Глава 12

Вероника

Через неделю после того, как Нэнс приняла у Бриджид неподвижного, бездыханного младенца, она вернулась к хижине Линчей с корзиной вероники.

После тех родов Бриджид являлась ей каждую ночь, грудь Нэнс словно тоже распирало молоко, которое некому было сосать. Проснувшись в тревоге, ворожея испуганно озиралась и спешила в лес за молочаем, вероникой и водяным крессом и всякой травой, что способна облегчить телесные мучения несчастной.

В долину она добралась, когда первый утренний свет, пробившись сквозь дымку, разлился над вершинами гор. Подойдя к двери Линчей, она постучала. На стук вышел Дэниел с воспаленными от бессонницы глазами.

– Чего тебе? – хрипло спросил он.

В ответ Нэнс молча показала на корзинку.

– А это еще зачем?

– От болей. Трава такая.

– Ей не травы нужны, – сказал Дэниел и, скрестив руки, встал в двери.

Нэнс попыталась заглянуть в дом, но он заслонил ей обзор.

– Ты свое дело тут уже сделала, Нэнс.

– Дозволь мне походить за твоей женой, Дэниел.

– Она еще не очистилась в церкви.

– Знаю. Дозволь мне посмотреть ее. Я могу ей помочь.

– Еще паслена дашь, да? – криво усмехнулся Дэниел. Наклонившись к Нэнс, он тяжелым взглядом уставился прямо ей в глаза. – Ведь говорил же я тебе, что на килин она ходит, к фэйри, а тебе хоть бы хны – ничегошеньки не сделала! А теперь вот сынок мой – в могиле!

Нэнс стойко выдержала его взгляд.

– Такое случается, Дэниел, уж поверь. И винить тут некого. Мы сделали что могли, право слово. Так уж устроен мир. На то воля Божья.

Дэниел потер небритый подбородок, голубые глаза его глядели хмуро.

– Кто поручится, что не ты убила моего сына своим пасленом?

– Паслен ей помог заснуть, только и всего!

– Это только слова.

Нэнс вскинула голову:

– Я прожила долгую жизнь, Дэниел. А скольким детям помогла на свет родиться, и не сосчитать. Неужели ты думаешь, что, когда жить на этой земле мне остается всего ничего, я детоубийцей заделалась?

Он засмеялся, в утреннем сумраке смутно виднелся пар от его дыхания.

– Ну да. Умеешь ты отвертеться.

– Так позволишь мне ее полечить?

– Говорю тебе, Нэнс: над ней еще не прочли очистительной молитвы. Ведь ты сама вечно о духах твердишь. Так почему не боишься, что она осквернит тебя нечистым дыханием? Ведь грех деторождения еще с нее не снят.

– Молитва – дело священника. А я пришла как повитуха.

– Ну да, повитуха. Хороша повитуха! – Он кивнул в сторону дороги: – Прочь отсюда!

– Можно я хоть травки тебе оставлю?

– Прочь! – Крик его гулко разнесся в тихом утреннем воздухе. С росшего неподалеку ясеня вспорхнула стайка скворцов.

Бросив на него опасливый взгляд, Нэнс опустила на землю корзинку с травами.

– Ты припарку из этого сделай, – начала она, но не успела договорить: Дэниел пинком отбросил корзинку. Он тяжело дышал, щеки его пылали от ярости.

Нэнс замерла, сердце вдруг сбилось с ритма. Она уставилась на свои ноги, на пожелтевшие ногти.

Воздух между ними искрил от напряжения. Ни он, ни она не двигались.

Тихо скрипнула дверь, и оба повернулись на звук. В дверном проеме стояла всклокоченная Бриджид – бледное лицо и темная спутанная грива волос. Бриджид бросила долгий взгляд на Дэниела, и Нэнс уловила: что-то пробежало между ними. И тут же, не сказав ни слова, Бриджид вернулась обратно в дом и закрыла за собой дверь.

– Я могу ей помочь, – повторила Нэнс.

Дэниел постоял, не поднимая головы, а затем прошел к тому месту, куда отлетела корзинка. Нэнс глядела, как, наклонившись, он собирал вывалившиеся из корзинки в грязь травы и неловко пихал их обратно в корзинку. И, вытерев руки о штаны, протянул корзинку Нэнс.

– Ступай домой, Нэнс.

– Может, сам дашь ей травки?

– Прошу тебя, Нэнс, ступай домой.

– Твое дело только вымыть их да сделать припарку.

– Нэнс, Христом Богом прошу: ступай домой!

У Нэнс пересохло в горле. Молча, стараясь не встречаться глазами с Дэниелом, она повернулась и побрела прочь.

* * *

Мальчик и вправду переменился, но не такой перемены ждала Нора. Каждое утро затемно, еще петух не пропел, она спросонок ощупью выбиралась из своего покойчика, чтобы постоять над спящей девочкой и подменышем. Кутаясь в куртку Мартина, она стояла над раскладной лавкой, вглядываясь в лицо спящего ребенка. И каждое утро он, казалось, не спал и не бодрствовал, а словно дремал с приоткрытыми глазами. Иногда он шевелился, но не дергался, как раньше, – он либо лежал неподвижно, либо по нему пробегала жутковатая дрожь, точно по кроне осины под ветром. Нора разглядывала его рот, пытаясь понять, просто ли он приоткрыт спросонок или это страшная зевота фэйри. Иногда изо рта показывался язык, и сердце Норы колотилось от предвкушения: вот сейчас мальчик заговорит.

Однажды утром Нора, стоя над лавкой, уже было решила, что наперстянка подействовала и в дыхании мальчика слышится речь, но тут, зевая, проснулась Мэри.

Она сжалась при виде склонившейся над ней Норы:

– Ох, как вы меня напугали!

Нора села на корточки возле мальчика, придвинув ухо к самому его рту.

– Мне почудилось, будто он произнес какое-то слово.

Мэри села в постели, растрепанная после сна.

– Вы слышали, как он говорит?

– Не то чтобы говорит, но звук какой-то слышала. Дыхание. Будто что-то шепчет.

С минуту они прислушивались, но вялые губы Михяла оставались неподвижны.

– Его опять стошнило ночью.

– Стошнило?

Девочка указала на стоявшее возле лавки ведро. Там в грязной воде плавала тряпка.

– Он весь в рвоте был и обмочился. – Она придвинулась ближе, озабоченно нахмурив лоб: – Дрожит он.

Нора встала, в раздумье потерла губу.

– Должно быть, это хороший знак.

Мэри приподняла вялую руку Михяла, повертела ее, рассматривая.

– Он не такой, как прежде.

– Так это лусмор действует.

Мэри погладила ладошку мальчика.

– Он совсем как сестрички мои были перед смертью. Точно тряпочка. И тихий совсем.

Нора пропустила это мимо ушей.

– Холодно, Мэри. Вставай, повороши угли в очаге, ладно?

Девочка выпустила руку Михяла и вновь накрыла ее одеялом.

– Он не умирает, как вам кажется?

– По воле Божьей помрет и фэйри, чтобы Михял вернулся.

Открыв дверь, Нора вглядывалась в утренний туман.

Мэри замерла, опешив.

– Вы хотите, чтоб он умер? Фэйри? – Она тоже подошла к двери и встала рядом с Норой. – Да разве ж это не грех, миссис? Травить вот так, наперстянкой, разве не грех это?

– Вовсе нет, если этим мы фэйри из него изгоняем. А как это делаем – не важно. Разве грешно прогнать эльфеныша, а Михяла назад получить? – Она повернулась к Мэри, ухватила ее за плечо: – Это мы хорошее дело делаем, истинно так, если изгоним мы фэйри, заставим его покинуть нас, добрые соседи своего сородича получат, а я получу свою кровиночку! Наперстянка поможет, и мы восславим Господа. А теперь разожги-ка огонь в очаге! Очень я замерзла.

Девочка послушно вернулась к очагу и принялась ворошить угли.

А Нора все глаз не могла отвести от туманного пейзажа. В рассветной дымке двигались смутные тени: это выгоняли из хлева коров, слышалось звяканье пустых подойников, доносились голоса женщин. Мелькали огоньки: это, одна за другой, открывались двери хижин, и в каждой теплился видимый через двери огонь только что разожженного очага, но через секунду дверь опять захлопывалась. А дальше возле реки темнели кроны можжевельника и изломанные силуэты голых ветвей. Норе показалось, что она различает куст боярышника на Дударевой Могиле и, если приглядеться, летучий огонек, который то вспыхивал в сумеречной мгле, то гас, как разгорается и гаснет огонек лучины, раздуваемый кем-то невидимым.

По спине Норы пробежал холодок. Вспомнилось, что сказал Питер О’Коннор на поминках по Мартину:

И не видать мне больше белого света, если куст боярышника там не горел. Попомните мое слово, недолго ждать новой смерти в этом доме.

А потом огоньки исчезли так же внезапно, как появились.

– Миссис?

Мэри следила за ней, стоя с кочергой в руке, освещенная разгоревшимся пламенем.

– Что?

– Вы холод напускаете, а сами говорили, что зябнете. Глубоко взволнованная, Нора закрыла створку двери и вернулась на свое место возле огня. Кутаясь в куртку Мартина, она почувствовала, что в бок ей что-то ткнулось; она сунула руку в карман куртки и вытащила оттуда зубчатый уголек. Он лежал на ее ладони – легкий, крошащийся кусочек древесного угля.

Мэри подложила торфа в огонь. Нора молчала, и Мэри подняла на нее глаза:

– Что это у вас?

– Вот, в куртке Мартиновой было.

Мэри вгляделась:

– Зола?

Нора мотнула головой:

– Уголек погасший.

– Оберег.

– Защита от злых чар.

– Это Нэнс вам тогда дала?

– Нет, нет. Он в куртке лежал, у Мартина.

Девочка рассеянно кивнула и плотнее обернула одеялом плечи мальчика.

– У него волосы отросли.

Нора все глядела на уголек в руке. Мартин никогда не рассказывал о нем, и к Нэнс он ходил, только когда рука у него онемела, а так – у кузнеца лечился – и когда зубами маялся, и когда ребро сломал, упав с лошади; давно дело было, много лет назад…

– И ногти тоже длинные, – продолжала свое Мэри. – Миссис?

Нора вертела уголек, щупала его пальцами. Неужто ходил он к ней тайно? Просил у ней защиты для ребенка? Или, может, для себя?

– Миссис?

– Ну чего? – рявкнула Нора и сунула уголек обратно в карман.

– Ногти у Михяла… Длинные слишком. Боюсь, как бы не поцарапался.

– Никакой это не Михял!

Схватив платок, Нора обмотала им себе голову.

– Я про… мальчика то есть…

– Сегодня корову я подою!

– Так мне обрезать ему ногти?

– Да делай с ним что хочешь!

Хлопнув дверью, Нора выскочила во двор и остановилась. Влажная прохлада утра холодила пылающие щеки. Стиснув ручку подойника так сильно, что заболела ладонь, Нора стучала им себя по бедру, пока не почувствовала, что набила синяк острым ободком.

Взгляд ее был устремлен вдаль, туда, где у Дударевой Могилы в светлевшем воздухе все отчетливей проступал куст боярышника. Спалить бы его дотла и набить все карманы золой, кабы только это помогло от фэйри и их злой воли!

Пусть трясется эта тварь, думала она. Пусть наперстянка вытрясет его из моего дома и вернет мне сына моей дочки. Пожалуйста, Господи, избавь меня от этой нечисти!

* * *

– Нэнс Роух, ты дома?

Мужской голос звучал нетерпеливо. Нэнс, помедлив, бросила угря, которого чистила, в ведро с речной водой.

– Живой кто или мертвый? – вопросила она.

– Господь с тобой, я не из тех, кого ты пользуешь и кому голову морочишь! Я отец Хили. Пришел поговорить с тобой.

Поднявшись, Нэнс прошла к двери. Священник стоял снаружи, чуть расставив ноги, и плащ его бился на ветру.

– Святой отец! Радость-то какая…

– Ну, как поживаешь, Нэнс?

– Жива покамест.

– В праздники на службу ни разу не пришла…

Нэнс улыбнулась:

– Неблизкий путь для старухи.

– А торф и провизию к празднику ты при этом получила?

Нэнс вытерла о фартук окровавленные руки и ответила не сразу:

– Так это, значит, вы прислали, да?

– А ты, видно, решила, что это тебе в награду за ведовство? – Отец Хили направил взгляд мимо нее, за ее спину. – Ты одна тут?

– Одна, если не считать козы.

– Не будем ее считать.

– Зайдите, согрейтесь. Уж позвольте мне оказать вам гостеприимство в благодарность за еду. Куда как великодушно было так поступить – позаботиться о старухе, что сидит одна в святой день!

Священник покачал головой:

– Нет, спасибо. Заходить я не стану.

– Что ж, дело ваше, отец.

– Именно.

Нэнс ждала, что скажет священник. Рыбья кровь на ее руках подсыхала ржавыми пятнами.

– Ну давайте, отец мой, говорите, что собирались сказать. Гость мешкает – хозяину докука.

Священник скрестил руки на груди.

– Должен признаться, с тяжелым сердцем шел я к тебе сегодня, Нэнс. – Он переступил с ноги на ногу. – И дело у меня к тебе серьезное.

– Так лучше уж сказать и душу облегчить!

Отец Хили прочистил горло:

– Я много от кого слышал, что гибель ребенка Бриджид Линч – это твоих рук дело. В этом несчастье винят тебя. Ко мне приходили люди, утверждавшие, что ты и саму Бриджид хотела отравить.

Нэнс подняла глаза на священника:

– Да уж, обвинили так обвинили.

– Давала ты ей ягоды паслена? Да или нет?

– Паслен – не яд, если давать умеючи.

– Как мне известно, это то же, что белладонна.

– Ее муж пришел ко мне за снадобьем для нее. Она стала ходить во сне, и он забеспокоился. Я не убийца, отец, и травы я собираю не иначе, как с молитвой. Именем Господним.

Отец Хили покачал головой:

– Я вот что скажу тебе, Нэнс Роух, что все эти твои штучки с травами… Это поругание святых заповедей. Я не могу с этим мириться. Ты уже принесла немало бед нашим прихожанам своими нечестивыми и бестолковыми попытками их лечить!

– Что угодно можно сказать о моем лечении, но уж толк в нем точно есть!

– И вопли твои им режут уши.

– Ах, ну да, вам не нравится, когда голосят по покойнику.

Отец Хили упер в нее суровый взгляд:

– Не только, Нэнс. Я и против зелий твоих, и против пищогов.

Нэнс ощутила боль в костях, внезапно захотелось лечь на траву лицом к небу. Пищоги, заклятия – вот, оказывается, в чем дело. Пищог, тайное зло, что учиняют люди друг другу, когда сердца их черны от гнева, а души покоробились от злобы. Пищог. Молитва Сатане, скороговоркой признесенная на заре святого праздника. Заклятия, рушащие жизнь и благополучие ближнего. Порча, насылаемая из мести и недоброжелательства.

– Да-да. Пищогов. Не из-за одной Бриджид Линч я к тебе пришел. Шон Линч нашел у себя на воротах венок из рябиновых ветвей, – продолжал отец Хили.

– Когда? Сейчас?

– И он говорит, что это пищог.

– Послушайте, святой отец, я ведь тоже не вчера родилась и кое в чем кумекаю: венок из рябины – никакой не пищог. Рябина годна для хорошего ясного пламени, на клюшку к мячу да на изгородь. А для пищога – нет, не годится.

Глаза отца Хили загорелись.

– О, так ты, стало быть, знаешь, что годится для пищога!

– Я пищога не делаю. Порчу не пускаю.

– Тогда, может, объяснишь мне, Нэнс, почему столько людей уверяют меня, что для тебя это обычное дело? Что ты этим кормишься? Берешь с людей деньги за то, что причиняешь зло. Сливки уводишь из молока, масло забираешь из маслобоек. Ссоришь соседей и напускаешь порчу на тех, кто мешает тебе обманывать людей.

– Я забираю масло? Я? – Нэнс махнула рукой в сторону своей лачуги. – Глядите, какое такое я богатство нажила! В золоте купаюсь!

– Знаешь, Нэнс, считают ли люди, что ты наживаешься на колдовстве или скотине кровь отворяешь… – Он замолчал, проверяя, как отнесется она к последнему предположению. – Так или иначе, я воровства не потерплю. Я обращусь в полицию, и, если дело и вправду так, как говорят, констебль упрячет тебя за решетку.

Нэнс вскинула испачканные кровью руки:

– Я угрями брюхо свое питаю, а не маслом ворованным!

– Ты погляди на себя, руки в крови, как у дьявола!

– Вы не хуже моего знаете, что никому и дела нет, если поймать парочку-другую угрей.

– Да налови их хоть сотню – никто тебе слова не скажет. А вот кровь пускать скотине – не смей, и держать всю долину в страхе колдовством – не смей.

Нэнс разразилась сердитым смехом.

– Ничего смешного тут нет! – Священник шагнул к ней. – Говорю тебе, Нэнс, терпение мое на исходе. Что ты воешь по покойникам – это дело нечестивое, а уж рябиновые венки на ворота вешать и зельем травить женщин в интересном положении – сущая дьявольщина.

– Отец…

– Нэнс! Я предупреждал тебя, остерегал заниматься чем-то иным, кроме принятия родов. – Лицо его немного смягчилось. – Конечно, если паслен и правда помогает, а ребенка Бриджид Линч Господь прибрал, тогда больше об этом речи нет. Но вот… – он нацелил грозящий палец ей в грудь, – заклятья налагать не смей!

Нэнс вновь воздела руки к небу.

– Да не причастна я к пищогу, отец, и заклятьями не занимаюсь!

– Зато знаешься с теми, кто занимается. Не от тебя ли молва о фэйри пошла? – Отец Хили развел руками, по проповеднической привычке. – Ко мне Нора Лихи приходила, просила о магии, городила какую-то суеверную чушь. Говорила, все считают, будто бедный малыш, что остался у нее на руках, – не кто иной, как фэйри! Ведь это ж ты ей нашептала, не правда ли, Нэнс? Разумеется, ты: когда человек в отчаянии, он сколько угодно заплатить готов, так что не грех, по-твоему, всучить ему за еду и торф, что он оставит у твоей двери, какую-нибудь травку!

Нора почувствовала, как в ней поднимается гнев:

– Этот мальчик – нелюдь.

– А ты и нелюдей лечишь?

– Лечу!

– И думаешь его вылечить.

– Думаю изгнать фэйри и вернуть Норе Лихи ее внука.

Отец Хили окинул Нэнс взглядом, полным разочарования и усталости.

– Самое лучшее, что ты можешь сделать, – это сказать Норе Лихи, что ее долг – заботиться о своем кретине-внуке и ни на что больше не рассчитывать.

– Милосердно ли убивать надежду?

– По-твоему, пестовать тщетную надежду лучше? – Священник отвернулся и окинул взглядом долину. – Люди страдают, Нэнс.

– Да, отец.

– Они волнуются, собьется ли масло. Не лишатся ли они крова, хватит ли им денег заплатить аренду. Боятся, что сосед на них косо глянет, что пожелает им зла. Что нашлет на них болезнь или смерть.

– Да, отец.

Он вперил в нее взгляд, сдвинул брови:

– Если я узнаю, что ты замешана в чем-то подобном, я не пощажу тебя, как щадил до сих пор. Я выставлю тебя из этого дома. И из этой долины.