Из моих дневников 1985 года

22 августа. Август был интересным. Общение с Давидом Самойловым и его кругом. Членкор Б. И. Захарченя очень образован и умен; друг Самойловых Ю. И. Абызов – собиратель самойловского «В кругу себя». Сам классик замечателен, пока не переберет. Но, увы, с каждым днем дозы увеличиваются. (Меня в то лето «строгая, но справедливая» держала на сухом пайке. – М.К.) Эгоцентризм, вообще свойственный поэтам (разве им одним?!), в этих случаях усугубляется. Прочесть ему и Гале «Затонувший колокол» (пьеса по переписке и стихам Пастернака и Цветаевой, которую я хотел играть. – М.К.), по-моему, так и не удастся. Попробовал было, но… Зато читка «Клопова» прошла хорошо и серьезно. Тут Д. С. собрался и все «сёк» по делу. Цикл «Беатриче» очень хорош. Вообще июль-август были для него урожайными. Много забавного «В кругу себя». Когда выпивал свои сто пятьдесят, был замечателен. Было легко и интересно. Потом приходил Захарченя, шло увеличение дозы, и тогда Д.С. уставал, и я смывался, принимался за свои дела…

24 августа. Вчера к ночи я опять разнюнился. (Я заболевал, сам того не зная, «тремя почками» и постыдно дрейфил. – М.К.) Пришлось принимать рудотель, чтобы взять себя в руки. Слабый я человек. Регина говорит: «Это еще оттого, что за окном ветер». Мы вспомнили строчку из «Беатриче»:

 

И когда расстонется за окном Борей,

Я боюсь бессонницы не моей – твоей.

 

Автор вчера навестил меня. Состояние его, как душевное, так и физическое, мне хорошо знакомо. Ох, как хорошо! «Выход…» Смутные воспоминания о вчерашнем и позавчерашнем. Комплекс вины. Самокопание и самоанализ. По кругу. Потом поговорили о его положении, в каком-то смысле безвыходном. Десять лет они живут в Пярну. Зимой слова сказать не с кем. В общем, как я понял, здесь у него нет настоящего общения. В Литве нравится в этом смысле больше. Там, по его словам, есть люди европейской культуры. Он называл незнакомые мне имена. Значит, минуя летние месяцы, когда кто-то приезжает, или редкие и трудные поездки в Москву, всерьез в Пярну – одна Галя. Им вдвоем интересно, они любят и умеют разговаривать, но для него этого, разумеется, маловато. Жить же в Москве им невозможно. Дом – проходной двор. Телефон. «А я человек любопытный, выключить или не подходить не могу, а какая уж тут работа!» Невозможна жизнь в Москве и для Гали. Там приходится беспрерывно метать на стол, а ведь и без гостей их самих пятеро. Потом, как в Москве быть с больным Петей? Горе! Значит, выход один – Пярну. Здесь и написалась им за эти годы большая половина сочиненного. Однако как быть с Бореем?.. Пришли к выводу, что вообще-то лучшим для них вариантом был бы дом в подмосковном Переделкине. Но разве эти бандиты и мафиози из Союза писателей предоставят такую возможность? Горе!

А ведь еще болезни. Я ему как-то тут на днях сказал: «Вот когда прочтешь книгу Рассадина “Спутники”, напиши ему». – «Ты пойми, Миша, мне же теперь читать стало очень трудно. С глазами все хуже…» Горе! Горе! Ему же всего шестьдесят пять, а выглядит на все семьдесят.

Ну как тут не облегчить себе жизнь ВИНОМ? Вот и получается: сначала сто пятьдесят, потом еще сто пятьдесят, потом залакировал сухим, и поехало… Пришел – глядеть страшно. На лице какие-то царапины, на лбу синяк. При этом вымытый, чистый, умный (!), а внутри все, что мне так хорошо известно. У нас с ним даже симптомы одни и те же, даже этапы опьянения похожи: сначала все лучшее активизируется – читаются стихи, рассказываются истории, байки, шутки, импровизации и тому подобное. Потом вылезают обиды, часто прошлые, подспудные, окружающим непонятные, выплескивающиеся почему-то сейчас, оттого реакция на происходящее окружающим кажется неадекватной, пьяной.

«Я раньше пил и делался добрее, легче, а теперь опьянение злое», – признался он.

Ну а потом «уходы из дома» с собиранием нехитрых пожитков, паспорта, бритвы… А вообще-то: «Удержите меня…» И конечно, удерживают. Затем – беспамятство. Ох, как все это мне знакомо и понятно! Вот так мы с ним и поговорили, душу отвели. Потом ушел. Лестница у нас крутая, типа винтовой, только деревянная. Каждый раз страшно – не навернулся бы…

Дальше – запись от 27 августа, уже в Москве, после отъезда из Пярну, обмена стихами (его) и стишками (моими), объятий и провожания нас, садящихся в такси со слезами на глазах…

«…Затонувший» решили не трогать, а просто потрепались. И получилось на славу! Много говорили об Анатолии Якобсоне, о его книге. Он эмигрировал в Израиль и там покончил с собой. Якобсон был на год моложе меня. Один из последних (теперь их почти нет) фанатиков литературы. Еврейский мальчик с нечесаной головой, уже с порога начинавший громко говорить о литературе. Ученик Самойлова, почитавший Тарковского, Лидию Корнеевну Чуковскую… В увлечении тыкал окурки в винегрет, вертел в руках веревочку. («Вот она и завилась в Израиле», – заметил Самойлов.) Один из главных издателей «Списков». Грозила каторга. Отъезд. Смерть. На этот раз здорово рассказывала Галя, а Самойлов только что-то добавлял… На книге «Голоса за холмами» Самойлов сделал такую надпись:

 

Ты, Миша, Фауст и Арбенин,

Был Гамлет, будешь и Полоний,

А для меня ты, Миша, ценен

Тем, что всегда не посторонний.

Готов тебя в стихах прославить,

Воздать таланту и уму…

Дай Бог тебе играть и ставить

(Но лучше «что-то», чем «кому»).

 

И тут же – Регине:

 

Регина – Миши Министерство

(Тяжелое Мишестроение?) —

Руководит без министервства

И исправляет настроение.

 

Регине действительно тяжело давалось «Мишестроение», а Мише не всегда казалось, что им руководят без «стервства». Я много ставил, пил вино, полагая, что в нем всегда таится вдохновение, часто болел «люмбагой», лежал в больницах, писал там свой «мемуар», а Регина многократно перепечатывала его на машинке, исправляя грамматические ошибки и расставляя запятые, переводила с английского пьесы (только одну из которых я поставил – «Дорогая, я не слышу, что ты говоришь, когда в ванной течет вода» американца Роберта Андерсона) и вообще немало намучилась с автором этих воспоминаний. А в 1983 году по дороге в аэропорт Домодедово я умудрился еще влететь в лобовой удар на шоссе и на пять месяцев вообще вышел из строя. Лежал в больнице с переломами и трещиной в тазу, и Регина помогала врачам поставить меня на ноги в буквальном смысле этого слова.

После разрыва с Региной, которая надорвалась со мной, не выдержала, отбыла в Штаты и осталась там навсегда, я обзавелся своей Анной. Уже при ней я снял драму Толстого, а потом и «Визит старой дамы» Фридриха Дюрренматта. После трудных съемок в Таллине я привез Аню к Самойловым, у которых мы прожили тогда одну счастливую неделю. Я читал им дневниковые страницы о том, что произошло у нас с Региной. Историю всех наших предотъездных многолетних отношений они хорошо знали, а вот то, что предшествовало ее неожиданному для всех – а главное, для меня – решению затормозиться в Штатах, я, как мог, пытался осмыслить в этих записях…

– Миша, а ведь это очень похоже на прозу. Своего рода фактоид. Да, Галя? Как тебе показалось?

Галина Ивановна согласилась с мужем, и они вселили в меня надежду: все, что происходит с нами, – не зря. Ведь люди нашего ремесла рассматривают собственную жизнь всего лишь как материал для чего-то более существенного, в этом их всегдашнее утешение, надежда и вера – авось пригодится! Другое дело, как у кого запишется. У Самойлова в стихах, у другого – например, у Макса Фриша – в документальной лирической повести «Монток». Что вышло у меня – не знаю. Писал, ничего не сочиняя, лишь записывая за собой, откровенно, от первого лица, делая вторых лиц – реальных живых людей – невольными участниками моего нескромного повествования. Что ж, появился такой «бесстыдный» жанр и утвердился в литературе второй половины двадцатого столетия…

Одно из самых, самых последних писем Д.С. ко мне: «Понятны и твои грустные размышления о позднем ребеночке. Ребеночек – всегда прекрасно! Учти, что Пашку я породил в твоем возрасте. А он уже вон какой вымахал. По собственному опыту знаю, как радует и омолаживает ребенок в доме, сколько от него свежих впечатлений. Поздние дети спасают нас от старческого эгоцентризма.

Ностальгические нотки твоего письма мне тоже понятны, но это проходит, а когда появится “третий” или “третья”, совсем будет другое ощущение жизни. Беспокоит только, что ишачить для денег тебе много приходится. Приучи семью к аскетизму. Убеди, что ты не богатый, знаменитый актер, а просто бедный еврей, да еще и неполный еврей. К какому “трену” приучишь – такой и получишь.

А к общению, конечно, тянет нас, грешных. Но отчасти и по инерции. Можно довольствоваться тремя-четырьмя друзьями. А остальное – факультатив.

Очень больно было читать у тебя в письме о похоронах Арсения (Тарковского. – М.К.). Упокой его, Господь!»

 

Сплошные прощанья! С друзьями,

Которые вдруг умирают…

Сплошные прощанья! С мечтами,

Которые вдруг увядают…

 

«Мечты, которые вдруг увядают…» Никакие «мечты» в нем не увядали. Сколько бы жил – столько бы и писал! И истину он давно познал, но Господь продлевал ему дни. Умер – когда срок пришел, на Пастернаковском вечере. Гердт, бывший на сцене, услышал звук упавшей самойловской палки и шум за кулисами, где сидел Давид Самойлович после выступления в ожидании своего друга, чтобы выпить с ним коньячок… Умер легко. «Легкой жизни ты просил у Бога, легкой смерти надобно просить…» – как сказал другой поэт.

Настроение последних «перестроечных» лет:

«Стараюсь отложить на более отдаленный срок поездку в Москву… Здесь, у нас, довольно тревожно, но, думаю, до крайности не дойдет. Порядок и дисциплина соблюдаются… А в Москве боюсь погрузиться. Там все сложнее и опаснее».

Дальше то, что я уже цитировал, – про стихи, «выходящие из моды», про «искусство – место неогороженное», «скучно быть либералом…». Помню одно из наших с ним последних совместных выступлений в Музее А. С. Пушкина на Пречистенке. На какой-то вопрос о новых временах отвечал как бы нехотя, без особого либерально-демократического энтузиазма.

 

Поверить новым временам

Не так легко при ста обманах…

 

Он не дождался многого – и хорошего, и дурного, и невероятно страшного, и невероятно интересного. Но еще при его жизни начала происходить смена эпох – понятий, категорий и ценностей. Уходили люди, друзья разных поколений. Одни навсегда, другие, вроде меня, отчаливали… На панихиде в Доме литераторов, где стоял гроб с его телом, вместо прощального слова я прочел его стихи:

 

Хочу, чтобы мои сыны

И их друзья

Несли мой гроб

В прекрасный праздник погребенья,

Чтобы на их плечах

Сосновая ладья

Плыла неспешно,

Но без промедленья.

Я буду горд и счастлив

В этот миг

Переселенья в Землю,

Что слуха мне не ранит

Скорбный крик,

Что только небу внемлю.

Как жаль, что не услышу тех похвал,

И музыки,

И пенья!

Ну что же!

Разве я существовал

В свой день рожденья?

И все же я хочу, чтоб музыка лилась,

Ведь только дважды дух ликует:

Когда еще не существует нас,

Когда уже не существует.

 

 

И буду я лежать

С улыбкой мертвеца

И не подвластный всем недугам.

И два беспамятства —

Начала и конца —

Меня обнимут

Музыкальным кругом…

 

1992 г.