Глава 16

Болотный ирис

Заря уже занялась, когда Нора и Мэри взбирались вверх по склону, возвращаясь домой с реки. Даже теперь, одетая, Мэри все еще не чувствовала собственного тела. Цепенея от холода, она думала, как же, должно быть, закоченел Михял. Мальчик на ее руках затих, уткнувшись лицом ей в шею, и еле дышал.

– Он так замерз, – пробормотала Мэри.

Нора оглянулась на ходу, переводя дух:

– Поторапливайся! Не ровен час увидит кто. Гадать примется, что мы здесь делаем – в такую рань, так далеко от дома…

– Он не двигается совсем. Застудился поди…

– Да скоро уж придем.

И Нора взмахнула рукой, поторапливая Мэри – медлительность девочки явно выводила ее из себя.

Едва оказавшись дома, Нора схватила подойник и отправилась в хлев, предоставив Мэри заботу об очаге.

Подбрасывая хворост в потрескивавшее пламя, Мэри слышала урчание своего пустого живота. Еще три дня поститься, а уже голова кружится, подумала она.

Михял лежал на раскладной лавке, глаза его то и дело закатывались. Как только огонь разгорелся, Мэри взяла укрывавший мальчика платок и, согрев у очага, хотела вновь накрыть им Михяла. Бросив взгляд на мальчика, она увидела, что кожа того посинела от холода. Недолго думая, она взяла его руку и, чтобы согреть ледяные пальчики, сунула их себе в рот. И ощутила вкус речной воды.

* * *

После того как корову подоили, а огонь в очаге превратился в кучу сыпучих углей, Нора предложила Мэри лечь и часок-другой поспать. Живот у Мэри бурчал, глаза щипало от недосыпа, и она согласилась. Укрытый поверх ее платка еще и ее одеялом, Михял наконец согрелся и заснул. Мэри, лежа рядом, разглядывала его лицо. Никогда еще она не рассматривала его черты так внимательно и так подробно. Когда она ложилась спать возле него, обычно было уже темно, а по утрам ей бывало некогда – то напоить его надо, то покормить, то соскрести с тощих ягодиц вонючую корку, то смазать жиром зудящую сыпь на коже – не до гляделок. Теперь же в пробивающемся через дверные щели утреннем свете ей были хорошо видны и бледные веснушки на носу, и шелушащиеся корочки в ноздрях. Рот мальчика был приоткрыт, и она углядела там внизу, в середине, торчащий под странным углом зуб. Тихонько, чтобы не разбудить ребенка, кончиком пальца она коснулась тонкого неровного краешка зуба. Зуб зашатался и, как только она нажала посильнее, выпал на матрас.

Михял шевельнулся, заерзал, поморщился, но не проснулся.

Мэри подняла зуб к свету. Как жемчужинка, подумала она. Маленькая жемчужинка. Она погладила пальцем углубление зуба, дивясь, до чего похож он на зуб обычного человеческого детеныша.

Потом Мэри встала, подошла к двери, толкнула верхнюю ее створку и – как делала это не раз для младших своих братьев и сестер – бросила через правое плечо прямо в грязь двора этот первый выпавший зубик.

Благополучия тебе, мысленно пожелала она и, вернувшись к раскладной лавке, погрузилась в крепкий, без сновидений, сон.

* * *

– Вставай, Мэри! Вставай!

Шершавая рука резко трясла ее за плечо. Мэри открыла затуманенные сном глаза и увидела над собой лицо Норы – бледное, встревоженное.

– Мэри!

Вдруг испугавшись, Мэри села в постели и поискала глазами мальчика. Он лежал рядом с ней и спал, закинув руки за голову. Мэри облегченно перевела дух.

– Который час?

– Заспались мы. Уже за полдень!

В широкой мужниной куртке Нора казалась меньше и худее. Растрепанные седоватые космы падали на лицо.

– Нашли пищог, Мэри!

– Пищог? – Внутри у девушки все перевернулось.

– Я на двор вышла по малой нужде, а там Пег идет. Это она мне рассказала. И всем на горе раззвонила тоже. Уже целая толпа туда спешит – своими глазами посмотреть. Вроде гнезда. А в нем самое колдовство. Скверное что-то.

Страх трепетал у Мэри в груди.

– Прямо-таки скверное?

Нора кивнула и, схватив укрывавший мальчика платок, кинула его Мэри:

– Вставай-ка давай! Мне надо, чтоб ты пошла туда, посмотрела и мне рассказала.

Продрав глаза, Мэри стала укутываться в платок.

– А кто подложил хоть?

– Никто не знает. Вот все и хотят вызнать.

– А где?

– У Линчей, – понизив голос, пояснила Нора. – У Кейт и Шона. – Она помогла Мэри подняться. – Пойди сама все выведай.

* * *

Через поля к ферме Линчей уже двигалась целая толпа, встревоженная и возбужденная, жадно обмениваясь обрывками слухов.

– Он поле размечал, когда увидел. Говорит, что такое уже не впервой на его земле.

– Верно, я и сам слыхал, он в кузне еще рассказывал.

– Камни стояли вверх ребром, на ворота ему траву и ветки привязали.

– Тут-то как есть истинный пищог, черный, как в старину делали. Гнездо из соломы, а внутри – мерзость кровавая. Гнилая. Это тебе не камушки-веточки… Новый морок пошел. И ведь положили, чтоб видели, чтоб сразу нашли!

– Шон говорит на Нэнс Роух.

– За священником послали.

– Худо дело, коли так.

– По мне, и то худо, и это.

Они приблизились к усадьбе, и Мэри протиснулась сквозь толпу, чтоб рассмотреть пищог вблизи. Он виднелся из-за навозной кучи позади беленой хижины Линчей. Это и вправду было небольшое гнездо, но не свитое птичьим клювом, а тщательно и продуманно сплетенное человеческой рукой. В углублении гнезда темнело что-то кровавое. Гнилостный запах мгновенно проникал в ноздри и надолго в них застревал.

Люди обступили гнездо, в ужасе крестясь, и негромко, краем рта перешептывались.

– Да уж, сами собой такие дела не делаются!

– А то! Умысел как есть, самый злодейский умысел…

– Что, по-твоему, там внутри? Что за тухлятина?

– Может, мяса кусок?

Шушуканье внезапно прорезал мужской голос:

– Отец Хили приехал! Отец Хили здесь!

Послышался шорох: собравшиеся расступились, давая дорогу священнику.

Торопился поди, думала Мэри, вон платье как перемазал, все в глине.

– Вот оно, отец. – Корявые руки протянулись туда, где на земле лежал пищог.

Священник глянул на него, зажав нос рукой.

– Кто это сделал?

Ответом было молчание.

– Кто здесь утратил последние остатки разума? – гневно вопросил отец Хили. Голубые глаза его скользнули по взволнованным, испуганным лицам.

– Никто из нас не знает, отец, кто это устроил.

– Ну да, мы ж просто поглядеть пришли…

– И что ж вы теперь делать станете, отец?

От вони у священника слезились глаза.

– Принесите мне лопату.

Один из работников послал за ней сына, а тем временем священник достал прозрачный пузырек со святой водой, аккуратно вытащил пробку и торжественно окропил гнездо из пузырька.

– Еще чуток побрызгайте, отец, не поскупитесь! – пискнул чей-то голос. Из толпы донеслись приглушенные смешки.

Отец Хили сжал челюсти, но просьбу выполнил: щедро окропил и пищог, и место вокруг. Когда принесли лопату, отец Хили выхватил ее из рук мальчишки с выражением крайнего нетерпения и, поддев ею гнездо, поднял с земли. Люди попятились: гнездо качалось на самом конце лопаты.

– Где у вас тут ближайшая канава? – спросил священник.

Шон, черный от ярости, указал куда-то в угол поля. Священник не мешкая направился туда, за ним потянулись люди. Мэри шла вместе с толпой, чувствуя, как кровь закипает в жилах.

На дне канавы было сыро и росла крапива. Отец Хили осторожно опустил пищог на сухой скат канавы и вытер лопату о траву.

– А теперь чего делать, отец?

– Лопату бы освятить, отец!

– Нет бы вам простую палку взять! Небось теперь порча будет и на лопате, и на всем, что ею станут делать!

Отец Хили потер глаза, затем вновь вытащил пузырек и плеснул водой на полотно лопаты, бормоча молитву.

– Сжечь бы надо, отец!

– Лопату сжечь? – не понял священник и, казалось, смутился.

– Пищог! Разве вы его не сожжете? – Один из мужчин, выступив вперед, с готовностью протянул священнику свою трубку.

Тут отец Хили наконец сообразил. И покачал головой:

– Земля очень сырая. Сушняка не принесешь, Шон? Что угодно сгодится – сено, дрок, только б горело. И огонька тоже.

В толпе началось оживленное движение: люди следом за Шоном повалили к нему в дом за растопкой и соломой. Сам Шон едва не дымился от ярости, но не проронил ни слова. Мэри старалась держаться от него подальше, но в какой-то момент он случайно встретился с ней глазами и продолжал смотреть, не отводя взгляда, с таким отвращением и неприкрытой враждебностью, что девушка потупилась и принялась собирать щепки. Кейт стояла в стороне от толпы в низко повязанном платке. Под глазом у нее лиловел синяк, и смотрела она на все как-то ошарашенно. При виде Мэри она вздрогнула, а потом отступила назад ровно на три шага, плюя на землю и крестясь.

* * *

Пищог сожгли в холодных синих мартовских сумерках, завалив целой кучей щепок, торфа, сухого дрока и соломы. Пламя ярко пылало в морозном плотном воздухе, и середина его была фиолетовой. Значит, самые козни это и есть, думала Мэри. Со странным чувством наблюдала она, как лижут языки пламени кровавое гнездо, в то время как священник уже садился на своего осла, а люди продолжали стоять над костром, точно часовые. В голове вертелись неприятные, трудные вопросы: «Кто сплел это соломенное гнездо? Что за дьявольщину он замыслил?»

Гнилостный запах преследовал Мэри еще долгое время после того, как погас костер и люди побрели по домам, ежась от вечернего холода, с закоченевшими руками и ногами. Никакая святая вода, которой брызгал священник, не смогла вытравить зловония мерзкой, разлагающейся кровавой каши; он словно въелся в кожу и держался на волосах, уже когда девушка вернулась в хижину к Норе.

* * *

Этим вечером возле лачуги Нэнс Роух собрались мужчины – они были пьяны и размахивали ясеневыми палками. Нэнс слышала, как они подходят, как ломятся сквозь подлесок, круша папоротник. Взглянув в щель своей прутяной двери, она увидела шагавшего первым Шона Линча. Он шел пошатываясь, затем остановился и расстегнул штаны. Под одобрительный гогот спутников он принялся мочиться на стену бохана.

Затем раздался звон битой посуды – это один из мужчин швырнул кувшин с потином в ствол дуба.

– Ты, сука черная! – вдруг рявкнул Шон, брызгая слюной. Остальные даже притихли, оторопев от ярости, с какой это было сказано.

Приникнув к дверной щели, Нэнс смогла рассмотреть мужчин – их было пятеро, и стояли они ярдах в десяти, не дальше. Лица их блестели от пота и выпивки.

Шон Линч покачнулся, его повело в сторону, когда, неуверенно взмахнув палкой, он выкрикнул опять:

– Ты, сука черная, Нэнс Роух, убирайся к дьяволу, там тебе место!

Повисло молчание. Нэнс затаила дыхание. Сердце ее билось тяжко, как у заживо погребенной.

Мужчины стояли не двигаясь, к ней лицом, и казалось, это не кончится никогда. Нэнс знала, что в темноте они не видят, как блестят в щели ее глаза, но ей чудилось, что каждый из них смотрит прямо на нее. Пять лиц, полных ярости и злобной силы. Каждое – огненная стена ярости.

После этой осады, длившейся, как показалось ей, целый час, мужчины наконец развернулись и нетвердой походкой двинулись назад, к дороге, на ходу перекидываясь словами.

Когда их поглотила тьма и единственными звуками остались лишь свист ветра в ветвях деревьев и легкий, еле слышный шум реки, насмерть напуганная Нэнс сползла, задыхаясь, по стене на пол. Ее била неостановимая дрожь.

В прошлый раз мужчины вломились к ней спустя два дня после того, как, придя домой, она не нашла там ни Мэгги, ни той женщины-фэйри. Тогда в хижине все было перевернуто, разбросано; на полу валялись осколки фаянса, всюду была рассыпана зола, как будто кто-то ногой разгребал и разбрасывал ее, ища что-то в очаге.

Явились они, когда уже стемнело. Они колотили в дверь ногами, стучали кулаками по штукатурке стен.

– Где она?

Нэнс, вскочив, пыталась улизнуть через заднюю дверь, но дверь заклинило.

– Нет, калинь! Где она?

– Кто?

– Где эта Шалая? Твоя тетка, что умеет всякое?

– Лечить умеет?

В ответ один из мужчин лишь сплюнул, злобно сверкнув взглядом.

– Шалая Мэгги из Мангертона, где она?

– Пищог она не делает.

Он расхохотался:

– Не делает, как же!

Нэнс вспомнилось, чему обучала ее раньше Мэгги. Как обратить на пользу себе удачу другого. Как сделать бесплодным мужчину. Какую силу имеет рука мертвеца.

– Здесь ее нет.

– Небось в канаве на задворках прячется, а?

Нэнс покачала головой:

– Она ушла, пропала, – и заплакала, заплакала от страха перед этими людьми, стоящими перед ней в доме ее покойного отца, заплакала оттого, что потеряла тетку, единственно родного человека, который оставался у нее на этом свете.

Мужчины тыкали пальцами ей в лицо.

– Если эта твоя полоумная, шальная тетка вернется, скажешь ей о том, что ее ждет! Скажешь, что мне известно, какую порчу она напустила на моих коров, и что я ей самой глотку перережу, как им перерезал!

И вот теперь в тесноте бохана руки Нэнс тряслись совсем как в ту ночь, после того, как мужчины, уйдя наконец, оставили ее одну.

Матерь Пресвятая, Мария Дева, думала Нэнс, спаси меня! Я одинокий ясень на ветру. Идет гроза, и, хоть за мною лес, молния ударит в меня.

* * *

Когда Нора проснулась на другое утро, чувствуя, как внутри все зудит от нетерпения, Мэри уже ждала ее одетая, сидя перед огнем с подменышем на коленях. Лежавшая на ее плече голова мальчика подергивалась, он скулил жалобно, по-собачьи.

– Гляди-ка, встала и сидит себе, готовенькая! Нет бы меня разбудить, мы б тогда уже на полпути были!

Мэри обратила на нее молящий взгляд.

– Что такое, что с тобой стряслось?

– Я не хочу идти.

– Это еще почему? – раздраженно бросила Нора. Она вся дрожала от волнения. Так хотелось ей очутиться на реке, так ждала она того мгновения, когда наступит ее черед погрузить эльфеныша в воду. И ощутить его сопротивление, его нежелание уйти.

– Боязно мне, – сказала Мэри.

– Чего боязно-то? В речке купаться? Так ты вчера уже искупалась, а на этот раз только смотреть будешь.

– Слишком холодно ему будет. Вы ж сами видели, как дрожал он, как трясся, синий весь… Я за него боюсь. А сегодня утром он все ротик разевал, миссис, молока просил. Он есть хочет!

– И я хочу! И ты тоже!

– Но с пустым-то животом, боюсь я, он холода не выдержит – помрет!

– Мэри, то, что у тебя на коленях сейчас, никакой не ребенок. И Михяла нам не вернуть, если не послушаемся мы Нэнс и не окунем тварь в воду!

Казалось, девочка вот-вот расплачется.

– Мне худое чудится, – пробормотала она.

Нора зачерпнула воды ковшом и побрызгала ей на лицо:

– Хватит, Мэри!

– Да! Чудится! Все думаю, что священник бы сказал, если б узнал…

– Священник мог помочь, когда я его о помощи просила!

– Но, миссис, разве не грех это, как вы думаете? Я вот вам давеча про пищог рассказала, так мне все кажется, что и мы что-то похожее делаем. Встаем до рассвета, догола раздеваемся, тайно, в глухом месте… Я греха на душу не хочу брать. Не хочу вред ребенку сделать.

– Просто ты на давешний пищог насмотрелась. Вот оно тебе в голову и зашло.

– Там говорили, что это Нэнс его подложила.

– Вранье!

– Говорили, что она зла желает всем нам в долине, за то, что священник против нее на службе говорил.

– Враки, бабьи сплетни!

– Может, не стоит Нэнс этой так уж верить, миссис… Может, она…

– Мэри! – Нора вытерла лицо передником, после чего обвязалась им. – Ты хочешь, чтоб сын моей дочери возвратился, или не хочешь?

Девочка молчала, еще крепче прижимая к себе ребенка.

– И никакого греха тут нет, – сказала Нора. – Разве ж это грех – вернуть добрым соседям то, что от роду Ихнее?

Мэри, опустив голову, разглядывала комья глины под ногами у Норы.

– А можно я одеяло захвачу, чтоб после согреть его?

– Бери, бери, сама и потащишь!

* * *

К лачуге Нэнс они подошли, когда небо было еще совершенно черным и лишь на востоке едва-едва начинало розоветь. Нора заметила, что несущую закутанного подменыша Мэри слегка качает. От голода, наверно, подумала Нора. Ее саму день поста вверг в некое восторженное состояние. И сейчас, шагая в темноте, она чувствовала, как необычайно обострились все ощущения. Втягивая холодный воздух, ноздри улавливали в нем не только привычные запахи земли, дыма и глины, но и подступавшую все ближе речную сырость, и горьковатую прель подлеска. Это была радостная, будоражащая бодрость.

Нэнс сидела у огня и вздрогнула от стука двери. При виде ее лица Нора приуныла – такое в нем было смятение: под глазами набрякли мешки, а седые волосы, обычно забранные в опрятный пучок на затылке, беспорядочно разметались по плечам.

– Нэнс?

– Что, пора уже? – спросила женщина и, не дождавшись ответа, медленно поднялась на ноги. – Ну, раз так – пойдем к пограничью.

По лесу они шли в тягостном молчании. Нора слышала только шорох шагов и тяжелое дыхание Мэри, с трудом тащившей подменыша. Лесной мрак был до ужаса недвижим.

Вдруг тишину прорезал прокатившийся по всей долине пронзительный крик, и все три женщины так и подскочили от страха.

Утка это, подумала Нора, лиса утку поймала, только и всего. Но по спине все равно побежали мурашки.

– Слыхала, что нашли на ферме у Линчей? – произнесла Нора шепотом, стараясь, чтоб голос не дрожал. – Про пищог?

Нэнс молча шагала в темноте.

– Пищог там нашли, – повторила Нора. – Послали за священником. Он его святой водой окропил, а потом сжег. Так Мэри говорит.

– Это было гнездо с кровью внутри, – подала голос шедшая впереди Мэри.

– Беда будет, – пробормотала Нэнс.

Она казалась погруженной в свои мысли и заговорила опять, лишь когда они пришли на прежнее место у реки:

– Теперь твой черед, Нора.

Нора не могла понять, от чего так сводит живот – от страха или от волнения.

– Что мне делать, Нэнс?

– То же, что и в тот раз делали. В точности повтори все за девочкой – разденься и войди в воду с эльфенышем на руках. И окуни его всего трижды. Каждый волосок его должен под водой очутиться. Вода пограничья сильная, пусть она все его тело омоет. И не поскользнись смотри! Воды в реке, похоже, сегодня прибыло.

Нора кивнула, чувствуя сухость во рту. Дрожащими руками она сняла с себя одежду.

– Может, лучше я опять это сделаю? – попросила Мэри. Она примостилась на корне дерева, прижав к себе мальчика. Едва заслышав шум реки, он принялся стонать и биться, ударяясь головой о ее плечо.

Нора протянула руки к мальчику.

– Хватит! Ты же знаешь, что сейчас моя очередь. Так положено. Давай его сюда, Мэри!

Девочка замялась:

– Только вы осторожней с ним, хорошо?

– Да мы ж не зла ему желаем, – заверила ее Нэнс. – Просто хотим вернуть эльфеныша к его сородичам.

– Он вчера как ледышка был. Больно холодная вода для него. Он же маленький такой, тощий…

– Дай его Норе, Мэри.

– Скорее! – Шагнув к Мэри, Нора наклонилась над ней и выхватила ребенка из ее рук. Нора не стала подбирать упавшее с него одеяло и прикрыла ребенка своим платком.

– Вы ж его на колючки положили! – упрекнула ее Мэри.

Нора словно не слышала. Она взяла ребенка на руки, и тот вдруг завопил и замахал руками. Нора чувствовала, как голова бесенка бьется о ее ключицу.

– Теперь в реку, Нора. Вот так. Держись за ветку, как Мэри вчера спускалась. Не поскользнись.

* * *

Когда Нора в первый раз окунула подменыша, он в удивлении раскрыл рот. Но воды он хлебнул не больше, чем при крещении, и Нора, приподняв его, вновь опустила в воду.

– Христом Богом прошу, скажи, Михял Келлигер, сын моей дочери, это ты или не ты?

В третий раз, когда вода, хлынув, залила лицо подменыша, Норе показалось, что он остановил на ней взгляд и глядит прямо на нее, пуская пузыри. Едва она вытащила его наружу, как солнце заиграло на сбегающих с него струйках и на всей поверхности реки: надо же, как быстро рассвело! Нора держала эльфеныша у голой груди, пока он выкашливал речную воду. Она стояла, дрожа, среди солнечных бликов, и в душе ее крепла уверенность, что они поступили правильно, что не пройдет и дня, как дочкин сын вернется к ней – невредимый, исправный, умеющий ходить и говорить. Это сулила ей река, спокойно и неуклонно стремящая свой бег, и обещали жаворонки, возносящиеся в небеса, точно молитва.

* * *

С утра у родника темнела кучка женщин. Несмотря на солнечную мартовскую погоду, на головы они натянули накидки и о чем-то перешептывались, горячо и таинственно.

Мэри покосилась на них, опуская ведро, и поймала на себе несколько взглядов, причем некоторые были довольно бесцеремонные. Вдруг вся толпа двинулась на нее. Мэри выпрямилась, вскинув голову, и тотчас пошатнулась от слабости.

– Ты ведь с Нэнс Роух дружбу водишь, а, Мэри Клиффорд? – обратилась к ней Эйлищ О’Хара, и это прозвучало как обвинение.

– Мы тут промеж себя толковали, кто бы мог пищог подложить на землю Шонову.

– Ну, я-то этого не делала, если вы на меня подумали.

Эйлищ визгливо рассмеялась:

– Небось от скромности не умрешь – ишь, на нее мы подумали! Ты что, девка, с утра в крапиву садилась?

Женщины засмеялись. По спине Мэри пробежал холодок.

– Кто бы это ни был, он это еще до свету обделал. Собака не проснулась, Шон говорит.

– А может, оно не вчера там появилось, – предположила другая женщина. – Подложили пищог свежим, чтобы уж на месте протух.

– Кейт говорит, видела, как Нэнс утром кралась по полю, пока люди спят.

– А мой муж – птичка ранняя, так он готов на могиле матери своей поклясться, что видел старуху с добрыми соседями вместе – будто шли они в темноте гурьбой по дороге. У Дударевой Могилы, в самой глухомани. А у мужа моего глаза зоркие – углядел.

– А он по зоркости своей среди нас фэйри не примечает?

– Да чего мужики не увидят через горлышко бутылки-то!

Все засмеялись.

– При чем тут бутылка? Мой отродясь ни капли в рот не берет!

– Так он что, думает, это Нэнс с ее бесами?

– Ну, говорят про нее, будто она с Ними знается…

– Правда это, истинная правда. Якшается она с Ними. И знание у Них выпросила, как масло отнимать у коров да яйца у кур, как жен кузнецовых огнем жечь!

– Страсти какие!

– Я все думаю, откуда та кровь взялась, – сказала одна из женщин, опасливо стрельнув глазами в сторону Мэри.

Женщины переглянулись.

– Может, зверь какой, – предположила одна. – Зайца убили и кровь пустили.

Мэри опустила глаза, боясь, что ее вот-вот стошнит.

Опять вмешалась Эйлищ:

– Если ты, Мэри, увидишь Нэнс, лучше скажи ей, чтоб подумала впредь, прежде чем порчу насылать. Мы тут злодейства не потерпим. То Анья опалилась, то эта кровянка у Шона на ферме!

– Скажи ей, чтоб вон убиралась! Пусть по миру опять отправляется!

– Она как лечить знает, – робко вступилась Мэри.

– Как же! Что ли, я сама не хаживала к ней за лечением? – Эйлищ ухмыльнулась. – Чуть мне глаз не выколола гусиным клювом. Умом она тронулась!

– Так умом тронулась или сердцем ожесточилась, а, Эйлищ?

Мэри увидела, что к женщинам направляется Ханна и что лоб ее нахмурен.

– Ты уж давай, или одно, или другое!

– Только дурак станет ходить к этой ведьме, знахарке полоумной!

– А ты по-прежнему дура, Эйлищ, или шибко поумнела с тех пор, как за важного человека выскочила?

Эйлищ злобно скривилась, но от родника и дрожащей Мэри отошла.

Приблизившись к девочке, Ханна положила руку ей на плечо.

– Не обращай ты на нее внимания, – сказала она. – Ты ведь к Нэнс мальчика Лихи носишь, да?

Мэри кивнула.

– Ты скажи Нэнс, старая Ханна знает: пищог – не ее рук дело. – Ханна понизила голос: – Любая женщина поймет, что там было, в гнезде-то. У любой бабы, ясное дело, найдется где такой крови добыть, только не у Нэнс, в ее годы! И не у меня. Нет, по мне, так пусть ищут те руки, что поближе к дому.

Мэри уставилась на нее в ужасе.

– Ага, – подтвердила Ханна, кивнув туда, где наполняла свое ведро из родника Кейт Линч. – Пинками по дому ее гоняет. Вот запомни, что скажу я тебе, молодая Мэри Клиффорд: когда-нибудь она его убьет. Если кто-то и тронулся умом, так это она. Мозги у нее с места слетели. От мужниных кулаков.

* * *

Стоя в темноте, Нэнс курила мать-и-мачеху и глядела на дорогу. Три дня она не брала ничего в рот, и голод обновил ее, обострив чувства и усилив тревогу. Тлеющий огонек трубки резал глаза, она чутко прислушивалась к каждому шороху, ко всему, что могло означать движение во мраке. От голода она ощущала себя чем-то наподобие боурана: натянутая кожа над гулкой пустотой внутри. Она напряженно ждала.

И вот услышала. Предрассветную тишину прорезал крик – похожий на лисий, крик подменыша. Вздрогнув, она затянулась трубкой. Прошло несколько томительно долгих минут, прежде чем Нора и Мэри, идя на огонек тлеющих в трубке листьев, приблизились к порогу бохана. Вдова шла странной походкой, пальцы рук стиснуты в кулак, ноги – словно деревянные. Когда они подошли совсем близко, Нэнс заметила, что зубы женщины выбивают дробь, хотя заморозков и нет. Во всем облике ее сквозило возбуждение.

– Благослови Господи вас обеих!

– Ну и темное же утро выдалось, тьма кромешная! – Голос Норы срывался от предвкушения.

– Это утро – последнее. Последнее утро всего темней.

– Кабы месяц не выглянул, заплутали бы мы.

– Но дошли же. Что, Мэри, боялась, что дорогу не найдешь?

Девочка молчала. Только передник белел в темноте. Нэнс хотела положить руку ей на плечо, но девочка отпрянула.

– Ну-ну… Бояться нечего. Я буду вам защитой, и скоро все кончится.

Мэри шмыгнула носом, и подменыш опять испустил вопль, напугав всех троих.

Нэнс потянулась к ребенку:

– Знает, что скоро воротится, откуда пришел. Дайка мне его, Мэри. Я его к воде понесу.

– Вам тяжело будет.

– Я сильная.

– Я хочу его нести. Оставьте его мне.

Нэнс увидела, как Нора ударила девочку по руке.

– Отдай Нэнс! – Тут вдова повернулась к Нэнс: – Сказала б ты пару слов девчонке-то. Всю ночь напролет хныкала и дурью маялась.

– Мэри, отдай мне подменыша.

– Он знает, – прошептала девочка, нехотя передавая ребенка.

– Что «знает»?

– Знает, куда мы идем, – печально ответила она. – Как только он увидел, что мы к вашему дому путь держим, он крик поднял.

– Еще бы, неохота подменышу обратно под землю отправляться. Здесь ты с него пылинки сдуваешь. Однако приспело время его на внука вдовы поменять.

– А с ним что будет?

– Вернется к родне.

– А боли он не почувствует?

– Господи, нет, конечно, – ответила Нэнс, но перед глазами ее вдруг мелькнуло лицо Мэгги. С длинным шрамом.

Путь к реке казался невыносимо долгим. Нэнс шла, крепко прижав к груди подменыша. Оказавшийся на незнакомых руках ребенок был напуган и все время плакал, уткнувшись в морщинистую шею старухи. Они шли, и мокрая от росы трава хлестала их по юбкам. Вдруг руке Нэнс стало тепло от просочившейся сквозь тряпки детской мочи.

По дороге вдова возбужденно шептала Нэнс:

– Мне сон вчера приснился. Непростой сон! Помнишь, как Питер О’Коннор рассказывал об огнях возле Дударевой Могилы, что горели перед тем, как Мартину умереть? Так вот мне снилось, будто иду я в поле в предрассветный час, небо уж синеет чуток, вроде как теперь, а когда я к урочищу фэйри подошла, гляжу – под боярышниковым кустом три огня светятся. Я как увидела, сперва испугалась, но ноги все равно несли меня вперед, к ним, а когда я ближе очутилась, увидела, что цветет куст, а лепестки цветочные ветер разносит, и много их, и трепещет весь этот цвет на ветру, и что огни – это и не огни вовсе, а Джоанна, и Мартин, и Михял. – Три этих имени Нора выговорила с трудом – голос изменил ей. – Все трое, Нэнс! Стоят под деревом. Меня дожидаются. И музыка играет, какую в жизни не слыхивала.

– Волшебная?

– Будто ангелы ее играют. И пение раздается. И будто вижу, как добрые соседи позади них танцуют. И танец такой красивый! – с жаром заключила свой рассказ вдова. – Как думаешь, Нэнс, что бы это значило? Я-то уверена, это добрый знак. А ты что скажешь? Добрый или нет?

– Скоро узнаем, Нора Лихи. Да, узнаем!

Светало, и вот уже можно было разглядеть реку – темно-коричневую, окаймленную зеленью папоротника, еще не расправившего свои скрученные листья. Нэнс, тяжело дыша и отдуваясь, передала Михяла Мэри и стала раздеваться, стягивая через голову слои сукна и шерсти и складывая их на землю.

Ее груди лунно белели в тусклом свете раннего утра, дряблая кожа натянулась от холода.

– В последний разочек, значит, – сказала Нэнс. – Она взглянула на Нору – та стояла натянутая как струна, крепко сцепив руки на груди, широко раскрыв глаза. Все ее тело сотрясала дрожь.

– Мэри, подождешь, пока я в воду войду, а потом передашь мне мальчика.

Мэри глядела на нее, ничего не говоря. Лицо ее было совершенно белым, в глазах стояли слезы.

От поднимавшегося с реки холода у Нэнс перехватывало дыхание. Она входила в воду медленно, тяжело, с хрипом дыша, спотыкаясь, когда комья береговой глины обрушивались под ее тяжестью, и охая, когда вода касалась ее дряблых бедер и живота. Кости ее ныли. Река била по ногам, ударяя в них мелкой галькой, сдвинутой и разворошенной ее шагами.

– Ну, теперь давай его сюда, Мэри! – Зубы ее стучали, и Нэнс думала, что будет, упади она в воду. Ощущала собственную старость. И хрупкость.

Девочка не шевельнулась. Она съежилась на берегу, еще теснее прижав к груди ребенка. Нора шагнула к ней.

– Так дашь ты его Нэнс, а, Мэри?

Девочка уткнулась лицом в макушку ребенка и не поднимала глаз. Мальчик тихо застонал.

– Дай его мне!

– Это грех с ним такое делать, – прошептала Мэри.

Нора протянула руки к мальчику, и плач его стал громче; Мэри крепко держала его, обхватив обеими руками. Теперь она плакала громко, неистово. Нора пыталась разжать ее пальцы, вцепившиеся в ребрышки ребенка.

– Ишь обнаглела – так себя вести! Стыдись! – Она отвесила Мэри пощечину, и девочка, вскрикнув, выпустила ребенка из рук. Нора вскинула вопящего мальчика на плечо и, зажав ему рот, не раздеваясь, вошла в воду. Преодолевая напор воды, она дошла до Нэнс и передала ей орущего ребенка.

– Пожалуйста! – крикнула с берега Мэри. – Пожалуйста! Грешно это! Грех такое с ним делать!

Трясясь от ледяной воды, Нэнс взяла подменыша и перекрестила его костлявую – кожа да кости – грудь. Взглянула на Нору – та стояла в реке, спиной к Мэри. Вдова кивнула, и Нэнс погрузила исходящего криком ребенка в воду.

Мэри повалилась на мшистый береговой скат; по лицу ее текли слезы.

– Вода слишком холодная! – кричала она, царапая пальцами глину и давясь слезами. – Грех это!

– Замолчи, Мэри, – пробормотала Нора, кивнув Нэнс, которая в это время подняла ребенка над водой.

– Во имя Господа Бога нашего, если ты из фэйри, прочь!

– Пожалуйста! Ну пожалуйста, Нора, не делайте с ним этого!

Нэнс вновь опустила ребенка в реку, потом подняла высоко над водой. Светло-рыжие волосы мальчика прилипли ко лбу, изо рта и глаз его с бульканьем текли струи воды. И затем, в последний раз, прежде чем успел он сделать вдох, чтоб закричать, она, крепко сжав ему грудь руками, в третий раз толкнула его в стремительный речной поток. Она взглянула на Нору и поняла, что женщина видит, как бьется белое тельце под пенной поверхностью реки, как мерцают – то блеснут, то исчезнут, точно промелькнувшая рыбка, – его волосы. Встретившись с ней взглядом, Нора кивнула опять, и по ее кивку под плач Мэри руки Нэнс легли мальчику на грудь. Нэнс сжала, стиснула руки и устремила взгляд на иву, на длинные пальцы ее ветвей с сережками. Она глядела на то, как тычется носом в береговой скат побег водяного кресса, и чувствовала, как болезненно стынут и немеют руки в быстрой воде и как впиваются в ее кожу острые ногти ребенка, судорожно бьющегося в реке; она глядела на бутоны ириса – сомкнутые вокруг желтых цветов листочки были как руки, сложенные для молитвы. Она чувствовала, как внезапно поднявшийся ветер касается ее волос; ветер шелестел в деревьях, срывая листья и семена, кружа их на водяной глади, вдруг разбившейся, когда из воды показалась детская рука; воздетые вверх пальцы пытались схватить воздух. Нэнс прикрыла веки, чувствуя, как слабеет, как затихает борьба, и, даже не глядя на бессильно обмякшее, безжизненное тело, на остекленевшие глаза, она поняла, что река приняла фэйри как свое, ей соприродное.