Глава 40
— Хая, давай-таки с нами, — качнулась обморочно тётя Песя, спустившись наконец со второго этажа, — мине што-то штормит, как будто мы с Сэменом Васильевичем немножечко добаловались, хотя я точно знаю, шо это и не так!
— Ну вот как знала? — чуточку напоказ вздохнула Хая, которая Кац, и самая умная баба если не Одессы и Молдаванки, то как минимум двора! — Куда ж ты и ви без мине?
Парой минут спустя она вышла, нарядная и красивая, пока подруга с дочкой сидели на лавочке во дворе.
— Фира, успокойся, — услышала Хая бубнение подруги, спустившись вниз, — успокойся, доча…
Вцепившись в руку дочки как в спасательный круг, до самых синяков и выпученных собственных глаз, норовящих закатиться под лоб, она гладила её ладошку и бубнила што-то, долженствующее успокоить дочку. На деле же выходило сильно наоборот, и Фира чем дальше, тем больше нагоняла мамеле красивой расцветкой лица с нежным зеленоватым оттенком.
Сердобольные соседи искренним своим участием и сомнительной ценности советами, подливали в уже разгорающийся костерок женской истерики прогорклое масло суеверий, и сомнительной ценности советов и замечаний.
— Гля, гля… — шептала на весь двор и парочку соседских та Хая, которая Рубин и не шибко штоб и сильна умом, — чисто как мясо с плесенью на морды лиц стали! Лёва! Я за такую ткань и говорила — зелёное штоб, как Песя сейчас! Ты мине понял или бедной ей нужно ещё раз пострадать за ради твоей непонятливости?
— Да тише ты, тише! — делала в ответ глаза Фейга, осаживая простодурую подругу, — И без тебя уже такие, шо думаю то ли за врача, то ли за раввина, то ли за всех обоих!
— Ша! — Хая Кац, немножечко расстроенная не фееричностью своего светского спуска в глазах так и не повернувшихся соседей, ловко вклинилась меж матерью и дочкой, рывком подымая их со скамьи, — Всем молчать, а если кто и да, то только добрые пожелания! Всем ясно, или мине повторить, нахмурив лицо?
Народ проникся и самую чуточку впечатлился — настолько, што отдельные энтузиасты из числа мальчишек и всяких там Рубинов забежали сильно вперёд — предупреждать народ за ша и грозное лицо Хаи Кац. Получилось такое себе интересное зрелище впополам с шествием, шо как бы и парад алле, но немножечко и театр, который народный.
— Как на Пасху у гоев! — громогласно заявил какой-то мелкий сопливый мальчишка, шумно зашмыгнув и сглотнув соплю назад и получше угнездившись на дереве, намереваясь не пропустить ничего и никого из зрелищной процессии.
— А то! — согласился такой же сопливый и замурзанный приятель, вытирая сопли рукавом и ёжась от холодного февральского ветра, — Только без песен!
К выходу с Молдаванки добралась большая толпа, и Хая, которая Кац, чуть не порвалась на две части — одна из которых негодовала за нервничанье подруги, а другая наслаждалась вниманьем и уваженьем. Вслед им махали долго, потому как от такого торжественного и многолюдного сборища у всех где-то под желудком родилось чувство, што будто бы и они самую капельку причастны к будущему экзамену Эсфири.
Пока извозчик, пока доехали до Гулевой, где Мариинская женская гимназия, Фира уже самую чуточку и оклемалась. Помощь тёти Хаи теперь только в нейтрализации чересчур впечатлительной мамеле, с её стремлением к интересному обмороку посреди улицы.
— Так это… — начал было извозчик, но получив полтину, с металлическим лязгом захлопнул челюсть и спешно уехал, пока не вспомнили за сдачу.
Встав напротив углового двухэтажного здания, две женщины и одна почти некоторое время собирались с духом, рассматривая этот дворец знаний как часть несомненно прекрасного будущего Фиры, проникаясь его и её величием. Выходило так себе, зато у ветра проникнуть и проникнуться — очень даже и да!
Чихнув, тётя Песя наконец опомнилась и засуетилась, заквохтав вокруг дочи.
— Ой же ж! Время, Фира, время! А кстати, сколько? — опомнилась она.
— Успеваем, — голос Хаи, которая Кац, напомнил бы человеку понимающему о творении пражского раввина Льва бен Бецалеля, — не суетись, как под клиентом! Ты мать и почтенная если не дама, то где-то рядом, а не сама знаешь кто по известному адресу!
Решительная и суровая, под взглядом сторожа она только вздёрнула голову, подходя к гимназии и волоча на себе остальных, но тот ничего и не, так што даже и обидно! Шумно почесав проволочной жёсткости бороду, завивающуюся чорными с серебром колечками, немолодой носатый мужчина мазнул предупреждённым взглядом по девочке и приоткрыл двери. Единственная его фронда и небрежение, замеченное только Хаей — не во всю ширь!
Кац сделал губы куриной жопкой, пообещав себе как только, так сразу! Мог бы и расстараться, а не вот так вот! У людей, может быть, событие на всю жизнь, нужно же понимать?!
По случаю воскресного дня, из народу в гимназии только комиссия и они. Песса Израилевна впечатлилась пустым вестибюлем, наполненным роскошью по её молдаванской мещанской душе и вкусу. В класс её не пустили, хотя женщина и пыталась пройти туда, с упорством то ли барана, то ли обезглавленной курицы, но всё ж таки — молча!
— Доча! — напоследок простонала она, царапая дверь ногтями, и была оттащена к окошку верной подругой.
— … Эсфирь Давидовна… — доносилось до девочки, как сквозь вату.
— … да, невеста…
Под оценивающими взглядами членов экзаменационной комиссии отчаянно хотелось съёжиться и закрыться руками. Возникло странное и нелепое чувство, што она сейчас как в бане, а стена — рухнула, и прохожие глазеют с дурным любопытством, мало не тыкая пальцами.
Преодолев неуместное чувство, она выпрямилась ещё сильней, натянувшись тугой струной, и по балетному поставила носки ног, как всегда учил Егор. Назло всему!
Переборов дурноту, девочка будто оказалась одна во Вселенной, и вместо звёзд — глаза членов комиссии. Задумчивые и доброжелательные — начальницы Мариинской гимназии, Патлаевской Анны Николаевны.
Глаза и лица…
— … причины Второй Пунической…
— … укажите на карте Больцано…
… и вердикт:
— В высшей степени превосходно!
* * *
От вспышек выстрелов снизу холодеет внутри, но я ещё раз захожу на разворот, пересиливая страх. Знаю ведь, што на такую высоту винтовка просто не застрелит, а пушки… да чорт их знает!
Теоретически британцы могут задрать лафеты пушек каким-то особо хитрым образом, в надежде сделать мне гадость. Долго, муторно, с сомнительным результатом… но учитывать всё-таки приходится. Ради этого и захожу на Дурбан с разных сторон, предусматривая возможность артиллерийской засады.
Есть! Потянул за петли, и несколько зажигательных бомбочек посыпались вниз. Кажется даже, на складах што-то загорелось… но это только кажется. Даже если так оно и есть, огонь не в силах разгореться так быстро.
Ан нет… горит, точно горит! Не иначе, тюки с хлопком или какая-то химия! Горит!
В порыве энтузиазма разворачиваю самолёт и пролетаю ещё раз, фотографируя пламя. И вспышки, вспышки, вспышки! В бессильной ярости стреляют в меня из ручного оружия едва ли не все защитники Дурбана.
Набрав высоту, кружусь некоторое время над городом, действуя на нервы, и только потом, издевательски качнув крылами, ухожу на посадку.
— Есть накрытие! — скинув очки и шлем, взбудоражено рассказываю встречающим, — Сань! Помнишь склад ближе к гавани? Тот, где в прошлый раз артиллерия наша крышу разнесла? Попал! Не знаю, што там, но горел, и горел хорошо!
Отчаянно гудя клаксоном и подпрыгивая слегка на кочках, подъехал штабной автомобиль, и водитель-немец лихо затормозил около нас, окутав пылью.
— Чортушко! — отряхаясь, привычно припечатал его Санька, на што тот только осклабился довольно. Уж такая у них дружба-вражда, человеку стороннему и не понять.
— В штаб! — пролаял Чортушко на своём дурном диалекте немецкого, — Генерал хочет уточнить диспозицию!
Скинув кожаный реглан, прыгаю в авто, и едва успеваю вцепиться в поручни, ездит немец лихо. Вообще — чем дальше, тем больше Сниман становится технократом. Оценив преимущества техники, он с упорством обдолбанной сороки тащит к себе любые механизмы. Нужны ли, нет… найдём применение!
С одной стороны — выходит иногда достаточно забавно и казусно, учитывая невеликое образование генерала. С другой — вполне себе подход. Обкатать технику в условиях боя для понимания её пригодности в широком применении. Такие себе натурные испытания под взглядами тысяч людей. И сдаётся мне, что буры, и без того не чуждые идеи технического прогресса, после войны прямо-таки ринутся развивать промышленность.
Сходу озадачив меня необходимостью срочного увеличения военно-воздушных сил Претории, Сниман увлёк меня на совещание. С того памятного раза он уверовал в мои таланты стратега, хотя пока што я ни разу не подтвердил их.
Однако же и штабные относятся ко мне вполне лояльно, то и дело апеллируя в спорах к очевидцу. Да и по совести, не все фотографии получаются удачными, так што живой свидетель, оно как-то надёжней.
Чуть погодя притащили фотографии, и Бота, разглядывая фотографии горящего склада, поздравил меня с большой удачей.
— Мелкая мошка зло кусает, — назидательно сказал он, — всего два летательных аппарата, а британцы вынуждены держать в тылу десятки пожарных команд!
— Допросы пленных показывают, — Сниман довольно погладил бороду, приязненно поглядев на меня, — что психологический эффект авиации…
Я невзначай покосился на Мишку, потревоженный обилием умных слов, и брат незаметно подмигнул. А, ну да… просвещает шефа! На то он и адъютант.
— … превысил самые смелые наши ожидания! Опасность с Неба угнетающе действует на солдат противника, и они сами рассказывают, что при всяких подозрительных звуках непроизвольно задирают головы вверх, что ведёт к дополнительным потерям!
— Главное всё же — разведка, — вставил свои копейки Вильбуа-Марейль, на што я непроизвольно кивнул.
Совещание несколько подзатянулось, и всё тот же Чортушко отвёз меня назад, на охраняемый пуще глаз аэродром.
— Двигатель я проверил, — доложил мне Санька, жуя на ходу што-то копчёное, — рама и полотнище тоже в порядке. Сейчас полетишь?
— Угу. Перекушу только. Не… — отмахиваюсь от предложенного мяса, — шоколадку погрызу, и в полёт. Да! Кофе только… хотя нет, лучше молока. Есть?
Запрошенное быстро принесли, и я уселся на лавочке рядом с братом, запивая шоколад свежим молоком.
— Как представлю, — задумчиво сказал Санька, перестав есть, — воюет человек, а потом с неба — херак! Бомба. И крутятся, крутятся над головой самолёты… ужас! Потом, канешно, народец попривыкнет так воевать.
— Да! — опомнился он, — Дядя Гиляй вечером звал. Из разведки вернулся, весь довольный и грязнющий… но и довольный, не передать! Обещался, што как отмоется и с докладом отпишется, вестового за нами зашлёт, хотя если мы и раньше придём, тоже не страшно.
— Славно! Ну, всё, до встречи на земле!
Мотор зафырчал, короткий разбег, и подпрыгнув несколько раз, еле заметно качаясь колёсами почвы, взлетаю. В голову само лезет требование Снимана, и я хмурю лоб… проблемка!
Самолёты, они в таком виде на грани грузоподъёмности. Соответственно, нужен лёгкий пилот, притом технически грамотный — пусть даже с прицелом на будущее, но всё же! Кого потяжелее, так фотоаппарат снимать, толку тогда с такого полёта?
Буры же… среди наших ровесников мы как бы и тово… мелковаты. По росту даже если и да, то костяк у здешних массивный, увесистый. Взрослые тем паче. Вон, Конелиус, небом заболел с первого взгляда, а летать — едва. Подъёмной силы хватает, но впритык почти.
Я-то, случись што неладное, хоть шанс имею — фотоаппарат хотя бы сбросить. А Корнелиус? Буду думать, буду экспериментировать, но пока глухо, а тем более — срочно.
Пускать в авиацию иностранцев, среди которых хватает технически подкованных худощавых низкоросликов? Не хочется как-то, вот ей-ей! А-а, с Мишкой потом посоветуюсь, с Санькой, с дядей Гиляем! Утро вечера…
Поймав поток, я закружил по широкой спирали, огибая Дурбан со стороны океана. Ждите, британцы, с неба надвигается Смерть!
* * *
Листая свежую французскую прессу, Сергей Александрович наткнулся взглядом на фотографию ничем непримечательного мальчишки в шофёрском шлеме и очках, улыбающегося свободно и открыто. Снова он… улыбается…
— Гадкий мальчишка, — еле слышно сказал Великий Князь, — гадкий…
Он перелистнул страницу, а там — снова мальчишка, но уже другой… и тоже — улыбается!
— Гадкие мальчишки, — произнёс он, и лицо сделалось холодным, безжизненным. Плохо сделанная восковая маска, на которой тусклыми болотными огоньками горели глаза.
Заглянул адъютант, очень красивый и изящный молодой человек в гвардейском мундире от лучшего портного, сидевшем на нём подобно лайковой перчатке. Полные его, чётко очёрченные губы, таящие лукавую усмешку, разом изогнулись уголками вниз, подобно луку купидона.
Осторожно прикрыв дверь, он снова уселся за стол в приёмной, полный мрачных и ревнивых мыслей. Вечер испорчен… г
