16. Черный баран

Не знаю, доводилось ли мне когда-нибудь проводить более приятный вечер, чем в гостеприимном доме мистера Уизервуда. Хозяйка прекрасно справлялась со своими обязанностями, гости не скучали и не утомлялись. На ужин подавали все, что только можно было пожелать, а вина были выше всех похвал. Что же касается меня, то я в первую очередь испытывал удовольствие от того, что за столом сидел рядом с мисс Фултон, яркой, умной женщиной, начитанной и остроумной. Моя жена не возражала против нашего общения, и мы болтали о том, о сем. Когда ужин заканчивался, она сказала:

– Мне нужно бежать как можно быстрее, оставив вас сплетням и сигаретам. Я заранее поставила в известность миссис Уизервуд, и она меня извинила. Завтра у нас в деревне праздник святого Марка, и мне еще многое нужно успеть сделать. Мне предстоит подняться в семь утра, и совсем не хочется жертвовать своим ночным отдыхом.

– Необычное время для деревенского празднества, – заметил я. – Они, обычно, совершаются летом.

– Видите ли, наша церковь посвящена святому Марку, и завтра в честь него будет праздник; он отмечается в нашем приходе с незапамятных времен. Вы что-нибудь знаете о кануне праздника святого Марка?

– Что именно вы имеете в виду?

– Именно то, что если сидеть на паперти с полуночи до того момента, когда часы пробьют час, мимо вас пройдут призраки тех, кому суждено умереть в течение года.

– Полагаю, что обычным людям интересны они, и только они, и никто кроме них самих, каждый день и час, на протяжении двенадцати месяцев.

– Шутки шутками, но в ваших краях существуют какие-либо подобные представления?

– Насколько мне известно, нет. Они умерли вместе с Золотым веком. Просвещение вытесняет предрассудки.

– А в нашей деревне верят, что такие вещи случаются в канун святого Марка, и эти их верования имеют под собой основу.

– Какую? – поинтересовался я.

– В прошлом году один молодой человек решил провести колдовской час на паперти и увидел самого себя, входящего в церковь. Он вернулся домой вялый, как осенний лист, с той поры начал чахнуть и девять месяцев спустя умер.

– Думаю, он умер независимо от этого.

– Возможно. Но чем вы объясните, что он видел своего двойника?

– Напился в трактире. После этого люди видят и не такое.

– Исключено. Тогда он был совершенно трезв.

– Возможно, он был болен.

– А вы рискнули бы провести на паперти час в канун святого Марка?

– Если я буду тепло одет, а со мной моя трубка, то почему бы и нет.

– Я категорически против трубки, – заявила мисс Фултон. – Призраки не выносят табачного дыма. Однако, леди Истлей встает из-за стола. Присоединяйтесь к ней, а я тем временем вас покину.

Я оставался в доме Уизервудов до позднего вечера. Со мной была легкая коляска и возница, которого звали Ричард. Ночь выдалась холодная, точнее, холодноватая, но я был одет в пальто с меховой подкладкой, поэтому особого дискомфорта не испытывал. В морозном небе сияли звезды. Мы не испытывали никаких проблем, пока дорога не спустилась в долину и ее не затянуло плотным белым туманом, повисшим над рекой и заливными лугами. Любой, кто знаком с ездой в ночное время, знает, что в этом случае фонари коляски более чем бесполезны; они скорее вредны, сбивая возницу и лошадь. Поэтому я не могу винить Дика в том, что он не заметил на дороге кучу камней, подстроивших нам ловушку. Мы вылетели из коляски, я здорово ударился головой, но, тем не менее, крикнул:

– Ты как, Дик? Я в порядке.

Возница уже остановил лошадь. Я поднялся не сразу, поскольку внезапное падение ошеломило меня. Подойдя, я обнаружил, что Дик осматривает повреждения. Одна из осей оказалась сломана, разбился фонарь.

– Дик, – сказал я. – Эти холмы слишком крутые, чтобы рисковать и спускаться с одной сломанной осью. Я пойду налегке, а ты позаботься о коляске.

– Я думаю, мы могли бы ехать вместе.

– Нет-нет, я предпочитаю проделать оставшийся путь пешком. Я крепко приложился, и прогулка прохладной ночью скорее поможет мне прийти в себя, чем что-либо другое. Как только вернешься домой, сообщи, что я приду попозже. Пусть хозяйка не тревожится.

– Это будет весьма длительная и утомительная прогулка, сэр. К тому же, я уверен, что мы можем заменить ось в Файвелле.

– Как, ночью? Нет, Дик, делай то, что я тебе сказал.

Коляска укатила, и я начал свою прогулку. Я был рад, когда вышел из полосы тумана и оказался на возвышенности. Взглянув назад, я увидел пойму реки, затянутую плотной белой мглою, словно снегом.

Спустя четверть часа, я оказался возле крайних домов Файвелла, небольшого селения, в котором имелись магазины, несколько школ и также небольшая обувная фабрика.

Улица была пустынна. Окна некоторых спален были освещены; некоторые имеют привычку оставлять парафиновые лампы зажженными всю ночь. Двери были закрыты, не доносилось ни звука.

Когда я проходил мимо ограды кладбища, мне вдруг вспомнилась история молодого плотника, рассказанная мисс Фултон.

«О, Господи! – подумалось мне. – Сейчас около полуночи, другой возможности увидеть чудеса в канун святого Марка может не представиться. Постою на паперти несколько минут, а потом, когда снова встречусь с этой девушкой, сообщу, что принял ее вызов, просто так, а вовсе не для того, чтобы что-то ей доказать».

Я открыл ворота и пошел по дорожке. Луна призрачным светом освещала надгробия. Недавно установленный крест из белого камня, как мне показалось, слегка флуоресцировал. Окна церкви были темными.

Я уселся на паперти, на каменной скамье возле стены, и полез за трубкой. Мне не хотелось курить; отчасти потому, что это было запрещено мисс Фултон, отчасти – поскольку чувствовал, что этого не следует делать на освященной земле. Но я испытывал некое удовлетворение, ощущая ее в пальцах; кроме того, мне не придется ее долго искать, как только я окажусь за воротами кладбища. К своему ужасу, я обнаружил, что потерял ее. Кисет был на месте, спички тоже. Трубка, должно быть, выпала, когда я грохнулся на землю, вылетев из коляски. Жаль, это была моя любимая трубка.

– Прекрасно, – уныло пробормотал я. – Если послать завтра утром Дика на дорогу, десять шансов к одному, что он ее не найдет; завтра ярмарочный день, люди поднимутся рано.

Часы пробили двенадцать.

Я считал каждый удар. Мое пальто было на меховой подкладке, так что я не мерз – мне даже было жарковато. С последним ударом я заметил, как около двери, ведущей церковь, появилась яркая полоса света. Дверь была сделана на совесть, свет пробивался не из щелей и не из-под нее, тонкий яркий луч проходил сквозь замочную скважину.

Появился ли свет в окнах, я не видел, – на самом деле, эта мысль не пришла мне в голову ни тогда, ни чуть позже, – но я почти уверен, что нет, ибо в противном случае я видел бы его отблеск на надгробиях. Сейчас, если вдуматься, было довольно необычно, что столь яркий свет пробивается заметным лучом сквозь замочную скважину, в то время как окна остаются совершенно темными. Но в то время я не подумал ни о чем подобном, поскольку иное завладело моим вниманием. Ибо я отчетливо увидел мисс Венвилл, мою знакомую, очень хорошую девушку, шедшую по дорожке походкой, характерной для молодой английской леди.

Однажды случилось так (со мной иногда это происходит, когда я пребываю за границей и нахожусь в публичном парке или саду), что я сказал своей жене, глядя на девушку, проходившую мимо:

– Уверен, дорогая, что это англичанка.

– Конечно, – сказала она, – это можно видеть по ее платью.

– Ничего не могу сказать о платье, – заметил я. – Я сужу по ее походке.

Итак, это была мисс Венвилл, и она приближалась к паперти.

– Это какой-то розыгрыш, – сказал я себе. – Она наверняка собирается проследить за призраками, и если я встану и заговорю, то наверняка напугаю ее до полусмерти. Если бы у меня была моя трубка, я бы закурил и выпустил облако дыма, чтобы дать ей знать о присутствии другого смертного, и при том не испугать. Думаю, мне все-таки стоит подать ей знак.

Я облизнул губы, собираясь начать насвистывать Rocked in the cradle of the deep – единственная песня, которую я умею насвистывать и которую иногда меня просят исполнить на дружеских вечеринках, – так вот, едва я облизнул губы, когда заметил нечто, так меня напугавшее, что я не издал ни единого звука.

Луч света в замочной скважине погас, и я увидел на паперти миссис Венвилл, мать девушки, умершую два года назад. Ее облик светился мягким белесоватым светом, чем-то напоминая лампу, заполненную газом.

– Добрый вечер, мама, что привело тебя сюда? – спросила девушка.

– Гвендолин, я пришла сказать тебе, чтобы ты возвращалась обратно. Ты не можешь войти. У тебя нет ключа.

– Ключа, мама?

– Да. Каждый, кому положено войти, должен иметь свой собственный ключ.

– И где мне его взять?

– Прежде всего, он должен быть сделан для тебя, Гвен. Но ты совершенно не готова к тому, чтобы войти. Что хорошего ты совершила, чтобы заслужить эту честь?

– Ну, как же, мама, все знают, что я очень хорошая девушка.

– Здесь этого никто не знает. А потому это не дает тебе права войти.

– Я всегда одета со вкусом.

– Это не то.

– Я прекрасно играю в теннис.

Ее мать покачала головой.

– В таком случае, мама, я выиграла соревнования по стрельбе из лука и получила приз.

– Это все не то, Гвендолин. Что хорошего ты сделала для кого-нибудь, кроме себя?

Девушка на минуту призадумалась, потом рассмеялась.

– Я участвовала в благотворительной лотерее и выиграла пару подтяжек. Я продала их капитану Фитцкерли, а вырученные деньги пожертвовала сиротскому приюту.

– Ты всего лишь отдала то, что получила.

Тогда мать сделала шаг в сторону, и луч из замочной скважины упал прямо на девушку. Мне показалось, что это был как будто рентгеновский луч. Ни ее одежда, ни плоть, не стали для него препятствием. Он проник в ее грудь, в ее голову, во все ее тело, высветив нечто темное, почти черное.

– Уверен, это черный баран, – сказал я.

Черный баран, – так называют субстанцию, найденную в наших краях, особенно в низинах, которые должны были бы быть самыми плодородными, но, при причине ее присутствия, бесплодны.

Она располагается в двух-трех футах под поверхностью, в виде образований, консистенцией напоминающей чугун. Ни один плуг не в силах пройти сквозь нее, она совершенно не пропускает воду, в результате чего почва заболачивается. Деревья на такой почве не растут, – если корень касается этого вещества, дерево умирает.

Чем оно является, я не знаю; поговаривают, это какое-то соединение марганца. Зато знаю несколько мест, которые, по причине присутствия в них черного барана, вместо пышных лугов представляют собой унылые пустоши.

– Нет, Гвен, – печально сказала ее мать, – у тебя нет возможности войти, пока ты не избавишься от черного барана внутри себя.

– Прекрасно, – сказал я, хлопнув себя по коленям. – Мне показалось, что я узнал это образование, и оказался совершенно прав.

– И как же мне избавиться от него? – спросила девушка.

– Гвендолин, тебе следует войти в тело малышки Полли Финч. Она умирает от скарлатины, ты должна войти в ее тело, и тем самым избавишь себя от черного барана.

– Матушка, но ведь Финчи – простые, неприметные люди.

– Тем выше для тебя вероятность избавиться от черного барана.

– К тому же, мне восемнадцать, а Полли – десять.

– Тебе нужно будет стать маленьким ребенком, чтобы войти в нее.

– К тому же, я ее не люблю. Есть ли другой способ?

– Если ты не сделаешь так, как я тебе говорю, ты останешься в темноте. Поспеши, Гвен, иначе время будет потеряно безвозвратно; тебе необходимо перейти в тело Полли Финч до того, как оно охладеет.

– Хорошо. Я сделаю так, как ты говоришь.

Гвен Венвилл повернулась и пошла по дорожке рядом с матерью. Шла она неохотно, у нее был рассерженный вид. Они вышли с кладбища, пересекли улицу и скрылись в доме, в верхних окнах которого виднелся слабый свет.

Я не последовал за ними, а прислонился спиной к стене. В голове пульсировало. Возможно, мое падение оказалось не столь безобидным, как показалось поначалу. Я положил ладонь на лоб.

Передо мной будто открылась книга – книга жизни Полли Финч, – точнее, души Гвендолин в теле Полли Финч. Я видел перед собой всего лишь одну страницу, на которой двигались изображения.

Девушка ухаживала за своим маленьким братиком. Она пела ему, играла с ним, разговаривала, кормила хлебом с маслом, данным ей на завтрак, и следила, чтобы он ел; утирала нос и глаза своим носовым платком, даже танцевала, держа его на руках. Он капризничал, но ее терпение, ее добродушие не пропадали втуне. Капли пота выступили у нее на лбу, она изнемогала от усталости, но сердце ее пылало любовью, и любовью светились глаза.

Я отнял руку от головы. Она горела. Я приложил ее к каменной скамье, чтобы охладить, а затем снова прижал ко лбу.

Передо мной словно бы появилась другая страница. Я видел Полли в лавке ее овдовевшего отца. Она выросла; я видел, как она, стоя на коленях, мыла пол. Звякнул колокольчик. Она отложила мыло и тряпку, раскатала рукава, встала и вышла к прилавку, обслужить клиента, пришедшего купить полфунта чаю. Затем снова вернулась к прерванной работе. Снова дребезжание колокольчика, она снова вышла к прилавку; на этот раз пришел ребенок, приобрести на пенс лимонных капель.

Ребенок ушел, появился ее младший брат, плакавший навзрыд – он порезал палец. Полли взяла кусочек легкой прозрачной ткани, разорвала и перевязала порез.

– Успокойся, Томми! Не плачь. Я поцелую ранку, и скоро все пройдет.

– Полли! Мне больно! Больно! – всхлипывал мальчик.

– Иди ко мне, – сказала сестра. Она подвинула низкий стул к камину, посадила Томми к себе на колени и стала рассказывать ему историю о Джеке, Победителе Великанов.

Я убрал руку, и видение исчезло.

Я приложил ко лбу другую руку, и передо мной опять появилась сцена из жизни Полли.

Теперь это была женщина средних лет, у нее был собственный дом. Она собирала своих детей в школу. У детей были радостные, сияющие лица, волосы аккуратно причесаны, а фартучки – белые, как снег. Один за другим они подбегали, чтобы перед уходом поцеловать ярко-вишневыми губами дорогую мамочку, а когда последний из них выбежал, она немного постояла в дверях, глядя им вслед, затем повернулась, достала корзинку и высыпала ее содержимое на стол. Здесь были чулки маленьких девочек, нуждавшиеся в штопке, рваные курточки, требовавшие починки, брюки для мальчиков, которые нужно было подшить, и носовые платки, которые нужно было постирать. Большую часть дня она провела с иглой в руке, затем убрала одежду, часть которой привела в приемлемый вид, подошла к кухонному столу, взяла муку и начала месить тесто, а затем раскатывать его, чтобы приготовить пироги для мужа и детей.

– Полли! – раздался голос снаружи; она бросилась к двери.

– Входи, Джо! Твой обед в духовке.

– Должен сказать тебе, Полли, что ты лучшая из жен и самая замечательная мать во всем графстве. Честное слово! Это был счастливый день, когда я сделал предложение тебе, а не Мэри Маттерс, которая строила мне глазки. Какая же она неряха! Право слово, Полли, если бы она стала моей женой, я наверняка не вылезал бы из трактира.

Я увидел мать Гвендолин, стоявшую рядом со мной и смотревшую на эту сцену, я услышал, как она произнесла:

– Нет больше черного барана, теперь она может получить ключ.

Все исчезло. Теперь я мог подняться и продолжить свой путь. Однако не успел я покинуть скамью, как увидел местного приходского священника, не спеша шедшего по дорожке; вдруг он остановился и начал рыться в карманах пальто, приговаривая:

– Черт возьми, куда это я задевал ключ?

Преподобный Уильям Хексуорт был человеком, приятным во всех отношениях, которого епископ частенько ставил в пример остальным. Он не был человеком, строго придерживавшимся церковных правил, но, вместе с тем, и вполне светским. Он говорил о себе, что придерживается золотой середины. Он держал собак, был знатоком лошадей, увлекался спортом. Охоте он предпочитал рыбную ловлю. Общество любило его за безупречное поведение, иногда он выступал в качестве мирового судьи.

Как только луч из замочной скважины упал на него, мне показалось, что весь он представляет собой единственно черного барана. Он двигался очень медленно, неуверенным шагом.

– Будь я проклят! Куда же делся ключ? – бормотал он.

Из могил показалось множество мертвых прихожан, которые преградили ему путь на крыльцо.

– Погодите, ваше преподобие! – сказал один. – Вы ведь не пришли ко мне, когда я умирал.

– Но ведь я послал тебе бутылку моего самого лучшего портвейна, – возразил пастор.

– Да, сэр, и я очень благодарен вам за это. Но портвейн – лекарство для желудка, а мне нужно было лекарство для моей души. Вы не прочитали надо мной молитву. Вы не призвали меня к покаянию за недостойную жизнь, вы позволили мне уйти из жизни, обремененным грехами.

– А я, сэр, – сказал другой, представ перед мистером Хексуортом, – я был молодым человеком, вел распутную жизнь, и вы никогда не сделали попытки удержать меня; вы никогда не говорили со мной, не предупредили о том, что меня ждет, не дали разумные советы, которым я мог бы следовать. Вы просто пожимали плечами и смеялись, вы говорили: он молод, пройдет время, перебесится.

– И нас, – закричали остальные, – и нас вы никогда не наставляли на путь истинный.

– Помилуйте, – возразил священник, – но разве не я читал вам проповеди дважды по воскресеньям?

– Да, это правда. Но вы ничего не дали нам из вашего сердца, – только из вашего кармана и из книг в вашей библиотеке. А потому, сэр, ваши проповеди никогда никому ничем не помогли.

– Мы были вашими овцами, – гомонили другие, – а вы отпускали нас бродить, где нам вздумается! Вы, похоже, и сами не знали, как привлечь нас в лоно церкви.

– А мы, – говорили третьи, – хоть и посещали церковь, но все хорошее, что когда-либо получали, исходило от других священников, и никогда – от вас.

– Что же касается нас, – кричали в толпе, – то мы вообще, из-за вашего небрежения, обращались к другой церкви. Вы больше заботились о том, чтобы ваши собаки были вымыты и причесаны, чтобы ваши лошади были хорошо ухожены, но никак не о наших душах. Вы – рыбак, но ловите форель, а не человеков. И если некоторые из нас все же вернулись к истинной церкви, то это вовсе не благодаря вам, а скорее вопреки вашему небрежению.

Раздались детские голоса.

– Сэр, вы не учили нас ни катехизису, ни нашему долгу перед Богом и людьми, мы росли самыми настоящими язычниками.

– Это не моя вина, это упущение ваших родителей.

– Но наши родители и не могли научить нас чему-либо подобному так, как могли бы научить вы.

– Это невыносимо! – вскричал мистер Хексуорт. – Прочь с дороги, вы, все! Мне сейчас не до вас. Мне нужно в церковь.

– Вам нет туда пути, пастор! Дверь закрыта, и у вас нет ключа.

Мистер Хексуорт застыл в растерянности, не зная, что делать. Потер подбородок.

– Но, черт возьми, что же мне делать? – спросил он.

Толпа окружила его и повлекла обратно к калитке.

– Вам следует отправиться туда, куда мы вам укажем, – говорили они.

Я поднялся, чтобы следовать за ними. Было любопытно видеть, как стадо ведет своего пастуха, никогда не предпринимавшего попыток вести это стадо. Я держался позади, и, казалось, мы движемся вперед, словно бы увлекаемые сильным потоком воздуха. Не успел я перевести дыхание, ни даже понять, куда именно мы направляемся, как оказался в трущобах большого промышленного города, перед домом, в каких обычно селятся рабочие, с одним окном возле двери и двумя окнами на втором этаже. Одно из этих верхних окон светилось алым.

Толпа подтолкнула мистера Хексуорта к двери, которую открыла медсестра.

Я стоял в нерешительности, не зная, что делать, и не понимая, что происходит. На противоположной стороне улицы виднелось здание церкви, окна были освещены. Я вошел и увидел там по меньшей мере двадцать человек, бедно одетых, принадлежащих к низшему классу, стоявших на коленях и молившихся. При входе стоял привратник, или дьячок, и я спросил его:

– Что случилось?

– О, сэр! – отвечал тот. – Он болен, он заразился оспой. Она свирепствует здесь, он ухаживал за больными, и вот – заболел сам; мы ужасно боимся, что он умрет. Вот мы и молимся, чтобы Господь оставил его нам.

Один из стоявших на коленях повернулся ко мне и сказал:

– Я был голоден, и он накормил меня.

Другой встал и произнес:

– У меня не было крова, и он приютил меня.

Третий сказал:

– Я был наг, и он дал мне одежду.

Четвертый:

– Я был болен, и он ухаживал за мной.

Пятый, с опущенной головой, рыдая, произнес:

– Я находился в заключении, он приходил и утешал меня.

Я вышел и взглянул на светившееся алым окно второго этажа; я почувствовал, что мне необходимо увидеть человека, за которого молились собравшиеся в церкви. Я постучал в дверь, мне открыла женщина.

– Если мне будет позволено, я очень хотел бы увидеть его, – сказал я.

– Да, сэр, – произнесла женщина, простая, грубоватая, среднего возраста, с глазами, полными слез. – Да, думаю, вы можете увидеть его, если не будете шуметь. Его состояние улучшилось, как будто он обрел новую жизнь.

Я осторожно поднялся по узкой лестнице с крутыми ступеньками и оказался в больничной палате. Она была освещена приглушенным красным светом. Я подошел к краю кровати, возле которой стояла медсестра, и взглянул на лежавшего человека. Вид его был ужасен. Его лицо было покрыто какой-то темной мазью, чтобы предохранить кожу от высыпаний, ее обезображивавших.

Передо мной лежал больной священник, и мне показалось, что я вижу перед собой глаза мистера Хексуорта, но с каким-то новым светом веры, религиозного рвения, любви. Губы шевелились, произнося молитву, руки были сложены на груди. Медсестра шепнула, обращаясь ко мне:

– Мы думали, что он покидает нас, но молитвы тех, кого он любил, достигли Господа. Он сильно изменился. Последние произнесенные им слова были: «Господь милостив. Если мне суждено выжить, то всю оставшуюся жизнь я посвящу только своей пастве, и умру среди нее»; сейчас он ничего не говорит, он молится. Но молится не за себя – за свою паству.

Я видел, как по щекам его текли слезы, но мне они казались капельками черного барана, сбегавшими по темным щекам. В этом теле была душа мистера Хексуорта.

Не произнося ни слова, я повернулся к двери, вышел, ощупью спустился вниз по ступенькам, вышел на улицу, и обнаружил себя стоящим на паперти церкви Файвелла.

– Кажется, с меня довольно, – пробормотал я.

Я поплотнее закутался в свое меховое пальто и уже готов был идти, как вдруг заметил хорошо знакомую мне фигуру мистера Фотерджила, двигавшегося по дорожке от калитки.

Я хорошо знал этого старого джентльмена. Ему было около семидесяти. Худощавый, лысоватый, с впалыми щеками. Холостяк, живший в маленьком собственном доме. Он обладал приличным состоянием, был вполне безвредным, но эгоистичным. Он гордился своим поваром и винным погребом. Всегда хорошо одевался и был аккуратен до чрезвычайности. Я частенько играл с ним в шахматы.

Я собрался было бежать к нему навстречу, но меня опередили. Мимо меня проскользнул его старый слуга, Давид. Давид умер три года назад. Мистер Фотерджил тогда опасно заболел тифом, и слуга не отходил от ни днем, ни ночью. Старый джентльмен, насколько я слышал, во время болезни отличался раздражительностью и требовательностью сверх обычного. Когда же болезнь отступила, и он был на пути к выздоровлению, ею заразился Давид, слег и через три дня его не стало.

И вот теперь слуга, приблизившись к своему прежнему хозяину, прикоснулся к своей шапке и тихо сказал:

– Прошу прощения, сэр, но вам не разрешено войти.

– Не разрешено? Но почему, Давид?

– Мне и вправду очень жаль, сэр. Если бы мой ключ мог помочь вам, я бы с радостью его вам отдал; но, сэр, в вас слишком много черного барана. Вам поначалу следует от него избавиться.

– Я не понимаю, Давид…

– Извините, сэр, что мне приходится вам говорить это, но вы никогда никому не сделали ничего хорошего.

– Но разве я не платил тебе так, как было условлено?

– Да, сэр, конечно, сэр; но вы платили мне за те услуги, которые я оказывал вам.

– И я всегда давал деньги, когда ко мне обращались с просьбой о помощи…

– Да, это правда, сэр, но это потому, что к вам обращались, а вовсе не потому, что испытывали сочувствие к нуждающимся, к больным и страдающим.

– Уверен, я в жизни никому не сделал ничего плохого.

– Это правда сэр, как правда и то, что вы не сделали никому ничего хорошего. Еще раз прошу прощения, что мне приходится это говорить.

– Что ты имеешь в виду, Давид?.. Я не могу войти?

– Нет, сэр, у вас нет ключа.

– Но, черт побери, что мне делать? До каких пор мне околачиваться здесь, снаружи?

– Видите ли, сэр…

– В этой сырости, холоде и темноте?

– Вам ничто не поможет, мистер Фотерджил, до тех пор, пока…

– Пока что, Давид?

– Пока вы не станете матерью, сэр!

– Что?

– Близнецов, сэр.

– Проклятье, но это невозможно!

– Но это так, сэр. Пока вы не вскормите их.

– Я не могу этого сделать. Даже физически это невозможно.

– Но это должно быть сделано, сэр. Мне очень жаль, но другого пути нет. Салли Букер готовится разрешиться от бремени, и роды будут очень тяжелыми. Врач сомневается, что все окончится благополучно. Но если вы согласны войти в нее и стать матерью…

– И вскормить близнецов? О, Давид, мне понадобится мужество и решительность…

– Мне не хочется этого говорить, мистер Фотерджил, но мне вас жаль, если вы откажетесь.

– Неужели никакого другого пути нет?

– Нет, сэр.

– Но я не знаю, где она живет.

– Если вы окажете мне честь, сэр, и возьмете меня за руку, я отведу вас к ней.

– Это ужасно… Даже жестоко, по отношению к старому холостяку. Родить близнецов? Ужасно…

– Необходимо, сэр.

Я увидел, как Давид протянул руку своему бывшему хозяину, и повел его с кладбища, через улицу, в дом Сета Букера, сапожника.

Я был так заинтригован судьбой моего приятеля, и мне так хотелось увидеть результат, что я последовал за ними в дом сапожника. Тот находился в маленькой комнатке на первом этаже. Сет сидел возле огня, закрыв лицо руками, раскачиваясь и стеная.

– Ах, Боже мой! Моя дорогая! Что я буду без тебя делать? Ты самая лучшая женщина, которую я встречал на своем коротком жизненном пути.

Наверху раздался шум. Рядом с роженицей находились врач и акушерка. Сет поднял голову и прислушался. Затем бросился на колени перед столом, за которым прежде сидел, и стал молиться.

– О, Господь, сущий на небесах! Пожалей меня, пощади мою жену. Кто я без нее? Никто! Ведь я не умею даже пришить пуговиц к своей рубашке.

И в этот самый момент наверху раздался слабый писк, который, усиливаясь, перешел в крик. Сет поднял лицо; оно было залито слезами. В наступившей тишине послышался звук, похожий на щебетанье воробьев. Он поднялся на ноги, нетвердой походкой подошел к лестнице и облокотился на перила.

Из комнаты на втором этаже вышел врач, и принялся неторопливо спускаться по лестнице.

– Все хорошо, Букер, – сказал он. – Поздравляю – у вас два прекрасных мальчика.

– А моя Салли… моя жена?

– Она справилась. Я боялся за нее, но она справилась.

– Могу я к ней подняться?

– Не сейчас, минуты через две. Как только младенцев вымоют.

– Значит, моя жена в порядке?

– В полном, Букер; с рождением близнецов она как будто бы приобрела новую жизнь.

– Слава Богу! – губы Сета задрожали, лицо исказилось, он, казалось, вот-вот расплачется.

Наверху открылась дверь, показалась акушерка.

– Мистер Букер, вы можете войти. Ваша жена хочет увидеть вас. Поздравляю, у вас прекрасные близнецы.

Я последовал за Сетом и вошел в комнату роженицы. Скромно обставленную, с выбеленными стенами, безупречно чистую. Счастливая мать лежала в постели, ее бледное лицо покоилось на подушке, но в глазах светились невыразимые любовь и гордость.

– Поцелуй их, Букер, – сказала она, кивнув на две маленьких розовых головки, видневшиеся рядом с ней. Но муж сначала прикоснулся губами к ее лбу, и только потом поцеловал каждого ребенка.

– Ах, разве они не прелесть! – воскликнула акушерка.

Радость, любовь, какое-то возвышенное торжество – были написаны на лице матери; а глаза, смотревшие на детей, были глазами мистера Фотерджила. Никогда не видел я такой экспрессии в них, даже когда, за игрой в шахматы, он восклицал: «Шах и мат!»

Я знал, что последует дальше. День и ночь мать будет жить для своих близнецов; и с каждой каплей материнского молока, которым она будет их кормить, душа мистера Фотерджила будет освобождаться от черного баран. Задерживаться здесь не имело смысла. Я вышел на улицу и услышал, как часы пробили час.

– О, Господи! – воскликнул я. – Что скажет моя жена?

И я быстро, как только мог, направился к дому. Придя, я увидел, что Бесси не спит.

– Почему ты не спишь? – спросил я.

– Но, Эдвард, дорогой, – отвечала она, – как же я могу уснуть? Я немного полежала, но когда услышала о случившемся с коляской, сразу поднялась. С тобой все в порядке?

– Немного кружится голова, – сказал я.

– Дай-ка я посмотрю… У тебя горячий лоб. Ложись, я поставлю тебе холодный компресс.

– Погоди, Бесси, я кое-что должен тебе рассказать.

– Никаких историй, расскажешь ее завтра утром. Надо будет послать за льдом к рыботорговцу для твоей головы.

* * *

В конце концов, я рассказал жене историю обо всем, что видел на паперти Файвелла в канун Святого Марка.

И теперь жалею об этом, поскольку каждый раз, стоит мне сказать ей слово поперек или поступить вопреки ее желанию, она говорит:

– Эдвард, Эдвард, боюсь, что в тебе еще слишком много черного барана.