ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Аббатство Крюи

Выбравшись на ровную каменную поверхность, Майя упала на колени, выхватила кинжал и отсекла лоскут от плаща. Пачкая в крови толстые пальцы, Джон Тейт торопливо перевязывал раны кишона. Кишон вздрагивал, стонал, но не сопротивлялся, даже когда охотник извлек откуда-то короткую иглу и принялся шить по живому. В зубы кишону сунули стрелу, древко которой он закусил, рыча от боли, и Джон принялся шить его бок. На щеках у Майи была кровь, однако девушка не сводила глаз с кишона. Мужество, с которым он переносил боль, не могло не вызывать уважения.

— Глубоко оно тебя, — мрачно проворчал Джон Тейт. — Дай-ка я еще пару стежков… Майя, держи ему ноги!

Вокруг по-прежнему высились горы, однако путники Далеко ушли от логова страхогорища и лишь после этого Позволили себе остановиться. Разворачивавшееся перед глазами у Майи зрелище соединяло в себе несочетаемое: в утреннем небе ярко сияло солнце, порхали пташки — а на том самом камне, с которого открывался такой чудесный вид, корчился кишон. Джон Тейт работал грубо, но споро, умело надавливал тут и там, останавливая кровь, и ловко орудовал иглой с заправленной в нее высушенной кишкой.

Майя навалилась кишону на колени, но он и без того лежал смирно. Испугавшись, что он умер, Майя посмотрела ему в лицо, но он всего лишь потерял сознание. Грудь его мерно вздымалась и опадала.

— Ну, слава Идумее, — проворчал Джон Тейт. — Коли сомлел, значит, и больно ему не будет. Видала, как его, а?

С этими словами он опустился на пятки и вытер нос тыльной стороной ладони.

— Ему вот что, целителя надо. Рана-то воспалится, как день ясен.

— Он выживет? — спросила Майя, наклонилась и приложила два пальца к горлу кишона, туда, где бился пульс.

— Кто его знает? Все мы когда-нибудь помрем. Вот с рукой у него неладно, глубоко порвало. Дай-ка я приложу вайды, кровь остановить. Принеси у меня из мешка, кожаный такой кисет с кулак, у горлышка голубым измазан.

Джон Тейт снова принялся шить и бинтовать раны кишона, а Майя тем временем шарила у него в мешке, покуда не отыскала вайду. Трава была высушена и смолота, поэтому девушка просто запустила пальцы в кисет и посыпала порошком раны от когтей. Ткань вокруг ран была измазана кровью.

— А промыть не надо? — спросила Майя.

— Было бы под рукой озеро, так промыли бы. Нет, его надо к целителю, да поскорей, пока не помер. А может, и целитель не поможет, — Джон глубоко вздохнул. — Я, конечно, и похуже видал, но редко. Вот, помню, один такой оступился и рассек ногу до кости. Сыпь побольше вайды, слышишь? Вот так, да. Не жадничай.

Майя быстро покрывала вайдой раны на плече кишона. Очень скоро раны скрылись под импровизированными бинтами. Майя готова была упасть без сил и радовалась лишь, что рядом оказался Джон Тейт. Без него ей бы не справиться.

— Далеко ли до аббатства Крюи? — спросила она.

— Два дня, если пойдем медленнее. Будь он в силах идти, добрались бы быстрее. Но он даже если и пойдет, то небыстро. Мы оставили такой след, что и слепому будет видно, так что пусть уж эти проклятые дохту-мондарцы думают, что ты все еще с королем. Целителя проще всего найти в аббатстве. В Моне у меня тоже есть знакомец, он бы нам помог, да только его замок еще дальше к северу.

— Как же мы его понесем? — спросила Майя, стирая кровь с рук краем плаща.

— Мы? — насмешливо фыркнул охотник и ловко забросил кишона на плечо.

— Аргус!

Охотник прищелкнул языком, и пес затрусил вслед за хозяином.

Майя грела руки у потрескивающего костерка, изредка подбрасывая в него ветки. Чтобы не выдать место привала, Джон Тейт развел огонь в низине между камней. Рядом с Майей свернулся Аргус — боком прижался к ее ноге, морду положил на лапы. Пес задумчиво глядел в огонь. Джон Тейт сидел, опершись спиной о дерево, борода его лежала на груди, а изо рта время от времени вырывался короткий храп. В темноте трещали и пощелкивали какие-то ночные насекомые. Звуки убаюкивали, однако Майя изо всех сил сопротивлялась сну. Отдохнуть нужно всем, но спать она не будет. «Всего два дня потерпеть», — снова и снова уговаривала она себя.

Спустя некоторое время в ночном хоре возник новый звук: то стучал зубами кишон. Его укрыли двумя плащами, его собственным и Майиным, подтянули их до подбородка и уложили кишона так близко к огню, что еще немного, и пламя обожгло бы его. Майя смотрела ему в лицо, на котором выступили капли пота, и с пугающей ясностью понимала, что во сне он борется со смертью. Странно было видеть его спящим. Сколько раз он сам охранял ее сон. Словно подслушав ее мысли, он вдруг открыл глаза и попытался сбросить подоткнутые плащи.

— Лежи смирно, — тихо сказала Майя, положив ладонь ему на грудь.

Нахмурившись, он быстро огляделся, увидел темноту и вновь уставился на Майю. Теперь на лице его было написано облегчение.

— Уф-ф, — проворчал он и несколько раз моргнул. — Приснилось, что меня похоронили в костнице. Живого, — он содрогнулся. — Сейчас ночь?

— Да, — ответила Майя и вгляделась ему в лицо. Часть пути он сумел пройти на своих двоих, но был слаб и в конце концов вновь потерял сознание, не выдержав боли от ран.

— Мне не больно, — пробормотал он. — Я могу идти.

— Пусть Тейт еще немного поспит, — сказала Майя, похлопав его по плечу. — И ты отдохни. Я посторожу.

Кишон испытующе посмотрел ей в глаза.

— У вас усталый вид.

Майя чуть улыбнулась.

— А у тебя — израненный.

Услышав это, он скривился и попытался пошевелиться. Его пронзила судорога боли.

— Оставьте меня здесь, — хриплым шепотом сказал кишон. — Я для вас лишь обуза.

Майя нахмурилась.

— Я думала, ты знаешь меня лучше, — сказала она. — Никто тебя не оставит.

— А все-таки оставьте, — просто сказал он. — Если вы хоть раз думали о том, чтоб избавиться от меня — вот он, ваш шанс. Я ничего не смогу сделать.

— Я не плачу предательством за верность, — ответила Майя.

На лицо его набежала туча. Выражение по-прежнему оставалось непроницаемым, и все же Майя готова была поклясться, что он удивлен. Он мрачно усмехнулся, но смешок перешел в болезненный кашель, и тело кишона снова свела судорога.

— Не смеши меня, — сдавленным голосом выговорил он. — Смех — это пытка. И не говори про верность. Мне просто хорошо заплатили.

Майя подтянула колени к груди, обхватила их руками, положила голову на руки и посмотрела на кишона.

— Мы давно уже вышли за пределы простого долга, кишон. Прошлой ночью я спасла тебе жизнь. Как ты спасал мою бесчисленное множество раз.

— Будь ты умна, — он издал сдавленный стон, — ты бросила бы меня прямо здесь. И ушла бы, не оглядываясь. Я не заслуживаю жалости. Твоей — в особенности.

— Пусть так, но мне все равно тебя жаль. Я рада, что у нас появилась возможность поговорить. Я хотела бы расспросить тебя кое о чем.

Грудь его вздымалась и опускалась, однако льдисто-голубые глаза смотрели прямо. Он молчал, но Майя видела: ему страшно.

— Ответишь мне честно? — тихо спросила она.

Какое-то время он смотрел на нее молча, потом коротко кивнул. Большего она и не надеялась добиться.

— Отец… приказал тебе убить меня? — спросила Майя. Она должна была знать.

Его взгляд был сер как камень, на щеках ходили желваки. В душе у кишона шла борьба.

— Да.

Майя закрыла глаза. Ей было горько и больно.

— Я так и думала.

— Только если вас схватят. Если вас похитят дагомейцы или дохту-мондарцы. Мне приказано убить вас, если вы попадете к ним в руки и они решат использовать вас против него.

Майя поймала себя на том, что начинает дремать, и быстро открыла глаза. Потерлась подбородком о ладони.

— Спасибо тебе. За честность.

— Я тебе уже говорил, Майя: не трать на меня свою жалость. Если возникнет нужда, я все равно убью тебя, и рука не дрогнет.

— Ну конечно, ты же кишон. Где это видано, чтобы у кишонов дрожали руки, — сказала Майя и прямо посмотрела ему в глаза. — Однажды может наступить день, когда тебе придется исполнить свой долг, — она помолчала. — Возможно даже, что я сама попрошу тебя об этом.

Он ответил ей непонимающим взглядом.

Майя уставилась в огонь и погладила Аргуса по голове.

— В утраченном аббатстве со мной что-то произошло. Я этого не ожидала. Помнишь, как я вышла из лабиринта? Ты тогда отгонял волков.

— Помню, — сказал он.

— Солдат попытался меня задушить, а я призвала магию кистреля и упала без сознания. Я не знаю, сколько это продлилось, но, кажется, довольно долго. Когда я пришла в себя, ты сидел рядом и уже успел перевязать свои раны, — Майя снова посмотрела в огонь. — Во сне… во сне я становлюсь другим человеком. Это так?

Треснула горящая ветка, и над костерком взлетела стая искр.

Кишон молчал. Его била дрожь. Наконец он ответил — тихо, почти шепотом.

— По ночам я боюсь вас больше всего.

— Почему? — спросила она, продолжая поглаживать Аргуса.

Кишон помолчал, подбирая слова:

— Во сне вы иногда встаете. Глаза у вас открыты, но на зов вы не отвечаете. Я думал, что вы ходите во сне, но тут что-то другое. Вы говорите на чужих языках. По большей части незнакомых. Ходите по лагерю, рассматриваете все, как в первый раз. Даже походка у вас другая. Вы рассматриваете собственные руки, как чужие. Вы смотрите в небо и улыбаетесь… и это нехорошая улыбка. Дохту-мондарцы учат, что все мы перерождаемся к новой жизни, умерев в старой. Когда я вижу, как вы меняетесь по ночам, я начинаю в это верить. Честно говоря, вас я боюсь больше, чем страхогорищ.

Сон окончательно оставил Майю. Она знала, что дохту-мондарцы верят в перерождение. Она читала об этом в их книгах. Они верили, что душа рождается на этой земле снова и снова. В этой жизни — король, в следующей — крестьянин. Но интереснее, по крайней мере, для Майи, было другое: верования эти являли собой изощренный вариант легенды о Бесчисленных — душах, которые так страстно мечтали о теле, что готовы были занять любое, какое им подвернется, даже тело животного. Майя положила голову на колени и замолчала. Напротив нее лежал человек, которого отец послал убить ее, но больше она не произнесла ни слова.

У этих гор не было ни конца, ни края. Не будь Майя так утомлена, череда спусков и восхождений, пожалуй, доставила бы ей удовольствие. Джон Тейт то и дело показывал и называл разнообразные растения, попадавшиеся им по пути. Величественные водопады срывались с отвесных утесов бесконечным потоком, омывая иззубренные скалы. Деревья, одетые темно-зеленой листвой, вырастали до невероятных размеров, однако не в силах были превзойти каменные громады гор.

Майя и Джон Тейт вели кишона, закинув его руки себе на плечи и не давая упасть. Когда он уставал или не мог идти от боли, они просто тащили его на себе. Кожа его пылала от жара, от ран исходил сладковатый гнилостный запах, а расползавшиеся красные пятна говорили о том, что болезнь зашла уже очень далеко.

Открывшееся наконец путникам аббатство казалось очень маленьким по сравнению с окружавшими его утесами и тем поразило Майю до глубины души. Оно было пристроено прямо к утесу, вот только утес этот размерами и высотой во много раз превосходил гору, на которой стоял Рок-Адамор. Нижние ярусы аббатства были оторочены густой порослью вечнозеленых деревьев, листва которых смотрелась приятным контрастом с серым камнем. Поодаль, в трещинах и расселинах, ютились немногочисленные заблудшие елочки. Аббатство стояло у самого перевала, за которым Майя насчитала четыре других. Тропа уходила вдаль, сколько хватал глаз, оставляя все прочее воображению. Аббатство имело четыре яруса, выложенных из светлого камня; разновысокие стены укрывались пологими склонами крыш. Оно не могло потягаться в размерах с аббатствами, виденными Майей в Коморосе, и все же производило впечатление уже хотя бы при одной мысли о том, сколько же сил ушло на то, чтобы выдолбить и раздробить такое количество камня на такой высоте.

Увы, для того чтобы подняться к аббатству, следовало начале спуститься. На дне расселины прозябала деревушка у реки, миновать которую на пути к аббатству было решительно невозможно. В деревушке имелось несколько скромных домишек, один — с водяным колесом, вращаемым бурливым речным потоком. Местные жители говорили на смеси трех языков, в которой преобладало монское наречие. Майя его не знала, однако сумела выдать себя с товарищами за дагомейских путешественников, тем более что жители деревни не разбирались в акцентах. Явление дагомейцев их удивило, однако не слишком заинтересовало.

В деревне имелся целитель по имени Дом Сайлас — ссохшийся человечек с некогда черными, а ныне изрядно побитыми сединой волосами. Он тотчас же принялся хлопотать вокруг кишона, то сокрушенно цокая языком, то приговаривая что-то по-своему. Селение было невелико, десятка на два домишек. Дом Сайлас заявил, что кишон серьезно ранен и что он, целитель, должен понаблюдать за ним, прежде чем делать какие-либо прогнозы. Переговоры вел Джон Тейт, который худо-бедно понимал местное наречие.

— Я останусь с ним, — сказал Джон Тейт. — А ты иди к Альдермастону, коли он тебе нужен, — с этими словами он снова посмотрел на Майю. — Да только ты ж на ногах еле стоишь. Отдохнула бы сначала, а?

— Ну нет, — твердо ответила Майя, сжала его толстое плечо и вышла из комнатушки целителя.

Поднимаясь по узкой тропе в аббатство, она ощущала одновременно тревогу и радость. Что скажет она Альдермастону? О чем следует умолчать? Стоит ли признаваться в том, что она — дочь короля Комороса? Показывать ли чернильные, словно вытатуированные пятна у основания шеи? А плечо? По собственному опыту Майя знала, что аббатство — это государство в государстве. Мастон имел право потребовать убежища в аббатстве, но Майя мастоном не была и потому воспользоваться этой привилегией не могла. Она только надеялась, что Альдермастон поймет ее язык, а впрочем, готова была объясняться любым доступным образом.

Тропа уходила все выше, измученные дорогой ноги болели не переставая, в животе холодело от страха и волнения. Страшней всего было думать о том, что скажет или сделает Альдермастон, узнав, во что превратилась Майя. Посочувствует ли он ее обстоятельствам или же осудит ее? Мысль о том, чем она стала, вызывала у Майи стыд, но разве по ее воле произошло то, что произошло? В голове шумело от нехватки сна, мысли путались и разбегались. Майя брела по тропе, с трудом переставляя ноги. Запрокинув голову, девушка глубоко вдохнула и ощутила запах сосен и чистого горного воздуха.

В животе свернулся холодный узел.

Ворот аббатства она достигла уже почти в сумерках. Три бессонные ночи подряд измучили девушку до предела, и все же, несмотря на все страхи и сомнения, в душе ее теплилась надежда. Альдермастон поможет. Ну, по крайней мере, изгонит Бесчисленного. От облегчения у Майи встал ком в горле; хотелось плакать. Она постучала было в ворота, но тут заметила у входа веревку и потянула. Раздавшийся вслед за этим удар колокола заставил ее вздрогнуть и прикрыть рот рукой. Она не знала, чего ждать и что говорить.

Послышался звук шагов. Зазвенели ключи в замке.

Человек за дверью был усат и сед и видом своим походил на прислужника. Язык, на котором он говорил, был незнаком Майе, и она решила, что это монское наречие.

— Мне нужен Альдермастон, — сказала Майя, поскольку человек был одет по-мирски.

— Cenama, mirabeau. Constalio ostig majorni. Vray. Vray! — И человек замахал руками, прогоняя гостью.

— Ну пожалуйста, — Майя перешла на дагомейский, — мне очень нужно видеть Альдермастона!

Прислужник непонимающе посмотрел в ответ:

— Дагомейка? Ясно. Мастон? Нет? Ночью пускать только мастон. Где знак?

На мгновение Майя застыла, потеряв дар речи. Впрочем, прислужник не стал дожидаться ответа.

— Идти в деревню, девочка. Нет, не так. Девушка. Идти, идти! — И он снова замахал руками и неодобрительно нахмурился.

Ворота захлопнулись у нее перед носом. Щелкнул замок.