Глава 39
«— … Подполковник Гурко Василий Иосифович, подвизающийся военным агентом[i] при армии буров, человек безусловно авантажный. Всегда любезный, щеголевато одетый, сдержанный на слова и эмоции, он удивительно к месту смотрелся бы на приёме парижского МИДа или в офицерском собрании гвардейского полка.
Настолько же неуместен он средь буров…»
Прервав чтение, Посников снял пенсне и помассировал переносицу, собираясь с мыслями. Растёт мальчишка… ещё полгода назад он не задумываясь бы, опубликовал письмо против Гурко, добившись немалого общественного резонанса. Немалого, но вряд ли достаточного!
— Растёт, — хмыкнул он, — уже понимает, что такое политическая кооперация и отсроченный удар.
«— … Вся его щеголеватая авантажность смотрится средь вооружившихся фермеров совершенно попугайски, раздражая одних и вызывая недоумение у других. Безукоризненно вежливый, любезный и опрятный, он вольно или невольно противопоставляет себя бурскому сообществу, будто поучая, как надо себя вести.
Особо нужно отметить, что подполковник Гурко, неизменно предупредительный по отношению к людям своего круга, весьма небрежно относится к нижестоящим. Вежливый с рядовыми бурами, держится с ними он отстранённо, множеством мелочей подчёркивая своё превосходство.
Неискушённые светской жизнью, буры не принимают это за оскорбление, но в свою очередь относятся к нему отчуждённо, перенося это отношение и на Российскую Империю…»
— Очаровательно, — улыбнулся Александр Сергеевич акульей улыбкой. Гурко, как одного из ярких представителей монархистов, он недолюбливал особо. А тут такая прелесть…
Он хоть и перестал быть редактором «Русских Ведомостей», но влияние, и немалое у него осталось. Письмо Егора — серьёзнейший козырь для московских либеральных кругов! И серьёзная же заявка на вхождение в пул репортёров, способных значимо повлиять на общество. Были значимые статьи и до того, но мастерство репортёра заключается не только в написании статей, способных выстрелить в нужное время в нужном месте, но и в таких вот подковёрных играх!
Мысли перескочили с Егора на собственное настоящее, которое — в том числе и благодаря мальчику, выглядит весьма многообещающе. Ведутся переговоры о деканстве Посникова в петербургском Политехническом институте, и на кафедру экономического отделения можно будет придти в блеске славы. Лекции политической экономии будут собирать аншлаги!
«… — Гурко весьма прохладен по отношению к соотечественникам низкого происхождения, пробиться к нему на приём, не будучи хотя бы разночинцем, русскому подданному в Африке достаточно проблематично. Да и добившись приёма, можно увидеть только вежливое выражение скуки на лице, да иногда — формальные заверения в содействии.
К подданным Российской Империи, приехавшим в Африку прежде всего ради честной работы и достойных заработков, Василий Иосифович относится с заведомым предубеждением, подозревая во всех смертных грехах…»
— С фактиками?! — восхитился Посников, перебирая добрый десяток листков, на которых были запечатлены случаи, да непременно с датами, именами и фамилиям.
— О, как мило… — зубасто умилился он приписке, что реальных случаев много больше, но своё согласие на обнародование персональных данных дали преимущественно те российские подданные, которые не имеют планов по возвращению в Российскую Империю, — И добрая треть решила не возвращаться после разговора с представителем Империи? Мило, мило… Всколыхнуло, так сказать… Грёзы о родных нивах споткнулись о золотопогонную действительность в лице военного агента Гурко.
«… - Опираясь на собственный опыт, могу заверить в совершеннейшей правдивости этих историй, и если и есть какие-то расхождения реальностью, то как правило, это фактор человеческой памяти. Расспрашивал я пристрастно и дотошно, в чём могу ручаться.
Обратившись к нему за помощью, пытаясь хотя бы узнать о судьбе попавшего в английский плен Михаила Ильича Пономарёнка, был крайне обескуражен. Василий Иосифович принял меня, будучи слегка выбрит и до синевы пьян, хотя и пытался держаться молодцом, почти твёрдо держась на ногах и обдавая парами мускатного ореха. Выразив самое формальное сочувствие, он не предпринял ни малейшей попытки оказать помощь ни делом, ни даже дельным советом…»
— Одна-ако… — удивился Александр Сергеевич, — о попадании в плен Понамарёнка я знал, равно как и об освобождении, но Василий Иосифович подал эту новость чуть ли не как личную заслугу!
Не доверяя свой памяти, он поднял документацию, и с некоторым разочарованием констатировал, что доклады Гурко, отрывки из которых иногда попадали в редакции, достаточно обтекаемы. Прямо о спасении Пономарёнка из плена не говорится, но сама подача данных как бы намекает на участие военного агента в этой операции, как минимум о дипломатической и организационной помощи. А тут такое!
— Придержал, значит? Охо-хо! Аукнется, — посулил он злорадно, — ох и аукнется! Государь, возможно, и простит, а вот общество — нет! Будь это хоть кто иной, можно было бы и замять, но мальчишка, ставший кумиром подростков доброй половины цивилизованного мира, случай резонансный.
— Василий Иосифович, Василий Иосифович… — покачал он головой, не скрывая лёгкого злорадства, — Не думал, что мальчишка так прославится? Или что? Неглупый ведь человек, а поди ты… Впрочем…
Вернувшись глазами назад, он ещё раз перечитал о прохладном и высокомерном отношении к нижестоящим, покивав задумчиво. Пажеский корпус, лейб-гвардия, академия Генерального штаба, офицер для поручений, адъютант, снова офицер для поручений, но уже штаб-офицер. Каста!
Неглуп, образован, но настоящей народной жизни не знает, и вся его блестящая армейская служба просквозила мимо непосредственного командования нижними чинами. В привычных ему рамках, наверное, достаточно эффективен, а вот за их пределами…
— Впрочем, — Посников задумался, — а действительно ли он умён? Или просто… сын прославленного и влиятельного генерал-фельдмаршала?! Где там свои заслуги, где отцовы…
Толстое, многостраничное письмо Александр Сергеевич читал предельно внимательно, и добравшись до тетрадки, подписанной как «Африканские записки», потерял счёт времени.
— … дорогой…
— А?! — вскинулся он на супругу, и заморгал, глядя на висящие на стене часы, — Однако…
— Прости, — повинился он, спешно одеваясь на приём, — зачитался. Очень уж интересное письмо, а потом ещё и такая, знаешь ли… Майн Ридовщина! Всё, милая, всё… идём…
* * *
Блиндированный наш состав ползёт довольно медленно, задерживаясь при всяком косогоре и подозрительном месте. Чуть начинается подъём, и паровоз начинает пыхтеть надсадно, выбрасывая в воздух клубы чорного, едко пахнущего дыма, оседающего вдоль всего состава. Из графика мы никак не выбиваемся, но слышать этот надсадный кашель, ощущать всем телом рывки состава, и вдыхать кисловатую угольную пыль, приятного мало.
Настежь приоткрытая вагонная дверь даёт приток несвежего воздуха, но при закрытии её — вообще зась! Африканское солнце изрядно накалило вагоны, а моё предложение наварить поверху штыри и натянуть полотняные навесы, не прошло.
Идею признали дельной, но увы — в несгоревшей угольной пыли вылетают подчас и кусочки несгоревшего раскалённого угля, губительного для полотнища. Натурные эксперименты отложили на потом, и как водится, времени на них решительно не осталось.
В товарном вагоне только мы с Санькой, самолёты, да всякое оборудование с запчастями. Охрана и хозяйственное отделение в соседних вагонах с обоих сторон.
Взяв губную гармошку, Санька принялся уселся в дверном проёме, наигрывая што-то бравурное, мотая в такт головой и босыми ногами. Я глянул в сторону аккордеона, но лениво. Разлёгшись на походной кровати, начал было подрёмывать, но несколько минут спустя в вагон заскочил Мишка, воспользовавшись очередной остановкой.
— Опять псалмы, — пожаловался он после недолгого молчания, когда вагоны снова тронулись, скрипя и лязгая.
— Буры, — односложно отозвался Чиж, прервав игру.
— Угу… планы говорены-переговорены, всё до мелочей в кои-то веки расписано, — продолжил изливать душу Пономарёнок, — так они то молятся, то псалмы…
— Может, в шахматы? — сменил он тему.
— А давай!
Достав подаренную недавно доску, я принялся расставлять фигурки, любуясь искусной и работой. Чорное дерево с платиновыми вставочками, да слоновая кость — с золотыми. Один из буров в охране вырезал на досуге, а другие — также на досуге, намыли золоту и платину. Щедр африканский континент, ох и щедр…
«— Такое если продать, — мелькнула непрошенная мысль, — всё Сенцово год кормить можно!»
Всколыхнувшуюся совесть успокоил школьными обедами и трудоустройством земляков на работу — хоть в Москву, а хоть и в Одессу! Отчаявшиеся да лёгкие на подъём получили возможность, а оставшиеся — землю. Хватит!
Получасом позже в вагон влез дядя Фима с Ёсиком, и я было подумал, шо к мине, но тот завёл разговор с Санькой, сговариваясь на героический портрет на фоне не то горы вражеских черепов, не то крокодилов, положенных поверх прайда львов. В общем, типичная дяди Фимина вкусовщина, с которой брат пускай сам и борется!
— Прогрессируешь, — похвалил я Мишку, наново расставляя фигурки.
— Всё равно продул, — отозвался тот.
— И не раз ещё продуешь, — киваю я, — фору в две пешки дать? Ты когда играть-то начал? Без году неделя, а уже каждая пятая партия на ничью сводится. А я, знаешь ли, игрок не из последних.
Ёсик, попытавшись успокоить папеле с его художественной вкусовщиной, отсел от него к нам, и как человек знающий, начал следить за партией.
— Шахматы — игра полководцев? — провокационно спросил он, явно надеясь на интересный спор и немножечко срача с милым его и нашему сердцу одесским антуражем. Скушно!
— Угу, — не подымаю головы от доски, — отчасти. Это скорее математика, чем чисто полководческие штучки. Просчитать я могу на несколько ходов вперёд, удерживая притом в голове не один десяток вариантов, а вот всякого рода социология — это к Мишке. Я могу, и без врак — хорошо, но он лучше.
— Все эти… — прервавшись ненадолго, зависаю над доской и таки делаю ход, — штучки по части человеческих душ, это скорее Мишка, с его прокачанным богословием. Поступки отдельных людей я могу предсказать немногим хуже, а массы — зась!
— Богословие, значит, — вздохнул Ёся, развалившись рядом, прямо на расстеленной на полу вагона соломе, — вот и папеле так же…
— Если не в ущерб, то очень полезно, — отозвался брат, сделав ответный ход, — в талмудическом обучении есть свои минусы, но парадоксальность мышления оно развивает вполне недурно. Правда, не всем.
— Вот и я о том же…
Ёся всё-таки втянул нас в богословские споры, пересекающиеся с социалистическими. Мишка спорил аргументировано, и даже немножко привычно. В среде думающих христиан, далёких от Синода, попытки скрестить христианство с социалистическими теориями всех мастей не новы, и подчас даже успешны.
— … нет, нет и ещё раз нет!
— да ты послушай! — не отставал дядя Фима.
— Нарисуй классический китч, — посоветовал я, делая последний ход под сопенье Мишки, — толь што высокохудожественный!
— Китч?! Высокохудожественный!? — брат вложил в эти слова всё своё презрение с возмущением, — Ха! Хм… высокохудожественный, говоришь?
Он погрузился в размышления, а дядя Фима засиял давно нечищеным примусом и подсел на поговорить. Пока Чижик размышлял на тему китча, а Мишка с Ёсиком спорили за социализм и теократию, Бляйшману приспичило придумать от меня идею для коммерции. Он зудел, и зудел… а мне, как нарошно, не думалось.
— Ты не представляешь, — вздыхал он чесночно, — как это тяжко…
— Раздай, — брякнул я, и как-то так… призадумался… — В самом деле — раздай.
Надувшись жабой и краснея на глазах, дядя Фима начал делать возмущённое лицо, но я выставил вперёд палец, и он замолк.
— Та-ак… — заинтересованно сказал он, — я таки понимаю, шо это не глупость в христианском стиле, а очередная идея?
— Она. Не щедрою рукой, но многим, и прежде всего — армейцам. Сниману, Де Вету, прославленным офицерам и отдельно — своим служащим, из тех кто потолковей.
— Ага… — он протёр мигом вспотевший лоб, — много-много ниточек к разным полезным людям, которые будут считать мою компанию чуть-чуть своей?
— Угу. Война закончится, и буры могут не согласиться с тем, што «Африканская транспортная компания», разросшаяся не в последнюю очередь на войне, осталась бы в стране пусть не единственной, но основной.
— Не люблю, но надо, — вздохнул он, — лобби, да?
— Оно самое. Можешь ещё выделить какую-то долю дохода на… госпитали, к примеру. Или на армию, на строительство дорог.
— Да! — он хлопнул себя по лбу, — Я же зачем к тебе? Подтверждение пришло, зарегистрировали твои патенты на летадлы!
Мишка только головой качнул, и дядя Фима поспешил пояснить:
— Ты не думай за шпионаж! Есть такие патентные бюро, што ого-го как блюдут! Просто если вдруг кто и да, то вот они — документы с чертежами! Сама конструкция, она ведь проще простого, повторить на раз-два!
— Единственное, — почесал он в голове, — британцы могут таки подгадить с патентами, потому как у них не патентовали. Но тут уже международное право и прочее, можем устроить им похохотать.
Мы говорили, говорили, говорили… а потом состав начал тормозить, и технический состав засуетился, помогая выгружать самолёты. Приехали. За разговорами прошёл предполётный мандраж, а сейчас ему не уцепиться за деловитую суету.
Поймав взгляд дяди Фимы, я коротко кивнул, на што тот еле заметно улыбнулся, и безо всяких одессизмов!
Подготовленное поле оцеплено, по периметру любопытствующие, привлечённые невнятными слухами. Два самолёта, мой и Санькин, уже стоят на лётном поле, готовые к полёту. Техники заканчивают последние приготовления, помогая цеплять на расчалки маленькие зажигательные бомбы. Проверяем фотоаппараты, крепление бомб… готовы!
Короткая молитва, объятия со Сниманом и Мишкой, и под пение псалмов мы взлетаем. Пение стало столь громким и истовым, што нас едва ли не подбросило в воздух силой их Веры.
Сделав круг над лагерем буров, и вызвав взрыв энтузиазма, два крохотных самолёта, несущие опознавательные знаки Претории, направились в сторону Дурбана.
[i] Военный агент = военный атташе.
