Глава 31
Проснувшись весь в поту, некоторое время никак не мог понять, где я, и только тревожность чортова сердце разгоняет так, как не всякий бег. Опасаясь выдать себя самомалейшим движением, лежал недвижно, с прикрытыми глазами, пока не отпустило мал-мала.
Вспомнилось и осозналось наконец, што я не абы где и кто, а на семейной ферме Ройаккеров, укрывшейся в одной из межгорных долин Драконовых гор.
Сказались ночёвки в вельде, н-да… Раз переночевать в окружении английского патруля, да два — на фермах пробританских буров… бодрит, ети его! Нехороший звоночек, такое вот просыпанье.
Сны ещё, от которых накатывает тоска, а есть ли потом польза, нет ли… Вот и сейчас уходит потихонечку глухое чувство безвозвратной потери.
Снова летал. Шёлковые треугольные крылья за спиной, и свободное паренье на восходящих и нисходящих потоках — на десятки километров, на все четыре стороны света.
Правильно запомнилось, иль додумалось, домечталось, а в памяти врезалось, што было! Нивы и пажити внизу, крохотные фигурки людей и скота, да ветер в лицо…
Повернув голову набок, вцепился в одеяло зубами, да застонал приглушённо от безумной тоски. Как же это тяжко… будто с Небес пал! Был крылат, а теперь…
Открыв глаза, долго пялился бездумно на трещиноватую штукатурку, где пара гекконов затеяла охоту на насекомых. Будто ожившие женские броши работы искусного мастера движутся по потолку и стенам, медленно подкрадываясь к добыче. Бросок! И извивающаяся многоножка исчезает в пасти судорожно сглатывающего геккончика.
Сел наконец на кровати, зевая тягуче и беззвучно, стараясь не разбудить Саньку и Корнелиуса, но постели их уже пусты, да и за окном ни разу не раннее утро. Одевшись, вытряхиваю ботинки, в которые почти каждую ночь што-то да заползает, туго наматываю обмотки, вбиваю ноги в потрёпанную обувку, и выхожу во двор, где уже начинает закипать работа.
У загонов скота суетятся кафры, ласково поглаживая быков по большим носам и похлопывая по холкам. Те фырчат в ответ, норовя лизнуть в лицо. Ласкаются… и от этой мирной картины становится ещё тягостней.
В каретном сарае возится папаша, осматривая колёса и проверяя комплектность повозок. В зубах неизменная трубка, и время от времени он окутывается клубами дыма. Дымит часто, будто табачищем да работой оглушает голову.
Девчонки, какие-то поблёкшие за ночь, хлопочут в птичнике, доят коз и коров, и их так много, што чуть не в глазах рябит. Без работы не сидит никто, даже пятилетняя Эльза собирает в корзину яйца, вид очень важный, едва ли не торжественный.
— Доброе утро, — брат, противно бодрый с утра, успевший уже где-то пропотеть и пропахнуть свежей щепой, предложил мне полить.
— Доброе, доброе, — бурчу ответно, плеща тепловатую воду в лицо над тазом, фырча и растираясь, — меня чево не разбудили?
— Ночью во сне метался, — отозвался подошедший Корнелиус, не выпуская изо рта трубки, — думали уже, горячка тебя одолела.
— Угум, — и выплюнув наконец зубную щётку, — што там по хозяйству?
— Сборы, — пожал широкими плечами Корнелиус, и на лицо его пала тень. Разговоры сами собой прекратились, воцарилось странное и нелепое чувство неловкости, будто это мы их сгоняем, а не… Хреново, и так хреново, што и не передать!
Молчаливая мать семейства, очень рослая и крупная, будто наполовину истаяла за ночь, перемещаясь по кухне собственной тенью. Одиннадцать девчонок мал-мала, и совсем мелкий ещё, сладко посапывающий мальчишечка, раскинувшийся на руках одной из старших, пузыри пускает и руками во сне разбрасывается.
Большая, открытая всем ветрам горница, служащая кухней и столовой, чужда и одновременно знакома. Наверное, как-то так и выглядели бы русские избы, будь у крестьян вдоволь земли и воли.
Всё очень просто, добротно, и никакого господского лишка притом. Но нет и нашей крестьянской ужимистости, чувствуется старинная зажиточность, готовность усадить за стол хоть бы и две дюжины оголодавших путников.
Салфетки с вышитыми изречениями из Библии по стенам, литографии с библейскими сюжетами, часы-ходики в углу, а из роскоши только зеркало фут на два, да и то от дедов-прадедов в наследство. Чистота и уют, немножечко чуждый, но явственный…
… которого больше не будет.
Бабье царство, и у всех глаза на мокром месте, даже если и сухие. Бабы, они завсегда так — одной спиной только или походкой всю полноту чувств показать умеют, рождаются с этим. А когда их двенадцать, пусть даже сто раз патриархат, это такое ой!
Девки глаз не поднимают, только изредка тихохонько по делу скажут што, и всё — тишина, только шелест накрахмаленных передников. Такая тишина, от которой зубы сводит!
Тушёную с овощами картошку и вкуснейшее мясо с травами впихивал в себя через силу, и Дирк с папашей и ничего. Ну… привышные.
«— Иммунитет»
После завтрака начались короткие сборы, и такая тягость повисла над фермой, такой вой безмолвный, што словами и не передать. Будто только теперь осознали по-настоящему, што всё, назад дороги нет. Они уезжают, и скорее всего — навсегда, бросая дедом посаженный сад и неказистый, но прочный дом… их дом. Родной.
И ведь даже взять ничего толком нельзя! Потому как разъезжают по округе британские патрули, отправляющие всех подозрительных в концлагеря.
Ройаккеры едут в гости и только в гости, навестить родню. Памятные вещицы, любимые игрушки девчонок, немного одежды, оружие, и… всё.
Чернокожие слуги с глазами на мокром месте, тоже жалеют, воют беззвучно. Слёзы по физиономиям текут ручьями, хлюпают носами. На ходу кулаками утираются, и снова за сборы, а слёзы текут, текут…
Слуги потомственные, из рабских племён, спасённые некогда ещё дедом Айзека от куда как худшей участи рабства чёрного. Они тоже — Ройаккеры! Младшие, почти бесправные, но члены семьи. Так, по крайней мере, они себя воспринимают.
Уехали наконец… всего-то две повозки в сопровождении Дирка и нескольких чернокожих слуг из числа даже не особо доверенных, а тех, кто способен держать язык за зубами.
И опустело… стоит ещё большой самостройный дом в окаёме близких лесистых гор, окружённый многочисленными постройками-пристройками, сараюшками и загонами для скота. Открыты приветливо окна, колышутся занавески, виднеется самодельная мебель и всё то немудреное богатство, копившееся поколениями, дорогое даже и не ценой, а памятью. А дома уже нет… так, строение.
Папаша долго стоял бездвижно, глядя вслед удаляющимся повозкам и тихонечко молясь. Рядом Корнелиус, двое подошедших с утра невысоких мужчин гриква[i], одетые вполне европейски, и мы.
— Родня, — сказал папаша, поймав мой взгляд на гриква, — помогут.
Кивнув, не стал переспрашивать, буры немногословны, да и ни к чему знать мне степень их родства или сложные взаимозачёты. Гриква, бастеры и другие потомки смешанных союзов чаще всего селятся вместе, образуя этакие племенные союзы, и не самые слабые.
Но бывает, што селятся по соседству с белой роднёй, этакий своеобразный вассалитет выходит. Занимаются потихонечку хозяйством, торговлей или ремёслами, оказывая по мере необходимости какую-то помощь, хоть даже и с оружием в руках.
Тема очень непростая, потому как с одной стороны — родство, а с другой — британцы куда как лояльней относятся к цветным. Притом к цветным «вообще», а не только к родне.
Скорее всего, помимо родственных и вассальных связей, будут какие-то махинации со скотом, землёй и прочим имуществом. Ну… то их дело.
— Я, — нерешительно начал Санька, косясь на гриква, — подумал тут… Помнишь, нам в Училище про артиллерию рассказывали? Нет? А… да, ты тогда как раз тогда в Твери был, в командировке от газеты. В общем… лучше пойдём.
— Вот, — сказал он мне, но то и дело оглядываясь на папашу, и тыкая ногой в бревно, лежащее у дровяника, — ствол пушечный как есть! Древесина прочная, свилеватость волнами идёт, а потом — вот!
Несколько шагов в сторону, и брат ткнул ногой в лежащие под навесом желоба. Моют золотишко Ройаккеры, стал быть. Многие буры вот этак, в свободное от работы на ферме время. Золота, оно здесь чуть везде не под ногами, но не всегда выгодно прииск затевать.
— И? — чувствую себя дурак-дураком, да и папаша, судя по излишне невозмутимому виду, ничуть не лучше.
— Пушка, — совсем застеснялся Санька. Присев, он соединил половинки жёлоба и зачастил:
— Распополамить стволины, выскоблить изнутри, да хомутами железными соединить. А?! Картечью на раз точно хватит, нужно только испытания сделать.
— Уху… — Айзек присел, зачем-то потрогал ствол и задымил совсем отчаянно. Выпрямился… и это уже не пригасший мужчина, разом постаревший, а хищник, опаснее льва-людоеда.
— Мы, — блеснул он глазами, свирепо выколачивая трубку о каблук, — раньше порох сами делали. Дрянь порох, но всё для него есть, и как — тоже знаю.
Шесть пар мужских рук, привычных к работе, это немало. Часа не прошло, как раскололи несколько брёвен, из которых два пошли винтом. Гриква, Веит[ii] и Гирд[iii], суетятся больше всех, и што-то мне вещует, што для них эти технологии — самое што ни на есть то! На безрыбье-то… Да и имена очень уж своеобразные, больше смахивающие на псевдонимы.
Лезет и лезет в голову всякое… заговорщицкое! Сам себя накрутил так, што чуть не каждая переглядка гриква наполнена высоким смыслом, и с большим трудом удаётся уговорить себя, што даже если и да, то мне какое дело?! Это их, ну и Ройаккеров, междусобойчик.
Сделали несколько вариантов — от относительно тонкостенной бревнины с жерлом чуть не на полведра, перетянутого канатами, до небольшой пушчонки, которую можно перетаскивать на хребте по зарослям, — гриква обтянули её кожей по какой-то хитрой технологии. С испытанием получился затык, за неимением должного количества пороха.
На творение пороха в сарайных условиях мы с братом глядели сперва со скепсисом, а потом издалека. Вышла, как и ожидалось, редкая дрянь — обычная механическая смесь селитры, серы и угля, сгорающая самым непредсказуемым образом.
— Нормально, — ничуть не смутился папаша, снаряжая первую пушку, — «Роёры» под такой порох и делали.
Толстостенность ружей пришла нам с Санькой в голову одновременно. Переглянувшись, отошли подальше, ведомые скепсисом и здоровой сцыкливостью.
К превеликому моему удивлению, все модели пушек бахнули уверенно по паре раз, не думая разлетаться на половинном заряде при стрельбе картечью. Дальше рисковать не стали, и началась подборка под…
… ситуацию…
— А как именно мы будем их применять, — озадачился Корнелиус, выпрямляясь с постнеющей на глазах физиономией.
А действительно?!
* * *
— Не воспринимайте кайзера всерьёз, господин президент, — предупредил Крюгера консул Трансвааля в Германии, — вся его риторика, все поступки сводятся к тому, чтобы расхаживать с важным видом, вставая в горделивые позы и бряцать невынутым из ножен мечом[iv]. Ему хочется ощущать себя подобием Наполеона и походить на него, но без участия в битвах.
Не говоря ни слова, Крюгер остро глянул на дипломата, поправляя перед зеркалом орденскую ленту на сюртуке.
— Британские офицеры, — продолжил тот невозмутимо, — считают его дураком и называют «Дымящий Вилли», сравнивая с первым паровозом Стефенсона — скорее шумным и дымным, нежели полезным.
Дядюшка Поль кивнул, принимая сказанное к сведенью, и замер на миг.
— Родс и союзные ему британские промышленники, владеющие шахтами на наших землях, заигрались, — сказал он хрипловато, — до поры мы терпели их, помня о священном праве частной собственности, но англичане раз за разом показывают нам, что законов они придерживаются только тогда, когда их можно трактовать в свою пользу.
— Национализация… — выдохнул восторженно консул.
— Да, — кивнул Крюгер, начиная с неотвратимостью ледокола двигаться к выходу, спускаясь к экипажу, — сегодня в Претории зачитают моё письмо перед Фолксраадом. Мы не будем больше терпеть враждебные действия иностранных подданных.
— Думаю, — он усмехнулся суховато, — такое событие заставит Его Величество перейти от воинственной риторике к действиям.
[i] Гриква (англ. Griqua, африк. Griekwa), устаревшее обозначение гриквасы — общее название для нескольких субэтнических групп, возникших в результате смешанных браков между аборигенами юга Африки (готтентотами или нама) с одной стороны, и бурами с другой.
[ii] Веит (Голланд.) — правитель армии.
[iii] Гирд (Голл.) — копьё, храбрый.
[iv] Приписывается Черчиллю.
