не осталось. Не было ни табуреток, ни торфа, даже плошки со свечным салом и те сгорели.

Но лишь найдя железную пряжку от ошейника, который был на ее козе, она почувствовала, как к сердцу ножом подступила тоска. Закрыв глаза, она крепко сжала в руках оплавленную, в чешуйках, металлическую пряжку и представила себе Мору за закрытой дверью и языки пламени вокруг. Плача, она разгребала золу, ища косточки, но в тусклом свете невозможно было отличить жестяную ручку подойника от иных хрупких останков.

Настала звездная ночь. Взошел тонкогубый месяц. А Нэнс все сидела, роясь в углях, что остались от ее дома; она разгребала их, пока руки не нащупали таившееся в глубине тепло. Тогда она легла, накрывшись, как одеялом, слоем золы.

* * *

Утром она проснулась, испуганно охнув от звука шагов. Вынырнув из-под золы и пепла, она в страхе огляделась вокруг. Еще не рассвело, но небосклон уже бледнел, и цвет его был голубоватым, точно яйцо малиновки.

– Нэнс?

Она обернулась – на краю пепелища стоял, пристально глядя на нее, мужчина.

Питер О’Коннор.

– Я уж думал, померла ты, – сказал он, прикрывая рукой рот.

Шагнув к Нэнс, он помог ей встать. Она заметила, что он дрожит.

– Благослови тебя Господь, Питер!

Он глядел на нее, покусывая нижнюю губу.

– Слава богу, отпустили тебя, – пробормотал он. Нэнс положила руку ему на плечо, и он с чувством сжал эту руку.

– Я думал, что потеряю тебя, – с трудом выдавил он. – Только и разговоров было что о суде. Говорили, повесят тебя либо вышлют. А ведь ты только помочь хотела. – Он поднес ее руку к лицу, прижал к щетинистой щеке; подбородок его дрожал. – Я боялся за тебя.

– Не посмели они меня тронуть.

– А я так боялся за тебя, Нэнс. – Он отвернулся, вытер глаза. Потом повернулся к ней опять – вроде бы справился с волнением.

– Сожгли меня, – пожаловалась Нэнс.

– Как услышали о приговоре, тут же и решили.

– Шон Линч постарался.

– Он вернулся, а жены нет как нет. И денег тоже. Он прошлой ночью сюда заявился. Злой как черт.

– Кейт Линч исчезла?

– Украли ее. Он голову потерял, так взбеленился, Нэнс. Решил, что без тебя тут не обошлось. А я помешать не сумел.

– Понятно.

– А пытался… – Питер прикрыл глаза рукой. – С ним целая ватага крепких мужиков была. Ты уж прости.

– Ты не виноват. – Она коснулась его плеча, и он склонился к ней.

– Ты никогда мне зла не делала. И никому не делала.

Так сидели они среди пожарища, пока над вершинами дальних гор не показались полосы дождя, а воздух не наполнился мычаньем скотины.

– Оставаться здесь тебе нельзя, – сказал он.

– Да.

– Пойдем со мной.

* * *

Он повел ее к себе, в хижину, прилепившуюся к склону горы, и помог вскарабкаться на склон. Уже у самого дома он начал рассказывать, как все было.

– Они ночью это сделали. Все мужики, кроме Джона О’Донохью. Он не захотел участвовать.

– А Дэниел Линч?

Питер нахмурился:

– Все, кроме меня и Джона. Но когда я увидел, как отправляется в сумерках вся эта компания, я пошел следом.

Он взглянул на Нэнс, а потом жестом пригласил ее войти.

Глаза Нэнс не сразу привыкли к темноте, а потом она ахнула: в углу хижины, привязанная к потертому кухонному столу, стояла ее коза: возле копыт животного валялись ее катышки. Такое сокрушительное, всепоглощающее облегчение Нэнс испытала только раз – когда услышала приговор. Шатаясь, кинулась она к Море, упала на нее, обхватила руками, вдыхая знакомый теплый запах – сена и молока. Она терлась лицом о козью шерсть, чувствуя, как глаза ее внезапно наполняются слезами.

– Милая моя, голубушка.

– Они ей горло перерезать хотели.

Нэнс гладила Мору, а Питер стоял в сторонке, наблюдая.

– А я думала, что нет ее больше, – пробормотала Нэнс, наконец отпустив козу и вытирая украдкой глаза грязным платком. – А ты, оказывается, забрал ее.

– Я не дал им ее убить, Нэнс. А теперь, может, приляжешь, закроешь глаза, отдохнешь чуток? Ты ж, наверно, страсть как устала с дороги. Такой путь пройти – легкое ли дело…

* * *

Нэнс весь день проспала в прохладной тишине Питерова жилища. Время от времени просыпаясь, она видела Питера, сидевшего у порога и глядевшего в мокрую от дождя даль или неслышно передвигавшегося внутри дома, что-то делавшего по хозяйству. Уже к вечеру он разбудил ее, дав деревянную кружку с козьим молоком и холодной картошки. Он глядел, как она ест.

– Ты чтой-то исхудала, Нэнс.

– Да там особо не пожируешь.

– Я вот что тебе сказать все собирался. Я рад, что ты здесь, у меня в доме, Нэнс. Со мной то есть. Я не так чтобы богат, но родни у меня в долине не осталось, и я… – Он залился краской. – Я сказать тебе хочу, что замуж ты можешь за меня выйти. И тогда тебе никто из них ничего не сделает, никакого вреда.

– Я старуха, Питер.

– Ты всегда была добра ко мне, Нэнс.

Она улыбнулась:

– Безмужняя старуха – считай, не человек. Никому не нужна, все тебя чураются, а чаще – и не замечают вовсе.

– Но ты подумаешь над этим, Нэнс? Я ведь мужчина крепкий.

– Подумаю, Питер. Спасибо тебе. Подумаю.

Больше в тот вечер они почти не разговаривали. Питер сидел у очага, Нэнс лежала на подстилке из вереска, иногда они встречались взглядом и улыбались.

Когда сгустившаяся вокруг тьма поглотила хижину, Питер сказал молитвы, они вымыли ноги и легли возле тлеющего очага.

* * *

Нэнс встала еще до света. Питер еще спал, тихонько похрапывая возле разворошенных углей очага; он спал разметавшись, закинув руки за голову.

Тихо, чтоб не разбудить его, она, покопавшись в очаге, достала из него увесистый уголек. Дала ему остыть, пока доила Мору, и положила потом на стол рядом с полным подойником, и благословила молитвой то и другое.

Затем она отвязала козу и молча покинула хижину.

Кости ее ныли. Нэнс направилась к дороге, хромая и волоча за собой пустую веревку.

«Когда это я успела так состариться», – думала она.

Воздух был ласков и влажен. С гор ползли лиловатые клочья тумана. В зарослях вереска бесшумно скакали зайцы. В темных кустах ежевики, в клевере мелькали их белые хвостики. Перед ней лежала пустынная дорога, недвижная, безветренная даль. Лишь птицы над головой и медленно высвобождающаяся из покровов тьмы божественная ширь небес.