30. Жена и Боря

Катя возобновила связь с Борей. Этого Катиного любовника Пальчиков звал Борей (а не Борисом) вслед за сыном Никитой. Никита звал его Борей (а не дядей Борей) с нарочитой (для отца) досадливостью.

Боря был одноклассником Кати, был женат и имел двух детей. У Бори был свой небольшой бизнес – то ли шиномонтаж, то ли химчистка.

Пальчиков видел Борю только на фотографиях «ВКонтакте». Боря любил селфи. Пальчиков думал, что человек, который любит автопортреты, не столько экспансивен и сиротлив, не столько хочет покорять других, сколько жаждет ясности, жаждет найти себя. Иногда, чтобы найти себя, надо завоевать других. Ревность Пальчикова (он видел, что она у него завистливая, а не яростная) воображала, что Боря еще в детстве поставил перед собой задачу рано или поздно покорить всех своих красавиц-одноклассниц – тех, кто его не замечал, кто им пренебрегал, кому он не нравился. Катя была одной из самых улыбчивых и неприступных.

На фотографиях Боря выглядел щекастым крепышом с седым бобриком, втягивал живот, улыбался одной стороной рта. У Бори были седые усики, которые ему не шли, которые он ровнял, вероятно, каждое утро и еще в течение дня пытался подгрызать. Пальчиков помнил, что Катя не благоволила усатым мужчинам, по крайней мере, когда Пальчиков вдруг начал отпускать усы, она воспротивилась этому. Она смеялась, что усы у него получаются красными, словно крашенными, мещанскими, придурковатыми, не умными. Кажется, она даже сказала, что не будет целовать его, пока он не побреется. Больше Пальчиков не носил усы и не будет носить. Усы меняют человека до неузнаваемости. Он думал: а как же она целовала и целует в усы Борю?

Пальчиков подозревал, что лет десять назад Борю подсунули Кате ее подружки, скорее всего, ее школьная подружка Жанка. Для лесбиянки Жанки Боря был эталонным мужиком – напористым, страшненьким, практичным, несмешным. Пальчиков надеялся, что Катя завела любовника не от необходимости и ожесточенности, а чтобы насолить ему, мужу, и вернуть его. Кроме того, ей любопытно было узнать в тот переломный момент жизни нового, совершенно иного мужчину. «Обидно ведь, умрешь и так никого голым, за исключением Пальчикова, и не увидишь ни разу», – верно, хохотала она с подружками.

Пальчиков чувствовал, что встречи Кати с Борей были непериодическими, от случая к случаю, словно вызванные (тешил себя Пальчиков) не жаждой, а тоской и скукой – тоской Кати, скукой Бори. Скоро эти встречи сошли на нет. Катя опять была одна. Пожалуй, ей хотелось влюбиться в третьего – не в Пальчикова и не в Борю.

Недавно сын невольно проговорился, что мать не порывала с Борей окончательно. На вопрос Пальчикова, когда Никита устроится на работу, сын ответил, что мама позвонит «дяде Боре, ну, Боре, ну, тому, богатенькому ее однокласснику», и он возьмет Никиту к себе в фирму. «Позвонит», – думал Пальчиков; не значит, что не порывала, быть может, от отчаяния за сына вновь вспомнила о Боре. Пальчикову было неприятно слышать, что не он, отец, сможет наконец-то трудоустроить сына, а любовник Кати, любовник его бывшей жены. Пальчиков знал, что Боря не захочет возиться с чужим сыном, не захочет привязывать себя к Кате крепче, чем это есть, чем это необременительно, – даже из благородства, даже для самолюбования. Боря скажет: «Подумаем, посмотрим. А что Никита умеет делать?» И тогда Катя совсем охладеет к Боре. Если же Боря, несмотря ни на что, поможет Никите, Катя, которая прекращала-таки отношения с Борей, будет испытывать к нему не только благодарность, но и новую, обновленную теплоту.

Ну и хорошо, – печалился Пальчиков. – Пусть она хоть с кем-то будет счастлива, хоть с Борей, если не могла быть счастлива с тобой, с мужем. Какая разница, как она будет счастлива?! Главное – будет счастлива.

То есть Боря поможет тебе ее осчастливить? – хватался за голову Пальчиков. – Ты рад тому, что твою жену сделает счастливой ее любовник? Что это – кощунство, мазохизм? Не важно. Важно, что она будет счастлива.

Значит, ты ее не любил, если так легко уступаешь другому. Я не легко уступаю, я любил.

Ты даже не можешь теперь напиться с горя. Ты можешь только размеренно идти. Идти пешком – не куда глаза глядят, а идти до метро и обратно и опять до метро и обратно.

Поведай кому-нибудь свою жизнь – все будут говорить о тебе как о дураке и слабаке. Никто не пожалеет и даже не рассмеется. А ты в ответ, в немоту и тишину, будешь посылать свое последнее утешительное оправдание: «Да, дурак и слабак. Но, выходит, и такие люди зачем-то нужны. Все нужны на белом свете».

Ты будешь верить, что это твое ничтожное самооправдание – правда.

Пальчиков помнил, как встречал как-то Новый год вдвоем с сыном. Никита не оставил отца одного перед лицом очередного рубежного времени. Никита старался не смотреть на отца с жалостью, состраданием, гордостью, любовью. Никита отключил телефон, чтобы не разговаривать не только с приятелями, но и с матерью. В два часа ночи Катя позвонила сама Пальчикову, спросила, где Никита. Пальчиков ответил, что Никита ушел в свою комнату спать. Выпил немного шампанского и отпросился спать. «А я у Жанки, – сказала жена. – Тебе привет от Жанки». Да, думал Пальчиков, она была у Жанки, потому что Боря Новый год встречал со своей семьей, с женой и детьми.

31. Любовное томление

Вдруг в один из воскресных вечеров Пальчикова охватило томление по Дарье. Не по Кате, а по Дарье. По Кате он привык томиться по-другому – с бережностью, бестелесностью, признательностью. К Дарье томление было молодым, алчным, воющим. Ему было неловко, что любовное томление он испытал к Дарье, а не к Кате. Ему было стыдно, что к Кате страсти он больше не испытает.

Дарья теперь жила в Австралии с другим иностранцем. С немцем и Германией она рассталась. Она скрывала своих иностранцев, словно стеснялась их, словно в будущем не собиралась о них помнить. Пальчиков не мог идентифицировать ее партнеров на фотографиях с ней. Она никого не обнимала на фотографиях, кроме подружек, ни у кого не сидела на коленях, ни к кому не прижималась, ни на кого не смотрела с ласкательной осведомленностью. Ее фотографии в «фейсбуке» образовали выхолощенную летопись ее beautiful life, бессрочный рекламный буклет аристократически нежной девушки на выданье – подарка судьбы.

Последнее время Дарья стала выкладывать в соцсети старые фотографии как новые, конечно, чтобы выглядеть для непосвященной публики свежее себя нынешней, но и с тем, чтобы кто-то (может быть, даже и он, Пальчиков) вдруг вспомнил о тех днях, проведенных с ней, вспомнил мучительно, с ностальгической сладостью, горькой безвозвратностью. Чтобы у него дух перехватило, чтобы он начал кусать локти, чтобы осознал, кого потерял.

Томление было такое ясное, что ему захотелось об этом сообщить Дарье, написать ей в «фейсбук». Написать о том, что он никогда не думал, что любовь может пребывать сама по себе, как субстанция, что любви ничего не надо, не надо близости, счастья, несчастья, что она невероятным образом предметна, будто осязаема, сильна и трепетна, что она неизбывна. Пальчиков хотел сказать Дарье, что именно с ней он почувствовал любовь, именно с ней он назвал любовь любовью. Он бы не стал говорить лишь о том, что благодаря Дарье, благодаря странной к ней любви (словно не полной, половинчатой), к нему пришло понимание, что он любил и любит Катю, любил ее до Дарьи, любит и теперь.

Пальчикову казалось, что в этот миг, наедине с самим собой, в своей берлоге он слышит любовь как нечто живое, он готов поднять ее на руки, взвесить ее. «Вот она, – удивлялся он, – не выдумка, реальная, сколько уже лет. Господи! Все так чувствуют. И Дарья тоже. Она дразнит меня своими давними, почти нашими общими, фотографиями».

Он подумал, что Катя любить так телепатически вряд ли себе позволит. У Кати любовь на глубине. Ее глубин не разглядеть, не вычерпать.

Пальчиков написал в «фейсбуке» Дарье: «Я хочу, чтобы ты знала, я не притворяюсь, я люблю тебя». Он удалил «тебя», но снова набрал «тебя» на том же месте.

Пальчиков ждал ответа день, два, неделю. Дарья не отвечала, Дарья выкладывала фотографии. Сиднейские фотографии чередовались с прежними, русскими. Казалось, Дарья говорила: «Почему ты думаешь, что я выкладываю фотографии для тебя? С чего ты взял, что это наши с тобой фотографии?»

Пальчиков думал, какое малое место любовь занимает в жизни человека, даже когда занимает всю его жизнь. Любовь отстраняется от человека, чтобы он не превратился в сентиментальную скотину, чтобы он чудил, воевал, презирал, лгал, помогал, копошился, тщеславился, чтобы он балансировал на весу, чтобы он не сгорал, чтобы жил сложно, противоречиво, эгоистично, натуралистично, уютно, забывчиво, чтобы высокое не захлестывало низкое. Когда высокое захлестывает низкое, высокое само выглядит низким. Ничто в жизни не называй гармонией, называй противовесом. Не называй высоким, называй по-другому, не называй любовью, прибегай к иносказаниям.

Что бы ты ответил человеку, которого почти забыл, которого решил забыть и от которого вдруг пришло признание в любви? Что-нибудь да ответил, – понимал Пальчиков. – Я бы не мог не ответить, я словоохотливый. Я бы ответил так, не любя человека, не вспоминая о нем, понимая его: «Спасибо за признание. Это очень дорогое признание. Спасибо за теплоту. Неужели я ее достоин? Мне чрезвычайно приятно, мне радостно. Будь счастлива!»

Почему так не ответила Дарья? Почему совсем не ответила? Значит, ответит по-другому, не теперь, – решил Пальчиков. – Значит, не забыла. Забывает, но не забыла. Не надо мешать ей забывать. Это, видимо, очень сладко – забывать, забывать незабываемое, как засыпать.

Пальчиков знал, что Дарья не вернется в Россию. Дарья теперь больше иностранцев иностранка. Если она и вернется когда-нибудь в Россию, то лишь тогда, когда уже не нужно будет возвращаться победительницей.