IV

– Итак, он снова появился, – сказал Скуэр. – Думается мне, с этим пора кончать. Расскажите мне все.

Однако я был настолько слаб, настолько истощен, что был не в состоянии связно рассказать о происшедшем; видя это, Скуэр предложил изложить основное и ответить на его уточняющие вопросы. Затем он сложил все вместе, и получил более-менее связную картину.

– В этом деле есть одна важная и примечательная особенность, которая меня поражает, – сказал он. – Сначала – только палец, потом рука, вслед за ней – зыбкая фигура, как приложение к руке, без костей и плоти. И, наконец, преобразование завершилось; фигура обрела законченную форму и консистенцию, пусть и подобную желатину, но теперь самостоятельную, не являющуюся как бы продолжением пальца и руки. Одновременно с этим преобразованием, вы теряете жизненную энергию, ваше здоровье ухудшается. То, что теряете вы, приобретает этот объект, причем, посредством прямого контакта с вами. Это совершенно очевидно, не так ли?

– Не знаю. Может быть. Я не могу сосредоточиться.

– Это потому, что из вас вытянули способность соображать; это ничего, я буду думать за вас. Посмотрим, смогу ли я оказать на вашего гостя достойное воздействие, – подобно тому, как поступила с бастующими работникам компания, – которое отвадит его раз и навсегда. Впрочем, это я так, к слову.

– Не могли бы вы дать мне немного сока? – попросил я.

Я отхлебнул немного кислого лайма, но это не принесло мне облегчения. Слова мистера Скуэра не внушали мне надежды. Мне хотелось покоя. Я устал от постоянной боли, казалось даже, от самой жизни. Мне стало совершенно безразлично, поправлюсь я, или отправлюсь в мир иной.

– Он скоро вернется, – сказал инженер. – Как говорят французы, l'appetit vient en mangeant, аппетит приходит во время еды. Он навещал вас трижды, и не остановится. И если с каждым разом он действительно становится все сильнее, а вы слабеете, то это его посещение может оказаться для вас последним.

Мистер Скуэр потер подбородок, а затем сунул руки в карманы брюк. Эту привычку он также приобрел в Штатах. Если руки его не были чем-нибудь заняты, он засовывал их в карманы, словно их туда что-то притягивало. Дамам не нравился мистер Скуэр; они говорили, что он не джентльмен. Не потому, чтобы он говорил или делал что-то предосудительное, – просто он разговаривал с ними, прогуливался с ними, даже смотрел на них – держа руки в карманах. Однажды я был свидетелем того, как одна дама демонстративно повернулась к нему спиной, как только он в очередной раз поддался влиянию этой своей вредной привычки.

И вот теперь, стоя с руками в карманах, он внимательно осмотрел мою кровать и пренебрежительно заметил:

– Старомодная и неудобная. Четыре столбика и балдахин. Мне кажется, это совершенно лишнее.

Я находился не в том состоянии, чтобы вступать с ним в дискуссию. Мне нравилась моя кровать с раздвижным балдахином; не то, чтобы я им пользовался, просто он создает приятное чувство уединения.

Если светит солнце, можно задвинуть портьеры, не опуская жалюзи; таким образом, в комнате будет светло и, в то же время, солнечные лучи не будут вам мешать. В пользу балдахинов можно сказать многое, но в настоящий момент это было неуместно.

Мистер Скуэр вытащил руки из карманов и принялся возиться с электрическим проводом у меня над головой; закрепив, он протянул его по полу, сделав петлю, а затем подсоединил к кнопке, которую вложил мне в руку.

– Будьте внимательны, – сказал он, – спрячьте руку под одеяло. Как только палец снова попытается проникнуть в ваше тело, нажмите кнопку. А я спрячусь за занавеской и по вашему сигналу пущу ток.

После чего скрылся.

Я чувствовал себя очень плохо, поэтому даже не взглянул, где он спрятался. Я лежал неподвижно, закрыв глаза, с кнопкой в руке, молча страдал и не воспринимал ничего, кроме пульсирующей боли в голове и ломоте в спине, пояснице и ногах.

Прошло какое-то время, прежде чем я снова ощутил палец на своих ребрах; причем на этот раз он действовал не как шило, а осторожно их ощупывал. Кроме того, я ощущал ладонь целиком, и рука эта была вполне материальной, холодной и липкой. Откуда-то из глубин подсознания всплыло: как только палец окажется непосредственно над моим сердцем, с левой стороны, холодная рука проникнет внутрь, сожмет его, и оно перестанет биться, а я, как сказал бы мистер Скуэр, «сыграю в ящик».

Спасая свою жизнь, я вытащил кнопку с электрическими проводами, и приложил к его руке, – точнее, пальцу, – и сразу же раздался громкий, пронзительный вопль. Я с трудом повернул голову и увидел фигуру, сейчас вполне материальную, в отличие от предыдущих посещений, корчащуюся от боли и пытающуюся высвободиться.

В тот же самый момент из-за занавески показался мистер Скуэр; он коротко рассмеялся и сказал:

– Думаю, мы поймали его. Он угодил в петлю, и теперь ему не вырваться. Пусть расскажет обо всем самым подробнейшим образом. Я не позволю вам уйти, пока все о вас не узнаю.

Эти последние слова он адресовал, разумеется, не мне, а призраку.

После чего попросил меня отнять кнопку с проводами от руки призрака, однако, быть готовым в любое мгновение приложить ее вновь. Затем приступил к допросу незваного гостя, который метался внутри петли, образованной проводом, не в силах из нее выбраться. Тот отвечал тонким, визгливым голосом, звучавшим, будто издалека. Я не претендую на то, чтобы передать весь их разговор полностью. Я плохо его помню. Болезнь терзала не только мое тело, она оказала воздействие на память. Тем не менее, постараюсь передать его, как запомнил, добавив то, что сообщил мне мистер Скуэр.

– Увы, я всегда был неудачником. Весь мир ополчился против меня. Все общество. Я ненавижу общество. Я терпеть не могу работу, а потому никогда не работал. Но мне нравится агитировать против правил, установленных обществом. Я ненавижу королевскую семью, землевладельцев, священников, в общем, почти всех людей, за исключением безработных. Так было всегда. Я не мог найти себе работу, которая бы целиком меня устраивала. А когда я умер, меня похоронили в дешевом гробу, самом дешевом, в самую дешевую могилу, и самый дешевый священник отслужил надо мной самую дешевую службу. На моей могиле не поставили даже самого дешевого надгробия. Ну и пусть! Нас много, недовольных. Недовольство! Это – страсть; она наполняет вены, проникает в мозг, завладевает сердцем; это своего рода раковая опухоль, – божественная раковая опухоль, – которая постепенно овладевает человеком, делает его недовольным всем и заставляет ненавидеть всех. Но пройдет время, и мы тоже обретем свою частичку счастья. Мы жаждем его. Некоторые полагают, что в будущем нас ожидает блаженство, надеются на это, стремятся к нему, и эта надежда и стремление являются для них как бы спасительным якорем на якорной цепи. Но если вы лишены этих надежд, если вы ничего не ожидаете от будущего, вам остается одно – искать счастья в мире живых. Мы не получили его, будучи живыми, поэтому стремимся обрести его, будучи мертвыми. Мы восстаем из наших дешевых гробов. Но не раньше, чем большая часть нашей плоти подвергнется разложению. Уцелевшие один или два пальца могут выбраться на поверхность достаточно быстро, поскольку дерево, идущее на изготовление дешевых гробов, скоро сгнивает. После этого, палец начинает собирать недостающие части. Одновременно мы начинаем присматриваться к живым. К благополучным, если можем к ним подобраться, или же к честным работающим беднякам, если не можем подобраться к богатым; кстати, этих бедняков мы также ненавидим, поскольку в большинстве своем они довольны и счастливы. И если нам удается до кого-нибудь добраться, прикоснуться к ним, то мы начинаем высасывать из них жизненную энергию, возрождаясь сами. Именно это я и собирался сделать с вами. Все шло прекрасно. Я почти что стал человеком, у меня появился еще один шанс. Но я проиграл и в этот раз. Удача отвернулась от меня. Все пропало. Остались только горе и разочарование. Чего мне и в прежней жизни хватало с избытком.

– Кто это вы? – осведомился мистер Скуэр. – Безработные анархисты?

– Кто-то называет нас так, кто-то иначе, но все мы принесли присягу и служим единственному монарху – всеобъемлющему недовольству. Мы ненавидим ручной труд; мы вырастаем бездельниками, мы недовольны обществом, нас окружающим, и выступаем против него; мы также – враги Провидения.

– А как вы именуете себя сейчас?

– Именуем сейчас? Никак; мы остались такими же, какими были прежде, только в другой форме. Прочие же называют нас анархистами, нигилистами, социалистами, левеллерами, иногда – инфлюэнцей. Ученые толкуют о микробах, бациллах, бактериях. Будь они прокляты, эти самые микробы, бациллы и бактерии! Мы – инфлюэнца; мы – ошибки общества; мы – олицетворенное недовольство, поднимающиеся из наших дешевых могил в виде физической болезни. Мы – инфлюэнца.

– Значит, я был прав! – торжествующе вскричал мистер Скуэр. – Разве я не говорил, что все виды энергии по сути представляют собой одно и то же? Следовательно, отрицательная энергия, или ее недостаток – проявляются единым образом. Говорите после этого, что священное недовольство – путь к развитию и процветанию! Чепуха, это паралич энергии! Оно впитывает в себя злобу, зависть, желчь. Оно ничего не производит, но отравляет мораль. Вот оно, перед нами, – нравственное, социальное, политическое недовольство, представшее в иной форме, во всей своей неприглядности. Анархия для общества представляет собой то же, что инфлюэнца – для человеческого организма. Вы меня понимаете?

– Да, – как мне кажется, ответил я, прежде чем уйти в страну грез.

Я выздоровел. Что сделал с призраком мистер Скуэр, мне неизвестно, но, как мне кажется, он вернул его в прежнее состояние саморазрушения и отрицания.