Глава 20

Бузина

Норе казалось, что она уже никогда не согреется. Она видела, как, несмотря на утренний час, лбы судейских блестят от пота, видела, как эта громадная, шаркающая ногами толпа людей обмахивается и вытирает платками лица, а сама дрожала, точно вокруг мела пронзительная вьюга.

В который раз она спрашивала себя, не сходит ли с ума. Время, казалось, перестало идти размеренно и последовательно, оно металось – то вперед, то назад. Процесс мучительно полз от одного дня заседания к другому, а Нора стояла с разрывающимся мочевым пузырем, не в силах удержать в памяти имя очередного свидетеля. Едва заканчивал один, как его сменял другой.

Во всех подробностях ей запомнились только показания Мэри Клиффорд. Она стояла, дрожа, за перегородкой, и вновь видела девочку, переминавшуюся с ноги на ноги под градом вопросов. Взгляд ее, когда Нора встречалась с ней глазами, казался твердым. В какой-то миг Нора готова была поклясться, что это ее рыжеволосая дочка целует Библию и под присягой свидетельствует против нее.

Это моя мать убила моего сына.

Меня повесят, внезапно пронеслось в мозгу, и Нора ухватилась за свои наручники. Сквозь монотонный голос королевского обвинителя она слышала, как стучат ее зубы.

Нора старалась сосредоточиться и вслушаться в то, что говорит суду, жестикулируя, новый свидетель. Тот самый полицейский, что ее арестовал. Она заметила, что на суд он явился побрившись, и представила себе, как он стоял утром перед осколком зеркала, с бритвой и ремнем для ее правки, в то время как она валялась в камере, расковыривая себе кожу на подошвах. Борясь с тошнотой. Мучимая тревогой. Женат ли он, есть ли кому согреть ему воду для бритья? Подать завтрак? Нора представила себе, как этот полицейский тщательно соскребает бритвой щетину с горла, но, почувствовав, как сжалось собственное горло от приступа тошноты, уставилась в пол.

– Расскажите мне, – обратился обвинитель к констеблю, – в каком состоянии находилась Энн Роух, когда вы ее арестовывали?

– Войдя в дом, я застал подсудимую на четвереньках. Она выгребала золу из очага. Я решил, что женщина не в себе, и сказал: «Энн Роух, знаешь ли ты, зачем я здесь?» Она не ответила. Я сообщил ей, что у меня имеется предписание арестовать ее, и спросил, известно ли ей, где находится тело Михяла Келлигера, так как она обвиняется в том, что утром утопила его. Она ответила: «Добрые соседи забрали Михяла и оставили вместо него фэйри», и только когда я спросил, где тело фэйри, она отвела меня к месту захоронения.

– Где обнаружили тело?

– В безлюдном месте, которое местные зовут Дударевой Могилой. Тело зарыли неглубоко. Оно отчасти проглядывало из земли.

– Подсудимая выглядела огорченной?

Констебль откашлялся.

– Мне показалось, ее удивил арест миссис Лихи. И она спросила, не было ли при ней маленького мальчика. Когда я поинтересовался, какого мальчика имеет она в виду, Энн Роух ответила: «Михяла Келлигера».

– Она это сказала после того, как сама же привела вас к месту захоронения и телу убитого?

– Так точно, сэр.

– Было ли что-нибудь еще примечательное в том, как выглядели или вели себя подсудимые во время ареста?

– Одежда миссис Лихи была совершенно мокрой. Насквозь. Из этого мы заключили, что утром она, так или иначе, входила в воду. И пахло от нее речной тиной.

– А одежда Энн Роух тоже была мокрой?

– Нет, сэр. И я подумал, что это странно, учитывая, что обе они – Мэри Клиффорд и миссис Лихи – утверждали, что и она находилась в воде, но потом подсудимая пояснила, что окунала ребенка – подменыша, как она его называла, – сняв с себя одежду.

У Норы ныли все кости. Каждую ночь воображала она свой покинутый дом в долине, слышала скрип двери и видела, как входит в хижину Михял, как ищет ее. Она думала о том, в какой одежде он будет. Во что обрядили его фэйри? Возможно, он явился голым, и она представляла себе, как внук заползает под Мартинову куртку, сворачивается калачиком, ежась от холода на соломенном матрасе или возле остывшего очага, как ждет ее возвращения. Она видела перед собой его круглое личико в окне, воображала, как стоит он во дворе, как ветер шевелит его волосы, а он вглядывается в даль, смотрит, не покажется ли на склоне бабушка, идущая по дороге.

Как же ему, должно быть, страшно, думала она. Очень может быть, что он вернулся и ему страшно. Ведь он же совсем маленький.

А что будет, если ее повесят? Останется ли он в ее хижине, пока она не зарастет травой? Или уйдет, будет бродяжничать, бедный, одинокий, пока не исхудает, не станет похожим на то существо, что бросили они в воду?

– Гонора Лихи!

Нора, вздрогнув, подняла голову и прикусила костяшку большого пальца. Весь зал смотрел на нее.

Свидетеля-полицейского уже не было. Обвинитель, защитник и судья выжидающе глядели на нее.

Она поглядела на мистера Уолша, который поторапливал ее нетерпеливым жестом.

– Да?

– Не поцелуете ли вы Библию и не принесете ли присягу?

Нора сделала что полагается. Дрожащими руками взяла Библию, показавшуюся ей очень тяжелой.

– Гонора Лихи, не будете ли так любезны описать нам состояние Михяла Келлигера в то время, как он поступил под вашу опеку.

Нора оглядела зал суда, остановила взгляд на лицах присяжных. Они смотрели на нее с интересом, наморщив лбы.

– Миссис Лихи, вам повторить вопрос? Каким образом вы стали опекать Михяла Келлигера?

Нора повернулась к обвинителю. Кто-то в толпе кашлянул.

– Мы оба стали его опекать – я и муж. Моя дочь скончалась, и ее муж привез ребенка нам. Мальчик был как скелет, и мы боялись за него. Казалось, он оголодал. Он не ходил, но я думала, что это просто от слабости.

– Это было впервые, когда вы увидели внука?

– Я видела Михяла и раньше. Два года назад. Тогда он был здоровым мальчиком. Он разговаривал, бегал. Я собственными глазами видела, что он здоров.

– Миссис Лихи, ваш муж умер вскоре после того, как к вам был привезен Михял, не так ли?

– Он умер в октябре.

– Это ведь явилось большим несчастьем для вас – остаться вдовой с ребенком-калекой на руках?

Мартин с монетами на веках, с тарелкой сухих трав на животе, дым от трав в глиняных трубках, которым обкуривали посеревшую кожу покойного. Мартин, пахнувший небом и долиной, Мартин вдруг схватился за сердце и упал на землю, когда боярышник засветился огнями.

– Миссис Лихи? – Это был голос судьи. – Не будете ли вы так любезны отвечать, когда вас спрашивают?

Обвинитель нахмурился:

– Вам было тяжело заботиться о ребенке-калеке в одиночку, будучи вдовой?

Нора облизнула губы.

– Это было большим несчастьем для меня.

– Мэри Клиффорд сказала, что мальчик был обузой для вас, когда вы лишились мужа. Это правда?

– Да. Он был обузой. Почему я и наняла ее. Чтоб была еще хоть пара рук.

– Миссис Лихи, Мэри Клиффорд также утверждала, что, когда она служила у вас, вы перестали называть внука Михялом и стали говорить о нем как о «фэйри». К тому же она сказала, что вы называли ребенка «оно». Будьте добры, объясните суду, почему вы перестали считать Михяла Келлигера вашим внуком.

Нора замялась:

– Я же видела внука раньше. Он совсем не был похож на того ребенка, которого мне принесли. Поначалу я думала, это от болезни, и пыталась лечить его, но ничего не помогало, а все потому, что мальчик был подменышем.

– Где же, вы полагаете, находится настоящий ваш внук, если ребенок, что был с вами, – это не он?

– Украден. У фэйри он, в их оплоте. Там, где музыка, и танцы, и огни.

По толпе прокатился приглушенный ропот.

Нора закрыла глаза. Под холмом. Там, где боярышник. Унесен волшебным ветром и чародейской травой к пограничью, местам между нашим и иным миром. Унесен прочь от всякой злобы и всех напастей. Не достоин Неба, но и грехов, что ввергают в ад, тоже не совершил. Где угодно. Может быть в воздухе, в земле, в воде…

– Миссис Лихи?

У Норы закружилась голова. Она открыла глаза, и внезапно за морем голов увидела своего племянника Дэниела, – он стоял неподвижно, бледный.

– Миссис Лихи, вам было крайне тяжело держать в доме увечного ребенка. Тяжело и стыдно. Он стал для вас обузой и причинил много горя. Ваша прислуга утверждает, что Михял беспрестанно плакал, что он не мог самостоятельно есть, не мог улыбаться, не умел говорить и… не умел любить. Он не давал вам спать. А ведь вы недавно овдовели, и ваше горе, видимо, не успело притупиться! – Обвинитель сменил тон: – Вас раздражало слабоумие Михяла, миссис Лихи. Возможно, даже злило. Злило до такой степени, что вы не видели ничего дурного в том, чтобы стегать беспомощного ребенка крапивой, которую вы намеренно и с умыслом собирали для того, чтоб она жгла ему кожу!

Нора замотала головой:

– Нет, чтоб заставить ноги его двигаться!

– Это ваше объяснение. Однако крапива не помогла. И тогда, как показала Мэри Клиффорд, вы прибегли к услугам Энн Роух. Обращались ли вы к Энн за ее «лечением» до этого времени?

– Ходила ли я к ней раньше?

– Да, я об этом вас спрашиваю.

– Нет, не ходила.

– Почему же?

– Повода не было. Но мой муж…

Ей вспомнился уголек в кармане Мартиновой куртки. Угли – обереги. Откуда взялся тот уголек? Из какого очага, какого костра?

Трижды обойти дом по солнцу с горящим угольком в руках на счастье. Уголек, брошенный на картофельное поле накануне Иванова дня. Трижды пронести уголек над еще не проклюнувшимися яйцами. Бросить горящий уголек в таз для мытья ног как оберег путешествующему, тому, кто вне дома.

Уголек преграждает путь злым духам.

– Будьте добры, повторите, миссис Лихи, что вы сказали? Суд не расслышал.

– Мой муж ходил к Нэнс. Однажды. С рукой.

– С рукой?

– Она была как лед. Онемела и не двигалась. А Нэнс вылечила ему руку.

– Таким образом, вам было известно, кто она такая, и вы знали, что в округе ее считают знахаркой?

– Я знала, что она ведунья. – Нора почувствовала на себе взгляд Нэнс и внезапно ощутила неуверенность. – Это она сказала, что это фэйри, и предложила его выгнать.

Обвинитель секунд обдумывал сказанное:

– Наверно, вы испытали большое облегчение, миссис Лихи. Беспомощный, тяжелобольной ребенок, от которого одно только горе и беспокойство, ребенок, которого вы так стыдитесь и – о, счастье! Вам говорят, что это вовсе не ребенок, а фэйри. Какое облегчение вы должны почувствовать от известия, что у вас нет перед ним никакого долга! Как легко теперь оправдать собственное отвращение и ужас! Ведь это не ваш внук.

Нора глядела, как картинно вскинул руки королевский обвинитель, обращаясь к присяжным. Те выглядели смущенными. Она лишь покачала головой, не в силах говорить. Им не понять. Они ведь не видели, как страшно изменился ребенок. В нем не было ничего человеческого – в этом похожем на скелет заколдованном тельце, в этих его омерзительных криках. Вот бы теперь очутиться дома, а там ее внук – сын ее дочери, показать бы им его, вернувшегося!

– Скажите суду, миссис Лихи, не было ли между вами договора, что вы заплатите Энн Роух за такое избавление от вашей беды и мучивших вас угрызений совести?

– Она денег не берет.

– Погромче, пожалуйста.

– Нэнс не берет денег. Яйца, куры…

– То есть некую плату она все-таки берет, не правда ли? Так договорились ли вы заранее, миссис Лихи, что она объявит вашего увечного внука фэйри, после чего станет гнать из него фэйри с помощью разных шарлатанских снадобий, ядовитых трав, а в конце концов его утопит, за что вы заплатите ей – едой ли, топливом, чем-либо из насущно ей необходимого?

– Я не…

– Отвечайте «да» или «нет», миссис Лихи.

– Не знаю. Нет.

Единственное, о чем думала Нора, стоя перед королевским обвинителем и слушая его вновь и вновь повторявшиеся вопросы, – это то, что она не владеет больше своим телом. Она не могла унять дрожь, босые ноги на холодном полу сводила судорога, и она с трудом понимала, о чем ее спрашивают и как ей отвечать. Ощутила ли она радость при виде того, как действует наперстянка? Огорчилась ли, когда наперстянка не убила его? Входила ли она в воду в то утро, когда утонул Михял, и, если Нэнс была тогда голой, почему Нора оставалась одетой? Почему она продолжала настаивать на том, что опекала фэйри, хотя уже знала, что тело Михяла найдено? Испугалась ли она и бежала ли с места преступления, узнав, что мальчик утонул, или же утопить его она намеревалась с самого начала?

Обвинитель твердил, что она его убила. У Норы защипало между ног, и она с ужасом почувствовала, как потекло по ляжкам. Закрыв лицо руками, она громко заплакала со стыда.

Публика притихла. Открыв глаза, Нора увидела, что с места поднялся мистер Уолш, лицо его было задумчиво.

– Правда ли, что вы хотели только самого лучшего для находившегося на вашем попечении ребенка, миссис Лихи?

У Норы не ворочался язык. Она открыла рот, но не смогла произвести ни звука.

Мистер Уолш повторил вопрос, словно обращаясь к слабоумной.

– Миссис Лихи, разве не правда, что вы кормили ребенка, когда он очутился на вашем попечении? Что вы обращались за помощью к доктору?

Нора кивнула:

– Да. В сентябре.

– И какое лечение прописал доктор вашему внуку?

– Никакого. Он сказал, что ничем помочь нельзя.

– Должно быть, это сильно огорчило вас, не так ли, миссис Лихи?

– Да. Сильно огорчило.

– Мэри Клиффорд, свидетельница обвинения, сказала, что вы обращались за помощью и к вашему священнику, отцу Хили. Это так?

– Да.

– И какую помощь он вам предоставил?

– Он сказал, что сделать ничего нельзя.

– Миссис Лихи, правильно ли я понял, что после того, как усиленное питание не помогло возвратить мальчику силы и здоровье, после того, как ни доктор, ни священник не смогли вам помочь ни лекарством, ни чем-либо иным, вы обратились за единственно доступным вам видом помощи – к местной лекарке Энн Роух?

– Да, – еле слышно прошептала Нора.

– И когда мисс Роух заверила вас в том, что сможет возвратить вам внука здоровым, нормальным, точно таким, каким вы увидели его, когда два года назад посетили вашу дочь, то это пробудило в вас надежду?

– Да.

– И кто способен упрекнуть вас в этом, миссис Лихи? Разве не надежда толкнула вас к тому, чтоб уверовать в то, что Михял Келлигер – фэйри? Разве не надежда и не страстное желание сохранить жизнь внуку заставили вас помогать Энн Роух в ее попытках лечить?

– Я… я не понимаю.

Адвокат помялся в нерешительности, вытер лоб.

– Миссис Лихи, надеялись ли вы сохранить жизнь Михяла Келлигера?

У Норы все поплыло перед глазами. Она вцепилась в железо наручника. Фэйри не любят железа, промелькнуло в голове. Огня, железа и соли… Боятся холодных углей, и щипцов над колыбелью, и парного молока, если полить им землю в мае…

– Миссис Лихи? – Это был судья. Он наклонился вперед, в голубых с красными прожилками глазах, в низком голосе сквозила озабоченность. – Миссис Лихи, суд спрашивает вас, имеете ли вы что-либо еще дополнительно заявить суду?

Нора поднесла к лицу дрожащую руку. Прохлада железного наручника охладила пылающие щеки.

– Нет, сэр. Ничего, кроме того, что я хотела, чтоб внук мой был со мной. Только это одно я и хотела.

* * *

Нэнс слушала, как дает показания человек, которого называли коронером. Из-под аккуратно подстриженных рыжих усов вылетали слова, которых она не понимала.

– Расследованием установлено, что смерть Михяла Келлигера произошла в результате асфиксии, вызванной попаданием жидкости в дыхательные пути с последующим перекрытием доступа в них воздуха. Внешние признаки указывают на утопление. Легкие наполнены водой, в волосах покойного остались водоросли.

Он ни словом не упомянул желтый ирис-касатик на берегу, вдруг расцветший золотом на фоне зелени. Не сказал ничего о том, что могло это означать. Речи не было о силе воды на пограничье, о странном свете, вдруг накрывшем землю до рассвета, когда руки их торопливо вершили свое дело.

– Сколько времени, – спросил обвинитель, – согласно вашей профессиональной оценке, надлежало покойному находиться под водой, чтобы последовала смерть?

Коронер задумался:

– Учитывая, что покойный, по-видимому, был парализован, частично либо полностью, ему для этого могло потребоваться меньше времени, чем обычно. Рискну предположить, что хватило бы трех минут.

– Три минуты непрерывного погружения?

– Так точно, сэр.

– Обнаружены ли вами еще какие-либо находки, о которых вы считаете необходимым сообщить суду в сегодняшнем вашем выступлении?

Коронер шмыгнул носом, подергал себя за ус.

– Имеются следы, указывающие на возможно происходившую борьбу.

– Под следами вы подразумеваете синяки?

– Да, сэр. На груди и шее. Вывод неочевиден, тем не менее. Возникает подозрение, что ребенка удерживали под водой насильно.

Обвинитель сложил вместе кончики пальцев, стрельнул глазами в сторону присяжных:

– Мистер Макджилликадди, вы как профессионал считаете ли, что найденные вами следы указывают на то, что покойный был убит намеренно? Что это была насильственная смерть?

Коронер взглянул на Нэнс и вздернул подбородок. Коротко кивнул:

– Да, сэр, считаю.

* * *

Когда очередь дошла до ее показаний, Нэнс была готова. Все это время она ждала возможности высказаться, чтобы в путанице подробностей, клятвенных заверений и перекрестных допросов суду открылась истинная правда. Она стояла перед судом, как стояла бы Мэгги, – выпрямив спину, прищурившись, а когда ей протянули Библию, она с искренним чувством поцеловала книгу. Они не смогут ее обвинить. Она докажет им истинность своего знания, умения лечить.

– Мисс Роух, расскажите суду, как вы зарабатываете на жизнь?

– Я лечу людей.

– Говорите погромче, пожалуйста, суд вас не слышит.

Нэнс перевела дух и попробовала говорить громче. Но в зале было жарко, ей казалось, что воздух давит ей на легкие, и, когда она заговорила опять, в публике поднялся ропот.

– Ваша честь, вы не разрешите подсудимой дать показания с возвышения для свидетелей, чтобы ее было слышно?

– Разрешаю.

Полицейский провел Нэнс к возвышению, с которого раньше другие свидетельствовали против нее. После полутора дней сидения на скамье у стены было странно очутиться так близко к мужчинам в темной одежде и начищенных штиблетах, в которых отражался свет, падавший из окна. Раньше Нэнс видела этих людей как бы в тумане, но теперь могла различить их черты, – сухие губы, седоватые брови, морщинки возле глаз. Некоторые из них, как она поняла, были одного с ней возраста, и она подумала, что могла встречать их и их благовоспитанных родителей, когда девчонкой ездила в Мангертон. Не ее ли руками собрана была та земляника, которую мамаши клали тогда в их розовые ротики?

– Энн Роух, можете ли вы рассказать суду, чем вы зарабатываете на жизнь?

– Я помогаю людям данным мне знанием, а они за это дарят мне подарки.

Обвинитель покосился на присяжных, и Нэнс различила на его губах легкую ухмылку.

– Будьте добры, поясните, что вы называете вашим «знанием»?

– Я владею знанием, как лечить и избавлять от хворей и недугов, и обычных, и тех, которые насылают добрые соседи.

– Можете вы описать различие между этими двумя типами болезней?

– Есть хвори простые, а есть такие, в которых рука добрых соседей видна, их и лечить по-другому нужно.

Обвинитель остановил на ней изучающий взгляд:

– Но, мисс Роух, чем же отличаются одни от других?

Нэнс помолчала, смущенная. Она же уже объяснила ему, что умеет увидеть у больного отметину, оставленную добрыми соседями, и знает, что – простой синяк, а что – необычная опухоль.

– Бывает, построит человек себе дом на Их пути, а бывает, что болезнь его совсем от другого.

– Итак, вы утверждаете, что люди приходят к вам со своими хворями, и вы умеете определить, вызвана ли болезнь вмешательством добрых соседей или же нет?

– Да. Это так.

– И каким же образом вы этому научились?

– Меня обучила этому родная моя тетка, когда я еще девчонкой была.

– А где ваша тетя обучилась всем этим премудростям, где она почерпнула знание о лекарствах от всех болезней и о тайных чарах?

– Когда находилась у добрых соседей.

Обвинитель вскинул брови:

– Добрыми соседями вы называете фэйри?

– Да, добрые соседи – это они.

– Уж простите мое невежество… – в публике раздались смешки, – но почему вы называете их добрыми соседями? Насколько я знаю, они даже не люди.

– Я называю их так из уважения. Они не хотят считаться злыми и тоже желают себе Царствия Небесного, как небось и вы сами желаете, ваша честь!

– Мисс Роух, я знаком с бабьими сказками, но должен признаться, что не верю им. Почему вы думаете, что фэйри и вправду существуют?

– Потому что они забрали мою мать и тетку. Я знаю, что в Них нет лжи… ведь кто, как не они, вызволил меня из Килларни, когда я осталась нищей и без крова? Кто, как не они, указал мне путь в долину, где я прожила больше двадцати лет?

– Вы их видели? Каким образом «указали» они вам «путь»?

– О, я слышала их речи и вправду видела их – в огоньках, на которые шла, а бывало, я слышала, что они танцуют или дерутся.

– Дерутся?

– Да, добрые соседи любят драки, борьбу и пение. Правда, иногда они и озорничают, вредничают. Тогда люди идут ко мне, потому что я знаю способы, как исправить вред от их проделок. Я владею знанием, как вылечить человека, отвести от него удар добрых соседей, избавить его скотину или урожай от порчи или вернуть силу его ногам.

В толпе поднялся шум, и Нэнс увидела, что некоторые перешептываются, прикрыв рот рукой. Значит, слушают. Ободренная, она принялась рассказывать о том, как общаются добрые соседи с миром видимым. Она рассказывала о чудодейственной силе слюны, мочи и навоза, воды из святого источника и из кузни, дырявых и полых камней, сажи и соли.

– Добрые соседи очень боятся огня и железа, и верное средство – это раскаленная кочерга, против такого они бессильны. А некоторые растения, вроде бузины или наперстянки, Они считают своими, но если собрать их так, чтоб фэйри не помешали, то силу этих растений можно обратить против Них же. У бузины вот есть озорство и кроста́ль, так что добрые соседи, бывает, скачут на ее ветвях, но я-то умею из нее худое повыгнать. Я знаю много чего другого, тоже от добрых соседей, но сказать не скажу, не то вся сила из снадобья выйдет, и больше оно никому не поможет.

Окончив свою речь, Нэнс перевела дух и оглядела присяжных. Они смотрели на нее, но разгадать выражение их лиц она не могла. В нем не было высокомерия, как в лице обвинителя, не было прежней злобы и настороженности. Гнева и страха тоже не было. Они глядели на нее так, как глядели когда-то те, у кого она просила милостыню, – с жалостью и легким презрением. Сердце у нее упало.

Королевский обвинитель улыбался собственным мыслям.

– Мисс Роух, брали ли вы плату за ваши… м-м… услуги?

– Денег я не беру, иначе утрачу знание и не смогу лечить.

– Но правда ли, что вы принимали от клиентов еду и топливо для очага?

– Да, конечно.

– Утопили ли вы Михяла Келлигера в реке Флеск в понедельник шестого марта за такую плату?

Нэнс нахмурилась:

– Я не топила Михяла Келлигера, нет, не топила!

– Обе, Мэри Клиффорд и миссис Лихи, показали, что вы велели искупать Михяла Келлигера в том месте реки, где встречаются три речных потока. Им надлежало окунать его три раза подряд, по утрам, и в третье утро вы продержали ребенка под водой дольше, чем прежде.

– Так нужно было, чтобы это извести. Прогнать фэйри.

– Не это, миссис Роух. А Михяла Келлигера.

– Он был не простой ребенок.

– Нам это известно. Он был парализован, не мог ни ходить, ни говорить.

– Это был фэйри.

– Вы лечили его?

– Да.

– Но вы не врач. Вы не сведущи в медицине. Вам известны только средства от всех болезней. Старые народные средства. Это так?

Нэнс почувствовала, как в груди закипает гнев. Сколько можно задавать ей одни и те же вопросы! Разве не объяснила она все яснее ясного?

– Я владею знанием. Знаю, как пользовать травами и заговаривать!

– Миссис Лихи сказала, что вы заставили ее поверить в то, что способны вылечить мальчика, мисс Роух. Если вы владеете знанием, почему же Михял Келлигер умер? Почему вы не смогли его вылечить?

Что в нутре сидит, того не вытравишь.

– Умер не Михял Келлигер, – после паузы сказала она.

– Вы действительно так думаете, мисс Роух?

Нэнс опустила взгляд и встретилась глазами с обвинителем.

– Тот мальчик давно умер.

В публике раздались возгласы. Нэнс заметила, что присяжные ерзают и переглядываются.

– Есть ли у вас что еще сообщить суду?

Нэнс замялась:

– Я сказала всю правду.

– В таком случае все, благодарю вас.

Нэнс препроводили с возвышения обратно на скамью подсудимых, на ее место рядом с Норой. Пока обвинитель произносил заключительные слова, Нэнс поглаживала подушечки своих искривленных больших пальцев, нывших от духоты. Пальцы вспухли и горели, и она сжала руки в кулаки.

Рядом послышалось сдавленное рыдание. Нора, дрожа, глядела, как мистер Уолш пытается успокоить толпу. В зале чувствовалось нервное возбуждение. Она слышала, как судья устало призывает публику к порядку, а один из присяжных послал служителя открыть наружную дверь. Когда в зале потянуло свежестью, по толпе пронесся вздох облегчения.

Нэнс видела, что, несмотря на внешнюю безмятежность, лицо мистера Уолша блестело от пота, и рубашка под сюртуком, по всей видимости, тоже промокла. Он внимательно вглядывался в строгие лица присяжных.

– Этот случай, джентльмены, при всей его исключительности и отталкивающем его характере нельзя причислить к умышленным убийствам. Главный свидетель Короны, Мэри Клиффорд, присутствовавшая на месте преступления в то время, когда оно было совершено, и своими глазами наблюдавшая все, что делали с Михялом Келлигером не только в тот понедельник в марте на Флеске, но и в месяцы, предшествовавшие его гибели, стоя здесь перед вами, клятвенно заверила суд в том, что, по ее мнению, подсудимые не хотели утопить ребенка. Учитывая ее показания, обвинить Энн Роух и Гонору Лихи в умышленном убийстве было бы несправедливо.

Михял Келлигер, джентльмены, лишился жизни, став жертвой суеверия. Я признаю, что обстоятельства этого дела и то, что совершили с ребенком подсудимые, чудовищно. Признаю, что величайшее заблуждение, в плену которого находились эти женщины, внушает ужас. Степень их невежества вопиюща. Однако сбрасывать со счетов обстоятельства убийства тоже было бы неверно. Обвиняемые действовали в убеждении, что ныне покойный ребенок – существо из иного мира, подменыш, если воспользоваться терминологией свидетеля Короны. Энн Роух выбрала место на реке, где, как она считала, обитают фэйри, и купала там мальчика при участии Гоноры Лихи три утра подряд, уверенная в том, что тот, кого она ошибочно считала подменышем, вернется в результате этого в свое сверхъестественное обиталище.

Нэнс вспомнилось, в каком исступлении Нора бросилась вверх по склону, когда они вытащили из воды безжизненное тело подменыша.

«Побегу смотреть, может, он вернулся!» Седые волосы вдовы рассыпались по плечам, она лезла вверх, хватаясь за выступавшие корни деревьев, за мох. «Я должна посмотреть, там ли он!» Шатаясь, оступаясь, она продиралась сквозь папоротники, ломая ветки, круша все, обуреваемая единственным стремлением.

И вспомнилось, как сама она закапывала ледяное, все в мурашках, тело подменыша возле Дударевой Могилы.

– Обе обвиняемые, джентльмены, не умеют писать. В частности, Энн Роух совершенно неграмотна и оторвана от современной жизни. Слова ее, что «ребенок тот давно умер», свидетельствуют о ее закоснелой убежденности в том, что ребенок, которого она пользовала, на самом деле фэйри. К тому же разрешите напомнить вам, что и Мэри Клиффорд, ставшая свидетельницей преступления, поклялась в том, что купали ребенка не из желания убить, а чтобы изгнать из него фэйри. Учитывая это свидетельство, а также прискорбно низкую степень интеллектуального и нравственного развития обвиняемых, как и их пожилой возраст, предлагаю вам снять с них обвинение.

Нэнс глядела, как защитник возвращается на свое место, и к горлу ее подступал страх. Хотелось ответить, нет во мне невежества. Не след говорить этим, что хотели бы меня повесить, будто я знания лишена!

Барон Пеннефатер кашлянул и, выждав, пока в публике восстановилась полнейшая тишина, обратился к присяжным:

– Джентльмены, разрешите довести до вашего сведения, что обвинение в умышленном убийстве может быть переквалифицировано в убийство по неосторожности в том случае, если оно совершено под влиянием каких-либо сильных чувств, однако довод защиты, заключающийся в том, что Михял Келлигер пал жертвой невежественного суеверия, основанием для переквалификации не является.

– Нас повесят, – прошептала Нора. – Они не верят! Они думают, что это суеверие! – Голос ее дрожал, язык заплетался. Сердце Нэнс заколотилось от ужаса.

Судья сделал секундную паузу, изучая лица ждущих его решения людей.

– Совершенно очевидно, что невежественные действия подсудимых изобличают их принадлежность к слою людей, в котором степень моральной деградации возрастает в каждом поколении. Тем не менее в данном деле, по всей видимости, проявилась не столько их злая воля, сколько умственная неразвитость в сочетании со страстями самого низменного свойства.

Дыхание Нэнс участилось. Что он говорит такое, думала она. Что он говорит обо мне?

– Короче говоря, притом, что данное дело неоднозначно и нуждается в тщательном анализе, я призываю вас учитывать суеверные мотивы действий обвиняемых, прискорбно несостоятельные, но совершенно очевидные. А также прошу вас принять во внимание условия содержания в тюрьме женщин пожилого возраста, сложности в их перевозке и необходимость дополнительного ухода в случае ухудшения здоровья.

Нэнс провожала взглядом присяжных, разом снявшихся с места, как стая серых ворон, и устремившихся из зала для вынесения приговора. Зал отозвался внезапным шумом.

Не понимаю я, думала Нэнс. Не понимаю.

Опустив взгляд, она заметила, что руки ее все еще сжаты в кулаки.

* * *

Не прошло и получаса с тех пор, как присяжные покинули зал, а секретарь суда и полицейский уже начали рассаживать и успокаивать толпу. Нэнс чувствовала, как тревожно забилось ее сердце, когда достопочтенный судья барон Пеннефатер, войдя в зал, занял свое место на возвышении и, потирая руки, наблюдал, как опоздавшие протискиваются в зал и прорываются вперед, чтобы лучше видеть обвиняемых.

Рядом с ней привалилась к перегородке Нора. Тело ее, оседая, клонилось вниз, к полу, но, когда Нэнс протянула к ней руку, желая поддержать ее, ухватить за плечо, глаза Норы широко открылись и сверкнули.

– Не прикасайся ко мне! – прошептала она, но тут же лицо ее исказила гримаса страха и она удержала руку Нэнс, когда та уже собралась ее отдернуть. – Я не хочу умирать! – пробормотала Нора. И, подняв руки, попыталась перекреститься. – Не хочу висеть в петле! Не хочу висеть в петле!

Нэнс почувствовала, что вдову опять бьет дрожь.

– Господь всемилостивый, на кресте муки принявший, о Господи, на кресте муки принявший, пожалуйста, пожалуйста, Господи!

Нэнс начала раскачиваться, стоя внутри у нее ширился страх. Она прикусила язык и чувствовала во рту соленый железистый вкус крови.

– Господь, на кресте муки принявший! О!

– Тишина! – Полицейский толкнул Нору, и она, охнув, схватилась за деревянные прутья перегородки, чтобы стоять прямо.

Настроение в зале было как перед бурей. Все присмирело, смущенно затихло. Напряжение возросло, когда в зал впустили присяжных, и те с торжественным видом уселись на свои места.

– Не хочу висеть в петле! – бормотала рядом с Нэнс Нора. – Не хочу висеть в петле.

Тишину зала прорезал голос судьи:

– Приняли ли вы решение?

Седовласый присяжный, встав, аккуратно вытер руки о панталоны.

– Да, ваша честь.

– И что вы скажете?

Нэнс закрыла глаза. Представила себе реку, безмятежный разлив ее вод.

И почувствовала, как неудержимо дрожит возле нее Нора.

– Мы, как и вы, ваша честь, согласно считаем, что подозрения оправданны, однако для обвинения Энн Роух и Гоноры Лихи в умышленном убийстве не видим достаточных оснований. Наше решение – невиновны.

Пауза, и затем зал взорвался взволнованным яростным шумом.

Нэнс опустилась на пол – ноги ее подкосились. Она крепко зажмурилась, и шум в этом душном переполненном зале словно отступил, превратившись внезапно в шум дождя, шум летнего ливня, сосновые иголки, в их густой горячий аромат, хруст побуревших листьев дуба под ногами, заросли ольхи, благодатный поток воды, пролившийся из тучи над лесом, в ласковое журчанье стремящихся к реке ручьев.

Нэнс открыла глаза, лишь когда ее подняли, чтобы снять с нее наручники. Моргая на ярком свету, она не сразу различила силуэт Норы – согнутой, рыдающей от счастья и облегчения, а за ней – в наплывающей волне толпы – Мэри, глядящую на них сквозь струящиеся по бледным щекам слезы.

– Мэри! – хрипло вскричала Нэнс. Одно резкое движение, сжатие, и наручники были сняты с ее кистей, и в ощущении внезапной легкости и свободы она протянула обе ладони к плачущей навзрыд девочке: «Мэри!»

Девочка сплюнула на пол.

– Будь ты проклята! – выговорила она. И затем, отвернувшись, скрылась в бурлящей толпе.