Глава 18

Боярышник

Полицейский инспектор весь взмок, его шея багровела над темно-зеленым форменным воротом.

– Теперь говорите мне как есть всю правду, это очень важно. Вы наняли эту… – он заглянул в лежавшую перед ним бумагу, – Энн Роух, поручив ей убить вашего внука?

– Нэнс, – буркнула Нора.

Полицейский вторично заглянул в бумагу:

– У меня написано: Энн.

– Она зовется Нэнс. Нэнс Роух.

Он поднял глаза, взглянув на нее из-под кустистых бровей. Ноздри его шевельнулись.

– Это простой вопрос. Заплатили ли вы этой женщине за убийство вашего внука Михяла Келлигера?

Нора глядела на кадык полицейского, двигавшийся вверх-вниз над тесным воротником. Дрожащей рукой она потянулась к собственной шее.

– Я ничего ей не платила.

– Значит, это было простым благодеянием? Вы ее просили убить Михяла?

Нора покачала головой:

– Нет. Ничего такого я не просила. Она хотела вылечить его. Прогнать фэйри.

Констебль поднял бровь:

– Фэйри?

Нора обвела взглядом помещение участка. Здесь пахло по́том, ваксой и жирным беконом. В животе у нее заурчало: с самого дня, как ее привезли сюда, единственной ее едой была утренняя миска водянистой овсянки. Четыре ночи тяжелого беспокойного сна взаперти на влажном соломенном матрасе в каменном мешке камеры. Четыре миски каши, поданных безмолвным стражником. Ни один из мужчин, приносивших ей еду, не отвечал на ее вопросы. Ни один не хотел ей сказать, нашли ли у нее дома маленького мальчика. Должно быть, он ищет ее, втолковывала она каждому из них. Рыжеволосый, четырех лет от роду.

– Я жду от вас ответа, миссис Лихи. Вы сказали слово «фэйри»?

Нора следила за мухой: вынырнув из дымохода, та покружила над решеткой остывшего камина, а затем шмякнулась о грязное стекло маленького оконца.

– Миссис Лихи!

Нора вздрогнула.

– Ваша служанка Мэри Клиффорд утверждает, что эта Энн Роух вознамерилась бросить в реку вашего внука на том основании, что он являлся кретином. Это не ее слова. Она называла его хилым. – Придвинувшись ближе, полицейский понизил голос: – Разумеется, очень нелегко, когда в доме такой ребенок. Может, вы хотели это сделать из милосердия, а, миссис Лихи?

Нора не ответила, и он, откинувшись на спинку стула, начал скручивать себе самокрутку, облизывая бумагу и не сводя глаз с Норы.

– Знаете, у меня есть собака, сука. Что ни год, она приносит мне щенков. Восемь щенят каждый год! Тех, кого мне удается продать, я продаю. Но иногда, миссис Лихи, среди щенков попадается заморыш. – Со скрипом отъехав на стуле от стола, он поискал в кармане спички. – Кто ж его возьмет, заморыша!

Нора глядела, как он закуривал, как махал спичкой в воздухе, пока она не погасла.

Полицейский направил самокрутку в ее сторону:

– Так что я делаю каждый год со щенками, которых не продать? Догадываетесь, миссис Лихи?

– Нет.

Он затянулся самокруткой и, не сводя глаз с Норы, выпустил вверх облачко дыма.

– Я топлю их! Отношу на реку и топлю этих крошек, пока они еще ничего не соображают. Но, миссис Лихи… – Он затянулся еще раз, к губе его прилипла бумажка. – Миссис Лихи, ребенок – это вам не щенок! – Он покачал головой, по-прежнему не отводя взгляда от Норы. – Не Важно, кем вы считали мальчика. И пусть был он для вас тем же заморышем. Если вы утопили его умышленно, то вас повесят. Да, повесят!

Нора прикрыла веки, и перед глазами ее вновь возникла картина: слабое дрожащее мерцание тела под толщей темной речной воды: ширящиеся пятна света на берегу; ветви деревьев, а в них стаи птиц.

– Это был не мальчик.

– Сколько лет было ребенку, миссис Лихи?

– Оно… Четыре года.

– Опять вы говорите «оно». – Он что-то пометил в своей бумаге. – И как долго находился он на вашем попечении?

– С тех пор, как дочь моя померла.

Как хотела бы Нора понимать, что он там пишет! Она удивлялась, до чего красивые тонкие черточки выводит эта рука, – такая грубая и заскорузлая.

– И долго это длилось, миссис Лихи?

Нора помолчала, веки ее дрожали.

– С прошлой жатвы. С августа прошлого.

– Вы не могли бы описать состояние Михяла.

– Состояние?

– Как он себя чувствовал, миссис Лихи.

– Можно мне воды, пожалуйста?

– Сначала ответьте на вопрос.

– Оно… Он не мог ходить. Не мог говорить. С головой…

– Простите? Нельзя ли погромче?

– С головой у него было плохо.

Задержав на ней тяжелый взгляд, констебль медленно раздавил самокрутку и взял в руки лист бумаги.

– Мэри Клиффорд дала показания под присягой. Она…

– Где Мэри? Где Нэнс?

Констебль провел по горлу рукой, оттягивая жесткий ворот:

– В настоящее время, миссис Лихи, против вас троих выдвинуты одинаковые обвинения. И вы трое арестованы по обвинению в предумышленном убийстве. Выяснилось, что… – Запнувшись, он взял со стола другой документ, вчитался в рукописный текст: – Обвинение вам предъявлено на основании следующего заключения коронера: «Мы полагаем, что покойный Михял Келлигер скончался в результате утопления его в реке Флеск, имевшего место в понедельник, шестого марта 1826 года и произведенного действиями Энн Роух и при участии Гоноры Лихи, бабушки ребенка, равно как и Мэри Клиффорд».

Нора в замешательстве выпрямилась на стуле, чувствуя, как тяжко забилось сердце.

– Михял? Его нашли? Он в хижине?

– Учитывая тяжесть выдвинутых обвинений, миссис Лихи, дело ваше будет передано на рассмотрение летней выездной сессии суда в Трали. Вас же препроводят в тюрьму Беллималлен и будут судить судом присяжных. И в случае, если выдвинутые против них обвинения не будут опровергнуты, Мэри и Энн также предстанут перед судом.

– Вы нашли Михяла?

– Вы понимаете, что я вам говорю? Миссис Лихи?

– Нашли моего внука? Я ведь спрашивала…

– Тело вашего внука было найдено вблизи дома, где проживала Энн Роух. В месте, известном в округе как «Дударева Могила».

– Дударева Могила?

Норе представился куст боярышника в утренней синеве и пляска мерцающих огней в его ветвях.

– Когда к ней явились констебли, Энн провела их к месту, где ею было оставлено тело Михяла.

– Михял? Пожалуйста, можно мне его увидеть?

Полицейский вперил в нее долгий взгляд:

– Ваша троица утопила Михяла Келлигера, миссис Лихи, и не кто иной, как Энн Роух, спрятала его тело. – Он опять заглянул в бумагу. – Закопала очень неглубоко. В ямку дюймов десять глубиной.

Нора сжала виски, дыхание ее участилось.

– Думаю, не Михял это!

– Ваш внук, миссис Лихи, зарытый как собака!

– Нет! Думаю, не он!

Она зарыдала, помещение наполнил ее громкий плач.

– Миссис Лихи!

– Не Михял это!

– Ну хватит, перестаньте!

– Это был фэйри!

Опершись локтями о стол, Нора рыдала теперь, уткнувшись лицом в ладони.

– Миссис Лихи, крайне важно, чтоб вы сейчас сдержали себя и рассказали мне, что произошло. Это Энн Роух говорила вам, что ваш внук Михял Келлигер – на самом деле фэйри?

Нора кивнула, все еще пряча лицо в ладонях.

– И вы раскаиваетесь, понимая теперь, что это не так?

Она вытерла нос рукавом и задержала взгляд на блестящем пятне.

– Это не Михяла тогда нашли, – прошептала она. – Тот ребенок – никакой мне не внук.

– Вы что, не признали собственного внука?

Она покачала головой:

– Нет. Он стал другим. Я его прежде видела, а мне принесли другого.

– Это Энн объяснила вам, что он изменился потому, что теперь это фэйри?

– Она сказала, Михяла наверняка забрали фэйри и что калека этот – тоже их породы. Говорила, сможет вернуть мне внука.

Не сводя с Норы внимательного взгляда, констебль свернул себе другую самокрутку.

– Миссис Лихи, вы, женщина во всем прочем вполне уважаемая, поверили особе, утверждавшей, что ваш парализованный внук – это существо иного мира?

– Парализованный?

– Которого ноги не слушаются.

Нора вытерла глаза концом платка.

– Как вы это назвали? Каким словом? Еще разок, пожалуйста.

– Парализованный. Это медицинский термин. Так говорят про таких, как ваш внук, кто не владеет ногами, руками или ни тем ни другим. Это распространенный недуг, миссис Лихи. Невозможность двигаться. И именно этим, согласно заключению коронера и его помощников, страдал Михял.

– Нет! Он не страдал! Это был не он!

– Он, миссис Лихи. – Полицейский резко подался вперед. – Все эти разговоры о фэйри… Чем только не тешат себя люди, не желающие смотреть правде в глаза!

– Он станет ждать меня! – опять заплакала Нора. – Будет ждать, а дома никого, никто не встретит! О господи, силы небесные!

– Это вы сами себе внушили, миссис Лихи? Или все произошло намного проще: дать бедной старухе курицу, немного торфа – очаг растопить. А за это она избавит вас от вашего заморыша, болтая всю эту чушь насчет фэйри.

– Неправда! – Нора сжала кулаки. – Михял будет дома! Его вернут! Ведь я все, все сделала, чтоб он вернулся! А вы меня здесь держите! Я ж только того и хотела, чтоб он вернулся, чтоб со мной опять был!

Констебль, прищурившись, затянулся самокруткой, не спуская глаз с Норы. Застрявший между его губ кусочек бумаги трепыхнулся.

– Конечно, миссис Лихи! Конечно!

* * *

Нэнс глядела вверх со дна телеги, с громыханьем катившей по дороге через Килларни. Каждый камень, каждая рытвина отдавались болью в ее костях с такой силой, что вскоре ей стало казаться, что немногие еще оставшиеся во рту зубы вот-вот выпадут от очередного толчка.

Нэнс не привыкла к такой быстрой езде, не привыкла видеть перед собой резво бегущую лошадь, настораживающую уши на каждый окрик сидящего на козлах мужчины в темном плаще с грязным воротом по самые уши.

Нэнс потеряла счет времени.

Наискось от нее, зажатая между краем телеги и широким плечом полисмена, сидела вдова. Нэнс не было видно, спит Нора или бодрствует – лицо вдовы прикрывал платок, и сидела она понурившись, свесив голову. Когда их вывели из участка и посадили в телегу, вдова – бледная, жалкая – наклонилась и шепнула Нэнс, точно выдохнула: «Не хотят мне верить». И больше с тех пор ни слова.

За массивной фигурой сидевшего рядом констебля мелькал Килларни – постоялые дворы, трактиры и дома, нарядная главная улица и тесные грязные закоулки и дворы. Дымный, залитый солнцем Килларни, золотушные дети в заплеванных подворотнях, мужчины тащат корзины с дерном и торфом. После пяти ночей, проведенных в крохотной камере полицейского участка, вдруг столько шума, столько грязных глазеющих лиц. Дважды бежала она из этого города. Недоброго, безжалостного. Шалая Мэгги, Шалая Нэнс – какая разница? Отца забрала вода, мать забрали фэйри, неизвестно еще, как повернется это дело, одно ясно: знается она с добрыми соседями, не без этого! Небось и сама Их роду-племени.

Нэнс зажмурилась, напрягаясь всем телом на каждом ухабе. Когда она вновь открыла глаза, городская грязь и сутолока исчезли – они выехали на старый почтовый тракт, петляющий между каменистых и поросших травой холмов, в благословенном отдалении от застилающих горизонт лесов, озер и гудящего многолюдья Килларни. Мужчины вышли на поля – сажать в лунки картофельные глазки; картофель, посаженный раньше, уже тянул из земли свои ростки. Мир наконец-то расцвел. Канавы пестрели звездочками собачьей фиалки и желтым утесником, осот, одуванчик, сердечник разбежались по полям. Одинокие кусты боярышника, таинственно вздымавшиеся среди пашни, покрылись творожными сгустками соцветий. Сердце трепетало при виде облитых белым крон, гудящих от пчел.

В положенный срок наступит канун мая, подумала Нэнс. И стала представлять себе, как люди в долине станут рвать желтые цветы, вобравшие в себя солнце, – собирать первоцветы, купальницы и лютики, натирать ими вымя коров, чтоб жирнее было молоко, сыпать их на порог и ступени своих жилищ, преграждая путь неведомому, дабы не просочилось оно в привычный, ведомый мир, дабы закрыли цветы все щели, сквозь которые удача могла бы покинуть дом в ночь костров Белтайна.

От Килларни до Трали – двадцать миль; от долины – тридцать. Даже в молодые годы у Нэнс, привычной к долгим пешим переходам, дорога заняла бы целый день – от рассвета до заката.

Смеркалось. Дневные звуки стали глуше, и к голосу кукушки в темнеющей дали присоединился стрекот сверчков. Нора тихонько заплакала. Телега подпрыгивала на ухабах, и наручники звякали на кистях рук.

Господь с нами, думала Нэнс. Он здесь, рядом. Я все еще различаю его.

* * *

Мэри сидела на полу узкой камеры в полицейском участке Килларни, уткнувшись головой в угол каменной стены, и щипала себе руку. С того времени, как полицейский вывел ее из хижины Пег О’Шей, руки у Мэри тряслись и, чтобы унять дрожь, Мэри привыкла себя щипать.

Болела голова. Девочка проплакала две первые ночи; закрыв лицо руками, все еще испачканными речным илом, она плакала и плакала, пока не вспухли глаза и не одолела усталость. Полицейского, который вел допрос, казалось, смутило столь явное проявление горя. Он дал Мэри свой носовой платок и терпеливо ждал, когда она сможет отвечать.

Но теперь слезы высохли, и плакать больше Мэри не могла. Она взглянула на скомканный платок у себя на коленях и приложила его к лицу. Платок еще хранил запах покупного мыла и курева. Темнело. Маленькое квадратное оконце камеры было под самым потолком, и весь день Мэри следила за пятном солнечного света на стене, завороженная медленным его перемещением. Она закрыла глаза. Со двора полицейского участка доносились мужские голоса, а затем за дверью послышались шаги, гулким эхом отдававшиеся в тюремном коридоре.

Мэри вдруг услышала звяканье отпираемого замка; она ждала, что в камеру опять войдет полицейский, и удивилась, увидев знакомое лицо.

Прежде чем заговорить, отец Хили дождался, пока дверь запрут вновь.

– Добрый день, Мэри Клиффорд.

– Отец…

Священник поискал глазами, куда бы сесть, но не увидев ничего, кроме голого каменного пола, приблизился к Мэри и сел подле нее на корточки.

– Скверное дело…

– Да, отец.

Он помолчал.

– Я слышал, ты дала показания под присягой.

Мэри, кивнув, подтянула к груди коленки. Она стеснялась своих грязных ног, испачканного подола юбки.

– У меня хорошие новости. Королевский обвинитель собирается сделать тебя главной свидетельницей.

Мэри охватила паника – от страха у нее даже во рту пересохло.

– Главной свидетельницей?

– Ты понимаешь, что это означает?

– Нет, отец.

– Это означает, что с тебя хотят снять обвинение в предумышленном убийстве, если ты станешь свидетельницей. Если ты расскажешь суду – присяжным и судье – о том, что ты видела. И что делала.

– Я не желала ему смерти, отец. – Она бросила взгляд вниз – на носовой платок в ее руках, на крохотные синяки на внутренней стороне запястий.

– Взгляни на меня, Мэри. – Лицо отца Хили было серьезным и хмурым. – Все, что тебе понадобится, – это присягнуть и рассказать суду то, что ты говорила полицейским. Сведения, в правдивости которых ты уже поклялась. И постараться как можно лучше ответить на вопросы.

Мэри лишь моргала, глядя на него.

– Если ты будешь свидетельницей, обвинение с тебя будет снято. Понимаешь? Ты сможешь вернуться домой, к отцу с матерью.

– Меня не повесят?

– Нет, тебя не повесят.

– А Нору? Нэнс? Их повесят?

– Сегодня их отправили в Беллималлен. – Священник шевельнулся, перенося вес на другую ногу и поддергивая брюки. – Ты понимаешь, что Михял Келлигер не был эльфом, ведь так, Мэри? Это был просто маленький мальчик, страдавший слабоумием, и жертвой он стал вовсе не фэйри, а невежества собственной бабки и ее знакомой старухи. И был он ими не изгнан, а убит. Это тебе понятно?

Мэри стиснула зубы, борясь с внезапно подступившими слезами. Она кивнула.

Отец Хили, понизив голос, продолжал:

– Бог уберег тебя, Мэри. Но преступление, совершенное Норой Лихи и Нэнс Роух, должно послужить тебе уроком. Молись за души их и за душу убиенного Михяла Келлигера.

– А смогу я уйти в Аннамор?

Отец Хили, болезненно поморщившись, встал.

– Ты оттуда родом? – Он потер затекшую ногу. – Только после окончания следствия. Ты поедешь со мной в Трали. Королевский обвинитель и стряпчие захотят пообщаться с тобой. Тебе есть где остановиться в этом городе? Какие-нибудь родственники?

Мэри покачала головой.

Помедлив, священник сказал:

– Я подумаю, что можно будет сделать, чтоб помочь тебе в этом. Найти место, где ты могла бы жить и питаться в уплату за твою работу в течение нескольких месяцев. А когда все окончится, тебя отпустят и ты будешь свободна. Поняла?

– Спасибо, отец.

Отвернувшись, он громко постучал в дверь, и тут же раздался топот сапог. Когда ключ в замке повернулся, отец Хили опять взглянул на Мэри:

– Благодари Господа Бога, девочка. Только Его милость спасла тебя. За тобой я приеду завтра.

И он исчез.

Мэри глядела на грязные свои руки. Сердце ее колотилось. Я свободна, думала она, ожидая, что вскоре наступит облегчение.

Но оно не наступало, Мэри так и сидела, щипля себя за кожу.

Как отщипывают корку, чтобы выпустить дьявола.

* * *

До Трали они добрались уже в сумерках. Нэнс съежилась, вжавшись в сиденье, при виде города, такого кипучего, делового, с нарядными домами на набережной. Почтовые дилижансы с едущими стоймя джентльменами громыхали по мостовой среди толп прислуги, торговцев и неизбежных попрошаек. Вдова была безучастна и лишь изредка поворачивала голову, чтобы поглядеть на город. Лишь когда их подвезли к каменным воротам Беллималена, она впервые глянула на Нэнс, и во взгляде ее был ужас.

– Нам отсюда не выбраться, – шепнула она, вытаращив глаза.

– Разговоры запрещаются! – прервал ее полицейский.

И тут Нэнс испугалась. Они прошли в ворота, и воздух сразу стал сырым и плотным. Тяжелая мрачная тень от высоких стен давила, бросая в дрожь.

Каменные пороги, железные решетки. В тюрьме было темно, и от ворот по коридорам их вели при свете фонаря. Чувствуя горечь во рту, Нэнс думала о своем бохане, о Море, которая ждет ее с полным выменем.

Тюремщики первым делом взвесили Нору, после чего, посовещавшись, потащили ее куда-то по темному коридору. Нора оглянулась через плечо, в ужасе разомкнула губы, пытаясь что-то произнести, прежде чем ее поглотит тьма. И тут же Нэнс почувствовала, как чужие руки, решительно взяв ее под локоть, толкнули к измерительной рейке.

«Энн Роух. Возраст неизвестен. Четыре фута одиннадцать дюймов. Девяносто восемь фунтов. Волосы седые, глаза голубые. В числе особых примет – глаза с поволокой; увеличенные суставы больших пальцев рук; передние зубы; шрам на лбу. Католичка. Нищая. Обвиняется в предумышленном убийстве».

* * *

Женщины в камере Нэнс были молчаливыми и грязными. Они лежали на соломе, наваленной на каменный пол, и таращили глаза в темноту. Одна, рябая, точно осыпанная щебенкой, все время что-то бормотала, изредка покачивая головой, словно не веря своей неволе.

Ночью Нэнс разбудил пронзительный крик, и, когда пришел стражник с фонарем узнать, из-за чего шум, она увидела, что бормотунья, с размаху бросившись на стену, рассекла себе голову о камень. Стражник увел женщину. Когда они ушли и камера вновь погрузилась во тьму, из угла камеры донесся голос:

– Вот и хорошо, что увели ее.

Наступило молчание, потом отозвалась другая женщина:

– Помешалась она.

– С кипятком баловалась, – заметила первая. – За это и сюда попала. Ребеночка своего решила сварить, как картошку.

– А тебя за что взяли?

Снова наступила пауза.

– Побиралась я. Ну а тебя?

– Торфа немножко стибрила.

– За пьянку.

– А ты за что, старая? Нарушение общественного порядка, а? – ехидно фыркнул голос.

Нэнс молчала с колотящимся сердцем. Она закрыла глаза, не пуская в них тьму, закрыла уши – чтобы не пустить в них эти безликие, неизвестно чьи, долетавшие из тьмы голоса. Она представила себе реку в разгар лета, ее текучий поток. Она воображала себе зеленый отсвет мха на берегу, плети ежевики, ягоды, наливающиеся сладким соком, яйца в потаенных птичьих гнездах и клювики, осторожно разбивающие скорлупу. Она воображала себе всю эту кипучую жизнь, что протекает вне тюремных стен, жизнь неувядаемую, непобедимую, и, воскрешая в памяти картины этой жизни, наконец уснула.

* * *

Серый утренний свет скользнул по стене. Ночь не принесла Норе ни покоя, ни отдыха: заснуть мешала духота и ощущение присутствия других людей: чужой кашель, стоны и непонятное шебуршение наполняли сердце ужасом. Утро стало передышкой после непроглядного мрака, в котором она проплакала всю ночь. Протерев глаза, Нора увидела, что в крохотной камере, кроме нее, еще семь женщин и что почти все они спят. Нэнс среди них не было.

Одна девушка, черноволосая, с ранней проседью, спала рядом с Норой, прислонив голову к стене. Другая растянулась возле ее ног и храпела. Обе девушки были очень худые, с грязными ногами.

Кроме Норы, не спала только одна женщина. Бесцветная, с серыми волосами, эта женщина сидела, поджав под себя ноги, и очень внимательно разглядывала Нору. Поймав Норин взгляд, она подползла к ней поближе. Нора поспешно села.

– Мэри Фоли, – представилась женщина. – Как спалось?

Нора одернула на себе тюремную дерюгу.

– Я знаю, за что тебя забрали. Ты ребенка убила, – сказала женщина, обдав Нору несвежим дыханьем. – Тебе бы со священником поговорить. Ведь за такое женщин нынче вешают. – Наклонив набок голову, женщина окинула Нору хладнокровным взглядом. – Джоанну Ловетт еще месяца не прошло, как перед тюрьмой повесили за то, что мужа своего порешила. Как рыбка на леске болталась: туда-сюда, ну чисто рыбка!

Нора молча глядела на нее.

– Я сюда наведываюсь чаще, чем матрос к непотребной девке, – сказала женщина. – Я здесь все знаю.

– Я его не убивала.

Мэри улыбнулась:

– А я к чарочке отродясь не притрагивалась. Это дьявол мне в глотку льет прямо из бутылки. – Она отодвинулась, сев на пятки. – Изводница, что ли?

Нора мотнула головой.

– Так отчего твой ребенок помер?

– Это вовсе и не ребенок был.

Мэри Фоли вскинула брови.

– Это был подменыш.

Мэри осклабилась:

– Ну, ты и полоумная. Хотя лучше уж полоумной быть, чем совсем без ума. Вот про эту знаешь? – Она указала пальцем на храпевшую девушку. – Мэри Уолш. Хотела скрыть, что родила. Получит месяца три, если не вменят ей еще и оставление ребенка в опасности. Тогда срок больше будет. Вот ведь лихо как пришлось!

Нора глядела на молодую девушку, вспоминая Бриджид Линч, ее окровавленные ляжки. Долгожданного ребенка, зарытого бог знает где.

А подменыша похоронили у Дударевой Могилы. Десять дюймов земли над маленьким тельцем.

– А эта вот, с клеймом на лице, Мойнахан. Себя убить пыталась. – Мэри шмыгнула носом и вытерла его тыльной стороной руки. – Утопиться хотела. Болталась на воде как поплавок. Ну, ее и выловили.

Нора взглянула на веснушчатую девушку, на которую показывала Мэри. Та спала в углу, свернувшись калачиком, положив под голову руки.

– Сколько их здесь таких, искупавшихся – смех берет, ей-богу. Камни привязывать надо, если топиться надумала. Нет, я так тонуть не хочу. По мне тонуть – так только в бутылке. А потом, те, кому петля суждена, – она ткнула себя в грудь, – воды не боятся!