Давид Самойлов

 

… Я вдаль ушел, мне было грустно,

Прошла любовь, ушло вино.

И я подумал про искусство:

А вправду – нужно ли оно?

 

Когда мне становится совсем невмоготу, эти строки Давида Самойлова начинают прокручиваться в моем сознании по сто раз на дню, как у пушкинского Германна его «тройка, семерка, туз»: «А вправду – нужно ли оно?.. А вправду – нужно ли оно?..» И я уже знаю: если эти строки пришли на ум, значит, подступает то, чего я больше всего в себе страшусь, – черная депрессия. Это четверостишие кажется мне тем более точным и страшным, что – я это отлично знаю – написал его не какой-нибудь меланхолик или кокетничающий мизантроп, лелеющий свою а-ля блоковскую тоску, а Поэт и Человек невероятного мужества, многократно это мужество доказавший на протяжении всей своей прекрасной и суровой жизни. Именно суровой, не пощадившей его буквально ни в чем. Судьба словно проверяла его на стойкость, посылая такие испытания, что остается лишь удивляться, как он не только не сломался, но еще и продолжал жить и писать. И мало этого – вдобавок слыть легким, веселым человеком, пушкинианцем, этаким везунчиком, чуть ли не баловнем судьбы.

Он и сам как бы подыгрывал этому твердо сложившемуся мнению: выпивал, балагурил, острил в кругу друзей, а то и просто случайных застольных знакомых. И не знаю, как другие, а я лично за все годы нашего знакомства, перешедшего потом в прочную дружбу, никогда, ни разу не слышал от него не то чтобы упрека судьбе, сетований на жизнь, проклятий в адрес властей предержащих или сановных обидчиков, но даже просто бытовых жалоб. А если и прорывалось иногда, то лишь как констатация факта. В этом смысле – как, впрочем, и во всех других – Давид Самойлов был подлинно интеллигентным человеком.

Страдания его – в его поэзии. Но и тут безупречный вкус неизменно диктовал ему меру, сдержанность и стиль. В его стихах есть много поистине трагических размышлений о смысле всеобщего и его личного, самойловского бытия. Но вот что удивительно: судьба провела его по всем девяти кругам ада, а стихи его неизменно дают читателю ощущение радости жизни, подчас даже обманчивой легкости бытия. И в этом смысле Самойлов – пушкинианец. Помню, у критика Станислава Рассадина я вычитал как-то про «лирическую эксцентриаду» поэзии Самойлова и тут же с этим определением согласился. В то время все мы восхищались только что написанными «Струфианом», «Сном о Ганнибале», «Старым Дон-Жуаном». Было это в 70-е годы, я тогда часто отдыхал в эстонском Пярну (русском Пернове) и был в числе чуть не первых слушателей этих вещей, созданных Самойловым там же и тогда же:

 

Чего Россия нам не посылала —

Живой арап! – Так, встретив Ганнибала,

Ему дивился городок Пернов.

Для этих мест он был больших чинов…

 

Сам Самойлов для этих мест тоже был «больших чинов», хотя войну закончил, дойдя до Берлина, в не очень высоком воинском звании. Помню, однажды, – кажется, на вечере в Политехническом, – когда его «достали» расспросами, бывал ли он за границей, в Парижах и Ниццах, он шутливо ответил: «Я вообще-то не турист. Один раз вышел случайно из дома и… дошел до Берлина».

В Пярну, в его доме на улице Тооминга, 4, мне не раз доводилось слышать, как он читает с листа новое, еще «тепленькое», только сегодня или накануне законченное стихотворение. Одной лишь жене, Галине Ивановне, Гале, оно уже было известно, ибо ей всегда и все – первой, она – и первый слушатель, и первый редактор, и первый критик. Муза? Беатриче? Да, конечно. Но больше – друг.

 

Так с тобой повязаны,

Что и в снах ночных

Видеть мы обязаны

Только нас двоих…

Не расстаться и во сне

Мы обречены,

Ибо мы с тобою не

Две величины…

 

Часто сиживали мы – Галя, друзья, случайные гости – за деревянным столом во дворе самойловского дома в Пярну и слушали, как Д.С. читает свои стихи. И каждый из нас с гордостью поглядывал на другого: «Черт, а ведь мы первыми слышим строки, что наверняка войдут в антологию русской поэзии!»

 

И разлился по белу свету свет.

Ему глаза закрыла Цыганова,

А после села возле Цыганова

И прошептала:

– Жалко, Бога нет.

 

А потом… а потом неизменно появлялось на том столе угощение, и начинался обычный треп, выпивка-закуска, и словно забывалось только что услышанное. Пожалуй, больше всего способствовал этому сам автор – он и пил, и шутил охотнее других, то и дело просил меня почитать что-нибудь смешное. Впрочем, не всегда только смешное, бывало и так: «Михал Михалыч, ну-ка, из Бродского нам что-нибудь, а?!» Так, в веселом застолье, проходил час-другой, но потом кто-нибудь из гостей непременно обращался к нему самому: «Дэзик, давай, если не трудно, прочти еще раз…» И он, порой уже слегка заплетающимся языком, читал «на бис», иногда даже путая слова. Галя в таких случаях сердилась и поправляла, а он с хохотом отвечал:

– Сам написал – сам имею право менять!

– Нет, не имеешь! А имеешь право пить сейчас коньяк!

И опять поднимался общий шум, смех, разговоры…

 

Дай выстрадать стихотворенье!

Дай вышагать его! Потом,

Как потрясенное растенье,

Я буду шелестеть листом.

Я только завтра буду мастер,

И только завтра я пойму,

Какое привалило счастье

Глупцу, шуту, бог весть кому.

Большую повесть поколенья

Шептать, нащупывая звук,

Шептать, дрожа от изумленья

И слезы слизывая с губ.

 

Мне кажется, что в такие минуты первых застольных чтений он уже понимал, «какое привалило счастье». Этим-то ниспосланным свыше счастьем и осознанием этого Дара в себе он и держался в своей многотрудной и суровой жизни. Не случайно он так боялся немоты:

Уж лучше на погост, Когда томит бесстишье. Оно – великий пост, Могильное затишье. И, двери затворив, Переживает автор Молчание без рифм, Страданье без метафор – Жестокая беда! Забвение о счастье. И это навсегда. Читатели, прощайте.

К счастью, «великий пост» продолжался у него недолго. В сущности, то была не столько немота, сколько необходимое любому художнику время интенсивнейшей внутренней душевной работы. Не случайно после каждого такого затишья, как правило, снова следовал поток стихов. Так, летом 1985 года, когда мы с женой в очередной раз жили в Пярну по соседству с Самойловыми, я буквально каждое утро слушал новое стихотворение из цикла «Беатриче».

Много позже в белом двухтомнике Давида Самойлова я увидел маленькое предисловие автора: «Откуда Беатриче? Да еще не под синим небом Италии, а на фоне хмурой Прибалтики?.. Один критик, сторонник поэзии “простодушной”, уже успел обвинить меня в книжности, наткнувшись в моем цикле на имена Беатриче, Лауры, Данте, Петрарки и Дон Кихота…» И чуть выше: «Мой цикл сложился как ряд переживаний, связанных с категорией чувств…»

В чем дело? Почему Самойлов счел нужным пускаться в объяснения? Ведь обычно он никогда не отвечал на критику, не вступал в литературную полемику на страницах газет, был в этом отношении крайне брезглив, почти высокомерен. А вот, гляди-ка, по поводу «Беатриче» объяснился. Кратко, изящно, однако не пренебрег несколькими фразами.

Думаю, это было связано с теми спорами, которые шли в нашей доперестроечной критике о творчестве «позднего» Самойлова. Литературоведение не моя епархия, поэтому рискну высказать всего лишь одно соображение, основанное на наших с ним неоднократных разговорах. Нет, не то чтобы Самойлов излишне нервничал, не доверяя себе «новому»: просто он знал, что читатели (и критики в том числе), как правило, предпочитают привычное. Мне этот феномен известен по выступлениям на эстраде: хочешь успеха – составь программу так, чтобы рядом с новым и сложным прозвучало и что-нибудь такое, что слушатель знает чуть не наизусть… Отсюда и попытки «объяснения с читателем» у позднего Давида Самойлова. Давние его стихи, что уже прочно были на слуху, привычная музыка и тон мешали многим понять и принять новое в его стихосложении.

 

Язык еще не обработан,

Пленяет мощным разворотом

Звучаний форм и ударений —

В нем высь державинских парений…

 

Самойлов – поэт культурных традиций. И не просто традиций – он в постоянном диалоге и с классикой: Данте, Петраркой, Державиным, Пушкиным, и с поэтами-современниками. Когда читаешь позднего Самойлова, когда вслушиваешься в этот его диалог с теми, кого он любил, ценил и к кому прислушивался сам, это открывает многое в «повести поколения» и помогает понять и осознать самого себя. А ведь мы, читатели, в конечном счете жаждем понять себя и то, что с нами происходит во времени и пространстве.

 

И вот я встал, забыл, забылся,

Устал от вымысла и смысла,

Стал наконец самим собой,

Наедине с своей судьбой.

Я стал самим собой, не зная,

Зачем я стал собой. Как стая

Летит неведомо куда

В порыве вещего труда.

 

«Стать самим собой…» Здесь не только перекличка с Гёте, но и подспудный диалог с Арсением Тарковским, у которого есть стихотворение с тем же названием. А в подтексте – грустное, типично самойловское: «Зачем?» Ну стал, а – зачем?

Нет, еще не прочитан, не оценен до конца поздний Давид Самойлов…

В одном из почти сотни пярнуских писем Самойлова, которые у меня хранятся, – лестный комплимент: «Очень жду твоей прозы. Уверен, что ты выдающийся мемуарист. Если помнишь, ты однажды читал мне кусок ленинградских воспоминаний с письмами Эйхенбаума. Было весьма интересно».

И еще во многих его письмах – о моем якобы «легком пере». Однажды, обнаглев от его похвал, я даже рискнул зарифмовать ему что-то в письме – разумеется, в шутку, ибо всерьез я не написал, а уж тем более не напечатал ни одной стихотворной строчки, Бог спас, что называется. Но тогда просто «подперло»; не выпускали на экран сразу два моих телефильма, «Покровские ворота» и «Попечители», а тут – письмо от Самойлова, да еще в стихах! Впрочем, он часто писал такого рода шуточные послания. Прозой, видать, было лень, а в стихах слова «как солдаты…».

 

Михал Михалыч Козаков,

Не пьющий вин и коньяков

И деятель экрана.

Как поживаешь, старина,

И как живет твоя жена,

Регина Сулейманна?

Уж не зазнался ль, Михаил?

Иль просто ты меня забыл?

Иль знаться неохота?

Ты, говорят, стяжал успех,

Поскольку на устах у всех

«Покровские ворота».

А я успеха не стяжал.

Недавно в Вильнюс заезжал,

Отлеживался в Пярну

(Поскольку я еще не свят),

И потому, признаюсь, брат,

Живется не шикарно…

Все время гости ходят в дом,

Свои стихи пишу с трудом,

Перевожу чужие.

А перевод – нелегкий труд.

Весь день чужие мысли прут

В мозги мои тугие.

К тому ж в июне холода,

В заливе стылая вода,

Померзла вся картошка.

Как тут не выпить, Мигуэль?

На протяжении недель

Все веселей немножко.

Пиши, пиши, мой милый друг,

Весьма бывает славно вдруг,

Как в душе пребыванье.

Пиши, а я пришлю ответ.

Поклон от Гали и привет

Регине Сулейманне…

 

А у меня на душе было ох как хреново! «Покровские ворота» только и смог показать близким знакомым в зале «Мосфильма» да на премьере в Доме кино, а дальше – сплошное «не-проханже», и не только «Воротам», но и другой моей работе – по комедии Островского «Последняя жертва», и поди ж ты, тоже с участием Лены Кореневой. Вот про все, что приключилось, я ему и отписал – в его же размере и стиле:

 

Пярнуский житель и поэт!

Спешу нашрайбать вам ответ

Без всякой проволочки.

Хоть труден мне размер стиха,

К тому же жизнь моя лиха,

И я дошел до точки.

Я целый год снимал кино

Две серии. И сдал давно

(Не скрою, сдал успешно).

Потом комедию слудил

Островского. И в меру сил

Играют все потешно.

Кажись бы, что тут горевать?

Нет! Как на грех, едрена мать,

Случилась катаклизма:

Я целый год потел зазря,

Артистка Коренева – фря! —

Поставила мне клизму!

Американец и русист

(Чей предок, верно, был расист)

Заводит с ней романчик.

К замужеству привел роман,

И едет фря за океан,

За Тихий океанчик.

Я две работы сделал, друг.

Она сыграла роли в двух,

Заглавнейшие роли!

На выезд подала она,

И в жопе два моих кина,

Чего сказать вам боле?

 

Шуточная эта переписка имела продолжение. История с Кореневой как-то рассосалась, вышли в свет «Попечители», потом «Покровские ворота», и я вновь получил от Самойлова стихотворное послание:

 

Я «Покровские ворота»

Видел, Миша Козаков.

И взгрустнулось отчего-то,

Милый Миша Козаков.

Ностальгично-романтична

Эта лента, милый мой.

Все играют в ней отлично,

Лучше прочих – Броневой.

В этом фильме атмосфера

Непредвиденных потерь.

В нем живется не так серо,

Как живется нам теперь.

В этом фильме перспектива

Та, которой нынче нет.

Есть в нем подлинность мотива,

Точность времени примет.

Ты сумел и в водевиле,

Милый Миша Козаков,

Показать года, где жили

Мы без нынешних оков.

Не пишу тебе рецензий,

Как Рассадин Станислав,

Но без всяческих претензий

Заявляю, что ты прав,

Создавая эту ленту

Не для всяких мудаков,

И тебе, интеллигенту,

Слава, Миша Козаков!

 

Д. С. 1982

Здесь надлежит оговорка. Наверное, использование примеров из нашей переписки мною может показаться нескромным, чем-то вроде саморекламы. Пусть читатель простит: письма в альбом всегда грешили преувеличением достоинств адресата. А самойловские письма ко мне – именно стишки в альбом, на публикацию они не были рассчитаны. Впрочем, иногда, на его поэтических вечерах, в которых я нередко тоже принимал участие, он вдруг просил меня прочесть иные из них – развлечь аудиторию. Он любил, когда публика смеялась. Чинная, скучная атмосфера благоговейного слушания была ему не по нраву. Его поэтические вечера зачастую превращались в искрометно-веселые спектакли, где он был и режиссером, и главным исполнителем.

Я думаю, что в добавление ко всем прочим его талантам, был в нем еще и несомненный, нереализовавшийся талант режиссера, человека театра. Он ведь очень много работал для сцены: писал пьесы в стихах и в прозе, перевел «Двенадцатую ночь» Шекспира, сотрудничал с «Современником» и Таганкой, делал песни для телеспектаклей (в одном из них, по «Запискам Пиквикского клуба», мне довелось сыграть мистера Джингля и спеть его песенки), создал стихотворную версию «Ифигении», ставил поэтические программы чтецу Р. Клейнеру. Я думаю, что если бы он почему-либо не стал поэтом, то наверняка мог бы быть профессиональным режиссером или даже актером. Его многочисленные суждения о театре заставляли задумываться. Со мной, например, так было после фильма «Безымянная звезда», который я сделал по пьесе Михаила Себастьяну. Фильм был хорошо принят зрителями, и тем не менее это не помешало Самойлову придирчиво указать мне на все минусы моей постановки. Я, помнится, далеко не со всем согласился, о чем ему тут же написал. В ответ он прислал мне второе письмо – все о том же. Оно кажется мне настолько существенным разговором об искусстве вообще, что я полагаю уместным привести его почти целиком:

«Милый и дорогой Миша!

Ты на меня не сердись за отзыв о фильме. Конечно, если брать в сравнении, то у него множество достоинств и свойств, не присущих современным телефильмам. Но я думаю, что нам с тобой уверенность в таланте и прочем, любовь и уважение можно уже выносить за скобки. Иначе бы мы не дружили.

Я просто хотел выразить несколько иную точку зрения на назначение современного искусства. Циник Кожинов в недавней “Литературке”, рассуждая о Юрии Кузнецове, сказал, что задачу пробуждения лирой добрых чувств русская поэзия уже выполнила. Это точка зрения негодяйская. Но, возможно, она и произносима только потому, что “чувства добрые” в прежнем понимании “не работают” в современном искусстве. Им нужны более глубокие определения. Наша беда не в том, что “чувств добрых” у нас нет, они есть в каждом человеке. И искусство, разглядев их даже у свиньи, начинает восхищаться, вот, мол, и у свиньи есть доброе нутро!

Наша беда в том, что мы не делаем следующего шага и не говорим себе и другим, что этого мало. “Чувства добрые”, которые пробуждены, чтобы тут же уснуть, сникнуть, поблекнуть под влиянием обстоятельств в наше время, мало что дают и не восхищают.

Личность нашего времени надо судить не по возможности проявить себя человеком, а по возможности им оставаться. Вот в чем дело.

Смеяться в твоей комедии надо не столько “над ними”, сколько над собой, за то, что мы настолько еще сентиментальны, что можем всерьез относиться к слабому проявлению “добрых чувств”. Тут смех обратным ходом. И, конечно, балаган должен быть тонкий, чтобы не сразу раскрылся объект смеха – мы сами. “Добрые чувства” должны быть хорошо замешаны на беспощадном знании человеческой натуры.

Прости, если мои соображения изложены не очень толково. Но я писал тебе о твоей последней постановке именно с этих “предельных” позиций и пока еще не осуществленных в искусстве.

Спасибо за согласие участвовать в моем вечере. С радостью отдам тебе все, что ты захочешь прочитать. Теперь скоро увидимся.

Будь здоров. Привет Р. С. Галка вам кланяется. Твой Д. С.»

Боже, Боже, как давно это было и как много за это время с нами произошло! Вот еще строки из его письма, совсем, кажется, недавнего, времени «перестройки»: «Стихи вышли из моды… И это, может быть, к лучшему. Как говорил Коненков, искусство – место неогороженное, всяк туда лезет, кто хочет… Может, хоть в поэзию теперь лезть перестанут за ее ненадобностью…»

Последнее слово надо бы подчеркнуть. «Пока в России Пушкин длится, метелям не задуть свечу», – писал когда-то Самойлов. Сегодня мною владеет странное и страшное ощущение, что и Пушкин стал уже как бы не нужен. На наших глазах произошла смена эпох. Наступило время распада. Голод, рознь, кровь… И жуткое, стремительное раскультуривание общества. «Миша, ты заметил, что “пушкинский бум” кончился?» – спросил меня как-то другой, теперь уже тоже покойный друг Натан Эйдельман. Я вздрогнул. Будем молить Бога, чтобы все это оказалось лишь временным. Чтобы свеча все так же тлела на вызывающем озноб ветру. Ведь истинное – непреходяще: и Пушкин, и пушкинианцы…

Пытаюсь вспомнить: когда я полюбил стихи Давида Самойлова? Какое первым запало в память и выучилось наизусть? «Сороковые, роковые…»? Нет, не это… Что же? Его довоенные и военные стихи я узнал значительно позднее, когда уже всерьез увлекся его поэзией. Правда, вполне естественное (во всяком случае, для меня) ощущение отдельности его военной темы от меня, не воевавшего, жившего тогда на Урале, не позволило мне и впоследствии по-настоящему прикоснуться к стихам его фронтовых лет. На фронте воевал и погиб мой старший брат, артиллерист, не я. Присваивать чужие чувства стыдно. А чтец волей-неволей хотя бы на время их неизбежно присваивает. Так что же все-таки «присвоилось» первым? Вспомнил! Конечно же, вот это, о Пушкине: «… и задохнулся: Анна! Боже мой!»

Да, именно этим стихотворением я и мучил каждого, кто готов был слушать, – и дома, и в коридорах «Ленфильма» или «Мосфильма», и даже в ресторане. А потом уже пошло – стихи стали запоминаться большими циклами. Ох и досталось от меня друзьям-собутыльникам! При каждом удобном (и неудобном) случае я читал им – сначала с листа, потом наизусть – все, во что в данный момент был влюблен: «Цыгановых», «Беатриче», «Ганнибала»…

А случалось и так – вдруг звонок из Пярну: «Миша, хочешь новый стих послушать?» – «Разумеется!» Так я впервые услышал «Старого Дон Жуана» и мало сказать – обалдел, но тут же попросил продиктовать его мне по телефону и через два-три дня уже читал друзьям наизусть. До этого я читал и играл двух других Дон Жуанов – гумилевского и мольеровского; с самойловским образовался трилистник, и мне его хватило на всю оставшуюся жизнь. С него я начал свою концертную деятельность и в Израиле, где тоже обнаружил множество читателей и почитателей Самойлова. А сколько таких концертов было в нашей необъятной доисторической! Я исколесил с его стихами всю Россию. Но вот что интересно – больше всего мне запомнились наши совместные выступления. Они были совершенно разными, не похожими друг на друга – этакие вечера-импровизации, своего рода музицирование, которое так любил Самойлов, сам – блестящий знаток музыки. На этих вечерах он всегда читал что-нибудь новое, сочиненное недавно, я же – лишь дополнял, уравновешивал, создавал, так сказать, контрапункт основной теме, на ходу соображая, что для этого уместней всего прочитать.

Бывали и вечера больших совместных чтений: Д. Самойлов, Р. Клейнер, З. Гердт, Л. Толмачева, Я. Смоленский, А. Кузнецова, В. Никулин… Мы заранее уславливались, кто что будет читать, и вечер превращался в своеобразный дружеский «турнир чтецов». Как ни различны были темпераменты и вкусы, поэзия Самойлова всех примиряла друг с другом. Потом, как правило, садились за стол, но и тут еще долго продолжалось чтение стихов или разговор о поэзии. Да, в те годы она еще была нужна людям, и не только самим поэтам или чтецам. Были еще переполненные залы – Политехнический, ВТО, ЦДЛ, Октябрьский зал Дома союзов… И не только в 60-е, но и позже – в 70-е, даже еще в начале 80-х. А потом все пошло на убыль, и все необязательней становились эти чтения, и сами поэты стали уходить один за другим – «хорошие и разные». Уже давно ушли гении. Последней из них была Анна Андреевна…

 

Я не знал в этот вечер в деревне,

Что не стало Анны Андреевны,

Но меня одолела тоска.

Деревянные дудки скворешен

Распевали. И месяц навешен

Был на голые ветки леска…

 

Потом, говоря словами Самойлова, «жаловали и чествовали» (ей-богу, не слишком жаловали тех немногих, кто был того достоин!). Чествовали тех, кто «тянул слово залежалое» и умел налаживать себе разного рода чествования. Стало все «разрешено», и безболезненно можно было не искать незаменимые слова, спекулировать чем попало: государственностью и антигосударственностью, почвенностью и беспочвенными рассуждениями, выпендриваться, ныть по поводу и без, шить модные штаны за машинкой «Зингер» и строчить вирши для молоденьких недоумков, которым в кайф, что пришло время Митрофанушкино: «Не хочу учиться, а хочу выпендриваться!» И пошла эквилибристика в неогороженном пространстве! И критикам лафа: есть о чем поговорить, самовыразиться, напридумывать, благо бумага все стерпит – и Митрофанушкину рифму, и скотининские рассуждения о ней…

Арсению Тарковскому Самойлов писал:

 

Мария Петровых да ты

В наш век безумной суеты

Без суеты писать умели.

К тебе явился славы час,

Мария, лучшая из нас,

Спит, как младенец в колыбели.

 

 

Среди усопших и живых

Из трех последних поколений

Ты и Мария Петровых

Убереглись от искушений

И втайне вырастили стих…

 

Три последних поколения. Где черта между ними? Поколение послевоенное: Бродский, Чухонцев, Кушнер, Ахмадулина, Высоцкий. Военное: Слуцкий, Твардовский, Левитанский, Окуджава, сам Самойлов. Довоенное: Пастернак, Мандельштам, Цветаева, Ахматова, Заболоцкий. Гении начала века: Блок, Анненский, Хлебников – в стихах Самойлова в расчет, очевидно, не берутся. Что же он, и в самом деле считал, что из трех последних поколений только двое «убереглись от искушений»? Но разве Ахматова или Заболоцкий писали «в суете»? Конечно же, он так не думал. Просто гениев он выносил за скобки. Они «смежили очи». Мысль его о суете и соблазне искушений была обращена к соратникам и ровесникам. Поистине, он всегда умел отдать должное настоящему и сто́ящему, всегда готов был признаться в любви и уважении к собрату, всегда руководствовался чеховским «всем хватит места… зачем толкаться?». Не признавал он лишь тех, кто поддавался соблазну и суете.

Меня, как, уверен, и многих других, всегда интересовал разговор поэтов «на воздушных путях», их диалог «поверх барьеров». Еще Пушкин говорил, что следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная. А если ты еще лично знаком с поэтом, жил с ним в одно время, знал или читал тех, с кем он вел этот диалог, тогда это вдвойне интересно. Невольно сопоставляешь прочитанное со своим восприятием этих людей, с их, своей и нашей общей жизнью. Есть замечательные, но замкнутые поэты, но я, по чести сказать, будучи сам человеком общительным, предпочитаю поэтов открытых, общительных, ведущих этот непрестанный разговор с соратниками по поэзии. И неважно – живыми или мертвыми. Ведь в каком-то высшем смысле живы все и всегда будут живы – и великие, и малые мира сего. Иногда я это ощущаю почти физически. В этом нет ни мистики, ни модной нынче парапсихологической зауми. Ведь каждый из нас тоже ведет свой непрерывный диалог с кем-то или с чем-то, тоже советуется, вопрошает, кается, делится сокровенным. А когда утрачиваем эту связь, ощущаем себя до ужаса одинокими и беспомощно ничтожными. Вот тогда и говорим: «Боже, Боже, за что Ты меня оставил?» Тогда-то начинает по сто раз на дню прокручиваться: «И я подумал про искусство: а вправду – нужно ли оно?» Так приходит черная депрессия.

Это случилось со мной в 87-м году. Сначала Бехтеревка в Ленинграде, потом Соловьевская психушка в Москве. И как это было здорово – к выздоровлению, словно последнюю порцию животворящего лекарства, вдруг получить письмо Самойлова:

 

Милый Миша! В Соловьевке

Ты недаром побывал.

Психов темные головки

Ты стихами набивал…

 

Я ведь действительно возвращался к жизни через стихи. Сначала бубнил про себя, потом комунибудь, кому доверял, потом в курилке многим, а под конец – настоящие концерты во всех отделениях, за исключением разве что буйного. И это, конечно, стало известно Самой-лову:

 

Там растроганные психи

Говорили от души:

«Хорошо читаешь стихи,

Рифмы больно хороши…»

 

Сам того не зная, он делал заслуженный комплимент самому себе: «психи» действительно легко воспринимали именно его стихи, хотя до этого даже не подозревали об их существовании, да и к поэзии, как правило, имели весьма отдаленное отношение. Но он-то, разумеется, не к «психам» адресовался в своем письме, а хотел меня поддержать и ободрить:

 

Нынче ж, Миша, на досуге

Покажи, что не ослаб.

И пускай они и суки,

Заведи себе двух баб.

Чтоб тебя ласкали обе,

Ты им нервы щекочи.

Прочитай им «Бобэ-обэ»

и «Засмейтесь, смехачи».

Пусть, подлюги, удивятся

И, уняв любовный зуд,

Перестанут раздеваться,

Посмеются и уйдут.

И тогда вдвоем с Региной

Где-то на исходе дня

Тешьтесь ласкою невинной

И читайте из меня.

 

Регина, Регина Соломоновна, или, как ее всегда именовал Самойлов, «Регина Сулеймановна» (она полуеврейка-полутатарка) – моя третья (но не последняя) жена. Мы прожили с ней семнадцать лет и часто общались с Самойловыми и в Москве, и в Пярну. Самойлов называл ее в письмах «строгая, но справедливая». Иногда, правда, понимал, что слишком строгая и далеко не всегда справедливая в непримиримой борьбе с моим влечением к бутылке. И, понимая, наставлял ее шутливо:

 

Если старая плотина

Ощущает перегруз,

Значит, следует, Регина,

Открывать порою шлюз.

Ежели кинокартина

Не выходит на экран,

Значит, следует, Регина,

Открывать порою кран.

Наши нервы не резина,

А мозги не парафин,

Значит, следует, Регина,

Оттыкать порой графин.

И, конечно же, мужчина —

Не скотина, не шакал.

Значит, следует, Регина,

Наливать порой в бокал.

Наша вечная рутина

Портит связи меж людьми.

И поэтому, Регина,

Если надо, то пойми!

По решению Совмина

За вином очередя.

И поэтому, Регина,

Вся надежда на тебя.

Понимаю: водки, вина

Растлевают молодежь…

Ну, а все же ты, Регина,

Нам по рюмочке нальешь.

Мы садимся мирно, чинно,

Затеваем разговор.

И при этом ты, Регина,

Нам бросаешь теплый взор.

И пышнее георгина

Расцветаешь ты порой,

Предлагая нам, Регина:

Наливайте по второй…

Тут уж даже и дубина

Должен громко зарыдать:

«Так и следует, Регина!

Ведь какая благодать!»

А на блюде осетрина,

А в душе – едрена мать…

И начнем тебя, Регина,

После третьей обнимать!

 

«Неужели такая картина не проймет твою жену?» – вопрошал Самойлов уже в прозаической части своего письма. И, как бы понимая, что «строгую и справедливую» уже ничто не может «пронять» (пройдет всего три месяца после этого письма, и она навсегда уедет в Штаты – по целому ряду причин, лишь одной из которых была злополучная «оттычка»), добавлял: «Тогда придется мне написать ей философский трактат “О пользе оттычки”».

И тут же, поставив жирную точку, сразу о другом: «Инсценировку “Живаго” закончил. Надеюсь вскоре дать тебе ее почитать. Или, может, подъедешь на читку? Мне важны будут твои замечания. 18 января у меня будет вечер в Москве, в Пушкинском музее. Давно там не читал. Если будет время и охота, приходи. Прочитал бы “Беатричку” для разгона! Я ее читать не умею… Твой Д.».

«Беатриче»… С этой поэмой у меня связано воспоминание о самом удивительном времени, проведенном в Пярну, – летних месяцах 1985 года. Я и до этого не раз бывал там с Региной, но это лето было самым насыщенным и по плотности, и по задушевности наших застольных и незастольных – даже не знаю, как их назвать: разговоров? чтений? откровений? – с Самойловым. (Он обычно именовал все это «культурабендом».) Виктор Перелыгин, пярнуский друг Д.С. учитель в русской школе, замечательный фотограф и просто нежнейший человек, многое из того, что произошло в то лето, запечатлел на фотопленке.

Вот и сейчас, когда я пишу эти строки, передо мною на столе, на книжных полках десятка полтора фотографий того лета. Глядя на них, я ощущаю, что «на старости я сызнова живу…» Два месяца, насыщенных поэзией, чтением стихов, застолья в саду, в наших домах с приезжавшими на короткий срок Гердтами, с писателем Юрием Абызовым, с непременным гостем – членкором Борисом Захарченей с его же обязательной ежевечерней бутылкой «чего-нибудь» и столь же обязательными «вумными» рассуждениями на общемировые темы…

Тогда же был и тот, всем нам врезавшийся в память концерт самойловских чтений в пярнуской библиотеке. Библиотечный зал крохотный, народу набилось – яблоку негде упасть! Открыли окна, и не вместившиеся в зал так под окнами и прослушали весь концерт. Что уж они там смогли услышать, понятия не имею, но простояли от начала до конца не шелохнувшись…

Читал Самойлов, читал я, потом вытащили из публики Зиновия Гердта и его тоже уговорили почитать. Он, впрочем, по своему обыкновению, больше говорил. Говорил, как всегда, умно, эффектно, эстрадно, по ходу дела что-то вворачивая из стихов Самойлова. Он эти стихи знал, любил, но почти никогда не читал с эстрады большими блоками. Он даже стихи Пастернака, которого знал блестяще и читал, как никто, никогда не выносил на публику.

У Гердта была на сей счет собственная мотивация, своего рода философия, как бы сверхинтеллигентская скромность. Ему, ни разу и не сподобившемуся на участие в марафоне сольного поэтического концерта, не дано было понять, что испытывают чтецы вроде Сергея Юрского, Якова Смоленского или меня во время такого концерта, чего это стоит – отчитать целый поэтический вечер, ни разу не сбиваясь на очаровательные байки типа «поговорим об искусстве» или на разговоры о детях, теще и жене, к которым прибегал Зиновий Ефимович. Иногда и мне приходилось прибегать к таким байкам где-нибудь в Уфе или Семипалатинске, если чувствовал, что без них не обойтись. Но уж если я объявлял концерт Поэзии в той же Уфе, то этим средством никогда не пользовался – нельзя! Обозначено правилами игры, содержанием афиши. Взялся за гуж – не говори, что не дюж. Когда бы зрители знали, сколько раз по ходу таких концертов артиста охватывает паническое чувство провала, когда так и хочется сбежать со сцены!.. И только профессиональное отношение к ремеслу, профессиональное достоинство и воля заставляют довести начатое до конца. Чего бы это ни стоило…

А в то лето 1985 года в Пярну Самойлов впервые читал вслух свой лирико-философский цикл «Беатриче». Стихи замечательные, но очень трудные для публичных чтений, а тут еще – душный зал с «пляжной» пярнуской публикой (были и дети), и отсутствие микрофона, и открытые окна, через которые врывался уличный шум. Сколько раз Самойлов обращался к пярнуским властям с просьбой предоставить ему и нам, исполнителям его стихов, нормальный зал – так никогда и не добился! Только единожды довелось мне читать его стихи в более или менее просторном зале местного кинотеатра. Тогда был мой сольный концерт, а Д.С. и Галя сидели в публике. Когда я отчитал, публика стала шумно приветствовать автора, кто-то даже притащил корзину цветов. Мы еще потом, после концерта, гуляя по набережной, сетовали, что лучше бы вместо цветов подарили «бутылочку», и вдруг, к неописуемой нашей радости, обнаружили искомое на самом дне корзины! Разумеется, мы ее тут же и опорожнили – «из горла винтом». Фронтовики – они все умели: и воевать, и творить, и водку пить! И Саша Володин, и Юра Левитанский, и Давид Самойлов, и мой горячо любимый Вика Некрасов.

Хвалю себя, что, не доверяя памяти, веду дневники и, следуя примеру покойной моей матушки, кое-что аккуратно складываю в папку с надписью: «Все, что заинтересовало». Вот так и сохранились и многие другие памятники того пярнуского лета, в том числе прощальные стихи Д.С., датированные двадцать шестым августа:

 

До свидания, Миша с Региной.

С вами кончилось лето.

Пред зимою печальной и длинной

Надо б выпить за это.

Но вы оба сегодня «в завязке».

Выпить нечего, кроме

Отвратительно-трезвенной «Вярски», —

Это здешний «Боржоми».

Ну и что же, ведь мы не шакалы,

И это годится.

Так поднимем же с вами бокалы

Минеральной водицы.

Все равно будем пить по-гусарски.

(Кто из нас алкоголик?!)

Пью бокал отвратительной «Вярски»

Против почечных колик.

И скорей приезжайте обратно

И неоднократно,

Потому что без вас отвратно,

А с вами приятно.

 

Но мы с Региной уже никогда не навестили Самойловых вместе – навестил я их уже с другой женой, рыжеволосой Анной, спустя три труднейших для меня года. Но об этом пока рано, это, как говорят в Израиле, другой сипур (другой рассказ). А тогда, после этого удивительного лета, я сразу же по приезде в Москву попал в больницу – ту самую, на улице Дурова, где уже до того не раз лежал с постоянным моим спутником – радикулитом, или «люмбаго», как его часто именовал Д.С. в шуточных своих посланиях Льву Копелеву, да и ко мне тоже. Но в этот раз меня прихватило не «люмбаго», а почки, да так, что я было уже решил – вот и настал конец моей непутевой жизни.

В больнице и произошел со мной поразительный случай, который впоследствии дал Д.С. кучу поводов шутливо надо мной поиздеваться. Врачи сделали мне рентгеновский снимок, взяли его в руки, стали рассматривать и вдруг возбужденно загалдели. Я лежу на столе, еще в «неглиже», как говорится, и здорово трушу: что они там такое нашли? Потом слышу – они смеются. Тогда я им:

– Что вы там смешного увидели в моем брюхе? Может, я Крамарова вот-вот рожу?

– Нет, – отвечают, – Крамарова вы не родите, а вот поднимайтесь-ка вы, Михал Михалыч, со стола, подойдите сюда и взгляните сами – может, что интересное увидите. Вас до этого никогда не снимали фрагментарно? Нет? Ну тогда посмотрите!

Я посмотрел, куда они мне показали, и увидел. У всех нормальных людей по две почки, а у меня – три! Целое богатство. Хотя если все три больные, так это ж, пожалуй, даже хуже, чем две. Ну, на это они мне ничего определенного не сказали. А вот Д.С. откликнулся немедленно:

 

Доктора дошли до точки

И у Миши, например,

Обнаружили три почки.

Хорошо, что не три-ппер!

Ну, а если б (для примера)

Не как у простых людей

Обнаружили три хера,

Что бы делал он, злодей?!!!

 

И дальше, в прозаической приписке: «Так я отозвался “В кругу себя” на твою, Миша, необычайную особенность. Можешь бросить театр и выступать в цирке с аттракционом “Три почки”. При современном твоем реквизите это возможно. Я напишу конферанс. У нас событий никаких. Все уехали. Без вас скучно. Стихи обрыдли. Пишу кое-какие статьи: о Глазкове, о рифме и т. д… Если ответишь на письмо, пропиши: кому читал “Беатриче” и кто чего сказал, особенно мудрый Стасик…»

«Мудрый Стасик». По ходу моего растрепанного рассказа всплывают в памяти все новые люди и события и требуют, требуют комментария… «Мудрый Стасик» – Станислав Борисович Рассадин – в моей жизни лицо первостепенное. Как избежать соблазна и не пуститься в рассказ о нем? Но ведь и троллейбус, как говорят, не резиновый. Ума не приложу… Впрочем, есть «отмазка». Окромя «себя, любимого», все остальные в этом рассказе – лишь на вторых ролях, главный – Самойлов. Поэтому о Рассадине сейчас совсем кратко, хотя он-то – почти единственный, кто обо мне не только писал всерьез, но и был вдохновителем и редактором моих писаний, негласным соавтором многих моих поэтических композиций. Запишу лишь самое важное, относящееся к Самойлову. Впрочем, как отделить здесь рассказ о Самойлове от рассказа о себе? Иосифа Бродского как-то попросили в Штатах рассказать об Ахматовой. Последовала долгая пауза, просто почти физически ощутимо было, как шла у него в мозгу стремительная и напряженная прокрутка, а потом последовало: «Рассказывать об Ахматовой занятие неблагодарное: волей-неволей получится рассказ о себе…» Вот и у меня: рассказ о Самойлове невольно становится рассказом о себе, мало того – о своих женах, детях, друзьях, вроде Рассадина.

Стало быть, Рассадин. Он написал десятка два книг и сотни статей, о русской поэзии в том числе, о поэзии Самойлова в частности. Однажды, в книге «Испытание зрелищем», он даже объединил Самойлова со мной. Есть там глава «В поисках автора», и в ней он анализирует стихотворение Самойлова «Пестель, поэт и Анна», которое я часто читал в концертах. Вне зависимости от его, рассадинского, субъективного и весьма лестного мнения о моем исполнении, позволю себе заявить, что, на мой взгляд, рассадинский анализ этого стихотворения – блестящ. На восьми страницах, на примере одного-единственного и сравнительно небольшого произведения Рассадин ухитряется распутать сложнейший и тугой узел взаимоотношений: поэт как исполнитель своего стихотворения – актер как ученик поэта – актер как интерпретатор и «соавтор» поэта. Именно там, кажется, Рассадин впервые и нашел определение одного из свойств самойловской поэзии как лирической эксцентрики или (в другом месте) – лирического эксцентризма. (Мне же, устно, Рассадиным было дано еще третье определение моей манеры исполнения стихов Самойлова: лирическая эксцентриада. У меня самого было для этого другое, рабочее определение: театральная поэзия. Но мне нравится определение Рассадина.) Была у Рассадина еще большая статья о Самойлове, кажется, в «Вопросах литературы», по поводу которой я, помнится, написал Д.С., на что он отозвался примечательным ответным письмом:

«Ты спрашиваешь о статье Ст. Рассадина обо мне. Она, по-моему, забавная. По нему выходит, что я какое-то необычайное соединение Пушкина с эквилибристом. А если эквилибриста вынуть, то останется, следовательно, Пушкин. Для меня это звучит лестно. Про кого еще из наших поэтов скажут, что он – Пушкин, пусть даже с изъяном. Вообще про меня последнее время пишут что кому Бог на душу положит. Но мне это нравится. По крайней мере, перестали талдычить, что я зрелый, ясный и трезвый…»

Письмо не датировано, но сообразить несложно – там еще есть про только что появившийся эфросовский спектакль «Женитьба» и последнюю премьеру на ТВ:

«Вчера закончили трехнедельный труд: смотрение по ТВ всех тринадцати серий “Хождения по мукам”. Ничего хорошего про этот фильм не скажешь. Приятно только, что героини двигаются как сонные мухи. В таком темпе можно только чай пить. А между тем обе дамы миловидные, только простоватые. Хвалили мне несколько лиц ваш гоголевский спектакль. Тебя отдельно».

Стало быть, письмо написано в апреле 1973 года. Уже сочинен и «Ганнибал», и «Струфиан», и «Старый Дон Жуан», которых Д.С. тут же просит меня прочитать на вечере в ЦДЛ 25 мая. Зачем я так долго уточняю дату? Да только для того, чтобы понять, сколько еще до появления «Беатриче», которую по приезде из Пярну осенью 1985 года я, конечно же, читал и «мудрому Стасику», и Натану Эйдельману с их женами, и – кому же еще? Ага, вспомнил, главному режиссеру Театра имени Ермоловой Валерию Фокину, которого тогда же знакомил с самойловской пьесой «Клопов» в надежде увлечь его идеей постановки.

Думается, недооцененность зрелых самойловских стихов была связана еще и с тем, что творчество позднего Самойлова, публикация той же «Беатриче» пришлись на время, когда «одна заря сменить другую» спешила, не давая времени на осмысление происходящего. 1985 год, 1986-й… Еще не издан в России солженицынский «ГУЛАГ», не издан даже еще ахматовский «Реквием», не возвращен из ссылки Сахаров, но уже чем дальше, тем возбужденнее, запутанней, сложнее… А Самойлов именно в эти дни, расходясь со многими, пишет мне: «Скучно быть либералом». Не странно ли? Да нет, для меня вполне понятно. Как понятно и то, что будет написано позже, в июне 1989 года:

«Все последние дни сижу у телевизора и смотрю съезд. Зрелище для нас новое и небывалое. Впечатления разноречивые. Ясного прогноза, какое влияние это окажет на наше будущее, пока нет. Но хоть раз в жизни подышали чем-то, похожим на парламентаризм. И то слава Богу. Москва, говорят, кипит и митингует».

 

И мы не жалуемся

И не хвалимся.

Как поужинаем,

Спать завалимся…

 

Когда-то он писал:

 

Допиться до стихов,

Тогда и выпить стоит,

Когда, лишась оков,

По миру сердце стонет…

 

Допиться до таких стихов, через которые приоткрывается некая истина или хотя бы подобие ее!..

В 1980 году я попал в жуткую автомобильную катастрофу и – чудом уцелел. Булат Окуджава тогда сказал: «Значит, Миша, ты еще не достиг истины». Сегодня 1992 год, сегодня я уже кое о чем догадываюсь. Не только вычитываю у других – и самому уже что-то приоткрывается. Или кажется? Что не покажется, когда «допиваешься» до каких-то открытий в самом себе, в других, в жизни! Когда, осмелев, обращаешься с самыми главными вопросами к Чему-то или Кому-то в себе и порой, сдается, слышишь ответы…

На днях одна моя давняя знакомая, живущая теперь в Израиле, услышав по телефону радостную, эйфорическую интонацию в моем эмигрантском голосе, сказала: «Миша, кажется, Бог тебя не оставил… Ему уютно в тебе». Фраза, безусловно, дамская. Даже слишком дамская. Оно и понятно: дама – балерина. Правда, балерина выдающаяся. К тому же много страдавшая. Женщина умная, честная и мужественная. И мне захотелось ей поверить. Совсем не потому, что как раз накануне я здорово надрался. Хотя и поэтому тоже, отчасти…

«Не мешай мне пить вино, в нем таится вдохновенье!» Глядя в самойловскую поэзию, как в некое зеркало, я пытаюсь хоть в чем-нибудь разобраться. Если в самообольщении поверить, что «Он во мне, и Ему во мне уютно», то я просто обязан задаваться этими вопросами! Это и есть главная Работа души. У Самойлова как раз об этом предостаточно, хотя и нет хрестоматийного, как у Заболоцкого, – «не позволяй душе лениться». Но отчего же я все-таки охотнее всего (и все чаще и чаще) гляжусь именно в самойловское зеркало, а не в зеркало того же Заболоцкого или боготворимого мною Бродского?

Так вот – о самом трудном, самом болезненном. Кто в нас? И в Самойлове, и в Бродском, и в каждом? Я думаю: и Он, и он. Как не перепутать? Кто ведет тебя, кто диктует тебе твои желания, внушает тебе твои мысли? Это-то и есть главный труд души: постоянно мучиться такими вопросами. Ибо все остальное, все прочие ответы на вопросы, которые ставят перед нами жизнь, работа, ремесло, – в правильном ответе на первый, главный! Где-то я прочитал, что Бродский сказал или написал: «Возможно, мы, сами того не замечая, живем уже в постхристианскую эпоху…» У меня даже мороз прошел по коже от страха. Кажется, что такого страшного он сказал? Что для правоверного мусульманина, не говоря уж об иудее, – Христос, христианство, а стало быть, и постхристианство? Слова, слова, слова… Но дело-то в том, что Бог – един. А тогда страшное – и, возможно, верное – наблюдение Бродского в каком-то смысле имеет отношение и к людям всех иных вер – не случайно в их нравственных постулатах так много общего. А если и Моисей, и Христос, и Магомет, и Будда в каком-то смысле – всего лишь посланные Богом популяризаторы Его единой идеи, своего рода «гиды», ведущие разные племена, народы и расы разными путями к общей цели, то как опять же не задуматься над самойловским, быть может, еще более страшным, чем у Бродского:

 

Цель людей и цель планет —

К Богу тайная дорога.

Но какая цель у Бога?

Неужели цели нет?..

 

Мы, Д.С., Галя, я, часто толковали о Бродском. Поэзия Бродского всерьез захватила меня где-то в самом начале 70-х. То есть до этого я тоже читал его стихи, но «заторчал» на нем со сборника «Остановка в пустыне». Д.С. иногда просил меня почитать что-нибудь из Бродского. Он сидел, закрыв больные глаза рукой, и слушал. Потом говорил: «Выпьем за него».

Когда Самойлову кто-нибудь из друзей, услышав вновь сочиненное, говорил: «Дэзик, ты чудо!» – или, как сказано у Шварца, прямо, грубо, «по-стариковски»: «Дэзик, ты понимаешь, что ты великий поэт?!» – он усмехался (кому не приятно услышать о себе такое, пусть даже от близких людей?) и не то чтобы спорил, а вроде бы пропускал мимо ушей. А раз бросил в ответ: «Но Бродский пишет лучше». И Г.И. прекрасно разбиралась в поэзии Иосифа, знала и любила его стихи. А я просто слыл «бродсковедом» в нашей компании и был ярым популяризатором его стихов.

Самойлов – Бродский. Так почему же я, боготворя одного, все же истинно люблю другого? А еще ведь к этим двум следует добавить незабвенного Тарковского, Арсения, Арсюшу. Этот третий тоже из самых-самых близких и любимых мною поэтов. С двумя из трех меня связала многолетняя дружба, которой они меня удостоили. Бродского «живым» я видел всего два раза.

Если добавить, что благодаря моим родителям я слышал двух гениев, из тех, что «смежили очи», – Анну Андреевну и Бориса Леонидовича и однажды Николая Заболоцкого, то мне есть с чем сравнить и о чем подумать. Причем стихи всех упомянутых поэтов я не только знал, а имел счастье исполнять – на эстраде, на радио, на телевидении, создавать композиции для пластинок на фирме «Мелодия». Понятно, что речь сейчас лишь о тех, кого я знал в той или иной степени лично. И Юрий Левитанский, и Борис Слуцкий, Белла Ахмадулина, Павел Антокольский, Александр Межиров, поэты-барды Булат Окуджава и Владимир Высоцкий тоже входят в круг моих сегодняшних (всегдашних) размышлений. Однако три поэта – Самойлов, Тарковский, Бродский – всерьез оказали влияние на формирование моего мышления. Давид Самойлов однажды написал мне уже совсем нешуточные стихи, опубликованные впоследствии в его двухтомнике:

Михаилу Козакову

 

Что полуправда? – Ложь!

Но ты не путай

Часть правды с ложью.

Ибо эта часть

Нам всем в потемках не дает пропасть —

Она ночной фонарик незадутый.

Полухарактер – ложный поводырь,

Он до конца ведет другой дорогой.

Характер скажет так с мученьем и тревогой:

«Я дальше не иду! Перед тобою ширь,

И сам по ней ступай. Нужна отвага,

Чтобы дойти до блага. Но смотри:

За правды часть и за частицу блага

Не осуди, а возблагодари!»

Ах, грань тонка. На том горим!

Часть… Честь… «Не это» путается с «этим».

Порой фонарик правды не заметим,

За полуправду возблагодарим.

Все наши покаянья стоят грош,

И осуждения не выход.

Что ж делать? Не взыскуя выгод,

Судить себя. В себе.

Не пропадешь.

 

Поводом к написанию этого стиха, который я получил в письме из Пярну, послужил лишь наполовину прочитанный им тогда мой «мемуар» – «Рисунки на песке». К мемуару, судя по всему, он отнесся серьезно, и доказательством тому – вышеприведенное стихотворение про характер и грань, которая и впрямь весьма тонка. Мой характер и размышления о «шири» привели меня в Камерный театр в городе Тель-Авиве, где я сейчас играю Тригорина на иврите, в дом, где живу теперь на улице Баруха Спинозы, в новый мой кабинет, за столом которого пишу эту растрепанную прозу, погружаясь в воспоминания о поэте, который советовал мне судить «себя в себе». Но невозможно все держать в себе: лопнешь!

Помню, по просьбе Самойлова я прочитал тогда «мудрому Стасику» Рассадину и нашей компании только что написанную Д.С. «Беатриче». Рассадин – один из последних рыцарей русской литературы. Полагаю, что он и по сей день думает, что поэт в России больше, чем поэт. Я, кстати, разделяю эту точку зрения, оттого-мы с ним и дружили и дружим даже на расстоянии, хотя далеко не всегда и во всем соглашаемся друг с другом. Компании, помню, понравился прочитанный мною тогда новый самойловский цикл – Натан Эйдельман сразу оценил «Бабочку», – однако восторга в адрес стихов Д.С., которого я привычно ждал, увы, не было, врать не буду. Может быть, я плохо прочитал? Не думаю. Так в чем же дело? Мне кажется – в восприятии позднего Самойлова и поэзии вообще. Времена менялись в начавшей видоизменяться России, и Самойлов уже не находил должного отклика в сердцах читателей и критиков, живших в ритмах перестройки…

А потом пришло время наград. Бродский удостоился Нобелевской премии. Самойлову вручили Государственную теперь уже не существующего Советского Союза. Бродский во фраке присутствовал на королевской церемонии в Стокгольме, Самойлову в Кремле вручили значок с серпом и молотом.

«Эстонцы после премии меня зовут, приглашают, интервьюируют, показывают, печатают и т. д. Так что здесь я стал знаменитее тебя. Начал добиваться всемирной славы. Написал Евтушенко, чтобы узнать, как это делается. Ответа пока не получил. Привет милой Ане. Скажи ей, что каша гораздо вкусней, если при изготовлении ее все время помешивать. Пусть не ленится. Обнимаю тебя. Твой Д. 1.12.88».

А в письме от 28 февраля 1989 года:

«Лауреатский значок на вечер позабыл, как, впрочем, и галстук. Пришлось выступать без них. Я к тому же не умею вывязывать галстук и не знаю, с какой стороны надевать медаль…»

Про Аню, сменившую в письмах «строгую, но справедливую» Регину, пока опустим, а вот про «всемирную славу» продолжим. Одни, как Рассадин, например, имеют полное право и все к тому основания предпочитать (любимых и мной) Семена Липкина и Олега Чухонцева Тарковскому или Бродскому, другой предпочтет Евгения Рейна или Александра Кушнера, третий – Беллу Ахмадулину или Юнну Мориц. Ну а я? Во мне много лет идет боренье в любви: Бродский – Самойлов, Самойлов – Бродский! Люби хоть еще два-три десятка поэтов… В чем, собственно, дело? Ты сомневаешься в «теплоте души» нобелевского лауреата? Ты переживаешь, что Самойлову дали всего лишь «серп и молот»? Или все-таки дело в том, что почти каждый, особенно новый, стих Бродского представляет для меня лично огромную трудность в постижении, прямо-таки иссушает мозг, пока дойду не то что до сути, а просто до понимания какой-нибудь фразы? Вот оно! Да, признаюсь, моего серого вещества, моего уровня явно недостает для того, чтобы читать про себя (не говорю уже – с эстрады) все стихи Бродского, получая при этом сиюминутное наслаждение. Как правило, я сижу над его стихами, что время от времени появляются в журналах или газетах, как над загадочными лабиринтами. В этом смысле стихи пушкинианца Самойлова не требуют труда такого рода. Они входят в тебя, как будто они уже жили в тебе до их возникновения. Как про такое сказано у другого Оси, Осипа Эмильевича:

 

Быть может, прежде губ

Уже родился шепот,

И в бездревесности кружилися листы,

И те, кому мы посвящаем опыт,

До опыта приобрели черты…

 

Иногда кажется, что стихи Д.С., адресованные нам – тем, «кому посвящен опыт», – еще до опыта жили в нас. Это, конечно, самообман, но обман, возвышающий нас. Иначе с Бродским. Когда отмучаешься (если мучился, ибо охотно допускаю, что другие, более восприимчивые читатели вообще посмеются надо мной), когда проникнешься наконец его образами, его системой мышления, услышишь музыку его стиха (последнее мне, кстати, дается легко), его поэзия тоже обернется твоими собственными «чертами». Вопрос в том – стоит ли мучиться. Стоит! Лев Толстой сказал: «По моим страницам на коньках не прокатишься…» По стихам Бродского – тоже…

Кажется, только в одном стихотворении Самойлова есть прямое упоминание о Бродском:

 

Спят камины, соборы, псалмы,

Спят шандалы, как написал бы

Замечательный лирик Н.

 

Самойлов любил поэму Бродского «Большая элегия Джону Донну». Я когда-то включил ее в композицию, которую составил из самого-самого любимого и, как мне кажется, понятого мной, и записал на пластинку. Затем кроме пластинки я не раз возвращался к разным формам работы со стихами Бродского. Снял маленький телефильм, читал на радио, в концертах, а потом поставил и моноспектакль, где читал документы, собственные воспоминания о поэте и даже спел два-три романса на его стихи. Еще два пела Анна.

 

Там Анна пела с самого утра

И что-то шила или вышивала,

И песня, долетая со двора,

Ему невольно сердце волновала.

 

«А эту зиму звали Анной, она была прекрасней всех!» У Самойлова Анна – почти муза. Мне же в письме он писал так:

 

Много я писал про Анн,

Обучаясь на поэта.

Я водил их в ресторан.

Было то, и было это.

Что за Анны, Боже мой!

Я их помню по приметам:

Этих я любил зимой,

А в других влюблялся летом,

Были глупы и умны,

Добродушны, простодушны,

И большой величины,

И легки, полувоздушны.

Расставался с ними я

То с печалью, то с обидой.

У тебя теперь своя,

Так что, Миша, не завидуй!

 

Анна, Анна! Что же ты раньше положенного срока врываешься в это повествование? Еще не время. Пока я все еще в 1985 году в Пярну, в Пернове…

 

Коньяк? Он в «Кунгле» слишком дорог.

А дома нету ни хрена.

Съедим при наших разговорах

Мороженое, старина.

Возьмем рублишко у Регины

И вместо пьяной мишуры

Съедим с тобою витамины,

Белки и прочие жиры.

Мороженым мы будем сыты,

Закурим – ярые курцы!

Здесь покупатели – семиты,

Нордические продавцы…

 

Все же нашлось несколько рублишек, и мы в тот же день дернули по сто граммов коньяку, несмотря на его дороговизну. Потом пришел Захарченя, принес бутылек, добавили, и Д.С. тут же за столом накатал приведенное выше. Сейчас, когда пишу о Самойлове, разбираюсь в его письмах, напечатанных на машинке, написанных от руки, датированных и без даты, натыкаюсь на такие вот импровизации, задаюсь вопросом – имею ли я право выносить весь этот милый сор из нашей хаты? Не повредит ли это памяти поэта? Ведь он по сто раз переделывал то, что предназначалось для печати, доводил строку, рифму, деталь, знак препинания до кондиции перед тем, как подписать верстку. А я привожу здесь предназначенное исключительно мне, шуточное и за секунду сделанное, да еще не всегда «зрелым, ясным и трезвым»… Не грешно ли это? Но как избежать соблазна облегчить себе труд воспоминаний о человеке и, вместо мучительного для меня поиска слов, которые должны «передать, описать и выразить», не воспользоваться документом? Так что этот грех, Дэзик, я беру на себя, и уж ты не суди меня строго. Пусть придирчивый и требовательный читатель обвинит во всем только меня и скажет: «Вольно же было Самойлову доверяться Ко-закову».

Из разных писем конца 70-х – начала 80-х…

«Дорогой Мигуэль. Рад был получить твое письмо, из которого явствует, что ты в деле. А это единственное спасение в наше время, где нет даже бесплодных чаяний. Запретный список стихов Пушкина на радио и ТВ, приведенный в твоем письме, меня печально позабавил. Он подтвердил мою давнюю идею, что просачиваться можно только сквозь щели. А их, как ни задраивай, все несколько останется».

«Дорогой Миша! Радуюсь твоим английским успехам и бодрости духа. (В 1977 году я с Театром на Малой Бронной гастролировал в Англии на Эдинбургском фестивале. – М.К.) В большинстве писем, которые я получаю, описываются неудачи и унылое состояние. Твоя манера жить мне нравится, даже со всеми поправками на виски без содовой. Наши пороки – продолжение наших достоинств. Мне приятно, что это понимает мудрая Галина Ивановна, и уверен, что эта мысль близка строгой, но справедливой Р. С. Другой на твоем месте на сто фунтов купил бы какой-нибудь МОХЕР (я, правда, не знаю, что это такое, но звучит приятно), а ты купил пояс с бляхой и пропил все фунты с Олегом Далем… У меня внешних новостей мало. Пытаюсь усовершенствоваться. А тут начинается красная осень. Пусто. Просторно. Тихо. Хочешь не хочешь, а слагаются строфы…

 

Холодно. Вольно. Бесстрашно.

Ветрено. Холодно. Вольно.

Льется рассветное Брашно,

Я отстрадал – и довольно!

Выйти из дома при ветре

И поклониться отчизне.

Надо готовиться к смерти

Так, как готовятся к жизни.

 

Много унылой работы – переводы больших классиков из малых литератур. Хуже только модернисты из тех же литератур».

Классики, модернисты, современники из малых литератур кормили Самойлова и его семью. Старенькая мама, сын от первого брака и еще многое-многое требовали немалых денег. Боже, что на него валилось! Я просто не понимаю, мне не дано понять, откуда он черпал силы, чтобы все это вынести! А ведь он терял зрение, и в письмах – не раз про то, что «читать становится все труднее, глаза болят», что читает ему вслух иногда Галина Ивановна. А надо было переводить классиков малых, а временами и больших литератур, и модернистов, и неоклассицистов, и прочих «истов». И он переводил. Делал переводы не просто добросовестно, а сверхдобросовестно. По крайней мере, никто в обиде на него не бывал… Что давало ему силы жить, работать, шутить? Полагаю, кроме всего прочего, еще и несуетная уверенность, что в самом конце всяческих концов и он «увидит небо в алмазах», а при жизни следует лишь исполнять долг. Меру долга он определял для себя сам. ОПРЕДЕЛИЛ И ИСПОЛНИЛ. И Господь даровал ему легкую, мгновенную смерть праведника. Хотя он-то праведником себя не считал.

 

Я в этой жизни милой

Изведал все пути.

Господь, меня помилуй.

Господь, меня прости.

Но суеты унылой

Не мог я побороть…

Господь, меня помилуй,

Прости меня, Господь.

Да, в этой жизни, Боже,

Не избежал я лжи.

Карай меня построже,

Построже накажи.

 

В чем только он себя не обвинял!

 

Любить не умею,

Любить не желаю.

Я глохну, немею

И зренье теряю.

И жизнью своею

Уже не играю.

Любить не умею —

И я умираю.

 

Это – правда? Он не умел любить? Он? Кокетство, наговор на себя перед Богом и людьми? Нет! Адская работа души. Попытка разобраться в себе, отделить в самом себе семена от половы. Его от него…

 

Повесть тихая тайно казнит.

Совесть тихая тайно карает.

И невидимый миру двойник

Все бокальчики пододвигает.

 

Анна Андреевна Ахматова говорила, что есть наша читательская вина перед Пушкиным: за красотой звучания его стиха мы часто не слышим живой голос Пушкина-человека. Мне кажется, это относится не только к Пушкину – ко всем настоящим поэтам…

Д.С. одним из первых и немногих поверил в мою режиссуру. Он, как настоящий друг, поддерживал во мне веру в мое право заниматься этим ремеслом. Прежде всего актерским, а потом уже и режиссерским. А позже укреплял меня в моих способностях «мемуариста». В 1978 году вышла обо мне небольшая книжица Э. Тадэ. Я жутко рад был ее появлению. В этот период мне еще нужно было самоутверждаться в глазах коллег.

«Дорогой Миша! Спасибо за книгу и за надпись на ней. Книгу я сразу же прочитал. Не могу сказать, что мне открылось что-то новое о тебе. Но книга хороша и полезна тем, что собирает воедино разрозненные сведения о тебе как об артисте и заставляет самого подумать о твоей артистической судьбе…

Ты один из тех редких актеров, для которых важно не умение перевоплощаться или умение оставаться всегда самим собой. Хотя, доведенные до высшего артистизма, эти качества уже сами по себе достаточны, чтобы быть большим артистом. Не так важна для тебя и “правда жизни”, уже изрядно надоевшая в “правдивом” театре недавно минувшего времени.

В тебе есть потребность метафизики, то есть истины высшей. На это, я думаю, и следует ориентироваться. Метафизика, ставшая актерской органикой и не отделенная от всех свойств актерского ремесла. Это не все поймут, но все почувствуют, если и впрямь удастся тебе возвыситься до этого. Но мы еще поговорим.

Мы здесь, в Пярну, живем тихо. Пишу прозу и поэму свою о Ганнибале Абраме Петровиче…»

За всю свою долгую жизнь такого письма я никогда не получал и не получу уже никогда. Дело здесь не в оценке моих актерских данных, безусловно, дружеской и оттого чрезмерно преувеличенной, а в серьезной заботе о том, чтобы я возвысился над самим собой и стал достоин того дела, которому посвятил жизнь…

Все последующие отзывы Самойлова о моих дальнейших работах хотя в основном комплиментарны, но не содержат подтверждений того, что я достиг неких ступеней метафизики и она стала моей органикой. Эти письма и стихи написаны в обычных тонах, разве что с Толстым дело обстояло несколько иначе.

«Дорогой Мишечка! Ты постоянно присутствуешь, как американский флот в Средиземном море.

1. Вчера видели твой “Маскарад”. Бесплодный спор о возможности экранизации классики ты решаешь весьма убедительно. Стихи звучат прекрасно. Да и этих зайцев ты научил играть на барабане: все читают стихи пристойно и даже с пониманием.

Евгения Симонова – моя слабость.

2. Прочитал внимательно твои летние заметки. (Осенью 1985 года я опубликовался в “Советской культуре”. – М.К.) У тебя “легкое перо”. Пора переходить в писатели…»

После «Маскарада» я поставил там же, на учебном ТВ, еще две серии «Фауста», первая была сделана мной еще до «Маскарада».

 

Твой «Фауст», Миша Козаков,

Прекрасный образец работы,

Ведь ты представил нам, каков

Был замысел Володи Гёте.

Володя этот (Вольфганг тож)

Был гением от мачт до киля,

И он не ставил ни во грош

Любые ухищренья стиля.

Он знал, что Зяма – это черт,

Что Дьявол он по сути самой,

Что вовсе он не Гердт, а Гёрт!

Что черт в аду зовется Зямой.

Он видел со своих вершин,

Что это все не затируха.

Ты и Кирилл – отец и сын.

А он поддал Святого духа.

И Гретхен – лакомый кусок,

Прелестный простоты образчик.

Такую хоть бы раз в висок

Поцеловать, а там хоть в ящик.

К тому же так переведен

Твой «Фауст», что не изувечен.

И до нутра пленяет он

Интеллигентским просторечьем.

Тебя поздравить, Козаков,

Стремится старый алкоголик.

(Я дал бы рифму «Табаков»,

Хоть вовсе ни при чем здесь

«Лёлик».)