14. Маленький Джо Гендер

– Из него ничего хорошего не выйдет, – сказала мачеха. После чего вытолкнула Джо немного вперед, нажав коленом ему пониже спины, так что тот оказался перед мастером. – Поэтому обращайтесь с ним, как хотите.

Маленький Джо Лембол был мальчиком лет десяти, в одежде с чужого плеча, которая ему совершенно не подходила. Поначалу его пальто было шинелью какого-нибудь солдата, от которого перешло к вознице, после чего было перешито на мальчика. С прочими предметами одежды поступали подобным же образом: когда они становились совершенно изношены, их перешивали. Причем, неряшливо; в результате чего одежда висела на нем мешком, а во всевозможные складки и пустоты набивалась в огромном количестве пыль. Частенько, когда маленький Джо надевал или снимал ее, пыль окутывала его плотным облаком. Подобное происходит, если наступить на высохший гриб-дождевик.

– Он родился недоношенным, – пренебрежительно заметила миссис Лембол, – без ногтей на пальцах рук и ног; они появились позже. Состояние его ума оставляет желать лучшего, и, пока он рос, приходилось его частенько постегивать. Так что можете смело использовать розги; мы нисколько не возражаем.

Когда маленький Джо Лембол появился на свет, никто не ожидал, что он долго протянет. Бедный, маленький, несчастный ребенок, который не кричал, а все время хныкал. Он был крещен частным порядком, сразу же после рождения, поскольку миссис Лембол заявила: «Как бы там ни было, это все-таки мой ребенок, и я хотела бы, чтобы он был похоронен как человек, а не как собака».

Он получил имя Иосифа. Библейского Иосифа продали в Египет как раба; маленький Иосиф, казалось, пришел рабом в мир. Ждали, что он умрет в младенчестве, – это было даже желательно, – и, таким образом, избавит себя от дальнейших страданий, но, вопреки ожиданиям, он выжил. Вскоре после его рождения умерла его мать, и отец снова женился. Без сомнения, и отец, и мачеха, любили его, но любовь эта была странной, а ее проявлениями были грубое отношение, пощечины, пинки и затрещины. Отец стыдился его, поскольку мальчик был слабеньким, а мачеха – потому что он был, во-первых, некрасив, а во-вторых – не ее собственный ребенок. Это был невысокий мальчонка, с длинной шеей, бледным лицом, впалыми щеками, плоской грудью и большим животом. Он ходил, вытянув голову, глядя вдаль большими бледно-голубыми глазами, словно пытался увидеть что-то за горизонтом. При ходьбе он переваливался и задевал все, что попадалось у него на пути, поскольку не смотрел ни по сторонам, ни под ноги.

Из-за его походки, вытаращенных глаз и большого живота, деревенские детишки прозвали его «Джо Гендер», или «Джо Гусак»; и родители ничуть не жалели его, поскольку стыдились того факта, что подобное существо носит фамилию Лембол.

Лемболы были здоровыми, добродушными людьми, с щеками, напоминавшими наливные яблоки, с крепкими костями и железными мускулами. Трудолюбивые и практичные, они откармливали свиней и держали домашнюю птицу. Лембол был дорожным рабочим. Однажды случилось так, что случайный камень лишил его глаза, и с тех пор он носил черную повязку. Другой глаз видел прекрасно, особенно когда дело касалось его личных интересов. Лембол был бы рад, если бы его сын мог заработать сам хоть несколько пенсов. Он был бы рад послать его очистить дорожку, или разбросать по саду навоз. Но Джо витал в облаках и ничего толком сделать не умел.

Волосы у него стояли торчком, и когда он шел в своей соломенной шляпе с многочисленными прорехами, волосы выглядывали наружу, так что создавалось впечатление, как будто это пар выбивается из-под крышки кастрюльки, в которой что-то кипит.

Когда в июне созрела голубика, миссис Лембол отправила Джо с другими детьми собирать ягоды и дала ему консервную банку; она могла продать их по четыре пенса за кварту, и, таким образом, любой ребенок мог заработать в этот период восемь пенсов за день; наиболее юркие могли заработать целый шиллинг.

Но Джо вскоре отбился от других детей. Те дразнили его, изображая гусей, вытягивали шеи и гоготали, подражая крикам этих птиц. А кроме того, они тайком пересыпали собранные ягоды из его банки в свои собственные.

Оставшись один в лесу, Джо растянулся посреди коричневого вереска и зеленого папоротника, глядя на дубовые ветви над головой и слушая пение птиц. О, чудная музыка леса! Шум летнего ветерка посреди листвы, переклички зябликов и дроздов, прохладное мягкое воркованье голубей, стук зеленого дятла, мелькание его малиновой головки, когда живой изумруд перебегает по стволу, осыпая вниз шелуху еловых шишек или кусочков коры шотландской сосны; рыжая белка мечется с дерева на дерево – резвится. Из зарослей папоротника показался кролик; выбрался на солнышко, чистит мордочку и длинные уши передними лапками; затем, приметив красное пальто – маленький Джо лежал неподвижно – повертел носом, глянул по сторонам и принялся осторожно приближаться. Мальчик не выдержал, рассмеялся; кролик мелькнул белым хвостиком – и словно его и не было.

Счастливые дни! наполненные таинственной музыкой, тайнами солнечного света и зеленой листвы, общением с Великой Матерью-Природой.

Вечером, когда Джо Гендер возвращался без банки, или с пустой банкой, он говорил своей мачехе:

– О, тетушка! Это было так прекрасно! Все вокруг пело.

– Я научу тебя петь вместе со всеми! – воскликнула миссис Лембол, перекидывая его через колено. По опыту она знала, что иные средства донести что-либо до Джо бесполезны.

Мальчик кричал и извивался, обещал быть более старательным при сборе ягод. Но, когда он снова шел в лес, все повторялось. Магия леса лишала его воли; он забывал про голубику, стоимостью четыре пенса за кварту, лежал на спине и прислушивался. А лес шептал ему, и пел ему, и утешал его; ветер наигрывал колыбельную среди еловых ветвей и шуршал травой; над ним трепетала осина, создавая неповторимые звуки, наполнявшие душу мечтательного мальчика любовью, восторгом и невыразимой тоской.

Не лучше дело обстояло и осенью, когда наступил сезон ежевики. Джо отправлялся со своей банкой на старый карьер, где ежевика пустила свои стебли по камням, вывороченным из ям, на которых грелись в солнечных лучах созревшие плоды. Было необычно видеть, как она росла здесь, в заброшенном карьере; как наливались соком ягоды. Карьер окружали сосны, их кора сочилась кружившим голову ароматом. Над ежевикой парили разноцветные, прекрасные бабочки. Кору деревьев облюбовали красные адмиралы, дремавшие на солнце, чуть поводя крыльями; иные же кружились над кустами, словно бы в сомнении, стоит на них опускаться или нет.

Здесь, скрытый деревьями, посреди поросших кустарником валунов, располагался одноэтажный домик, из дерева и глины, с соломенной крышей, в котором жил Роджер Гейл, почтальон.

Роджер Гейл каждый день проходил добрый десяток миль, доставляя письма, и столько же вечером, за каковые двадцать миль он получал вознаграждение, равное шести шиллингам в неделю. В половине седьмого утра он должен был явиться на почту и забрать корреспонденцию, а к семи вечера – доставить новую. Его работа отнимала у него около шести часов. Серединой дня он мог располагать по собственному усмотрению. Роджер Гейл был старым солдатом, вышедшим на пенсию. У себя он сапожничал; но утренняя и вечерняя ходьба отнимали у старика столько сил и энергии, что, будучи дома, он почти не выходил. Поэтому, если у него не было неотложных дел, старик развлекался игрой на скрипке. Однажды Джо Гендер пришел на карьер раньше, чем вернулся почтальон, и собирал ежевику; но не успел Роджер Гейл отпереть дверь, взять скрипку и провести смычком по струнам, как мальчик отставил банку в сторону и прислушался. А когда Роджер заиграл Daughter of the Regiment, Джо начал тихо красться к его домику, с глазами, полными изумления, чтобы лучше слышать, напоминая того самого любопытного кролика, который крался в лесу к его красному пальто. Вскоре Джо уже сидел на пороге, прижимая ухо к входной двери, позабыв и отринув все: и ежевику, и наказы мачехи, и розги отца, и свою жесткую кровать, и свое скудное питание, – в общем, весь окружавший его мир, который он свернул, словно свиток, и отложил в сторону, целиком отдавшись магии музыки.

Его большие глаза были широко открыты, но он ничего не видел; начался дождик, подул северо-восточный ветер, но он ничего не чувствовал: он весь превратился в слух.

Однажды Роджер внезапно распахнул дверь, и мальчик, прислонившийся к ней, ввалился внутрь.

– Кто ты? Что ты здесь делаешь? Чего ты хочешь? – спросил почтальон.

Джо Гендер поднялся, вытянув длинную шею, глядя своими огромными глазами; его грубые волосы торчали во все стороны, его большой живот выпирал, он не мог произнести ни слова. Роджер едва не лопнул от смеха. Но не пнул и не прогнал; он протянул ему немного хлеба и сидра, и в конце концов ему удалось вытянуть у мальчика признание – тот слушал скрипку. Почтальону было приятно это слышать, и это событие стало началом дружбы между ними.

Но когда Джо вернулся домой с пустой банкой и сказал: «О, тетушка, мистер Роджер Гейл так красиво играет на скрипке», женщина отозвалась: «Скрипка! Я вместо нее сыграю кое-что на твоей спине, ленивый бродяжка!», – и она исполнила свое обещание, потому что никогда не бросала слов на ветер.

В попытке избавить его от вредных привычек, – а именно мечтательности и неприспособленности, – миссис Лембол отдала Джо в школу.

В школе ему было плохо. Он никак не мог выучить буквы. Он совершенно не понимал, как делать вычитание. Он сидел на скамье, глядя на учителя, и не мог ответить на простейший вопрос: чему посвящен урок. Другие дети издевались над ним, староста ругал, а учитель – лупил. Тогда Джо Гендер принял твердое решение бросить школу. Каждое утро мачеха посылала его туда, но он, вместо того, отправлялся на карьер, к домику Роджера Гейла, и слушал его игру.

Маленький Джо раздобыл старый ящик, ножом прорезал в нем отверстия; смастерил гриф и смычок, натянул конский волос, и извлек из своей импровизированной скрипки очень слабые звуки, вызвавшие смех у почтальона, но доставившие ему несказанное удовольствие. Звук, который он извлекал из своего инструмента, напоминал гудение мух, но он научился извлекать разные ноты, хотя и плохо слышимые.

Спустя некоторое время отец услышал игру мальчика, и отлупил его так, что тот стал похож на яблоко, сорванное с дерева, которым вдоволь позабавился ветер, гоняя его по дороге.

Некоторое время Джо не рисковал наведываться в карьер, за исключением субботы и воскресенья. Отец запретил посещать ему церковь, поскольку органная музыка и пение едва не довели мальчика до помешательства. Когда раздавалась красивая, трогательная мелодия, глаза его затуманивались, по щекам бежали слезы; а когда орган играл Аллилуия или гимны, глаза блестели, маленькое тело дрожало, а лицо принимало такое выражение, что прихожане тревожились, а пастор был вынужден переговорить с его мачехой. Ребенок явно страдал психическими отклонениями и присутствие на божественных службах могло нанести ему вред.

Тогда мистеру Лемболу пришла в голову идея сделать из мальчика мясника, что он ему и сообщил. Он собирался отдать его в учение лучшему мяснику в городе. Джо расплакался. Он не мог видеть кровь, запах сырого мяса был ему противен. Но отец не обратил внимание на протесты мальчика, он просто отвел его в город и оставил у мясника. Тот определил его обязанности – разносить мясо заказчикам. Это был первый раз, когда он ночевал вне дома, он плакал, не спал всю ночь, а затем плакал весь следующий день, разнося мясо по городу.

Проходя по улицам, он натолкнулся на витрину магазина, торговавшего игрушками. Там были выставлены куклы, лошади, маленькие повозки. Но они совершенно не взволновали Джо; там имелись маленькие скрипки, некоторые – очень дорогие, иные – совсем дешевые, и мальчик застывал перед ними, поглощая глазами. Маленькая скрипка, к которой прикипело его сердце, стоила всего три шиллинга и шесть пенсов. Теперь он проходил мимо нее каждый день, останавливался и смотрел, желая ее все больше и больше с каждым днем, – эту маленькую скрипку, ценой в три шиллинга и шесть пенсов.

Однажды он был настолько поглощен созерцанием скрипки, ее прекрасных обводов, в мечтах, что когда-нибудь сможет обладать ею, что не заметил, как какие-то мальчишки утащили из короба, стоявшего у него на плече, куски мяса.

Этот проступок оказался самым страшным – ему припомнили все его прегрешения: путаница заказов, на которую жаловались клиенты, медлительность доставки. Мясник больше не желал иметь с ним дела и отправил домой, к отцу, который самым строгим образом наказал мальчика, едва тот переступил порог родного дома.

Но Джо принес с собой прекрасные воспоминания, о маленькой черно-красной скрипке. О смычке, с натянутым на нем белым конским волосом. Теперь у мальчика появилась мечта, ради которой стоило жить. Он был бы совершенно счастлив, если бы мог позволить себе иметь скрипку, ценой в три шиллинга и шесть пенсов. Но как их заработать?

Он поделился своими затруднениями с почтальоном Роджером Гейлом, и тот обещал ему подумать, чем можно помочь делу.

Через пару дней почтальон сказал Джо:

– Есть землевладелец, который хочет нанять мальчика, чтобы тот убирал листья с подъездной дороги к дому. Об этом мне сказал его кучер, а я передаю его слова тебе. Ты можешь заниматься этим по субботам, и получать за работу несколько пенсов.

Джо просиял. Он поспешил домой и передал ей слова почтальона.

– Ты сам собираешься начать чем-то заниматься, – сказала миссис Лембол. – Прекрасно, если тебя возьмут подметать подъездную дорогу; ты будешь приносить домой по пять пенсов каждую неделю, и получать из них пенни на любые лакомства.

Джо попытался рассчитать, сколько времени пройдет, прежде чем он сможет приобрести скрипку, но это было выше его способностей; тогда он спросил почтальона, и тот ответил, что пройдет сорок недель, то есть десять месяцев.

Маленький Джо не расстроился. Что значило для него такое время? Служил же Иаков четырнадцать лет за Рахиль, а до того момента, когда он сможет приобрести скрипку, осталось всего лишь сорок недель!

Итак, каждую субботу Джо усердно подметал дорогу. Он получил строгий наказ: при появлении автомобиля, прятаться среди рододендронов и лавров. Он имел слишком идиотский вид, его одежда представляла из себя лохмотья, чтобы попадаться на глаза джентльмену.

Тем не менее, один или два раза он столкнулся с землевладельцем и стоял, дрожащий, с широко раскрытыми ртом и глазами, с торчащими во все стороны волосами, крепко ухватившись за метлу. Землевладелец был вполне дружелюбен, пытался заговорить с ним, но Джо Гендер очень испугался, и не мог произнести ни слова в ответ.

– Бедняга, – сказал землевладелец садовнику. – Конечно, я делаю доброе дело, давая ему работу, но, должен признаться, предпочел бы видеть на его месте кого-нибудь другого, поумнее. Я поспособствую, чтобы его отправили в учреждение для слабоумных. Там ничему не учат, – добавил он, – но, при наличии здоровой пищи, чистоты и внимания, даже он, может быть, усвоит, что дважды два равно четырем, ибо даже этого он, насколько я сумел понять, до сих пор не знает.

Каждую субботу, вечером, Джо Гендер приносил своей мачехе шестипенсовик. Но женщина была не настолько добра, чтобы позволить ему обзавестись собственными деньгами.

– За твое образование приходится платить слишком много, – говорила она.

– В таком случае, тетушка, может быть, мне больше не нужно ходить в школу? – У него язык не поворачивался назвать мачеху матушкой.

– Ты должен учиться. Ты не закончил даже начальный курс.

– Но я не думаю, что у меня это когда-нибудь получится.

– А кроме того, – продолжала миссис Лембол, – ты очень хорошо питаешься. И ешь очень много. Дешевле прокормить корову, чем тебя.

– Ох, тетушка, я буду есть совсем мало, если вы будете давать мне один пенни!

– Прекрасно. Нельзя есть так много, это вредно. Если ты будешь довольствоваться одним куском хлеба вместо двух на завтрак и то же самое на ужин, ты получишь свой пенни. А если тебе не будет хватать еды, то ты всегда можешь раздобыть брюкву или мангольд на поле фермера Эггинса. Брюква и мангольд холодят кровь и не давят на желудок, – сказала миссис Лембол.

Так и сделали; но это едва не уморило Джо. Его щеки и грудь становились все более и более впалыми, а живот, напротив, выпирал все сильнее и сильнее. Его ноги, казалось, едва могли поддерживать тело, а большие бледно-голубые глаза готовы были вылезти из орбит, подобно глазам улитки. Что же касается его голоса, то он был тихим и бесцветным, подобным нотам, извлекаемым им из своей самодельной скрипки.

– Из-за этого ребенка на нас косо смотрят, – говорил Лембол. – Он совсем не похож на человека. Он не мыслит и не чувствует, как христианин. Если бы он полюбил наш сад, то не смог бы принести даже лопаты навоза, чтобы удобрить его.

– Мне доводилось слышать о подменышах, – в тон ему говорила миссис Лембол, – а глядя на него, я начинаю думать, что в этих рассказах содержится зерно истины. В них говорится, что пикси крадут человеческих детей, а на их место подсовывают своих. Единственный способ узнать – это раскалить кочергу докрасна и сделать вид, будто тыкаешь ею в горло ребенка; в таком случае дверь открывается, приходит пикси-мать и забирает своего ребенка, возвращая чужого. Может быть, нам следует поступить так с Джо.

– Я сомневаюсь, жена, что закон будет на нашей стороне, – заявил Лембол, возвращая в камин вылетевший оттуда уголь раскаленной снизу кочергой.

– Я тоже так думаю, – сказала миссис Лембол. – И после этого мы еще называемся страной свободы! Закон – бедным, но не богатым.

– Это все упрямство, – сказал Лембол. – Точно, как у осла. А потому нам следует применять обыкновенную палку.

Между тем, маленького Джо Гендера ждало еще одно испытание. Дочь землевладельца, мисс Эмори, училась музыке. Мать ее играла на пианино, в то время как сама она – на скрипке. В то время музыка вошла в моду, и мисс Эмори брала уроки у лучших музыкантов в городе; она играла гораздо лучше, чем Роджер Гейл.

Однажды, подметая дорогу, Джо услышал ее игру; он стал подкрадываться к ближе и ближе к дому, прячась за кусты рододендрона, впивая музыку всем телом. Она влекла его неодолимо. Он совершенно позабыл строгий наказ никогда не приближаться к дому. Музыка действовала на него как магическое заклятие. Тут его и застал садовник, отодрал за уши и велел вернуться к работе. В другой раз его прогнал слуга, заставший оборванного маленького мальчика возле окон гостиной. А потом его заметила мисс Эмори, когда он прятался за розовым кустом возле ее будуара, слушая, как она выполняет урок.

Никто даже подумать не мог, что его привлекает музыка. Всем казалось, что деревенский дурачок любуется внутренней обстановкой дома.

Его ругали, пообещали выгнать. Садовник пожаловался отцу мальчика и посоветовал хорошенько его выпороть, чтобы не забывал о сказанном.

– Эти парни, – сказал садовник, – чувствуют совсем иначе, чем обычные люди, и понимают только палку, как медведи, когда их дрессируют.

Однажды мисс Эмори, увидев тоненького ребенка с большими глазами, услышав, как он кашляет, вынесла ему чашку горячего кофе и немножко хлеба.

Он принял их без единого слова, только стащил с головы и бросил к ее ногам свою старенькую порванную шляпу, обнажив торчащие во все стороны волосы; он смотрел на нее, потеряв дар речи.

– Джо, – сказала она, – бедный маленький человечек, сколько тебе лет?

– Понятия не имею, – ответил он.

– Ты умеешь читать и писать?

– Нет.

– Ты умеешь складывать?

– Нет.

– А что ты умеешь делать?

– Скрипку.

– У тебя есть скрипка?

– Да.

– Я хотела бы увидеть ее и услышать, как ты играешь.

На следующий день было воскресенье. Маленький Джо совершенно забыл об этом, и о том, что мисс Эмори утром, по всей вероятности, пойдет в церковь. Она хотела увидеть его скрипку, поэтому он взял ее и отправился в парк. Проходя мимо церкви, он услышал звуки органа и пение хора. Он замер, прислушиваясь, затем направился к ней. Его охватило непередаваемое чувство; он приложил свою скрипку к плечу и провел смычком по струнам. Звук был слаб, его заглушали орган и пение хора. И тем не менее, он мог его слышать, его сердце радостно билось, когда он играл в сопровождении, подобно мисс Эмори. Хор выводил гимн на музыку Лютера:

Великий Бог, что вижу я и слышу?

Грядет конец времен…

Маленький Джо, играя на своем жалком инструменте, шел к церкви, волоча ноги по опавшим пожелтевшим листьям, между надгробиями, увлекаемый красивой, торжественной музыкой. Поднялся по ступеням, остановился ненадолго в дверях, затем продолжил свой путь; он не понимал, что творится вокруг, не слышал ничего, кроме музыки, не ощущал ничего, кроме того, что его скрипка звучит вместе с органом; он вошел в церковь, не сняв своей смешной соломенной шляпы, хотя здесь присутствовали все: землевладелец и его жена, пастор, и жена пастора, приходской староста и его помощник, и смотритель кладбища, и смотритель дорог, и окрестные фермеры со своими женами. Он совершенно забыл о ней, о своей соломенной шляпе, слезы радости наполняли его глаза и скатывались по бледным щекам.

Прихожане и церковные старосты испытали шок, когда увидели оборванного мальчика, вошедшего в церковь со шляпой на голове и играющего на скрипке, не взирая на святость места, в особенности в присутствии крупных землевладельцев; пастор громко кашлянул и выразительно взглянул на старосту, фермера Эггинса, ставшего краснее солнца в ноябрьском тумане, и даже розы. В то же мгновение, по его сигналу, помощники старосты выросли словно из-под земли и двинулись с разных сторон к Джо Гендеру.

В тот момент, когда они коснулись его, пение прекратилось; Джо очнулся от своих видений и оказался в суровой реальности. Он ошеломленно взглянул сначала на одного, потом на другого, державшего его, помощника: их лица пылали негодованием, они буквально онемели от гнева. Они повели его из церкви, крепко держа за руки; спустились по крыльцу, пошли по дорожке. Джо слышал позади себя невнятный голос пастора, читавшего молитву. Он оглянулся, и увидел лица школьников, наблюдавших за происходящим через открытую дверь. Когда до улицы оставалось не более пяти шагов, один из помощников громко произнес: «Все!», после чего положил тяжелую ручищу на голову мальчика и толкнул его в сторону своего напарника. Тот, не менее тяжелой ручищей, откинул мальчика обратно; после чего Джо получил такой удар ногой пониже спины, что пролетел остававшиеся пять шагов, вылетел на улицу и упал на дорогу, раздавив свою импровизированную скрипку.

После этого помощники старосты как по команде развернулись, высморкались, отправились обратно в церковь и присоединились к остальным прихожанам, испытывавшим к ним благодарность за то, что они так споро и блестяще справились со своими обязанностями.

Помощники церковного старосты не знали, что, после того, как они слегка поколотили маленького мальчика на дорожке погоста и выбросили на улицу, он ударился головой о камни мостовой и остался недвижим. Там он и лежал, пока длились молитва и проповедь. Но когда прихожане вышли из церкви, то были поражены, увидев лежавшего без чувств Джо, с разбитой головой, в луже крови. Землевладелец был в шоке, равно как его жена и дочь, помощники не знали, что и сказать. К счастью, конюшня землевладельца располагалась неподалеку от церкви, и в ней имелся фонтанчик; принесли воду и привели Джо в чувство.

Тем временем, миссис Эмори поспешила домой и вернулась со свинцовым пластырем и маленькими ножницами. Пластырь нарезали полосками и заклеили им рану на голове Джо, так что он вскоре пришел в себя настолько, что смог держаться на ногах, после чего помощники церковного старосты препроводили его домой. Приведя, они описали происшедшее, не жалея черной краски, представляя Джо виновным в святотатстве, обвиняя в сопротивлении и недостойном поведении, заслужившим подобное обращение. После чего каждый получил от мистера Лембола по половине кроны и отправился домой.

– Итак, парень, – воскликнул отец, – ты снова принялся за свое! Сколько раз я говорил тебе не ходить в церковь? Церковь не для таких, как ты. И если бы ты не получил достойного наказания, я сам наказал бы тебя так, как ты того заслуживаешь.

Несколько дней после этого случая Джо Гендер чувствовал себя очень плохо. На его щеках выступил нездоровый румянец, глаза стали еще более светлыми, а речь – странной. Больше всего он беспокоился о своей скрипке; он не знал, что с ней случилось: подобрал ли ее кто-нибудь, или унес. Наконец, он прямо спросил об этом, и горько расплакался, когда узнал, что она разлетелась в щепки после его падения, и превратилась, вместе со спутанным конским волосом, в нечто, напоминающее обломок кораблекрушения. Пришла мисс Эмори, чтобы справиться о его здоровье; она оставила ему пять шиллингов, когда отец и мачеха вышли. Мальчик засмеялся от радости, захлопал в ладоши и спрятал деньги в карман, ничего не сказав, из чего мисс Эмори сделала заключение, что он не вполне в своем уме. Но для Джо не имело теперь никакого значения, что у него с головой, пусть бы она и отличалась от других; он знал, что у него есть деньги, которых хватит, чтобы купить прекрасную скрипку, ту самую, которую он видел в витрине магазина много месяцев назад, ради которой работал и ограничил себя в пище.

Когда мисс Эмори ушла, пока не вернулась мачеха, он открыл дверь и выскользнул на улицу. Он боялся, что его заметят, и прятался за изгородью или в канаве, когда ему казалось, будто кто-то идет, пока, наконец, не выбрался на нужную дорогу. Здесь он бросился бежать, и бежал, пока не устал. Голова его была перевязана тряпкой; он почувствовал жар, снял тряпку, обмакнул ее в воде и снова повязал. Никогда еще рассудок его не был столь ясен, как сейчас, поскольку его вела единственная цель, к желанному предмету, который вот-вот станет принадлежать ему. Он сжимал монету в ладони, иногда останавливался, смотрел на нее и целовал, прижимал к бьющемуся сердцу и снова бежал. Он задыхался. Он не мог больше бежать. Он присел возле изгороди. Пот градом катился по его лицу. Потом услышал, как ему показалось, быстрые приближающиеся шаги, подумал, что его кто-то преследует, вскочил и побежал дальше.

Он миновал деревню, находившуюся в четырех милях от дома, в то время, когда дети выходили из школы; завидев его, они закричали: «Джо Гендер! Га-га-га! Джо Гусак! Га-га-га!», и принялись осыпать его шуточками. Мальчик изо всех сил побежал дальше, хотя очень устал, а голова горела и кружилась, чтобы избежать насмешек.

Выйдя за деревню, он вскоре оказался у будки сборщицы дорожного налога. Здесь мальчик почувствовал сильное головокружение и робко спросил, нельзя ли ему получить кусок хлеба. Он заплатит за него, если ему разменяют шиллинг. Женщина, находившаяся в будке, пожалела бледного, с большими глазами, мальчика, и стала задавать ему вопросы; но он, опасаясь, что она отправит его домой, либо молчал, либо отвечал невпопад. Она дала ему немного хлеба и воды и смотрела вслед, как он идет по направлению к городу, пока он не скрылся из виду. День клонился к закату; было уже темно, когда он добрался до города. Но он даже не думал об этом. Не думал он и о том, где будет ночевать, хватит ли у него сил проделать обратный путь длиною в десять миль. Он думал только о той прекрасной красно-черной скрипке с желтым смычком, висевшей в витрине магазина, стоимостью в три шиллинга и шесть пенсов. Три шиллинга и шесть пенсов! У него хватит денег не только на скрипку. У него было целых пять шиллингов. Он ни пенни не получил от своей мачехи. Он их честно заработал; причем не только убирая дорогу, но и отказываясь от второго кусочка хлеба. Но когда он спросил о деньгах, мачеха отвечала, что положила их в банк. Если бы они у него были, он потратил бы их на сладости; хранясь в банке, они могут помочь ему в дальнейшей жизни; если же он умрет, то они пойдут на его погребение.

Мальчик был сильно опечален; выходит, что он работал и голодал зря. Но пришла мисс Эмори и подарила ему деньги, и он удрал с ними, иначе мачеха отнимет их и поместит в банк, чтобы они могли помочь ему в дальнейшей жизни или пойти на погребение, если он умрет. С какой стати ему об этом заботится? Все, что ему нужно, это скрипка – прекрасная красно-черная скрипка стоимостью в три шиллинга и шесть пенсов.

Джо Гендер сильно устал. Время от времени он присаживался на кучи камней, лежавшие на обочине дороги, чтобы перевести дух. Его ботинки были в плачевном состоянии, подошвы стерты, камни больно ранили его ноги. В это время года дорогу посыпали свежим щебнем, с острыми краями, они проникали через подошвы. Он спотыкался, стер ноги, едва не падал от усталости, но сердце – сердце влекло его вперед. У него перед глазами стояла скрипка – прекрасная красно-черная скрипка с желтым смычком, стоимостью в три шиллинга и шесть пенсов. Как только она окажется у него в руках, его усталость пройдет, словно сон; больше не будет голода, слез, боли. Он возьмет смычок в руки, проведет им по струнам, его пальцы побегут по грифу, а волны музыки подхватят его и унесут далеко-далеко от бед, от нужды, от слез, в сияющий, наполненный солнечным светом мир музыки.

Он поднимался, бежал, отдыхал на камнях, снова поднимался и снова бежал.

Когда он входил в город, солнце уже скрылось. Он направился прямо к магазину, который хорошо помнил, и, к своему восторгу, в витрине увидел желанную скрипку, стоимостью в три шиллинга и шесть пенсов.

Робко вошел в магазин и дрожащей рукой протянул продавцу деньги.

– Что ты хочешь?

– Ее, – сказал мальчик. Ее. Для него во всем магазине была только она, – в нем не было ни кукол, ни деревянных коней, ни оловянных паровозиков, ни летучих мышей, ни воздушных змеев. Он видел перед собой только одно – красно-черную скрипку. – Ее, – сказал мальчик, и вытянул руку, указывая.

Когда маленький Джо Гендер получил скрипку, он прижал ее, и сердце рванулось у него из груди, подобно голубю из клетки, у которой отворили дверцу. Его тусклые глаза вспыхнули, его белые щеки стали наливаться алым. Он вышел, высоко подняв голову, твердой походкой, прижимая скрипку к груди и держа в руке смычок.

Он смотрел в сторону дома. Теперь он может вернуться к отцу и мачехе, к своей маленькой кровати на верху лестницы, к своему скудному питанию, к школе, уборке подъездной дороги, ворчанию мачехи и затрещинам отца. У него есть скрипка, все остальное не имеет никакого значения.

Он дождался, пока выйдет из города, прежде чем заиграть. Оказавшись на пустынном участке дороги, он присел возле изгороди, под падубом, покрытым алыми ягодами, и, затаив дыхание, провел смычком по струнам. Увы! От долгого нахождения в витрине, струны постарели и утратили былую прочность. Одна струна лопнула; затем, когда он провел смычком по другой, лопнула и она, затем отвалился и упал мостик. Лопнули струны на смычке, они не были покрыты канифолью.

Маленький Джо Гендер не выдержал. Он положил смычок и скрипку на колени и горько заплакал.

Вскоре, сквозь плач, он услышал стук колес приближающейся повозки и цокот лошадиных копыт.

Он слышал, но горе его было так велико, что он даже не поднял головы, чтобы посмотреть, кто это. Впрочем, если бы он даже и поступил так, то все равно ничего не увидел бы, поскольку глаза его были наполнены слезами.

– Слушай, парень! Я к тебе обращаюсь! Какого черта я должен понапрасну тратить время, разыскивая тебя?

Это был голос его отца; коляска остановилась. Мистер Лембол, обнаружив, что мальчика нет дома, пустился в расспросы: сначала в школе, хотя было очевидно, что там его нет, затем у садовника и лесника. Потом осмотрел колодец и печную трубу. После чего отправился в карьер, к Роджеру Гейлу, но тот ничего не мог ему сказать. Кто-то из соседней деревни сообщил, что мальчика видели там; Лембол попросил у фермера Эггинса коляску и отправился в указанном направлении, внимательно оглядывая дорогу и окрестности своим единственным глазом.

Добрался до села, затем до будки сборщика налогов. Там женщина описала ему проходившего мимо мальчика, «как будто не в своем уме», а говоря проще – полудурка.

Мистера Лембола нельзя было назвать приятным, красивым мужчиной, он был словно вытесан из камня. Руки его были волосатыми, кулаки огромны, а удар настолько силен, что он мог запросто свалить с ног быка; однажды он это и продемонстрировал, свалив животное одним ударом между рогов. Это был подвиг, и мистер Лембол гордился им. У него было длинное туловище и непропорционально короткие ноги. Мышцы и сухожилия напоминали собой стальные канаты, его невозможно было согнуть, а на своих плечах он мог унести быка.

Его лицо, под воздействием ветра и выпивки, приобрело цвет меди. Волосы его были светлые; едва ли не единственное, что сын унаследовал от него. Они совершенно не подходили цветом к красному лицу. Волосы росли у него на шее и под подбородком, словно ньюгейтские кружева; их было так много, что лицо напоминало темную луну, окруженную светлым сиянием.

Мистер Лембол обладал довольно странным нравом. Он старался сдерживать свой гнев, но если ему это не удавалось, он выплескивал его на всех, кто оказывался в тот момент рядом с ним.

Он поднял сына на руки и усадил в коляску. Мальчик не сопротивлялся. Его дух был сломлен, его надежды развеялись. Несколько месяцев он мечтал о красно-черной скрипке, стоимостью в три шиллинга шесть пенсов, и вот теперь, после стольких лишений и страданий, он получил ее, но… Но на ней невозможно было играть.

– И не стыдно тебе доставлять столько хлопот своим дорогим родителям, аспид?

Мистер Лембол развернул коляску в сторону дома. Его лицо было обращено черной повязкой к маленькому Джо, сидевшему внизу, сжимая поломанную скрипку. Спрашивая, мистер Лембол повернулся к мальчику и грозно взглянул на маленькую фигурку единственным глазом.

«Аспид» взглянул на отца, но не произнес ни слова. Мистер Лембол отвернулся и принялся смотреть на дорогу; черная повязка оказалась над испуганным, жалобным, умоляющим личиком, глядевшим вверх, и тусклый свет вечернего неба освещал впалые щеки и большие глаза, наполненные слезами. Мальчик поднял руку, в которой держал смычок, и вытер глаза рукавом. При этом он нечаянно ткнул отца концом смычка.

– Черт подери! – воскликнул мистер Лембол. – Чего тебе нужно, страшилище?

Если бы в одной руке у него не было кнута, а в другой – вожжей, он выхватил бы у ребенка смычок и выбросил. Однако, он удовлетворился тем, что ударил Джо по голове концом кнута.

– Чего это у тебя там? – спросил он.

– Пожалуйста, отец, это скрипка, – робко ответил ребенок.

– Откуда ты ее взял? Украл, что ли?

– Нет, отец, я ее купил, – ответил Джо, весь дрожа.

– Купил! Откуда у тебя взялись деньги?

– Мне дала их мисс Эмори.

– Сколько?

– Она дала мне пять шиллингов, – ответил Джо.

– Пять шиллингов! А сколько стоит эта красивая (он не сказал «красивая», он употребил совершенно иное слово) скрипка?

– Три шиллинга и шесть пенсов.

– Следовательно, у тебя должно было остаться один шиллинг и шесть пенсов?

– У меня ничего не осталось, отец.

– Где же они?

– Я потратил шиллинг на трубку для тебя, а шесть пенсов на наперсток для мачехи, в подарок, – ответил ребенок, и в глазах его светилась надежда, что слова эти не дадут воли отцовскому гневу.

– Будь я проклят, – взревел мистер Лембол, – если ты не хуже мистера Чемберлена, лишающего нас куска хлеба! Гром и молния, какого черта ты разбазариваешь деньги на такую ерунду? У меня есть трубка, черная, такая же, какой будет твоя спина прежде, чем наступит завтра, а у твоей матери есть старый наперсток, весь в дырочках, какие также появятся у тебя на спине. Погоди, вот только вернемся домой, и я извлеку прекрасную музыку из твоей скрипки, каковой для меня станет твоя спина! Я буду не я, если не поступлю таким образом.

Джо съежился, опустив голову.

Нельзя сказать, чтобы мистер Лембол был начисто лишен чувства юмора. Возвращаясь, он развлекал себя разговором, и этот юмор гремел над головой ребенка подобно весенней грозе.

– Ты даже представить себе не можешь, какой обильный ужин тебя ждет, – и черная повязка нависла над сжавшимся в комочек мальчиком. – Ты получишь все, что только пожелаешь. Тебе ведь нравится мясо под густым соусом, не правда ли? Надеюсь, ты не откажешься от хорошего жаркого. Думаешь, оно недожарено? Нет, мой дорогой, ничего подобного. Прекрасно прожарено. Соленья? Могу предложить маринованные огурцы, жгучие, очень жгучие. И еще каперсы – баранина с каперсами. Или картофель? Рассыпчатый картофель? Увы, могу предложить тебе только картофельное пюре. Хотя на мой взгляд, нет ничего лучше молоденького поросенка с поджаристой корочкой. Хорошо пропеченного, от шеи до хвоста. Думаю, мы могли бы хрустеть им с вечера до утра.

После чего уставил всевидящее око в глубь коляски, чтобы узнать, какое воздействие оказал его юмор на мальчика, но был разочарован. Джо не улыбался. Он заснул, утомленный длинной дорогой, постигшим его разочарованием, положив голову на скрипку, лежавшую на его коленях. По причине тряской езды, раны на его голове открылись; пластыри отклеились, и выступила кровь, стекавшая маленькими каплями и попадавшая в полость скрипки через S-образные отверстия.

Было слишком темно, чтобы мистер Лембол мог это заметить. Он поджал губы. Его задело, что мальчик не оценил по достоинству его юмора.

У дома их встретила миссис Лембол; она подняла спящего мальчика на руки.

– Мне нужно вернуть коляску Эггинсу, – сказал муж. – Дружба дружбой, а раз обещал – нужно выполнять.

Когда мистер Лембол удалился, миссис Лембол сказала:

– Ты, Джо, злой, плохой мальчик, Бог никогда не простит тебе озорство, которое ты сегодня совершил, те неприятности, которые ты причинил мне и своему бедному отцу. – Она хотела продолжить в том же резком тоне, но заметила у него на голове кровь, что он нуждается в ее помощи. Более того, она знала, что ее муж не оставит без наказания сегодняшний проступок. – Раздевайся и отправляйся спать, Джо, – сказала она, поправив пластырь. – Можешь взять с собой кусок хлеба, а я посмотрю, смогу ли убедить твоего отца отложить наказание на пару дней.

Джо заплакал.

– Не хнычь, – сказала она. – Когда злые дети совершают нехорошие поступки, они должны нести за это наказание. Таков закон природы. Кроме того, – продолжала она, – ты должен быть рад, что земля не разверзлась под тобой и не поглотила, как Корея, Дафана и Авирона. Как можно было убежать от домашнего очага, от таких заботливых родителей! Я думаю, в тебе нет искренней привязанности, и именно это послужило причиной твоего поступка.

– Могу я взять с собой свою скрипку?

– Если хочешь, то бери, – сказала мачеха. – Если она тебе так дорога. Однако, она вся испачкана кровью. Дай-ка, я сначала оботру ее, иначе ты испачкаешь кровью простыню. А теперь, – добавила она, подавая ему сломанный инструмент, – помолись и отправляйся в кровать, хотя, я думаю, что твои молитвы никогда не достигнут неба, исходя из такого злого, бесчувственного сердца.

Маленький Джо отправился в постель. Его спальня располагалась над кухней, к ней вела крутая узкая лестница. Здесь стояла маленькая кровать-раскладушка, на которой и спал Джо. Он снял с себя одежду и остался в короткой рубашке, грубой белой ткани. Он опустился на колени и стал молиться, держа скрипку обеими руками. Потом лег, и, дождавшись, когда мачеха унесет лампу, осмотрел инструмент. Мостик можно приклеить на место, понадобится совсем мало клея, струны можно натянуть новые. Утром он отнесет скрипку к Роджеру Гейлу и попросит его помочь ее починить. Он был уверен, что Роджер поможет ему. Ведь не зря же он намекал, что настанет время, когда у Джо появится прекрасная скрипка, и он научится играть на ней так же, как Паганини. Для красно-черной скрипки еще не все потеряно.

А потом он услышал, как скрипнула дверь, вернулся отец.

– Где эта жаба? – спросил мистер Лембол.

Джо затаил дыхание, кровь застыла у него в жилах. Он мог слышать каждое слово, произносившееся в комнате под ним.

– Он лег спать, – ответила миссис Лембол. – Оставь его в покое, Сэмюэль; у него разбита голова, он нездоров. Хватит с него на сегодня.

– Сьюзан, – сказал Лембол. – Во мне все кипело и бурлило, пока я ездил в город и обратно, я обещал его наказать, и я сдержу свое слово.

Маленький Джо сел на своей раскладушке, прижимая к себе скрипку; волосы у него на голове встали дыбом. Его большие глаза стали еще больше от страха.

– Дай-ка мне мою палку, – сказал мистер Лембол. – Я обещал пройтись по нему палкой, и он отведает ее сейчас же; данное слово надо держать.

– Я не помню, куда ее положила, – сказала миссис Лембол. – Сэмюэль, право, я не хочу встревать между вами, кроме того, он заслуживает наказания, но только не сейчас. Он слишком слаб.

Не говоря ни слова, Лембол стал подниматься по лестнице.

Дрожащий, скорчившийся мальчик увидел сначала красное лицо в обрамлении светлых волос, возникшее над полом, затем огромные квадратные плечи, сжатые руки, и вот уже отец стоял возле него в полный рост. Джо пополз к кровати, стоявшей возле стены, словно та была прозрачной, как в сказках, готовой принять его и укрыть от гнева отца. Он прижимал к сердцу свою маленькую скрипку, а затем кровь снова выступила у него на голове, побежала вниз, на рубашку, на постельное белье, окрашивая их красным. Но отец не замечал этого. Он был в ярости. Его глаза вылезли из орбит, он сжимал и разжимал кулаки.

– А ну-ка ты, Иуда Искариот, иди сюда! – взревел он.

Но ребенок еще сильнее прижался к стене.

– Что? Дерзость и непослушание? Ты слышал? Живо ко мне!

Дрожащий мальчик показал на маленькую трубку, лежавшую на кровати. Он достал ее из кармана и положил рядом с наперстком, подарком мачехе, когда она поднималась, чтобы взять лампу.

– Иди сюда, жаба!

Он не мог; он боялся, у него не осталось сил.

Он продолжал умоляюще указывать на подарки, которые купил на оставшиеся восемнадцать пенсов.

– Ты не слушаешься, мерзкий упрямец? – взревел Лембол и набросился на него, свалив на пол и разбив трубку, наступив огромной ногой на наперсток. – Ты снова за свое? Вечно упрямый и недовольный! О, ты, неблагодарный! – Он схватил Джо за воротник рубашки и сорвал с постели, так что пуговицы полетели прочь, выхватил из рук мальчика скрипку и принялся бить его ею по спине.

– Мама! Мамочка! – кричал Джо.

Он звал не мачеху. Это был отчаянный крик, исходивший из его сердца, с той единственной, для которой он был самым дорогим существом на свете, и которую Бог взял от него.

Внезапно Сэмюэль Лембол прекратил избиение.

Между ним и мальчиком возникла бледная, призрачная тень, и он знал, что это – его первая жена.

Он застыл в оцепенении. Затем, придя в себя, ринулся вниз по лестнице и сел возле камина, бледный, испуганный.

– Что случилось, Сэмюэль? – спросила жена.

– Я видел ее, – прошептал он. – И больше не спрашивай меня ни о чем.

Когда отец ушел, маленький Джо, в страхе, – он не видел привидения, он был слишком напуган, чтобы увидеть его, – но боясь продолжения порки, выбрался из окна, спрыгнул на крышу хлева, а затем на землю.

А затем побежал – так быстро, как только мог, прижимая к груди скрипку, – к кладбищу; бросился на могилу матери и зарыдал.

– Мама! Мамочка! Отец хочет побить меня и отобрать мою замечательную скрипку – мамочка!.. Моя скрипка никогда не заиграет…

Едва он успел произнести эти слова, над могилой возникло облако, принявшее очертания его матери, с любовью смотревшей на него.

Джо увидел ее, но не испытывал ни малейшего страха.

– Мамочка! – прошептал он. – Мамочка, моя скрипка стоит три шиллинга и шесть пенсов, и у меня нет никакой возможности починить ее.

Дух матери провел рукой по струнам и улыбнулся. Джо смотрел ей в глаза – они были как звезды. Он приставил скрипку к плечу, провел по ней смычком – и, о чудо! – полилась дивная музыка. Его душа трепетала от восторга, его глаза засияли. Он чувствовал себя словно находящимся в огненной колеснице, поднимающейся на небо. Его смычок быстро двигался, извлекая такие прекрасные звуки из маленького инструмента, которых он не слышал никогда прежде. Небеса будто разверзлись, он услышал пение ангелов, и его скрипка присоединилась к ангельскому хору в торжественной симфонии. Он не чувствовал холода, у него не болела больше голова, ночь превратилась в день. После долгих поисков в беспросветной жизни, он, наконец, достиг желаемого, достиг совершенства.

* * *

Тем вечером в Холле была музыкальная вечеринка. Играла мисс Эмори, красиво, с необыкновенным чувством, в сопровождении фортепиано и без него. В вечеринке приняли участие несколько дам и джентльменов; они играли и пели, выступали дуэты и трио.

Во время антракта гости беседовали приглушенными голосами на разные темы.

Одна из дам сказала, обращаясь к миссис Эмори:

– Как это странно, что среди англичан, стоящих низко на общественной лестнице, совершенно отсутствует любовь к музыке.

– Совершенно с вами согласна, – ответила миссис Эмори. – Жена нашего пастора нажила крупные неприятности, пытаясь организовать развлечения в приходе, но, как кажется, эти люди совершенно ничего не воспринимают, кроме своих грубых песен, которые вовсе не способствуют их духовному развитию.

– Они не воспринимают музыку. Единственные, кто на это способен – немцы и итальянцы.

– Да, – со вздохом отвечала миссис Эмори. – Печально, но факт; английские земледельцы не воспринимают ни поэзию, ни музыку, они совершенно лишены чувства прекрасного.

– И вы никогда не слышали ни об одном самоучке, который бы научился музыке в этой стране?

– Никогда; таких здесь не существует.

* * *

Приходской староста, возвращаясь к себе домой, проходил мимо стены кладбища.

Шел он, не слишком уверенно переставляя ноги, поскольку возвращался из трактира, когда был удивлен и напуган, услышав музыку, исходившую откуда-то со стороны могил.

Было слишком темно, чтобы что-то разглядеть, только надгробные плиты и памятники, казавшиеся какими-то призрачными фигурами. Он замер, задрожал, через некоторое время развернулся и бросился бежать, не оборачиваясь, пока не достиг трактира, в который ворвался с криком:

– Там, на кладбище, призраки! Я только что слышал, как они играют среди могил!

Поздние гуляки подняли головы от кружек.

– Нам что, тоже следует сходить послушать? – спросил кто-то.

– Я пойду, – вызвался один, – если кто-нибудь согласится меня сопровождать.

– Угу, – отозвался третий, – а если привидения играют веселую музыку, то почему бы не попросить их сыграть для нас?

Решив таким образом, подвыпившая партия двинулась по дороге к кладбищу, громко разговаривая, подбадривая один другого, пока не приблизились к церкви, темный шпиль которой отчетливо виднелся на фоне ночного неба.

– В окнах не видно света, – сказал один.

– Ну да, – подтвердил приходской староста, – я и сам ничего не заметил; музыка раздавалась не здесь, а со стороны могил; мне показалось, что ожившие покойники визжат, будто свиньи.

– Тихо!

Все затаили дыхание, но до них не донеслось ни единого звука.

– Я абсолютно уверен, что слышал музыку, – пробормотал староста. – И готов поставить галлон эля в подтверждение своей правоты.

– Но сейчас здесь тихо, никакой музыки, – заметил кто-то.

– Никакой музыки, – согласились остальные.

– Сейчас тихо, но, говорю вам, я слышал ее, – сказал староста. – Давайте подойдем поближе.

Они направились к стене кладбища. Одного из гуляк, которому отказали ноги, вели под руки.

– Мне кажется, староста Эггинс, что ты втянул нас в дурацкую затею, – сказал кто-то.

Но в этот момент в облаках появился просвет, выглянул яркий, ослепительно белый луч и осветил могилу в ограде, и маленькую фигуру, лежавшую на могильной плите.

– Теперь я вижу, – пробормотал кто-то, – что это была вовсе не пустая затея, и ты действительно что-то слышал, – вне всякого сомнения, это маленький Джо Гендер…

Загадка благополучно разрешилась, страхи развеялись; полупьяная компания разбрелась по кладбищу, петляя среди могил, некоторые падали и тут же засыпали. Остальные смеялись, громко переговаривались и отпускали шуточки по поводу своего ночного приключения.

Молчал только один Джо Гендер – он ушел, чтобы присоединиться к великому оркестру, игравшему торжественную симфонию.