9

По имени не зову его. Просто – ребенок.

Да и где звать, кого? Некого.

«Называй его в разговоре с ней по имени – Ваня», – сказала мне мама.

Нет, не буду. Вернее, не могу. Когда ему был месяц – он был еще «малыш». А Ваней стал позже, без меня.

Да и от злости в переписке с Верой называю его – «ребенок», подчеркиваю отстраненность и обезличенность. Пусть знает, каково это – быть без сына.

Хотя злость тут ни при чем. Назвать по имени – значит сделать шаг к нему навстречу. Прижать к себе. Расколоть тот панцирь, благодаря которому ты можешь ходить, спать, работать. А для чего обнимать – если в руках пустота?

Я его Витей назвать хотел. Нравится это имя.

Дядя Витя тому виновник – всеобщий наш любимец. Даже если в разговоре упоминаем – улыбаемся сразу. Витя – значит лучистый, добрый, родной.

Когда в Успенку летом съезжались, мы – ребятишки – крутились вокруг него, не отходили. А в Туву к нам так и не наведался ни разу. Хотя чего тут ехать – меньше суток! Погружен в семью: дом, дети, теперь внуки. Я каждый раз напоминаю: «Мама очень ждет вас». «Сестренка, – вздыхает он. – Надо, конечно, собраться…» Домосед. А мог бы приезжать, как вот папа в Белоруссию, к своим – раз в год. Дарить тепло и радость. На всех хватит.

– Никакого Вити! – сказала она.

– Что? – не понял я.

– Тем более я уже знаю имя.

Про Витю я сказал ей накануне родов. Она сначала молчала долго, а потом уклончиво ответила, что ребенок сам назовет свое имя. Она имела в виду внешность.

– Какое знаешь?

– Шурик.

Я сразу сказал, что никакого Шурика быть не может, хотя бы потому что все Саши – мои антиподы. Не ладим. Терпеть не могу Саш! Даже с кызыльским другом детства все время рвано. Да и Саша, или как ты там говоришь, Шурик – слишком стандартно. Ни за что!

И она снова закрыла тему.

– Ну как сына назвали? – спрашивали меня в редакции через день.

– Думаем, – мычал я.

– Вторую неделю? – справедливо удивлялись коллеги.

На третью неделю они начали проводить конкурс имен для моего неназванного сына. На четвертую – смотреть косо.

Я бы сам стал смотреть косо – клиника! Как и все наши отношения: красноречивый пример.

– Родители просят назвать Вовочкой, – сказала Вера, по отчеству Владимировна.

– Отец должен называть сына! – твердил я.

– И что, потом ты уйдешь, а мне всю жизнь одной с этим Витей жить? – с какой-то стати говорила она, имея в виду и наши неувязки, и, вероятно, свое семейное прошлое: неудавшийся брак, дочка, предыдущего мужа она выгнала сама.

И приводила другие доводы:

– Витька, Витек – это как из подворотни. Еще Толян скажи! Не будет этих имен.

– А Цой?!

– Еще не хватало такой судьбы. Замолчи!..

Решилось просто. Выбрали нейтральное, которое не заденет никого. Ваня. Иван Сергеевич. Ванечка. Стало легче – гора с плеч.

Когда пошли в ЗАГС регистрировать, я еще помнил про Витю. Сейчас зайдем в кабинет и: три, два, один…

– Вам надо сходить заплатить пошлину – тысяча рублей, в Сбербанк, – сказала мне женщина в кабинете. – Это рядом. А ваша супруга пока заполнит все документы.

Хорошо. Вдруг бы не сдержался.

– Напиши – Витя, – попросил я, уходя.

Она усмехнулась.

– Как? – прошептал я, вернувшись.

– Иван.

Иван так Иван.

К новому имени привыкнуть надо. Никого, и вдруг – Иван. Первый месяц она не называла его по имени – примеривалась. Как я звал? Не помню. Ничего не помню.

10

В деревню все-таки не зря приехал. Отцу помог – это невозможно много. К дедушке и бабушке на могилку наведался. К живительным родникам детства прикоснулся: первые шаги в ночь приезда – только они чего стоят.

Хотел еще на пруд на рыбалку сходить. Отцу даже из Петербурга наказал: «Обязательно возьми удочки!» Он взял.

Мы с дедушкой часто рыбачить ходили. С вечера червей в огороде накопаем, снасти проверим. Главное, с утра пораньше выйти – часов в шесть.

У нас была с ним пара мест своих – подальше к болоту, у затонов. На уху улова всегда хватало. Знай закидывай да успевай вытаскивать. Карась, если повезет – крупный. Мешочек натягаем, руки кровью от комариных укусов вместе с чешуей и слизью обмараем, утомимся крючком согнувшись сидеть. И – домой! А там ждут.

Мне немного нужно было сейчас. Вот так же накопать червей с вечера, так же спозаранку подняться. Пройтись по пустой примороженной улице мимо знакомых домов. Заглянуть в перелесок березовый. Место найти удобное, наживить, забросить.

Здравствуй, дедушка. Долго меня не было, знаю. А ты как тут? Есть рыбешка, не зря мы? Он – кхе, кхе, внучек – и голову мою к своей груди. В кепке пропотелой, сапогах кирзовых, черной промасленной телогрейке. Я ему про Петербург, про квартиру новую, про работу, про отца и маму. Про ребенка тоже – в общих чертах. Замолчим потом и долго на воду глядеть будем, на луг в инее на той стороне, воздух дышать…

И потом мешочек домой папе. От меня. И деда.

Не сходил, протянул – морозы ударили! Даже полыньи не оставили – сплошное стекло.

Я прошелся после пилки берез до тех мест, где мы с дедушкой сиживали. До болота пробрался – желтые задубенелые лапы-листья на запорошенных кочках. Удивился малости размеров болота, малости самого пруда, близости до соседнего берега. Или пруд скукожился, или я стал таким большим?

Остальные дорогие сердцу места тоже до последнего посетить медлил. Поляна – вот она, через дорогу. С левого края – Рамазановых дом. Рядом – трансформаторная будка. Справа – белоснежный клуб, как храм, только без куполов. В центре за поляной – роща. Руку всего протяни, шаг за дорогу сделай!

Но не выходишь со своего участка, не здороваешься. А если идешь в магазин, то стороной, по шоссе, не заступая на скатерть поляны.

«Привет!» не годится тут. Нужно, освободившись от суеты, выйти в самый центр поляны, на вид всей деревне, и стоять долго, не шевелясь. А лучше присесть – голова закружиться может. Вот ты, трехлетний, бежишь по траве поляны в сторону большого березового леса. Вот вы с дочками соседки тети Иры копаетесь тут же в куче песка, привезенного Рамазановым специально для вас – детей. Или прячетесь во время грозы от молнии и дождя под деревянными грибами. Или, сидя на скамейке, семьей – бабушка, дедушка, братья, сестры – провожаете солнце…

Поляна – это такой твой центр, ось, вокруг которой крутится твоя планета Земля!

А я смотрю на нее – две недели работы, и не подхожу, не здороваюсь…

За клубом – изгородь из длинных жердин, за изгородью – картошка, за картошкой – избы. У клуба березняк, в нем растет самая сочная боярка. И прячется клубничная лужайка. И высокий муравейник, в который можно положить намоченную слюной веточку, а потом облизать ее, кисло-сладкую.

В клубе – редкое кино и мультики. В клубе – библиотека, в которую я хожу все лето, а иногда заглядывают мама и дядя Витя, когда приезжают. За клубом – долгая каменная лестница с перилами, по которой хочется бежать и которая ведет в другую деревню, за гору, главное – знать, где отыскать исчезнувшие ступеньки.

Напротив входа в клуб, у деревянной афиши – калитка в сад. Огромный сад огорожен таким же тонким заборчиком, что и ваш домашний палисадник. В саду можно провести целый день, и не надоест – исследуя его бесконечные укромные уголки, прячась от мира…

За день до отъезда я отряхнулся и пошел. Три шага от ворот, и – поляна. Медленно, с остановками, сквозь. Березы оголились и укрылись белым – все те же молодые долгожительницы. Ходишь кругами, путаешь следы, наворачиваешь крест-накрест.

Клуб – впервые с серыми стенами и синими подтеками на облупившейся штукатурке. Осколок каменной лестницы с перилами. Холмик уснувшего муравейника – и он тут!

Сад. А забора почему-то нет.

Местные, деревенские, идущие через сад, через поляну, по шоссе, смотрят из-под шапок на никуда не спешащего, никуда не идущего высокого человека, заглядывающего в заборные просветы, бродящего бесцельно меж деревьями, поворачивающего обратно, замирающего, бормочущего что-то себе под нос, говорящего с самим собой, – и он непонятен им и неприятен. Особенно, если он – один из тех двоих отдельных – из дома, где стучит молоток.

Не хочу возвращаться туда, где стучит молоток. Некуда возвращаться.