Черкасский и другие

Пьеса

Наряду с практической актерской, чтецкой и режиссерской работой, что в «Русской антрепризе», что в питерском Театре им. Комиссаржевской и в Театре им. Моссовета, где я все-таки воплотил задуманных и обдуманных еще в Израиле Шейлока и Лира, я постоянно, а точнее, время от времени что-то пописывал. Это были воспоминания о моих ушедших коллегах, с которыми так или иначе связала меня судьба, отклики на увиденные спектакли и телепередачи. Многое доверял своему дневнику.

И вот, уже сыграв Шейлока, я готовился к «Королю Лиру» в постановке П. О. Хомского. Так уж случилось, что все это совпало с гастролями Театра им. Моссовета в Израиле, где мне предстояла тяжелая операция по восстановлению правой руки после травмы, полученной во время канадских гастролей. Я уже заметил, что по странной случайности, именно в больницах, когда мне больно и страшно, меня особенно тянет писать. На этот раз, в ожидании операции, я впервые в жизни за 15 дней написал нечто вроде пьесы.

Когда сочинялась пьеса «Черкасский и другие», а было это в 2000 году, задолго до трагедии в Беслане, автор, по глупости своей, до конца не понимал, к чему может привести чеченская война. Казалось, что возможна и правомочна, по крайней мере для одного из героев пьесы – генерала Андрея Черкасского, позиция честного государственника. Ведь декабрист Пестель, а отчасти и А. С. Пушкин, сознавали неизбежность Кавказской войны, во имя неделимой и великой империи – России. Наш другой гениальный классик – поручик Лермонтов, воевавший в Ичкерии, кажется, смотрел дальше и глубже. В его гениальном и провидческом сочинении «Валерик», где описывается кровавый бой у Речки Смерти, в том числе есть и такое:

 

…И с грустью тайной и сердечной

Я думал: Жалкий человек,

Чего он хочет!.. небо ясно,

Под небом места много всем,

Один воюет он – зачем?

 

И еще:

 

А сколько их дралось примерно

Сегодня? – Тысяч до семи.

– А много горцы потеряли?

– Как знать? – зачем вы не считали?

«Да будет, – кто-то тут сказал, —

Им в память этот день кровавый!»

Чеченец посмотрел лукаво

И головою покачал.

 

Разве ж я не знал, не читал, не обдумывал то, о чем говорилось в «Валерике» или в 17-й главе «Хаджи-Мурата», еще одного русского офицера, воевавшего на Кавказе, Льва Николаевича Толстого? Читал и про себя и даже вслух. Но, видимо, пока гром не грянет, русский мужик не перекрестится. Грянул гром Беслана. И тогда со всей очевидностью стало ясно, что чума времени – терроризм имеет общие для всех, но и индивидуальные причины своего чудовищного обличия. Общие: полагаю, что дело не только в исламе, не в разнице менталитетов, не в том даже, что одни – цивилизованны, а другие – отсталы. Нет. Дело обстоит глубже, практически непоправимо. Просто одни богаты и в общем-то обустроены, другие нищие и не будут обустроены никогда. И тогда эти вторые, отвергнув все законы цивилизации (что она им!) яростно борются за место под солнцем любыми способами! Один из них – ТЕРРОРИЗМ, не знающий ограничений! И тогда наступает апокалиптический день 11 СЕНТЯБРЯ, именно в Америке, самой мощной и процветающей стране с демократическим строем.

Наше «11 СЕНТЯБРЯ», черный, тоже апокалиптический – день Беслана. Нищего, отнюдь не обустроенного Беслана Северной Осетии, части отнюдь не богатой и мощной державы, но все еще хотящей таковой числиться по своей имперской привычке… Не отдадим, не отпустим Чечню, и точка! Чечня наша! Украина – суверенна. Белоруссия – Бог с ней, она хоть и Русь, но БЕЛОрусь, пускай поживут отдельно, а вот Чечне не сметь и думать! Иначе… Иначе уже бывало, и не раз.

«Вернувшись в свой аул, Садо нашел свою саклю разрушенной; крыша была провалена, и дверь и столбы галерейки были сожжены и внутренность огажена. Сын же его, тот красивый с блестящими глазами мальчик… был привезен мертвым к мечети… Он был проткнут штыком в спину. Женщина… в разорванной на груди рубахе, открывавшей ее старые, обвисшие груди, с распущенными волосами, стояла над сыном, царапая себе в кровь лицо, и не переставая выла. Вой женщин слышался во всех домах и на площадях…

Фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена и мечеть. О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми, и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс или ядовитых пауков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения».

Так написано Толстым в 17-й главе «Хаджи-Мурата», ровнехонько сто лет назад! Ну а что было потом, тоже хорошо всем известно. Одна сталинская депортация чего стоит…

Пьеса моя, как я уже говорил, написана до Беслана. И оттого устарела. Современные пьесы, как правило, быстро стареют, если они не написаны А. П. Чеховым или Островским. Даже пьесы Вампилова или Володина не выдерживают испытания стремительно изменяющимся временем и остаются как факты замечательной литературы, так что же говорить о моем сочинении? Переписать? Да стоит ли? Потому публикую его в этой книге как звенышко моей жизни, моих размышлений конца прошлого века, в форме диалогов разных лиц, плода моей фантазии.

Подмосковная история

Действующие лица

Сергей Андреевич Черкасский – 71 год.

Варвара Петровна, его жена – 70 лет.

Андрей Черкасский, их сын генерал – 47 лет.

Амалия, дочь Андрея Черкасского – 21 год.

Виктор, его сын – 17 лет.

Елена, дочь стариков Черкасских – 40 лет.

Лев Густавович, ее муж – 50 лет.

Дарья, их дочь, внучка стариков Черкасских – 22 года.

Борис Михайлович Давыдов, сосед по переделкинской даче – 75 лет.

Денис Макаров, Дин, друг Виктора Черкасского – 25 лет.

Наталья, Таточка, подруга стариков Черкасских, соседка по Переделкину – 71 год.

Миша, студент театрального института – 21 год.

Герман Штроссе, немец – 48 лет.

На титрах осеннее Подмосковье, трехэтажный деревянный дом. Ночь. Светится одно окно.

По спящему дому бродит в халате старик.

Наплыв. Театр. Идет репетиция «Лира». Актеры в костюмах.

Действие происходит в наши дни, в подмосковном поселке Переделкино, в трехэтажном старом доме Черкасских. Сцены из «Лира» разыгрываются на авансцене или как это будет угодно решить режиссеру. Это – сны о «Лире» старика Черкасского, актера по профессии.

Первый акт

Первая сцена из «Лира»

Лир, которого репетирует Черкасский:

 

Подайте карту мне… Узнайте все:

Мы разделили край наш на три части.

Ярмо забот мы с наших дряхлых плеч

Хотим переложить на молодые

И доплестись до гроба налегке.

 

 

Скажите, дочери, мне, кто из вас

Нас любит больше, чтобы при разделе

Могли мы нашу щедрость проявить

В прямом согласье с вашею заслугой.

Ты, Гонерилья, первой говори.

 

Гонерилья

 

Моей любви не выразить словами,

Вы мне милей, чем воздух, свет очей,

Я вас люблю, как не любили дети

Доныне никогда своих отцов.

Язык немеет от такого чувства,

И от него захватывает дух.

 

Лир

 

Похвально. Отдаем тебе Весь этот край от той черты до этой.

Что скажет нам вторая дочь – Регана?

 

Регана

 

Отец, сестра и я одной породы,

И нам одна цена. Ее ответ

Содержит все, что я б сама сказала.

 

Лир

 

Даем тебе с потомством эту треть

В прекрасном нашем королевстве.

Что скажет нам меньшая дочь, чтоб

заручиться долей обширнее, чем сестрины?

Скажи.

 

Корделия

 

Ничего, милорд.

 

Лир

 

Ничего?

 

Корделия

 

Ничего.

 

Лир

 

Из ничего не выйдет ничего.

 

Корделия молчит.

Лир

 

Ты говоришь от сердца?

 

Корделия

 

Да, милорд.

 

Лир

 

Так молода – и так черства душой?

 

Корделия

 

Так молода, милорд, и прямодушна.

 

Сцена вторая

Даша. На семинаре наш профессор про язык шестнадцатого века втолковывал: Шекспир – его слабость. Заставлял заучивать.

Черкасский. Ну-ка, повтори.

Дарья по-английски повторяет.

Черкасский. Красиво на ихнем языке звучит, но все равно, как это сегодня играть, неясно. Облажаюсь я, Дашка, на старости лет.

Даша. Не получится, Сергуня, плохо ты играть не умеешь.

Черкасский. От этого никто не застрахован, внучка. Когда не понимаешь, что играть, как играть, зачем играть? Ладно, беги, солнышко, поцелуй меня и беги.

Дарья. Если тебе и впрямь ничего не нужно, побегу, попробую догнать маманю.

Убегает.

Лена – молодая женщина в спортивном костюме бежит по переделкинскому полю, лесу…

К ней присоединяется дочь Даша…

Черкасский (закуривает трубку и бормочет). «Из ничего не выйдет ничего, из ничего не выйдет ничего».

Слышен церковный звон переделкинской церкви.

Появляется с улицы жена Черкасского, Варвара Петровна.

Она пришла из церкви, это видно по ее наряду.

Варвара (обращаясь к Черкасскому). Уже дымишь натощак?

Черкасский. В мои годы, Варя, я уже могу и пить натощак. Кто-то сказал: после шестидесяти и умирать не стыдно, а мне за семьдесят. Так что нам, татарам, один хрен, Варька.

Варвара. Опять не спал, матерщинник старый.

Черкасский. Удалось чуть-чуть. Приму снотворное, а в три словно по будильнику просыпаюсь и брожу по дому как тень отца Гамлета.

Варвара. Сергей, у тебя холестерин зашкаливает, а ты опять ночью в холодильнике сладкий торт для гостей ополовинил. Ну что ты с собой делаешь? Ты понимаешь, что это верный путь к инсульту?

Черкасский. Варя, не пугай, мне и так хреново. Жить неохота, Варя. Устал я, мать. Когда за семьдесят, у всех, наверное, так. Это только этому идиоту, Лиру, в его восемьдесят пять сто рыцарей подавай, а мне уже ни черта не надо. Это ужасно. Старый актер, старый актер. В этом есть что-то противоестественное.

Варвара. Не нуди, я все это уже который год слышу, когда спектакль на выпуске.

Черкасский. Нет, Варя, так еще никогда меня не доставало.

Варя. И это мы проходили, сыграешь премьеру, и опять к рюмке потянет, на каждую свеженькую артистку будешь глазками шнырять.

Черкасский. Варя, ну что ты несешь!

Варвара. Ничего я не несу. Я не курица-несушка. Привыкла с тобой ко всему, мне золотую медаль за жизнь с тобой повесить надо.

Черкасский. И повесим, если я до золотой свадьбы дотяну.

Варвара. Дотянешь, не за горами. Несколько месяцев осталось.

Все это время Варвара сидит перед телевизором в ожидании новостей.

Черкасский. Варя, выключи ты этот проклятый ящик. В семь утра ничего нового ты про Чечню не услышишь.

Варвара (выключает телик). Ладно. Кашу или хлопья с молоком?

Черкасский. Все одно, киса, спасибо.

Варвара уходит.

Черкасский (бормочет). «Из ничего не выйдет ничего, из ничего не выйдет ничего».

Сцена третья

В комнате на втором этаже у внука Черкасского, Виктора.

Ему лет семнадцать. В его постели кто-то спит.

Виктор уже в плавках. Он включает музыку или сам, достав гитару, берет аккорды, что-то напевает.

Из-под простыни высовывается взлохмаченная голова Дениса Макарова.

Дин. Косячка не найдется?

Виктор. Сэр, хоть штаны сначала натяни.

Дин. Где это мы, Вик?

Виктор. У деда на даче в Переделкине.

Денис. Ни хера не помню.

Виктор. А что ночью было, это хоть смутно припоминаешь?

Денис. Как в тумане.

Виктор. Жаль.

Денис. Вик, все о’кей. Это же я вчера первый к тебе подошел в клубе.

Виктор. Хоть это помнишь. И на том спасибо.

Денис. Перебрал я вчера. Все всмятку: и травка, и коктейли твои.

Виктор. Сапоги всмятку.

Денис. А дальше туман. Темный лес. «Черный квадрат».

Виктор. Дальше тачка, двадцать один км, и ты в «очке», у деда на даче.

Денис. А кто он у тебя, дед?

Виктор. Артист. Артист Черкасский.

Денис. Черкасский? Just а moment, это который иногда по телику мелькает?

Виктор. Вообще-то он театральный. В кино в прошлом веке фотографировался много, особенно молодым. На разных театральных фестивалях за бугром котировался. Тогда, разумеется. Фишка. Народного всей неразваленной державы удостоили. Премии разные. Теперь – старик, но еще фурычит.

Денис. А дачка-то у него не особо. Мы где, на втором этаже? Не то чтобы вилла. И ты в клубе барменом.

Виктор. Семья громадная, бабки надо стругать самому. А дача… тогда при коммунягах больших домов в Переделкине не было, и этот-то виллой считался. К тому же не собственность дедова. Это пока он жив, мы тут. Правда, квартира в Москве большая, они ее с бабкой сдают за зеленые. Живем мы тут все, благо недалеко от города. Деда на театральной «Волге» возят туда-сюда, когда там репетиции или спектакли. Остальные – на электричке. Один я – на мото.

Денис. А остальных много?

Виктор. Херова туча. Тебе-то это зачем знать, супермен?

Денис. От скуки. Ох, голова разламывается. Опохмелиться не найдется?

Виктор. Ты знаешь, я вообще-то не пью, но для тебя, любимого, в заначке надыбаю (Достает из заначки виски и стакан. Наливает.) Скажи, когда хватит.

Денис. (он все еще в постели). Стоп. Вот так. Ну будь здоров, красавчик. (Морщась, выпивает.) Ох, еле прошло.

Виктор. Сейчас полегчает, шеф. Сейчас полегчает.

Подсаживается на постель к Денису. Рука под простыней.

Денис. Вик, не начинай все сначала. Неровен час кто-то заглянет.

Виктор. Успокойся, никто не заглянет. В нашей орде у каждого свой шатер. И потом, не принято права человека нарушать. Каждый строчит как он хочет, малыш. Ты огромадный малыш, ух какой ты огромадный, сильный малыш. Ну просто Арик Шварценеггер. Все о’кей, darling, правда? Все будет о’кей.

Свет гаснет.

Сцена четвертая

В комнате Елены и Даши.

Входят Елена и Даша в спортивных костюмах, начинают раздеваться.

Елена (говорит дочери по-немецки). А теперь быстро в душ.

Дарья. Я только «быстро» поняла.

Елена. Под душ. И учи язык.

Дарья (по-французски). Тебе моих трех других, не считая ридной мовы (ридной мовы это по-русски), мало?

Елена. Кроме ридной мовы, к тому же и не ридной, теперь я ничего не просекла.

Дарья (по-итальянски). Красавица мамаша, вы полагаете, если наш обожаемый папенька работает сейчас в его обожаемой Германии, я должна шпрехать… Мне что, недостаточно французского, итальянского и английского? (Продолжает на английском.) Впрочем, я тебя обожаю, мама, намного больше, чем вы с папой свою медицину и ваш отвратительный немецкий, единственный, который вы с ним удосужились выучить в вашей немецкой школе, в прошлом веке.

Елена (она явно довольна). Дашка, прекрати издеваться, нахалюга. Немедленно переведи свою эскападу, иначе пожалуюсь деду и пойду первой в душ.

Даша (обнимает, целует мать). Во-первых, я сказала, что я тебя люблю и что ты красавица. А во-вторых, что я очень благодарна, что вы с отцом заставили меня выучить три языка и что ваш грубый немецкий нужен только вам с папаней, ему, правда, больше. Он хоть зарабатывает всем нам на жизнь, практикуя в Берлине с’est tout, my darling, carа мамулечка.

Елена. Не подлизывайся. Марш в душ. Скоро завтрак. Бабушка у нас пунктуальная.

Даша, напевая что-то на английском, убегает. Елена начинает разоблачаться. Звонок по мобильному телефону.

Елена. Да, слушаю. Левка, ты? А я уж решила, что ты у себя в Берлине какую-нибудь фрау завел. Я не звоню, потому что дорого. Ты другое дело, ты у нас хозяин. Все, все, не склочничаю, слушаю. Клянусь, перебивать не буду. Когда? К золотой свадьбе стариков? Но это же еще черт знает когда будет! (Пауза.) Их-то твой приезд, безусловно, порадует, но я-то не в восторге. Почему? Ты что, серьезно? (Пауза.) Нет, я все понимаю, у тебя пошла работа, и про деньги, разумеется, понимаю, да, да, все это для нас с Дашулей, но, Лева, я просто чувствую себя соломенной вдовой. Лева, я не могу оставить ни Дарью, ни стариков в Москве, ни на один день. Особенно Дашусю. Лева, ты же там не только в микроскоп смотришь, но и телик, надеюсь. Да не в чеченцах дело. Это моего брата заботы, чеченцы, а вообще. Я элементарно боюсь за Дашку. В каком смысле? В самом что ни на есть прямом. У меня перед глазами живые примеры моих племянников. В общем, это не телефонный разговор, да еще за дойчмарки. Лева, как же мне не нервничать? А кому же тогда нервничать? Хорошо, пусть я клуша. Лева, не будем ссориться по телефону за твои пфенниги. Хорошо, за наши пфенниги. (Пауза.) У меня? В общем, нормально. Хожу в свою муниципальную больницу, как это ни странно, чувствую себя нужной. Дашуся долбит свою экономику, при этом с удовольствием. Что еще? Старики стареют, особенно отец. Андрей воюет в этой проклятой Чечне. Да, боюсь, это надолго. Мать сходит с ума, отец тоже, но он хоть занят очередной ролью, и это его спасает. Витька и Лялька заняты только собой, хотя кто их знает. Каждый день смотрим все информационные программы по всем каналам, хорошего, естественно, мало. Как ты знаешь, все и всюду взрывается, тонет, горит, в общем, вялотекущий апокалипсис в отдельно взятой стране. (Пауза.) Ну, может быть, и во всем мире. Тебе, mein Herz, виднее. Ладно, давай закругляться. Обниму непременно. (Пауза.) Конечно, люблю, а кого же мне еще любить? Я тоже. Целую, пока. (Вешает трубку.)

Входит Даша. Она после душа, в купальном халате.

Даша. Ты что, маманя?

Елена. Папахен звонил. Велел тебя обнимать и целовать, что я, с некоторым отвращением, и выполняю. Ладно, пойду в душ (по-немецки), чистота – залог здоровья, и душевного тоже.

Дарья. Что?

Елена. Ничего дочка, ничего. Пошла.

Свет гаснет.

Подъезжает машина. Водитель – молодой человек.

Из «Жигулей» выходит Ляля и направляется в дом.

Сцена пятая

Столовая-терраса. Накрытый Варварой Петровной большой стол. Она здесь же. Звук подъезжающей машины. Входит Ляля: высокая, тонкая. Настоящая девица с обложки модного журнала. Одета в элегантное вечернее платье или в вечерний костюм.

Ляля. Привет, бабуля (обнимает ее).

Варвара. Опять под утро. Где ты была?

Ляля. Варюшка, я же не школьница.

Варвара. Ты на электричке?

Ляля. В таком прикиде на электричке? Нет, Варюша, меня один мой бывший сокурсник по студии подвез на своих «жигульках» сраненьких. Хорошо еще, что в салоне сиденья чистые. Костюм я, кажется, не испоганила, глянь, буля.

Варвара. Элегантно. Только мата твоего я не терплю.

Ляля. Какой мат, Варик-Варварик! «Сраненьких» – это по нашим временам «c’est magnifique».

Варвара. А где этот твой сокурсник, уехал?

Ляля. Нет, дожидается в салоне своего «мерседеса» твоего милостивого соизволения войти в наш замок «Санта-Варвара».

Варвара. А при чем здесь я? Если ты хочешь, зови. Сейчас все к завтраку соберутся.

Ляля. А дед в духах или не в духах? Злиться не будет, что я поклонника своего притащила? Подвез все-таки, неудобно сразу его отфутболивать.

Варвара. Он что, твой новый, как это вы говорите, бой-френд?

Ляля. Он просто френд, хотя и бой. К тому же не такой уж и новый. Ну, так как, Варик?

Варвара. Ты же знаешь, дед гостей любит, тем более ты говоришь, он твой сокурсник?

Ляля. Бывший, т. е. я его бывшая. Ну что ты на меня смотришь, я же тебе говорю, он мой сокурсник, бывший, а я его бывшая сокурсница.

Варвара. Лялька, ты меня совсем запутала. Так кто же он все-таки?

Ляля. Так. Терпеливо объясняю: он студент «Щуки», ну Школы-студии при театре Вахтангова. Будущий коллега нашего монстра.

Варвара. Амалия, ты что, с ума сошла?

Амалия. А что я опять такого сказала?

Варвара. Монстр? Это ты про своего деда?

Ляля. Варенька, это слово теперь употребляется исключительно в комплиментарном смысле.

Варвара. Ты что, серьезно?

Ляля. Абсолютно. Монстр в смысле раритет. Великий, легенда, священное чудовище.

Варвара. С ума сойти. Вы хоть в словарь Даля заглядываете иногда?

Ляля. Какого Даля, артиста Даля?

Варвара. Да пошла бы ты в задницу. (Это сказано по-французски.)

Ляля. Grand-maman, кель выражанс, на таком уровне я еще понимаю, ты сама меня в детстве своим французским доставала. Так я его приглашу, а то, правда, неудобно.

Варвара. Зови, конечно, зови.

Ляля направляется к входной двери, Варвара окликает ее.

Варвара. Ляля!..

Ляля. Что?

Варвара. А как мы скажем деду, где ты ночевала, он ведь ночью по дому бродит, мог заметить, что тебя нет.

Ляля. Ну если спросит, что-нибудь придумаем. Не трухай, моя прелесть, моя современная элегантная grand maman, не бздюмо.

Варвара. Ляля!

Ляля. Это, между прочим, у Бродского часто: не бздюмо, не бзди, а он нобель, между прочим, и дед его чтит.

Варвара. Дед считает, что это не лучшее в его изящной словесности.

Ляля. Ну так я пошла, обрадую будущего нищего.

Из своего кабинета спускается старик Черкасский.

Он уже в светлых вельветовых брюках, в домашней потертой шотландской куртке.

Черкасский. Ну что, где народ? Ты все хлопочешь? Новости смотрела?

Варвара. Да. Опять кого-то убили, кто-то подорвался, но о нашем, слава богу, ни звука. Тьфу, тьфу, тьфу.

Черкасский. Да, слава тебе господи. (Постучал пальцем по дереву.)

Случись что, о нашем бы сообщили. И за что это нам, Варька, на старости лет?

Варвара. Сережа, не кусочничай. Сейчас сядем за стол.

Черкасский. Извини. Чисто машинально. Ты же знаешь, могу сутками не есть, но когда вижу еду… это все язвенники так.

Варвара. Язва твоя уже сто лет назад зарубцевалась. Положи сыр, в нем холестерин.

Черкасский (ворчит). Сначала Афган. Сколько, три года дергались?

Варвара. Почти четыре.

Черкасский. Четыре. Теперь эта гребаная Чечня.

Варвара. Сергей, только что Ляльку просила не сквернословить, теперь ты с утра пораньше.

Черкасский. К моему мату могла бы за пятьдесят лет привыкнуть.

Варвара. К твоему привыкнуть невозможно.

Черкасский. Ко всему можно привыкнуть, старуха. Человек ко всему привыкает. Ты же к Борькиному мату притерпелась?

Варвара. Борька бывший лагерник. У него это как-то непротивно получается, а тебе, извини, не идет. Особенно, когда напьешься. Противно. Вроде это и не ты.

Черкасский. От злости, Варя, сам знаю, что стал злым. Поганый, злой старик. К тому же актер. Старый актер.

Варвара. Не нуди. Лялька на завтрак кавалера пригласила. Я без твоего согласия разрешила, ничего?

Черкасский. А мне-то что? Ляля – это твое воспитание, я ее ухажерам счет потерял. Они все для меня на одно лицо. Один повыше, другой потолще.

Варвара. Этот артистом будет. В Вахтанговском учится. Как они теперь говорят, в «Щуке».

Черкасский. В «Щуке»! Вахтангов и Щукин в гробах переворачиваются от этой их «Щуки». Ненавижу…

Варвара. Не нуди.

Черкасский. Ты сама начала.

Варвара. Положи колбасу на место, не кусочничай.

Черкасский. Значит артистом, говоришь? Еще одним мужиком в России меньше, а нищим больше.

Варвара. Вот и Лялька так думает.

Черкасский. И правильно думает. Амалия – все что угодно, но дурой ее не назовешь. Прагматичная. Ни в меня, ни в тебя, ни в отца Андрюшу, ни в мать, покойницу, царство ей небесное. Ты-то Соньку всегда недолюбливала, к Андрюшке ревновала. Сколько ее уже с нами нет? Я никогда считать не умел…

Варвара. Она скончалась, когда Андрюша в Афгане был второй год. Шестнадцать лет назад, шестого августа, в воскресенье.

Черкасский. Варя, подожди, сегодня шестое августа и воскресенье. С ума сойти. А дети помнят?

Варвара. Я одна все за всех помню, с утра в церковь сходила, свечки ставили, и за упокой ее души тоже.

Черкасский. Умница ты, Варька, спасибо тебе.

Варвара. Ладно, успокойся. Только бы война эта поскорее кончилась, за Андрюшку страшно.

Черкасский. За всех страшно, Варя. Андрюшка все-таки генерал. Будем надеяться, Бог милостив. Хватит и того, что его Лялька и Витька без матери выросли. Господь, коль он есть, пощадит их. Он просто обязан пощадить их, если нас не захочет. Ну, все, все. Так, теперь ты разнюнилась. Все, перестань, а то у меня сердце начнет болеть. Только этого тебе не хватало, со мной возиться.

Варвара. Прости. Ты прав, прости. Хорошо, что у тебя еще два выходных впереди. Отдышишься. От своего «Лира» отойдешь.

Черкасский. И не напоминай! Как подумаю, от страха в солнечном сплетении сосет. Как там, у Самойлова: «Душа живет под солнечным сплетением». Замечательно он писал: «казалось, что она парит везде…», что-то там дальше, забыл, «и лишь в минуты боли, я знаю, есть душа и где она». Хорошо. Может быть, даже очень хорошо. «Как будто душу подгрызает мышь…» Ну, классный он был поэт, просто классный. «Как будто душу подгрызает мышь…»

Черкасский поднимается по лестнице,

Варвара Петровна вновь подсаживается к телевизору.

Черкасский стучит: «Виктор! Виктор!» В комнате замерли.

Сцена шестая

В комнате у Елены и Дарьи.

Черкасский (стучит в дверь, заходит). Пардон, дамы, разрешите?

Елена. Доброе утро, папа. Как ты? Давление померяем?

Черкасский. Давай, если хочешь. Новости смотрели?

Елена. Там что-нибудь про Андрея?

Черкасский. Слава Богу, нет, а так все то же. (Елена меряет ему давление.) Это на сто лет, до конца моей жизни, во всяком случае. Ох, еще Витька́ загребут. По-моему, никто из них не читал Хаджи-Мурата.

Елена. Много от них хочешь. Они Толстого в школе прошли, сдали и навсегда забыли. (Елена, про давление.) Чуть пониженное, сто на восемьдесят, но в пределах нормы. Пойду маме помогу.

Уходит.

Черкасский (Дарье). Лялька какого-то кавалера притащила. Витька, сукин сын, дрыхнет. Постучался, а там – молчок. Дарья, прости, тебе двадцать?

 

В белом венчике из роз

Впереди идет склероз.

 

Дарья. Двадцать один, дед.

Черкасский. Извини, у меня с цифрами полный привет, маразм. Значит двадцать один?

Дарья. Старая дева, дед. Старая дева.

Черкасский. Ну, это по прошлым понятиям. Все переменилось. Дашка, ты меня извини, а приятель у тебя есть?

Даша (смеясь). Ты что, за меня волнуешься? Не боись, Сергуня, есть, есть и не один. Вот ужо поеду в Сорбонну учиться, там себе клевого жениха и подыщу, француза богатого. Нет, французы жадные, лучше англичанина или страстного итальянца. Три языка, так что без проблем, дед.

Черкасский. Твой грант в Сорбонне на сколько действует?

Дарья. На полгода.

Черкасский. И когда же ты едешь?

Дарья. С первого января я там.

Черкасский. Значит, на премьере у меня не будешь. Грустно. Ты для меня вроде талисмана. Единственная из всех наших, кто все смотрит.

Дарья. Не хандри, Сергуня. Я буду пальцы за тебя держать.

Черкасский. Да, особенно если роман там закрутишь. А что, вполне даже реально. Роман, а потом глядишь, замуж выйдешь и останешься там жить, вполне вероятно. Что же твой старый дед будет делать без тебя?

Дарья. Дед, ты что, с ума сошел? Это же все твои дурацкие прожекты.

Черкасский. Нет, Дарик, увидишь, так и случится. Увидишь. Я буду счастлив за тебя, но мне будет одиноко…

Дарья. Подожди, а бабуся, а Лялька, а Витька, а мама? А дядя Андрей? Вон сколько наплодил Черкасских.

Черкасский. Много. Но ты, Дашка, – это нечто другое. Ладно, хватит ныть. Послушай, я обнаружил у себя на полке Шекспира и по-русски, и по-английски. Прочти мне с листа этот монолог старика, хочу услышать, как это на ихнем звучит, может, поможет? Ты с листа умеешь?

Дарья. Попробую. (Читает какой-то моноложек Лира по-английски.)

Черкасский. Красиво, черт возьми. Красиво. Вот Бродский, да и Набоков говорят, что в Шекспире главное – текст, чтобы актеры четко его доносили. Донести-то можно, только хрен кто сегодня в театре готов слушать эти слова, слова, слова. Хотя бы и Шекспира. Думать, вникать. Им экшен нужен, монтаж аттракционов, эффекты.

Сцена седьмая

Столовая-терраса. Семейный завтрак. Денис – Дин играет на гитаре и поет что-то на слова Самойлова или Мандельштама, а может быть, и Пастернака:

«Цвет небесный, синий цвет…» Замолкает.

Черкасский. Славно. Правда, хорошо. Как вас, извините, запамятовал?

Виктор. Дин, дед. Дин.

Ляля. Колокольчик дин, дин, дин.

Денис. Денис. Денис Макаров. Впрочем, вам мое имя мало о чем говорит.

Елена. А другим говорит?

Виктор. Ma tant. Другим очень даже. Ты же MTV не смотришь. У Дина отличная группа.

Ляля. Называется «Руки вверх» или «Ноги врозь», или как там, словом что-нибудь такое, да Дин?

Варвара Петровна. Ляля!

Ляля. Варюшка, я тебе еще утром пыталась втолковать, что слова и эпитеты теперь несут совершенно иную смысловую нагрузку, да, дед? Тетя как медик этого не обязана знать, а у Дашуси одна экономика на уме, но ты-то, дед, – мэтр, член худсовета, пьесы обязан читать. Ты, дед, хоть и монстр, но продвинутый: Сорокин, Пелевин, эти имена тебе, наверное, известны и их сленг тоже?

Даша. Двоюродная, ты, по-моему, что-то путаешь, попсу с постмодернизмом. Извините, Дин, под словом «попса» я не имею, ввиду, ничего оскорбительного. Попса попсе рознь. Фреди Меркьюри тоже попса, да и Битлы своего рода попса.

Виктор. Браво, Дашка, браво. Вставила нашей будущей звезде подиума. Парируй, сестра.

Дин. Для полной ясности: наша группа называется очень просто: «Рок». «Рок» в смысле судьба.

Ляля. Как у древних греков?

Варвара. Ляля, прекрати.

Виктор. В самом деле, Ляль, что ты с утра заводишься? Посмотри на деда. Дед, мы тебя сильно достали?

Черкасский. Варя, позволь мне еще рюмку водки. Завтра выходной.

Варвара. Делай как знаешь.

Виктор. А я знаю, почему ты заводишься, Лялька. Из «Щуки» ушла, а на подиумы Европы пока не взошла. Даже у Зайцева в примы не вышла.

Михаил (юноша лет двадцати двух). Из училища, кстати, Амалия ушла совершенно напрасно, все наши мастера ей об этом говорили, и не оттого, что она Черкасская, говорили, и приняли ее не поэтому. Я помню, читала на вступительных жутко смешно, в отрывках классно играла, особенно Катарину в «Укрощении строптивой», да и в других.

Ляля. Мишель, здесь не все знают, что ты был все два года, когда я занималась этой мурой, извини, дед, небезразличен к моей скромной персоне. Прости, что озвучиваю. Всему училищу известно это. Я к тому, чтобы объяснить нашему дружному клану, а заодно и Дину с этими «роковыми» яйцами.

Варвара. Ляля, сейчас я уйду из-за стола.

Ляля. Бабуля, что, и Булгаков уже под запретом? Так что Миша сильно преувеличивает. Как ты, Варюшка, меня учила: лучше быть хорошей машинисткой, чем плохим писателем? Так вот, лучше красиво ходить по подиуму и молчать, чем бездарно открывать рот даже на столичной сцене за грошовое вознаграждение. Дед, я не права?

Черкасский. Не знаю, Ляля. Я с интересом слушаю ваши пререкания. Мой педагог часто повторял: «Молодость – это недостаток, который быстро проходит». Говорилось это в сороковых годах, теперь уже прошлого столетия, но суть остается прежней и относится ко всем в равной степени: к постмодернистам, к попсе, к актерам и топ-моделям, и (взглянул на Вика) к барменам, разъезжающим на крутых мотоциклах.

Виктор. Преувеличиваешь, дед. Вот куплю «Харлей», и это будет по-настоящему круто.

Елена. С ума сойти! Представляешь, отец, я в своей больнице вкалываю, как папа Карло, это после шести лет меда. Лечу алкашей от цирроза печени, в том числе и тех, которых спаивает наш Витёк в баре. Какая у врачей сегодня зарплата, об этом помолчим, а этот молокосос покупает «Харлей». Обалдеть! Рехнуться можно!..

Виктор. Ma tant, не нойте. У вас все о’кей: кузина Дашка на высших курсах экономического, три языка. Вы сами, ma tant, тоже не голодаете и для вашего возраста еще очень неплохо глядитесь, и прикид ваш не из ЦУМа. Попросите мужа, Льва Густавовича, он в бывшей фашистской, а ныне в единой, великой Германии науку на фирме продвигает, и вы сможете жигуленок приобрести, сейчас это не проблема.

Елена. Ну и хам из тебя вырос, Витька! Ты же знаешь, почему Лева в Германии. Здесь ученый и спицы от твоего «Харлея» не купит. Здесь настоящим ученым скоро вообще будет нечего делать, и ты это знаешь. И Лялька тоже поэтому училище бросила и в модели подалась, чтобы не плодить нищих. Простите, Миша, я не хотела вас обидеть.

Черкасский (ударил рукой по столу). Так, хватит. Надоело. Черт бы вас всех побрал.

Варя. Сергей! Начинается! Больше ни одного грамма.

Черкасский. Прости, Варя, но последнюю, клянусь тебе, Варя, последнюю, я налью и даже скажу почему. И вы все налейте: врачи, актеры, модели, экономисты. И даже, слава Богу, непьющие бармены. И ты, Варя, налей себе. Налей, киса, налей. Ты знаешь, про что я хочу сказать. То есть сказать я ничего не хочу.

Виктор. Ты просто хочешь выпить, дед?

Черкасский. Хочу, хочу, внук. Сегодня шестое августа, воскресенье, не слишком веселая дата. И только одна ваша бабка, Варвара Петровна, об этом вспомнила. Врать не буду: она, а не я. И не только вспомнила, а в вашу переделкинскую церквуху сходила, свечу поставила. Для несведущих: 16 лет назад, шестого августа, как раз в воскресенье, как и сегодня, не стало, Виктор и Амалия, вашей матери, нашей любимой Сони. Ты, Виктор, знаешь ее только по фотографиям, да и Ляля не намного лучше. Сколько ей было, Варя, Ляльке?

Варвара. Четыре с половиной.

Черкасский. Извините, у меня с цифрами плохо. Вот Дашуся не в меня, слава Богу. Так что давайте тихо, не чокаясь, выпьем. В ее память. Как говорится, царство ей небесное. Я ее очень любил.

Все выпивают. Неловкая пауза.

Черкасский. А теперь Дин Диныч нам споет что-нибудь, не обязательно грустное. Что-нибудь про любовь, у нас ведь скоро золотая свадьба с хозяйкой этого нашего деревянного дворца. И черт с ним, что вокруг эти громадные, краснокирпичные виллы всяких нуворишей. Но переделкинский дух, по крайней мере в этом доме еще жив, слава богу. «Еще Польска не сгинела».

Ляля. Но маленечко смердит.

Варвара. Ляля, ты меня сегодня хочешь довести? Ты что это, специально?

Черкасский. Оставь ее, мать, это ведь она у меня научилась. Да, ребята, еще польска не сгинела, хотя действительно маленечко смердит. Ну да ладно. Денис, пойте что-нибудь, ну чтобы и слова не подкачали.

Денис поет, особенно поглядывая на Елену, мать Даши. Та стоит в стороне, курит. Денис делает это абсолютно незаметно для окружающих, Елена его взгляд чувствует, но никак не реагирует, по крайней мере внешне, лишь Виктор настораживается и усмехается, наблюдая за этой странной, еле заметной игрой. Денис поет что-то о любви, ну скажем на слова Мандельштама: «Я больше не ревную, но я тебя хочу». Каждый реагирует на его пение по-своему, пение красиво.

Входит сосед Черкасских, старик Борис Михайлович Давыдов.

Давыдов. (Он радостно возбужден, может быть, уже выпил, останавливается, давая допеть Денису до конца, и только потом.) Семья великого маэстро Черкасского пьет и веселится, да? Без меня, суки, пьете, без соседа и ближайшего друга этого хера с ушами, старого гистриона Черкасского?

Черкасский. Боря, я не возражаю, но здесь молодые девушки.

Давыдов. Значит, веселитесь? Пьете, бляди, и правильно делаете. Вы новости, конечно, проглядели, падлы. Так вот, ваш сын, генерал Андрей Черкасский, получил Героя России и едет в Москву!

Черкасский. Варя, извини, но я нарушаю данную тебе клятву. Наливай по полной, наливай, мать твою!

Конец первой картины.

Сцена восьмая

Здесь идет эпизод восьмой, опять что-то из Лира.

После затемненной, имеется в виду свет, сцены Лира, сна о Лире, идет сцена девятая.

Сцена девятая

Снова дом Черкасских. Раннее утро.

Мы видим генерала Черкасского при полном параде, в форме.

Он говорит по телефону. Пока он один.

Затем войдет старик Черкасский.

Андрей Черкасский. Да, да, машину. Ну сейчас, утром, пробок нет, до нас минут двадцать максимум. Благодарю, жду.

Входит Черкасский-старик.

Андрей. Доброе утро, папа.

Черкасский. Ты куда так рано, при параде?

Андрей. Надо, надо.

Черкасский. В воскресенье?

Андрей. Теперь нет воскресений, отец, одни понедельники.

Черкасский. Андрей, если не секрет, куда?

Андрей. В Генштаб, а потом выше.

Черкасский. Много выше?

Андрей. На самый верх. Повоевали, и будя. Видать, отвоевался я, говорят. Надо в Москве дело делать.

Черкасский. Ты хоть детям время удели, Андрюша. Сходи с ними к Соне на могилу, благо недалеко.

Андрей. Обязательно. Я уже был там, но с детьми опять схожу.

Черкасский. И вообще, Андрей, поговори с ними. Ну, кто для них я, мама? Ты им нужен. Не так, как Соня, но нужен.

Андрей. Отец, я все понимаю, но ты же видишь, как все сложилось: Афган, первая Чечня, вторая.

Черкасский. Понимаю, Андрей, понимаю, князь, я-то все понимаю. Но от этого не легче. Когда за тобой машина?

Андрей. Вот-вот. А где мама?

Черкасский. В церковь пошла, она у нас церковница. Ну, да бог с ней, ей так легче со всеми нами, мы ведь все клиенты не из легких; вот разве что Ленка с Дашусей.

Андрей. А Лев Густавович когда домой из Германии?

Черкасский. А черт его знает. Вкалывает в Берлине как проклятый, но там хоть не стреляют. Не воюют. Порядок. Ну, скажи, Андрей, и войну проиграли, и грехов у них было много, за что им такой фарт, а мы?

Андрей. Ладно, батя. Я на эту тему и говорить не хочу, особенно в воскресенье.

Черкасский. В понедельник, сынок.

Андрей. И во вторник отказываюсь. Я – солдат, и точка.

Черкасский. Ну да, «я старый солдат и не знаю слов любви».

Андрей. Что?

Черкасский. Шучу, сынок, шучу. Я же сlown (кловун), старый клоун. А за любовь мы с тобой вечерком языки почешем, за рюмкой. Идеть?

Андрей. Идеть, папа. Если мама тебе позволит.

Черкасский. За любовь?

Андрей. За рюмкой.

Черкасский. Позволит. Завтра выходной в театре.

Андрей. Слушай, а как старик Давыдов, позволяет себе?

Черкасский. Ему запрещать некому. Нелля-то его скончалась.

Андрей. Когда?

Черкасский. С полгода. Недалеко от Сони лежит.

Андрей. Значит, так: ты его пригласи. Попроси его до вечера не набираться. Покалякаем на троих. Я привезу все, что надо.

Черкасский. Да все есть.

Андрей. Я хорошего. Правда, позови Бориса Михайловича. Я его всегда любил. В Чечне его книгу проштудировал.

Черкасский. Какую?

Андрей. «Начало династии Романовых». Читал?

Черкасский. Честно? Только проглядел. Не могу, не моего ума дела. Я артист, Андрюша, к тому же старый.

Андрей. И темный.

Черкасский. Не хами отцу.

Андрей. А что у нас с чувством юмора, старик Болконский?

Черкасский. Я не Болконский, сынок, я Лир. Даже и не Лир, а так, монстр. Твоя Лялька меня так называет.

Андрей. Она что, спятила?

Черкасский. Ты в своей Чечне поотстал, генерал. У них теперь всё с ног на голову. «Монстр» – это теперь комплиментом считается. О, гудят тебе. Двигай, сынок, и возвращайся поскорее. А Давыдова я предупрежу, чтобы до вечера не набрался. Может, из любви к тебе старый лагерник продержится, давай, двигай, князь. Маманя расстроится, когда из церкви вернется, что тебя нет.

Андрей. Ты объясни ей и ребятам заодно. Пока, до вечера.

Черкасский. Ты хоть пожрал?

Андрей. Нашел в холодильнике все, что надо. Пока.

Черкасский. Ни пуха!

Андрей. К черту!

Сцена десятая

Утро. В комнате Даши. Она одна, говорит по телефону.

Дарья после душа.

Даша. Алле, папаня, привет. Папаня, как ты? У меня все более-менее. Даже скорее более. Жду решения, окончательного решения с грантом, если подтвердится, с января я в Сорбонне. На год, папахен, на год, представляешь? Это тебе не твой занюханный Берлин. По сравнению с Парижем занюханный. Подожди поздравлять. Как говорит бабушка, «не хвались, идучи на рать, а хвались, идучи с рати». Маманя? Маманя на ночном дежурстве, подрабатывает в Склифе. Зачем? Мне на туалеты. Папахен, ты забыл, что мне уже двадцать один и я на выданье. Да я не тороплюсь, но на всякий случай, если в Сорбонне сына миллионера не склею. Ты-то там хранишь нам верность? Поклянись. Подожди, а когда тебя ждать? Только к золотой свадьбе стариков, постой, постой, но до этого уже не так далеко, ура! А у нас дядя Андрей. Да, он великий генерал и Герой России. Папахен, я в этом не очень-то Копенгаген. Да, Герой России, не видел по телику, как ему вручали? У нас в «Санте-Варваре» была большая пьянка по этому случаю. Все «форсайты» кроме тебя. Да? А с кем приезжаешь? С большим бизнесменом? (Передразнивает немецкий акцент.) – нэмец? Какая жалость, что я не говорю по-германски. Я бы нашла богатого жениха, не отходя от кассы. Сколько? Пятьдесят? Молодоват для меня. Маму обниму и поцелую, непременно. Auf wiedersehen, папахен.

Входит Елена в вечернем костюме.

Она слышит последние фразы дочери.

Елена. Привет, дочура.

Дарья. Привет.

Елена. Кто это был – папа?

Дарья (утвердительно). Мм, он.

Елена. Что же ты мне не передала трубку?

Дарья. А ты бы хотела?

Елена. Даша!

Дарья. Ты можешь позвонить сама. Номер ты знаешь. (Пауза.) Где ты провела ночь, опять у подруги?

Елена (устало). Мм.

Дарья. У той же или у новой?

Елена. Даша! Это что, допрос?

Даша. Просто спросила, а что, нельзя?

Елена. Можно, но не в такой тональности.

Дарья. Понимаешь, эта подруга один раз позвонила по общему телефону, вниз, ей очень, видать, не терпелось, ты ей очень срочно понадобилась. А подошла я, и ты знаешь, у нее оказался, на удивление, очень знакомый мужской голос, такой, с хрипотцой, роковой или роковый, это как тебе будет угодно.

Елена. Ошиблись номером.

Дарья. Вряд ли, попросили-то Елену Сергеевну.

Елена. Ты считаешь на свете одна Елена Сергеевна?

Дарья. Такая, как ты, одна, и голос такой один. Уж очень узнаваемый.

Елена. У тебя хороший слух, дочка.

Дарья. Ты забыла, что водила меня учиться музыке?

Пауза, во время которой Елена устало раздевается и ложится на постель.

Дарья. Мама, мамуля, ну что с тобой происходит?

Елена. О чем ты, девочка?

Дарья. Я боюсь, мама, я очень боюсь.

Елена. Чего, дочка?

Дарья. Всего. Я боюсь за тебя, мама, за папу, за себя, за всех нас. Я же тебя хорошо знаю: у тебя ничего просто так никогда и ничего не бывает, ну как у других. Ты же не Лялька наша. Я сама в тебя пошла, именно поэтому и боюсь. И папин характер мне тоже известен, это ведь распад, раздрызг, разлад.

Елена. Ужасно, но что поделаешь, значит, так должно было случиться.

Дарья. Мама, подумай, с кем ты связалась. Он же лабух, он быдло, он грязь клубная.

Елена (раздраженно). Даша!

Дарья. Что Даша? Тебе сорок, а ему? Ты же понимаешь, что это абсурд?

Елена. Понимаю, Дарья, я все понимаю.

Дарья. Ну а раз понимаешь, остановись. Он позабавится с тобой, а потом променяет на длинноногую проститутку, на певичку в клубе. Мама!

Елена. Смешно, кто из нас дочь, кто мать. А, Даш?

Дарья. Ты о папе, обо мне, наконец, подумала? О репутации своей, наконец?

Елена. О какой такой репутации в наше-то время, Даша? У кого сейчас репутация? В чьих глазах репутация, доченька? Ты права, все, что происходит, абсурд, я понимаю. Да, да, гитарист, рок, да, мальчишка, да, ненадолго, да, бросит, но попытайся понять, я сейчас сама не своя. За двадцать с лишним лет жизни с твоим отцом такое впервые. В сущности, банальная история: муж далеко, надолго, видимся редко. Ты же знаешь, за двадцать лет все страсти поутихли, и у него, Даша, и у меня. Тебе сейчас трудно понять, да и не надо тебе этого сейчас понимать. Как говорится, все в свое время. Видать, мое время пришло. Взбрыкнула. Все счастливые семьи счастливы одинаково, все несчастные – по-своему.

Дарья. И что ты намереваешься делать дальше?

Елена. Откуда я знаю, доченька? Но ты меня сейчас не трогай, не доставай. Образуется как-нибудь, да, образуется. Потерпи, Дашка, потерпи.

Дарья. Ладно, мать, отсыпайся. Дать снотворное?

Елена. Дай. Спасибо. Прости, прости, Дашка, прости. (Плачет, уткнувшись лицом в подушку.)

Затемнение.

Сцена одиннадцатая

Там же, в доме Черкасских.

Столовая. Черкасский и соседка по Переделкину, ровесница Черкасского Наталья, по прозвищу «Туся».

Варвара Петровна здесь же.

Варвара Петровна (когда Черкасский вошел). Вот Туся зашла, а ты все спрашивал, куда пропала?

Туся. Я не пропала, Варька. Это вы с Сережкой пропали. Не заходите, зазнались совсем. А теперь еще сын Героя отхватил, надо же. Поздравляю тебя, Серега.

Черкасский. Спасибо, Туська.

Туся. Я бы хотела его лично поздравить, где он?

Черкасский. В Кремле, наверное. Увезли с утра, а зачем, понятия не имею. Может, в Москве оставят.

Туся. Оставят, ребята, оставят. Не волнуйтесь. Он свое отвоевал.

Варвара. Туся, это точно?

Туся. Точно.

Варвара. А ты откуда знаешь?

Черкасский. Туся всегда все первая знает. Ты что, забыла, мать?

Варвара. Нет, серьезно, Туся?

Туся. Вчера у меня на дачке немножко ням-ням, буль-буль, шашлычки-машлычки, но это неважно, и был у меня дружбан из Генштаба, генерал один, так вот, он сказал, что вашего Андрюху нынешний к себе хочет приблизить. Ну, в общем, старичкам на замену его. Ну, очень высоко, и это, ребята, вполне реально, мой генерал зря трепаться не будет. Я думаю, он знает, что говорит.

Варвара. Только бы опять не в Чечню, а здесь хоть писарем. Так, молодежь, я пошла по хозяйству.

Уходит.

Черкасский. Как твой Толька?

Туся. В поряде. Семья его в Швейцарии, ты же знаешь, у него там дом, а он, представляешь, Серега, ну не может без Москвы. И бизнес свой там был, и дом. И я его понимаю, Серега. Я и сама больше двух недель не выдерживаю, хоть Париж, хоть Нью-Йорк, хоть Тель-Авив.

Черкасский. И чем же он в Москве промышляет?

Туся. У него клубы, казино, два ресторана.

Черкасский. Круто. А не страшно?

Туся. Страшно, конечно. Ну, у него своя охрана, все как положено, и все-таки я всю дорогу его по мобиле дергаю: где ты, что ты, Толик? Он: «Мама, успокойся, все о’кей». Сам понимаешь, единственный сын.

Черкасский. Понимаю, еще как понимаю, старуха. Но ты бы могла попривыкнуть, у тебя же всю жизнь так.

Туся. Ты что имеешь в виду?

Черкасский. Но это у вас семейное. Толик уже в третьем поколении бизнесом занимается. Теперь это так называется.

Туся. Что называется?

Черкасский. Так, Туся. Ты же мой характер знаешь. Давай оставим эту тему.

Туся. Да, характер у тебя, Серега, говно. Это всем известно.

Черкасский. Я на твоих всех, особенно нынешних, хрен с редькой положил. Я твою семью пятьдесят лет знаю. На свадьбе твоей в этом маленьком кафе был. Тоже вроде свадебного генерала. Я же не понимал тогда, что у твоего отца денег куры не клюют, он же подпольным цеховиком был, что не так, Туся? Его потом его же кореша и повесили, в вашей квартире. Теперь это называется разборками, а он тебе состояние оставил, а ты его приумножила, нигде не работая, что не так, Тусь? Ну, давай раз в жизни откровенно, это потом вы с твоим Иосифом постепенно деньги стали обнаруживать.

Туся. К которому ты даже на похороны не пришел?

Черкасский. Да, Туся, винюсь, не пришел, но знаешь, подруга, на похороны и юбилеи надо с чистым сердцем приходить.

Туся. А что тебе Иосиф-то мой плохого сделал?

Черкасский. Ничего, как и я ему, но знаешь, подруга, я тусовок не люблю, а ты, извини, из похорон умудрилась тусовку сделать: певцы, артисты, эстрадники, вновь испеченные генералы-депутаты.

Туся. Они пришли, потому что они-то благодарные люди, в доме у меня бывали, как и ты с Варварой, впрочем.

Черкасский. Правда, бывали. У тебя кто только в доме не перебывал. А почему, ты хоть иногда задумывалась?

Туся. Задумывалась, Сергей, задумывалась. А вот ты, интересно, почему?

Черкасский. Ну, ты, Туся, баба неглупая, веселая. Иосиф твой завхоз-тихоня, в основном помалкивал, когда наша кодла знаменитостей за твой стол садилась, виски на халяву попить и икры пожрать. Это теперь этого добра завались, а тогда днем с огнем.

Туся. Халява… Ты не суди обо всех по себе.

Черкасский. Сужу, извини, сужу. Нет, конечно. И с тобой не скучно было, поначалу, и друг с другом.

Туся. Не так уж мало.

Черкасский. Мне лично с возрастом стало мало. И не мне одному. Разговоры стали пустыми. Поговорим об искусстве, кто с кем живет и против кого будем дружить, а когда твой Толик свой первый мильон зеленых, ну, скажем так, заработал, знаешь, что он мне сказал: «Дядя Сережа, вы же должны понять, что все переменилось, все ценности, при всем моем к вам уважении, сейчас бизнес и все с ним связанное важнее искусства, извините. Сейчас в газетах будут не о вас и ваших знаменитых коллегах писать, а о нас. Поэзия там, театр, философия – для узкого круга интеллигентов. «Ваше время, – это он мне говорит, – Сергей Андреевич, ушло, как это ни жестоко звучит». И так это, между прочим, во всем мире, и уже давно. Интеллигентно так твой Толик сформулировал, все-таки театровед в прошлом, ГИТИС закончил, куда ты его и пристроила, за бабки опять же, а может, связи. Тогда я его и спросил: «А как ты, Толик, эти миллионы так быстро наживаешь?» Он усмехнулся, только что по плечу меня не похлопал и отвечает: «Ну, это сложный разговор, Сергей Андреевич, долго вам придется объяснять».

Туся. Да, у него проявился талант бизнесмена, и не у него одного.

Черкасский. Это, подруга, точно. Вон сколько краснокирпичных замков в одном нашем Переделкине.

Туся. Завидуешь, Сережа, завидуешь.

Черкасский. Нет, Тусик, не завидую, хотя, может быть, и завидую. Я с юности горбатился, всю одну шестую отпахал, с кинороликами, чтобы семью поднять, а теперь квартиру московскую сдаю. Я не жалуюсь, Наталья, я еще много выше черты бедности. И потом, чему завидовать? Пустоте душевной, суете этой сраной? Толику, с его охранниками-качками и вечным страхом? Скуке твоей в Париже? Много ли ты, подруга, в этом Париже видела и что вынесла из Лондона, кроме шмуток? Да и Толик твой недалеко от тебя ушел. Как говорится, «яблоко от яблони». Я ведь знаю, подруга, почему ты сегодня к нам «в скворечник» заглянула.

Туся. Заглянула, Андрюху твоего и тебя, старого мудака, поздравить.

Черкасский. Нет, Туся, не просто поздравить, а по нужности поздравить, это разница. Ты ведь «нужница», Тусь, и все твои друзья нынешние «нужники», будь они депутаты думские, или артисты эстрады, или генералы-бизнесмены, все равно, все вы, по большому счету, «нужники», по нужности все делаете. Андрюха на самый верх пошел, авось пригодится тебе и Толику; только Андрюха, которого ты с детства знаешь, извини, не так воспитан, принципы другие, представления о порядочности в нашей семье иные, Туся.

Туся. Так, все сказал, «добрый человек из Сезуана»? Теперь меня выслушай со своими представлениями: «в чужом глазу соломинку ты видишь, а у себя не видишь и бревна?»

Черкасский. У Пушкина грубее и смешнее (Далее неприличное слово, звучащее в эпиграмме Александра Сергеевича Пушкина, произносится Черкасским одними губами) «в чужой … нде … соломинку ты видишь, а вот в своей не видишь и бревна?»

Туся. О Пушкине тебе судить. Пусть везде, в … нде, дело не меняет, ты мне и отца моего обосрал, пусть цеховик, и что? И меня, и Толика моего заодно, только что не вором назвал, и друзья мои, видите ли, настоящие друзья, подчеркиваю, не то что ты, неблагодарная сволочь. «Нужники». Принципы у него, воспитание, а своего внука-бармена от армии, небось, освободишь? В Театр Армии по блату, в команду устроишь? И правильно сделаешь, между прочим. Как ему, гею голубому, в армии придется? Всю жопу порвут. А твоя дочь Леночка с его дружком, Витькиным, с двухстволкой сраной, по Толькиным клубам и ресторанам шатается. Хоть бы постыдилась. Нашла себе ёбаря на пятнадцать лет моложе, а у самой дочь, ему ровесница. Принципы! Да где же твое хваленое воспитание? Где твои высокие принципы?

Черкасский (после паузы). Подожди, это правда или ты мне назло?

Туся. Чистая правда. Москва не такая уж большая деревня, клубов центровых не так уж много. Внук твой, Витька, в гейском баре, это всем известно, за стойкой стоит, а этот, гитарист гребаный, тоже известная личность. Я бы тебе, Сергей, этого никогда не сказала, но ты первый начал грузить. А без твоего Андрея я жила и проживу. Хам ты, злой, неблагодарный хам. Пушкин, Бродский, Хреноцкий, это все витрина, вывеска, а за витриной хам. Завистливый хам!

Уходит, хлопнув дверью.

Затемнение.

Сцена двенадцатая

Комната Виктора. Виктор говорит по мобильнику.

Виктор. Спокуха, Дин, спокуха. Не стоит горячиться. Я с тобой, старик, в загс не ходил, у нас страна отсталая. Она во всем отсталая. Да какие сцены ревности, Дин? Мне просто интересно, как выражаются наши СМИ, ты что, сменил ориентацию, что ли, и сориентировался на ma tant, на старушку Лену? Ты что, всю нашу семью перетрахать решил, darling, или только ее женскую часть? Не мое дело? Еще какое мое! Я эту вашу случку в три минуты поломаю, если захочу. У нас семья пуританская: дед народный монстр, папаня мой генерал, ты что, забыл? Он тебя, блядь гребаная, из-под земли достанет. Тебе, сука, качки Толика сначала гитару, а потом харю сломают навеки. Есть у меня такой дядя Толик, сосед по даче. Что не смогу доказать? Тут и доказывать нечего, ты журнал «Семь дней» посмотри: известный певец Дин Макаров с прекрасной незнакомкой. Ладно, тебе повезло, отец из города прибыл. Но этот разговор не закончен, ты понял? «Большой гигант маленького секса», не закончен. (Вешает трубку, ходит по комнате.) Вот сука, сука, сука!

Включает музыку, ходит по комнате.

Затемнение.

Сцена тринадцатая

В этот же день. Терраса.

Старик Черкасский и Варвара Петровна.

Варвара (после паузы). Ты, увы, не открыл мне Америку, Сережа, про Витьку!

Черкасский. Ты что, знала?

Варвара. Я, честно, давно догадалась, поняла.

Черкасский. Почему не сказала?

Варвара. Сергей, люди рождаются разными. Тебе это не хуже меня известно. Видать, у него это от природы, что поделаешь.

Черкасский. Ужас, ужас. Это катастрофа. В кого? Андрей нормальный, мой отец тоже.

Варвара. Сережа, так природа распорядилась.

Черкасский. Ужас, мой внук – гей! Как мне с ним общаться-то?

Варвара. Как раньше. Ты же уважаешь и даже дружишь со многими, такими же, как Виктор.

Черкасский. Да, но то чужие. Мне-то какое дело до них? Они чужие. Ты меня еще начни примерами великих утешать.

Варвара. И про великих ты все не хуже меня знаешь, а вот с Леной, признаться, ты и меня огорошил.

Черкасский. С Леной хоть понятней. Ее Лев в Германии сколько сидит?

Варвара. Три года и два месяца.

Черкасский. Вот, а она тут с Дашкой кукует, сторожит ее.

Варвара. Досторожилась.

Черкасский. Три года. А сколько они виделись за три года и эти два месяца? Раза четыре, не более. Ленка молодая, красивая баба, о чем он думал там в своей разлюбезной Германии?

Варвара. Да, ты бы и четырех дней ждать не стал, да?

Черкасский. Варя, оставь.

Варвара. Сомнительный парень, гитарист, да еще, как это они говорят, «двухствольник», фу, гадость. Это как надо понимать: и нашим и вашим?

Черкасский. Лучше бы только «вашим». Еще СПИД проклятый в семью притащит. Ужас, ужас, Варя. Одна грязь, грязь. Дашуся ни о чем не догадывается, как ты думаешь? Она ведь отца обожает, этого ученого кретина.

Варвара. Сергей, поговори с Леной. Это все бесперспективно. Разница в возрасте и вообще бред!

Черкасский. Варь, ты женщина, тебе как-то удобнее с ней на эту тему. А вот с Виктором я теперь за одним столом не знаю как сидеть.

Варвара. Как сидел, так и сиди. И говорить тебе с ним, разумеется, ни к чему, а вот от армии его освободи любой ценой, Сережа, освободи.

Черкасский. Значит, эта сука Туська права?

Варвара. В каком смысле права?

Черкасский. Ну что «в чужом глазу соломинку я вижу, а у себя не вижу и бревна».

Варвара. Так, Сережа, теперь об Андрюше, ему ни слова, Сережа, ты понял? Ни слова. Он Виктора убьет. Я серьезно, убьет в буквальном смысле, ты же его характер знаешь. Это ты у нас поорешь и отходишь, а Андрей другой.

Черкасский. Да, надо как-то скрыть и про Ленку тоже. А ты с ней потолкуй, Варь, как баба с бабой, и с Витькой тоже. Он ведь тоже не мужик теперь. Ужас, ужас!

Варвара. Не причитай. Опять все на меня свалил.

Черкасский. Варя, ну что ты, что ты? Ты же у нас голова всему. Как это в старину говорили, ангел-хранитель домашнего очага.

Варвара. Не уберег очаг ваш ангел, не уберег.

Черкасский. Ты-то тут при чем? Не казнись. Права миллионерша, мать миллионера Толика: ничегошеньки я в жизни не знал, кроме своих ролей. Старый актер, старый монстр у разбитого корыта.

Затемнение.

Сцена четырнадцатая

Здесь идет кусок из «Лира». Как его сделать, это дело режиссерское. Черкасский читает или играет текст Глостера. Но это для пьесы неважно.

«Вот они, эти недавние затмения, солнечное и лунное! Они не предвещают ничего хорошего. Что бы ни говорили об этом ученые, природа чувствует на себе их последствия. Любовь остывает, слабеет дружба, везде братоубийственная рознь. В городах мятежи, в деревнях раздоры, во дворцах измены, и рушится семейная связь между родителями и детьми. Либо это случай как со мною, когда сын восстает на отца. Либо как с королем. Это другой пример. Тут отец идет против родного детища. Наше лучшее время миновало. Ожесточение, предательство, гибельные беспорядки будут сопровождать нас до могилы».

Затемнение.

Сцена пятнадцатая

После этой сцены, интермедии лировской, та же столовая, а может быть, это столовая-терраса, может быть в саду это, это как художнику лучше. На сцене Варвара Петровна Черкасская. Входят Ляля и студент Михаил.

Ляля (по-французски). Доброе утро, дорогие бабушка и дед.

И говорит это неверно.

Варвара Петровна (поправляет ее и говорит, как это надо произносить. Потом повторяет по-русски). Те несколько слов, которые знаешь, произноси без ошибок. Слух режет, а лучше по-русски.

Миша. Добрый день.

Черкасский. Здравствуйте.

Ляля. Варюша, милая, изобрази водиле кофейку, он это заслужил сегодня. Доставил меня после примерки за тридцать минут на своем «мерседесе».

Черкасский. У вас «мерседес»?

Варвара Петровна. У Миши жигуленок, Сергей, это Амалия так шутит.

Миша. Сегодня воскресенье, пробок нет, но кофе, если можно, я с удовольствием.

Варвара. Вам сколько ложек?

Миша. Две без сахара, если можно.

Ляля. Фигуру бережет. Чацкого репетирует. (Что-то цитирует из «Горя от ума».) О, возможна антреприза: он Чацкий, я Софья, ты, дед, разумеется, Фамусов…

Варвара. А я – Лизонька. Вот ваш кофе, Миша.

Миша. Спасибо.

Ляля. Такая небольшая семейная халтура, единственный способ забашляться в наше время, я театр имею в виду. Генерал Скалозуб – наш папочка-генерал, Дашке, Витьке, тете Лене ролей навалом.

Варвара. А кто Молчалин?

Ляля. Ну, Молчалин всегда найдется. Молчалины блаженствуют на свете.

Черкасский. Так, я к себе, Варя.

Ляля. А по какому случаю в фазенде мрак? Что-нибудь случилось, дед? Серьезно, какие-нибудь неприятности?

Черкасский. Все нормально, Ляля, но могла бы проинформировать нас, что на ночь домой не вернешься. Отец вчера интересовался, где ты.

Ляля. Варюшка знала, что у меня дефиле в клубе, потом интервью разные, надо же как-то раскручиваться. Я, как и ты, перфекционистка в ремесле, и раскручиваться надо, и в этом я могу рассчитывать исключительно на свои силы. Ни ты, ни отец в этом деле не comprenez, извини, в этом деле ни Скалозубы, ни Чацкие, ни Фамусовы, ни даже Лизоньки не comprenez, вот в чем фишка, дорогие мои.

Миша. Все надежды на Молчалиных из крутых.

Ляля. Пейте свой кофе, Миша, и помалкивайте. Вам пока никто здесь слова не давал, и очень сомневаюсь, что дадут.

Варвара Петровна. Ляля!

Черкасский. Так, мать, я к себе. Если Борька Давыдов позвонит, позови его. Или, если не трудно, зайди к нему сама. Андрей хочет его повидать, а я пойду полежу. И днем стал вялый какой-то. До свидания, Миша. Заходите. Ляля, вы сегодня с отцом на кладбище, ты помнишь?

Ляля. Помню, дед, не волнуйся.

Черкасский уходит.

Варвара. Ладно, пейте кофе, а я к Боре Давыдову. Если он не в форме, пусть отлежится до вечера.

Уходит.

Ляля. Мишель, и ты, дорогой, допьешь кофе и пили в мегаполис. Слышал, мы с отцом и братцем сегодня на кладбище? Да и всяких терок с отцом не избежать. Отоспаться надо после ночных оргий. Как это ты за рулем не заснул? Я боялась, что заснешь. Я-то хоть подремала в дороге.

Миша. Ляля, ты меня вконец запутала, правда.

Ляля. Чем?

Миша. Отношением. Ко всему, что у нас происходит.

Ляля. Господи, какая ты зануда. Что тебя не устраивает?

Миша. Неясность.

Ляля. Какая ясность? Какой ты хочешь ясности в нашем положении? Кто ты такой? Кто я такая? Студент «Щуки» и девочка на подиуме с неясной перспективой. У тебя что, акции Газпрома или нефтяных компаний? Может быть, ты держишь собственную забегаловку, «Артистик»? У меня, дорогой, кроме комнатенки в этом «скворечнике», ни хрена. Папа военный – генерал из Чечни, герой. Так это же все фикция, darling, надо знать характер father’a (фазера) и его так называемые принципы: он не генерал с харизмой и не специалист по путчам и всяким схваткам бульдогов под ковром, и не паркетный, не коверный, он военный по призванию. Это у него с детства такой закидон, дед рассказывал. Бабка Варя была литредактором, дед – сам знаешь, а он ни в мать, ни в отца, ни в прохожего молодца, и с этим уже ничего не поделаешь. Князь Андрей без имения…

Миша. Ты его не любишь?

Ляля. Почему? Люблю, конечно, но не так, как деда и Варюшку. Они меня растили без матери. Отец всю мою жизнь то в академии, то в Германии, потом Афган, потом еще что-то, уж не помню, но не в Москве. Потом эта двойная Чечня. Своего рода приходящий папа, требующий дневник. Я его однажды, когда мне лет шесть было, на «вы» назвала, он говорит: «Дочка, ты что, с ума сошла, я твой отец». А я ему: «Но я же вас плохо знаю». Все дико хохотали. Ладно, Мишель, пофиздипили и хватит, пили в Москву.

Миша. Ляля, значит, я так понимаю, все у нас не безнадежно?

Ляля. Не знаю, не знаю. Надежда умирает последней. Господи, слышать больше этого не могу. Осточертело. Люди в подлодках тонут, уже ясно, утонули, но нет по телику: надежда умирает последней. Леса горят, СПИДом детей заразили, поезда с рельсов, Чернобыль, но по любому поводу: надежда умирает последней. Уже пора понять, что надежда эта сама давно копыта откинула. Ей, надежде этой самой, надежда на нее во где. Нет, заклинают: последней, последней, последней…

Миша. Ну так как, Ляля?

Ляля. Так. Тебя что-то не устраивает в наших отношениях? Поставь точку. Имеешь все права, никаких претензий к тебе ни у кого не будет. И не доставай меня, если не хочешь, чтобы я сама эту жирную точку поставила, а я могу поставить ее в любую минуту, хоть сейчас.

Миша. Хорошо, Ляля, не злись. Ненавижу тебя, когда ты злишься. (Пауза.) Ладно, я поехал. Ну, хоть поцелуй на дорогу. Можно я тебе завтра позвоню?

Ляля. Звони, но сейчас ухлебывай, я уже засыпаю на ходу.

Миша уходит.

Ляля (одна). Так, спать, спать, спать. Быстро спать.

Сцена шестнадцатая

Комната Дарьи и Лены.

Лена по-прежнему спит. Даша занимается. Открывается дверь, входит Варвара Петровна.

Варвара. Даша…

Даша. Бабушка, пусть мама поспит.

Варвара Петровна. Даша, мне нужно с ней поговорить.

Даша. Я уже с ней обо всем поговорила, бабуся, обо всем.

Затемнение.

Сцена семнадцатая

Вечер. Слышится колокольный перезвон.

Столовая-терраса. Входит Андрей Черкасский. Он в штатском.

Виктор, Ляля. В руках у Андрея ветка рябины.

Андрей. Так, ребята, а теперь мы выпьем, если бабушка не против.

Варвара Петровна (она вошла). Я вам накрыла, ужинайте. Зелье в холодильнике.

Уходит.

Андрей. Ну, помянем Соню. Я на эту дату в Чечне – в одиночку, а теперь семейно. Тебе, Лялька, вина?

Ляля. Нет, батяня-комбат, я «Эбсолют».

Андрей. «Абсолют» так «Абсолют». Ты, Витька, тоже «Абсолют»?

Виктор. Мне абсолютно ничего. Я боржоми, символически.

Ляля. Витька у нас принципиальный трезвенник.

Виктор. В баре за стойкой такого насмотришься, что будь ты хоть генетический алкаш, пить бросишь.

Андрей. Дело хозяйское. Ну, не чокаясь. Пролетели годы, как не было, а иногда кажется, что несколько жизней прошло.

Ляля. Время, папа, категория загадочная. Пространство – тупая.

Витька. Прикол! Лялька в метафизику ударилась. В дефиле это особенно необходимо.

Ляля. И когда смешиваешь коктейли, тоже не помешает.

Андрей Черкасский. Ладно, ребята, давайте жить дружно. Мне, честно говоря, малец неясно, почему ты, Лялька, из театрального ушла, но я не спрашиваю. Тебе виднее. А вот с тобой, Витька, менее понятно: бармен. Деньги? Но ты, по-моему, не голодаешь. Бармен – это же не призвание, а? Ты же мужик неглупый.

Виктор. Именно поэтому, отец, предпочитаю смешивать коктейли и подрабатывать ди-джеем, пока, во всяком случае, а там поглядим.

Андрей. Ди-джей – это что?

Виктор. Отец, это даже дед знает. Ди-джей – это диск-жокей.

Черкасский. А, понятно. Ди-джей так ди-джей, тем более скоро призыв и твой год. А дальше, после армии, решишь сам. Жизнь подскажет. Давай еще нальем для храбрости.

Ляля. За Витькино геройство, что ли?

Черкасский. Нет, Ляля, за мое.

Ляля. Тебе его не занимать, батяня-комбат.

Черкасский. Я не про то. В общем, так ребята, у нас в семье скоро будет пополнение, братик или сестра.

Ляля. Вот это фишка! Незаконный?

Черкасский. Вполне легитимный.

Виктор. Ты что, женился?

Ляля. Давно пора. Где, в Москве?

Андрей. В Питере.

Виктор. А дед с бабкой в курсе?

Черкасский. Пока нет. Я недавно оформил.

Ляля. Когда забеременела?

Черкасский. Раньше. Это только ускорило решение.

Виктор. И кто же, извини, наша новая мама?

Черкасский. Военврач. Училась в Питере и живет там. Познакомились еще в первую чеченскую. Зовут Малика.

Ляля. Малика? Имя нерусское.

Виктор. И не еврейское, надо полагать.

Андрей. Имя чеченское. Она чеченка.

Ляля. Вот так прикол. Всем приколам прикол. Просто фильм «Кавказский пленник», батяня.

Виктор. В толстовском варианте. Не сердись, отец. Все в ажуре. Просто здорово. Если бы я пил, сейчас бы стакан водяры. И где будет рожать? Надеюсь, не в… Краснодонске (Моздоке).

Черкасский. Нет, в Питере. Там квартира у нас. Наша собственная. А здесь, в Москве, получу государственную от Генштаба, тогда переберемся в Первопрестольную.

Ляля. Когда?

Черкасский. Месяца через три, полагаю.

Виктор. А почему не раньше?

Андрей. Раньше, ребята, боюсь, не получится. Сначала я опять в Чечню, правда, в новом качестве, впрямую от Кремля…

Ляля. Когда?

Черкасский. Завтра.

Ляля. Завтра? Прямо-таки завтра?

Андрей. Да, дочка. Только вы старикам ничего пока, я сам скажу, и про мое новое семейное тоже. Надеюсь, вы понимаете ситуацию?

Ляля. Сегодня вечером скажешь?

Ляля. Папа, это же секрет Полишинеля. И чего тебе скрывать, они обрадуются.

Виктор. Чему? Что отец опять в Чечню? Очень обрадуются.

Андрей. В общем, беру с вас слово, ребята. Я сам соображу, когда и что сказать. Когда, где, что сказать или не сказать, понятно?

Виктор. Понятно, как «Черный квадрат».

Андрей. Что?

Ляля. Витька подразумевает картину «Черный квадрат» Малевича.

Черкасский. А… Ох, как гора с плеч. Ну, по последней, мне еще предстоит с отцом вечером. Надо, чтобы голова варила. И еще, ребята: вы тут стариков берегите, не огорчайте их, прошу вас. Вот за это и выпьем.

Ляля. И еще за братика.

Виктор. Или сестричку.

Андрей. За будущее не пьют.

Ляля. В армии тоже? Это ведь актерская примета.

Андрей. Я же все-таки сын актера. Ну, вперед, поехали, детвора.

Затемнение.

Сцена восемнадцатая

Комната Лены.

Лена одна, по мобильному телефону.

Лена. Дин, не надо, милый. Я серьезно. Да, приняла решение, пора кончать все это. Почему? Сама не знаю, по кочану. По логике вещей. Ты же взрослый человек, не дурак, слава богу, не могу я вести такую жизнь. Да нет, Дин, было отлично, ты же знаешь, что было просто замечательно, во всяком случае, мне. Ну, верю, но все равно это должно было кончиться когда-то, это же ясно. Ну, хотя бы из-за разницы в возрасте. Бывают исключения, но редко. Знаю, но это противоестественный случай, и я не выдающаяся женщина, а обыкновенный врач-терапевт, в некотором роде замужем, дочь, двадцати с лишним лет. Нет, Дин, решено, не встретимся. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Ты мне это говорил. Я верю, как это ни странно, верю, что я у тебя первая, хотя, согласись, как-то странно. Будут другие, Дин, поверь мне, что будут, и еще какие. Я – серый воробышек в твоей жизни. Поверь моему женскому опыту. Дин, мне тоже нелегко. Я не собираюсь распространяться на эту тему, но нелегко. Дин, и не начинай все сначала. Этот идиотский журнал здесь ни при чем, хотя приятного мало. Слава богу, родители его не читают. Да нет, никто меня не шантажировал, не запугивал. Виктор? А при чем здесь Виктор? А ему-то зачем меня запугивать? Почему я должна ему не верить? Не понимаю, объясни. Он провокатор? Ты что-то темнишь, Денис. Я же сказала, не встретимся. Почему провокатор? Нет, объясни по телефону. Ну, как знаешь, все, Денис. Давай не драматизировать, все было отлично. Все было отлично, и я тебе благодарна за все. Пока, точнее, прощай.

Она вешает трубку. Тут же звонок. Она берет трубку и тут же вешает. Звонок. Еще звонок.

Входит Даша, звонки продолжаются.

Даша. Почему ты не берешь трубку?

Лена. Не хочу.

Дарья. Может быть, это папа?

Елена. Это не папа.

Даша (берет трубку). Алле, нет, это ее дочь, и не звоните сюда больше никогда. Вам ясно? Никогда.

Затемнение.

Сцена девятнадцатая

Ночь. Черкасский-старик, Андрей Черкасский и Борис Михайлович Давыдов. Выпито изрядно. Сцена в столовой.

Старик Черкасский (возбужденно читает).

 

Генерал! Наши карты – дерьмо. Я пас.

Север вовсе не здесь, но в полярном круге.

И экватор шире, чем ваш лампас.

Потому что фронт, генерал, на юге.

На таком расстояньи любой приказ

превращается рацией в буги-вуги.

 

 

Генерал! Ералаш перерос в бардак.

Бездорожье не даст подвести резервы,

сменить белье: простыня – наждак;

это, знаете, действует мне на нервы.

Никогда до сих пор, полагаю, так

не был загажен алтарь Минервы.

 

 

Генерал! Мы так долго сидим в грязи,

что король червей загодя ликует,

и кукушка безмолвствует. Упаси,

впрочем, нас услыхать, как она кукует.

Я считаю, надо сказать «мерси»,

что противник не атакует.

 

Входит Варвара Петровна.

Варвара Петровна. Сережа, не рычи, третий час ночи.

Андрей. Мусенька-кукусенька, дай ему прорычаться. Адреналин. Полезно для здоровья. (Он ее нежно целует.) Спи дорогая, спи, не сердись.

Она уходит.

Андрей. Ну, отец…

Черкасский (продолжает чтение по книге).

 

Генерал! Я боюсь, мы зашли в тупик.

Это месть пространства косой сажени.

Наши пики ржавеют. Наличие пик —

это еще не залог мишени.

И не двинется тень наша дальше нас

даже в закатный час.

 

 

Генерал! Воевавший всегда как лев,

Я оставляю пятно на флаге.

Генерал, даже карточный домик – хлев.

Я пишу вам рапорт, припадаю к фляге.

Для переживших великий блеф

жизнь оставляет клочок бумаги.

 

(Он закрывает книгу.) Вот так, ребята, а написано в шестьдесят восьмом году по поводу Чехословакии, однако звучит и сегодня, правда, Борька?

Давыдов. Звучит. Умел он, блин, найти незаменимые слова. «Нобеля» ему не зря подбросили, хотя, что они в его стихах понимали? Ни хера они не понимали. В прозе, может быть, да. По совокупности дали, и слава богу. У него еще и про твой Афган, Андрюха, есть.

Андрей. Знаю, отец просвещал. Но те меня не очень-то впечатлили.

Черкасский. А эти? Генерал?

Андрей. Хорошо написано.

Черкасский. А по сути?

Андрей. По сути? Я ведь понимаю, к чему ты клонишь, папа. Это сложный вопрос.

Черкасский. Не такой уж и сложный, Андрюша. Ты что, воюешь по убеждению?

Андрей. В каком-то смысле, да.

Черкасский. Ив Афгане по убеждению?

Андрей. Да, если хочешь.

Черкасский. Но почему-то ушли оттуда, стало быть, признали ошибку?

Андрей. Ушли. Отец, давай раз и навсегда. Я ведь все понимаю, и про Афган, и про Чечню, не меньше твоего понимаю. И про многое другое. Меньше, чем дядя Боря, он историк, но понимаю. Ты знаешь, я не коммунист и никогда им не был. Я – военный командир, батяня-комбат, как Лялька говорит. Вот он историк, ты артист, а я комбат. Это моя профессия. Призвание, если хочешь.

Черкасский. Клянусь, Андрюша, вот до старости дожил, как это может интеллигентный человек по призванию стать военным, уничтожать себе подобных по призванию?

Андрей. Ну ведь можно и иначе: защищать себе подобных.

Давыдов. Себе подобных, своей страны, уничтожать себе подобных – чужой.

Андрей. Разумеется, дядя Боря, своей. Так вот, пока шарик будет вертеться и пока будут державы, страны, крохотные республики, им всегда будет нужна армия, разведка, КГБ, ФСБ или ЦРУ, неважно, мы же не в Ватикане живем, это же ясно как божий день, ни магометанство, ни иудаизм, ни христианство – не панацея. Толстовство, отец, увы, тоже не панацея. Кстати, Толстой и Лермонтов имели прямое отношение к войне и к Кавказу.

Давыдов. «Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал», заметьте, злой.

Андрей. Ну, по этому вопросу я бы поспорил с Михаилом Юрьевичем, но не суть. Так вот, я был в русской армии и при коммунистах, и при Михаиле Меченом, при царе Борисе и так называемых либералах-демократах, в армии я и теперь, при этом дзюдоисте. Я всегда служил и служил в армии одной шестой.

Давыдов. Теперь знаменатель заметно уменьшился.

Андрей. Не меняет дело. Кто-то должен защищать знаменатель, каким бы малым он не стал. Хотя не скрою, за державу обидно. Давайте выпьем.

Черкасский. Андрюша, оставь, не уподобляйся. Банально, слышать не могу. За державу обидно. За какую державу? Это была не держава, а хрен его знает что.

Андрей. Понимаю. Однако твой любимый нобелиат – Бродский, был государственником. Да, да, парадокс, но так. И Александр Сергеевич, и твой друг Давид Самойлов, Царство ему Небесное, все они были государственниками.

Черкасский. Андрюша, побойся Бога. Эмигрант, аполитичный эстет, диссидент, Бродский – государственник?!

Андрей. Да, папа, да. Ты меня с детства им пичкал. Возвращаю. По поводу отделения Украины (написано после «Пущи»).

Давыдов. Украины?

Андрей. Да. Украины. В Интернете наткнулся, подумал, может, тебе будет интересно, отец. Не поленился и копию сделал. Дядя Боря, дайте очки. Я, конечно, не артист, прошу простить (вынимает текст и читает). Так, я фрагментарно. Ну тут, как всегда, у него начало, апеллирует к истории: Полтава. Пушкинский взгляд на это дело не Тарасошевченковский, а наоборот, в общем, понятно:

 

Дорогой Карл XII, сражение под Полтавой,

Слава Богу, проиграно. Как говорил картавый,

«Время покажет им кузькину мать»…

 

Ну ладно, тут пропускаю, вот сейчас самая главная, существенная оговорка:

 

Не нам, кацапам, их обвинять в измене.

Сами под образами семьдесят лет в Рязани

С залитыми глазами жили, как каторжане.

Скажем им, звонкой матерью паузы метя строго:

Скатертью вам, хохлы, и рушником дорога!

Ступайте от нас в жупане, не говоря – в мундире,

По адресу на три буквы, на стороны все четыре.

Прощевайте, хохлы, пожили вместе – хватит!

Плюнуть, что ли, в Днiпро, может, он вспять покатит,

Брезгуя гордо нами, как оскомой битком набиты,

Отторгнутыми углами и вековой обидой.

Не поминайте лихом, вашего хлеба, неба,

Нам, подавись вы жмыхом, не подолгом, не треба.

Нечего портить кровь, рвать на груди одежду,

Кончилась, знать, любовь, коль и была промежду.

С Богом, орлы и казаки, гетманы, вертухаи,

Только когда придет и вам помирать, бугаи,

Будете вы хрипеть, царапая край матраса,

Строчки из Александра, а не брехню Тараса.

 

Вот так, ребята. Таким путем и таким макаром.

Давыдов. Ни хера себе загнул, «нобель-шнобель». Дай-ка глазами прочесть, генерал. Ну и сынок у тебя, Серега, любознательный. Парируй.

Андрей. А что ему мне парировать? Это не я писал, а его кумир, между прочим.

Черкасский старший. Странная для него украинофобия, если можно так выразиться.

Давыдов (читает текст, бросает). Почему фобия, просто «славянские ручьи сольются в русском море, оно ль иссякнет?», вот вопрос. Пушкин.

Андрей. Вот-вот. Вопрос почище гамлетовского. Это что касается, так сказать, убеждений и чувств. Про державу, за которую все-таки обидно… А призвание откуда? Ну был же твой брат Владимир профессиональным военным артиллеристом. Погиб под Штеттином в двадцать один год. Может быть, я в моего дядю, которого я и в глаза-то не видел. Бывает?

Черкасский. Подожди, Андрей. Ты что-то путаешь, сынок, то была освободительная война. И князь Андрей у Толстого тоже погиб в другую отечественную.

Давыдов. Но до этого был, между прочим, Аустерлиц и небо над ним. Это довольно далеко от России было.

Андрей. Спасибо, дядя Боря. Не зря я вас с детства уважал. Вы же тоже, кажется, воевали во флоте.

Давыдов. Воевал, Андрюшка, воевал. А потом гулачил десять лет по воле тех же самых, мать их так, кто меня на войну отправлял. Так что по чьей воле идти воевать, сынок, когда и во имя чего, это скидывать со счетов тоже нельзя.

Черкасский. Вот и я о том же. Ну, черт с тобой, призвание, понимаю, армия нужна, понимаю, но свою голову тоже надо на плечах иметь.

Андрей. Скажи, отец, коли ты такой уж резкий, а где была твоя голова, где был лично ты, Сергей Андреевич Черкасский, когда была Венгрия в пятьдесят шестом, Чехословакия в шестьдесят восьмом? Ты что, вышел на Красную площадь с плакатами протеста? Да ладно. А когда высылали из страны, сажали в психушки и прочее, твоих же любимых поэтов, писателей, художников, ты что, протестовал? Ты был готов за них живот положить? И не только ты. А все вы, либералы, ну почти все. Нет, ты играл свои роли, снимался, читал стихи. Да, ты не подличал, не орал «одобрям».

Давыдов. Андрюша, отец все-таки подписал письмо против высылки бородатого классика. Не забывай.

Андрей. Да, один раз подписал. Его подпись была среди других очень знаменитых, самых знаменитых. Их там много было, не могли же всех посадить, это было ясно. И я не осуждаю тебя, отец, так и не осуждай и ты меня. Что, я не прав, дядя Боря?

Давыдов. Ох, если бы знать, кто прав? В этом, увы, неразрешимом споре. Самое гениальное изречение двадцатого века в истории российской философской мысли: «Хотели как лучше, а получилось как всегда». Это почище карамзинского «воруют». И заметьте, что оба афоризма имеют свои глубокие корни в далеком прошлом. Все мы, россияне, крепки задним умом, всегда опаздываем минимум на два такта. Почему? Читайте философические письма героя первой отечественной войны Петра Яковлевича Чаадаева. Или, как там у этого «нобеля», «это месть пространства косой сажени?» А главное – расположение этого пространства на этом гребаном шарике. «Да, скифы мы, да, азиаты мы, с раскосыми и жадными очами»…

Черкасский. Глазами, Боря. У Блока – глазами.

Давыдов. Очами, глазами, это один хер. Но беда-то, что не до конца азиаты, как раскосые китаезы, и не европейцы, хотя бы на уровне этих самых ляхов. А так, «ни Богу свечка, ни черту кочерга». Был, правда, один момент в истории государства Российского, когда все могло бы измениться.

Черкасский. Что за момент?

Давыдов. А ты, старый монстрила, историка прошлого столетия Костомарова читал? Нет? Темный ты, блин, как вся ваша актерская братия. Так вот, момент, ребята, этот самый был, когда Григорий Отрепьев одиннадцать месяцев государил. При нем, подлеце, поднялись ремесла, стали богаче жить. Народ стал жить богаче. Была отменена, как бы теперь сказали, паспортная система, был свободный выезд за бугор и даже таким как ты, старым мудакам-скоморохам разрешили скоморошничать и языки одиннадцать месяцев не вырывали. Но его, самозванца, на пики, а прахом этого гребаного прихвостня католиков из Царь-пушки, чтобы другим неповадно было. А дальше пошло-поехало. Словом, хотели как лучше, а получилось как всегда. Так выпьем, ребята, на дорожку, да спать.

Черкасский. Забавно. Забавно.

Андрей. Да, спать давно пора, а то мне утром в Генштаб за директивами. Я завтра в ночь, отец, лечу.

Черкасский. Куда?

Андрей. В Ичкерию, отец. В Чечню эту самую.

Черкасский. Андрюша, опять? Надолго?

Андрей. Успокойся, через месяц обратно. Работа в Москве, полная безопасность, отец.

Черкасский. Прости господи, как же я их всех ненавижу.

Андрей. Кого, отец?

Черкасский. Да всех. Всех этих правителей наших, всех времен. Всех и все ненавижу: Чечню в частности, чеченцев этих…

Андрей. Папа, не говори так. А сейчас сядь, не свались со стула: я, папа, женился. Женился на чеченке и жду ребенка.

Андрей усмехается, затем Давыдов смеется, смех подхватывает Черкасский, потом все хохочут.

Черкасский. Все смешалось в доме Облонских, Волконских и Оболенских.

Затемнение.

Второй акт

Сцена первая

Прошло несколько месяцев. Зима, Переделкино.

Дом Черкасского. Столовая-терраса. Некоторые изменения, в частности, появился факс. Гудки его идут. Утро.

Черкасский (кричит). Варя, Даша, черт, эй, есть хоть кто-нибудь живой?

Дарья (появляясь). Что тебе, дед?

Черкасский. Да прими этот хренов факс. Черт, извини, не понимаю я в этой технике.

Дарья. Не волнуйся, дед, все нормально. Надо просто нажать на эту кнопку (принимает факс). Ура! От дяди Андрея: «Ну, дорогие молодожены, поздравляю с золотой свадьбой. Уверен в платиновой. Здоровья, счастья. Очень скоро вам нянчить еще одного Черкасского. Сказали, будет мальчик. Поклон всей семье. Ваш любящий сын Андрей». На, дед (целует). И я поздравляю. Где бабуля?

Черкасский. Пошла причащаться. Сегодня же эта церемония. Полный бред, честно говоря.

Дарья. Почему? Сейчас многие венчаются, и немолодые тоже.

Черкасский. Уступил Варваре, нечто вроде свадебного подарка.

Дарья. А кто, как это называется, шаферы?

Черкасский. Один – твой папаша, Лева. Другой – Борька, ну дядя Боря, Борис Михайлович Давыдов.

Дарья. Но они же оба атеисты, дед.

Черкасский. Агностики. Да неважно.

Дарья. Я тоже пойду в церковь, дед.

Черкасский. Никуда ты не пойдешь. Незачем цирк устраивать.

Дарья. Ну, дед, Сергуня.

Черкасский. Нет и нет. Ни Ленка, ни Лялька, ни Витька, тем паче, в церковь не пойдут. Это мое условие, иначе сбегу из-под венца, как Подколесин.

Дарья. Там до венца не дошло. Это Настасья Филипповна смылась. (После паузы.) Мама говорит, что Витьке уже недолго на костылях? Скоро с палкой пойдет?

Дарья. Не страшно, главное, что жив остался. Позвоночник не задело.

Черкасский. Да, слава Богу.

Дарья. Дяде Андрею так и не сообщили?

Черкасский. Нет. Скрыли. Зачем его волновать понапрасну? Приедет, сам увидит. Что за мир вокруг, внучка? Не страна, а криминальная зона какая-то.

Дарья. А следствие ведется?

Она наливает кофе.

Черкасский. Ведется, да что толку. Много они нараскрывали? Да и Витька ни черта не помнит: какие-то трое, ночью, качки. Лиц, естественно, не запомнил. Беда.

Дарья. Дед, это все уже позади, слава Богу. Не расстраивайся, тебе нельзя. Ты сегодня молодожен.

Черкасский. Просто старый дурак.

Дарья. Сергунечка, не ной. Чудный день – свадьба, праздник. На носу премьера.

Черкасский. А ты не увидишь премьеру, талисман ты мой. «Храни меня, мой талисман. Храни меня во дни волненья, во дни отчаянья…»

Дарья. Может, и увижу еще.

Черкасский. Что?

Дарья. Ничего. Вот дядя Андрей скоро папой станет.

Черкасский. А твоему отцу спасибо, что эту штуку подарил. (Он указывает на факс.) Теперь с Андреем постоянная связь. Не то что раньше. И этот дружбан твоего отца, немец, славный. Жаль, по-русски не говорит, а через переводчика не то.

Дарья. Лялька наша его отлично понимает. Я бы даже сказала, что она как-то сразу начала его понимать.

Черкасский. Оставь, Дашуся. Ему под пятьдесят, не меньше.

Дарья. И что? А Чаплин с Уной? А Пикассо? А Майкл Дуглас? Или этот, как его, грек Зорбе, ну который у Феллини в «Дороге», так этот в восемьдесят два. Дед, в восемьдесят два, ребенка от молодой народил! Так что даже у тебя не все потеряно.

Черкасский. Дашка, я бабке нафискалю. Скажу: в день венчания твоя внучка, Дарья, меня подталкивала к незаконным связям с сексуальными последствиями.

Дарья. А я ей нафискалю, что ее жених перед походом в храм водку пьет. Вообще я чувствую по настроению, что с Лиром распогодилось?

Черкасский. Тьфу, тьфу, тьфу (стучит по дереву). Есть куски ничего, но пока только отдельные сцены. Как все вместе сложится, неясно. Неясно.

Дарья. Но ты-то сыграешь?

Черкасский. Если не соберется в целое, никакая игра не спасет.

Дарья. Ладно, дед, переключись на роль жениха. Жаль, что не увижу.

Черкасский. Посмей только к церкви подойти.

Дарья. О’кей, дед. Но больше ни рюмки. Это мое условие.

Уходит. В это время входят Ляля и Миша.

Миша. Здрасьте, Сергей Андреевич.

Черкасский. «Чуть свет уж на ногах и он у Ваших ног»?

Ляля. Наше вам, жениху, поздравляю ваше королевское величество (дает цветы).

Черкасский. Рано поздравлять. Спасибо. Пойду, надо черный костюм вытащить и отпарить. Не поможешь?

Ляля. Ты вытащи, я отутюжу (цитирует из Бродского).

Черкасский уходит. Ляля и Миша остаются.

Ляля (заметив водку). Водочка (наливает себе). Ты будешь?

Миша. Я за рулем, Лялька.

Ляля. А я выпью. Утюг в руках удержу, а потом надо перед событием отоспаться, в форме быть.

Миша. У вас много гостей сегодня?

Ляля. Только свои. Дед так решил. Только свои. Все. Ну, почти все. Так что извини, Мишель, я не приглашаю, не в правах приглашать.

Миша. Нет, я понимаю. Ты же не хочешь сделать меня членом семьи. Почему, правда, не понимаю?

Ляля. Опять двадцать пять?

Миша. Да, Ляля, опять. На самом деле я не то чтобы нищий студент, как ты любишь говорить. Да, пока я в общаге, но я подрабатываю, звучу в этих сериалах мексиканских, мне уже и в наших, в мыльных предлагают.

Ляля. Ты ж понимаешь!

Миша. Я отказываюсь. Жду чего-нибудь приличного.

Ляля. Жди, Мишель, жди до второго пришествия. Сейчас не времена Тарковского и Бондарчука, а у двух-трех теперешних мэтров или двух-трех новомодных кто будет играть – заранее можно вычислить. Десяток уже известных, заметь, уже известных и попавших в обойму. Эх, Мишка, Мишка, это не шестидесятые, когда практически только и было, что свое кино. Голливуд весь мир съел, и нас в том числе. Нет, серьезно, Мишель, я желаю тебе и счастья, и удач от всей души. Желаю, от всей души желаю. Ты вполне этого достоин, дорогой. Говорю это абсолютно искренне: ты одаренный, ты фанат, как дед мой, но времена фанатиков, к сожалению, ухнули и помахали ручкой. Шансы проявить себя, сделать имя, карьеру, стать профи, личностью, минимальны. Минимальны. Это в дедовское время имидж себе в кино или на телевидении сделать молодому, если у него данные, разумеется, что на два пальца поплевать, дорогой. А сегодня? В ящике? Да. Если ты артист-шоумен, тогда да. Или модный телеведущий. То есть, что остается? Старик, театр? Но сколько там платят, даже ведущему? Это я по деду знаю. Поэтому и «Щуку» бросила. Бесперспективно, Мишель, бесперспективно, милый. Обидно, но факт. Ах (выпивает).

Миша. А быть манекенщицей лучше? В чем ты видишь перспективу?

Ляля. Да и тут непросто. Тоже вопрос везения, но шансов сделать жизнь сегодня много больше. Надо только голову на плечах иметь. А если она есть, то не терять ее (целует Михаила).

Михаил. Ляля, Ляля.

Ляля. Ну что, милый, что, мой дорогой? Опоздали мы родиться. Ты, во всяком случае. Но ты фанат, дай тебе Бог, милый ты мой.

Миша. Ты вроде как прощаешься со мной.

Ляля. Сегодня, во всяком случае. Что-то с моей башкой. Перебрала. Надо деду еще свадебный фрак отутюжить.

Миша. Ляля.

Ляля. Все, Миша, все. Поцелуй меня в щечку и пока. И в Москву, в Москву, в Москву. «Слышите, как играет оркестр?»

Мишель. А может, вон из Москвы? А, Ляль?

Ляля (жестко). Может и так, Мишель. Очень возможно. Не исключаю этот вариант. Очень возможно, что именно так и будет.

Михаил. Ты что, серьезно?

Ляля. Очень серьезно, мил друг. Серьезно, как никогда. Все, пошла обслуживать нашего монстра. Вон от папы факс. Отлично. Пока, Мишель.

Михаил. Ляля, я позвоню?

Ляля. Позвони, если хочешь. Конечно, звони. Чао, Мишель, будь здоров.

Уходит. Входит Варвара Петровна.

Варвара Петровна. Здравствуйте, Миша. А где Ляля?

Миша. Пошла гладить Сергею Андреевичу черный костюм.

Варвара Петровна. Умница.

Миша. Тут, насколько я понял, факс от вашего сына.

Варвара (быстро). Где?

Миша. На столе.

Варвара Петровна читает факс.

Миша (постояв с минуту). До свидания, Варвара Петровна. Поздравляю вас.

Варвара молча читает факс.

Миша. До свидания, Варвара Петровна.

Варвара (рассеянно). До свидания, Миша, до свидания.

Михаил, постояв несколько секунд, уходит.

Варвара (целуя факс). Слава тебе, Пресвятая Дева Мария, щади меня и дальше. Щади меня. Пощади, умоляю тебя.

Затемнение.

Сцена вторая

Этот же день. Комната Виктора. Он в кресле-каталке. Неподалеку стоят костыли. Елена помогает ему одеться.

Елена. Давай, Виктор. Вот так. Рука болит?

Виктор. Ничего. Нормально, Лена.

Елена (что-то доставая из шкафа). Эту рубашку? Или другую, посветлее? А, Витька?

Виктор. Все одно. Без разницы.

Лена. Ты кончай эти настроения. Живой, молодой.

Виктор. Не забудь добавить: красивый, здоровый.

Лена. Виктор, ты неблагодарная свинья. Когда я в ту ночь тебя увидела в Склифе, на столе, тебя срочно оперировал мой сокурсник, Терехов, еще счастье, что он дежурил, так он мне потом сказал: есть вероятность, что твой родич, Лена, будет передвигаться только на колесиках. У меня в глазах потемнело. Я спрашиваю: это что, без вариантов? Он говорит: ну если твой племянник не в рубашке родился. А ты скоро костыли отбросишь и своим ходом. Ну, так не будешь «Лебединое озеро» танцевать. А палка, легкое прихрамывание, это пустяки. Это даже по-своему романтично. Как лорд Байрон.

Виктор. Как покойный артист, этот, друг дедов.

Лена. Зато и армия теперь тебе не грозит. Ты туда, по-моему, не очень-то стремился. Я не в упрек, я-то тебя вполне понимаю. Ты лекарства принял?

Виктор. Да ни хрена эти таблетки не помогают.

Лена. Подожди, не все сразу. На, прими, запей.

Виктор. Депрессуха, Лена. Черная депрессуха.

Лена. Понимаю. Депрессухой сегодня полстраны страдает, и у многих есть причины более веские. Телик смотри, или лучше не смотри. Генерал наш стал аккуратным. Каждый день по факсу. Сегодня всех поздравил. Тебя особо.

Виктор. С чего это вдруг?

Лена. Он в курсе.

Виктор. Кто ему сообщил? Черт! На хрена?

Лена. Нашлись доброхоты. Или от испуга перестарались, все-таки ты сын генерала Черкасского, мало ли что?

Виктор. Идиоты! Только меня ему там не хватает. Вот кретины!

Елена. Кретины – это не то слово. Зато в прокуратуре зашевелились: следователь по особым делам твое дело взял.

Виктор. Блин, зачем?

Елена. Что значит, зачем? Это уголовное дело.

Виктор. Лена, Лена, Лена. В общем-то, я сам кругом во всем виноват.

Лена. Как сам?

Виктор. Закон бумеранга.

Лена. Какого бумеранга? Что ты несешь?

Виктор. Лена, поедешь в Германию со своим Левой, и слава богу, и поезжай. Поезжай, ma tant. Вы когда отчаливаете?

Лена. В ночь на завтра.

Виктор. И прекрасно. Чем скорее, тем лучше.

Лена. Для кого лучше?

Виктор. Для всех: для меня. Для всех. Да и для тебя, Лена, может быть, в первую очередь для тебя лучше. И для меня, понятно, тоже. Так, дай мне мои вторые ноги и попробуем спуститься.

Лена. Виктор, ты что-то не договариваешь? Начал, так договаривай, я не ребенок. Виктор, я настаиваю, я требую.

Виктор. Нет.

Лена. Договаривай. Я же понимаю, что это и меня касается. Я все должна знать, иначе мне и там, в Германии, покоя не будет. Договаривай. Я требую, Виктор. Понимаешь, требую.

Затемнение.

Сцена третья

Комната Дарьи. Она говорит по телефону.

Дарья. Послушайте, но сегодня же воскресенье. Я понимаю, что срочно, но сегодня я никак. А чем я-то могу быть вам полезна в этом деле? Я же на самом деле ничего не знаю, товарищ следователь, ой, простите, как ваше имя-отчество? Так вот, Петр Иванович, что я могу знать? Знаю, что напали. Ночью. Трое, чуть ли не в масках, знаю, что избивали, палками какими-то, чуть ли не ломом. Избили, бросили в парадном, неподалеку от этого клуба. Что брата потом случайно обнаружил жилец дома, слава Богу. Вот все, что я знаю. А что я могу знать о причине? Ровно ничего. Мама? А при чем здесь мама? Мама тем более не знает. А почему вы спрашиваете? А как это может быть связано с ней? Да, я понимаю, что не наркотики. И правильно исключаете. Виктор – бизнесмен, он не торговец наркотиками. А что тогда? Гейский клуб, ну и что? А при чем здесь Виктор? (после паузы). Ясно, ясно. О, господи! Макаров? Денис, певец? Да, я его один раз видела. Он один раз был у нас, но только один. Понимаю. Понимаю, что серьезно. И вы полагаете, это месть? Виктор его запугивал из ревности? Но покалечили-то его, Виктора. В ответ? Простите, наш Витька запугивал этого Макарова из ревности, к кому? Ну, я видела журнал «Семь дней», желтый журнальчик. Да, и снимок этот видела. Не извиняйтесь, что тут извиняться, понимаю. Значит, эта сволочь – Макаров, но Виктор бы его узнал тогда. Он навел других? Господи. Нет, мама не может свидетельствовать. Она скоро уезжает с моим отцом, со своим мужем, в Германию. Нет, не навсегда, на два года, работать. Ну, точнее, мой отец там работает. Он ученый, крупный ученый. Мама едет как его жена. Нет, меня тоже не будет в Москве, я по гранту уеду учиться во Францию. Петр Иванович, я понимаю, что все срочно. Очная ставка с этой сволочью? Нет, нет, нет, только не мама, прошу вас. Ну, я вас очень прошу, дайте ей спокойно уехать. Хорошо. Если это нужно, если это не коснется мамы, я готова подтвердить. Пожалуйста, завтра или послезавтра. Сегодня у нас семейный праздник. Золотая свадьба деда. Спасибо, передам.

Затемнение.

Сцена четвертая

И снова комната Виктора.

Елена. Господи, господи, за что это все нам? Ужас, кошмар какой-то. Да, будь я проклята, будь проклят тот день. Ах!

Виктор. Ты сама из меня клещами тащила? Не убивайся. Все мы в этой истории хороши. Все трое, Лена. Я особенно.

Лена. Эх, Витя, Витя, Витя. Только бы старики ничего не узнали, это их доконает. Про твоего отца я и не говорю, с его-то характером. Сын – гей, сестра – проститутка. Ужас, Витька, попали мы.

Виктор. Надеюсь, ни черта не узнают. Я же следователю не раскалываюсь. Просто избивали: кто, понятия не имею, за что, понятия не имею. На этого, Дина, они вряд ли выйдут. Как? Что они, Шерлоки Холмсы, что ли?

Лена. Когда им надо, выйдут, особенно если сверху давят. Он же в этом твоем клубе завсегдатай. Его там с тобой видели и, как ты говоришь, не раз.

Виктор. Если выйдут, хотя не верю, ему тоже нет смысла рот открывать. Это же верная статья: заказ на сына генерала из Чечни.

Лена. Из Генштаба.

Виктор. Тем более.

Лена. Какой-то сюр, и все в один день: венчание это, отъезд наш, бумеранг, этот самый, родственник.

Виктор. Можно сказать, двойной родственник, ma tant. Почти инцест, так сплелось. «Сапоги всмятку». Все смешалось в доме Оболенских, как дед говорит (пауза). Знаешь, сегодня сон видел, как всегда во сне все логично, пока его смотришь: сначала бывший дедов приятель, театровед, а дальше все запуталось. Он, театровед этот, мне наяву все подарки дарил. Добрый такой, интеллигент: «Какой внук у тебя, Сергей Андреевич, это что-то, ну просто с картины Рафаэля…» и всякое в таком стиле. И один раз, под сильными парами, это уже потом было, мне четырнадцать, что ли, стукнуло, он поддатый был, да и я в тот вечер попробовал для интереса…

Лена. Ты?

Виктор. Первый и последний раз в жизни. Так вот, он попросил меня проводить его до электрички, уже темно было, ну словом, понятно. Так это началось. Я, честно говоря, и раньше-то на девочек не глядел и рассказы «про это» меня мало волновали, даже раздражали, а уж после, в общем, понятно. Сегодня сон: театровед этот, покойный, потом почему-то ты с этим Дином, потом я уже почему-то, в военной форме, с отцом в Чечне. Сидим у костра и какие-то чучмеки почему-то поют мою песню на стихи Мандельштама. Ну ту, помнишь? «Я больше не ревную, но я тебя хочу». Бред какой-то, и так красиво поют. Идиотизм. Отец говорит: «Ну видишь, сын, как в Чечне здорово, а ты со мной ехать не хотел. Как твою музыку чеченцы поют? Отслужишь, сын, поступай в Гнесинское, на композиторское. У тебя получится». И я, знаешь, ma tant, как это только во сне бывает, такой большой аккорд, что все у меня получится, что отец прав и что все в ажуре. Прости, нет ничего скучнее и бессмысленнее, чем выслушивать рассказы про чужие сны. Ладно, давай подпорки, надо расходиться.

Лена дает ему костыли, поддерживает Виктора, потом утыкается ему головой в плечо.

Виктор. Спокуха, ma tant, спокуха. Прорвемся штыками, а Железняка, блин, оставим в степи. Show must go on.

Звучит музыка Фредди Меркьюри.

Сцена заключительная, пятая

Праздничный стол.

За столом Черкасский, Варвара, Даша, Виктор, Ляля, Елена, Лев Густавович, немец, господин Герман Штроссе.

Тамадой Борис Михайлович Давыдов.

Давыдов. Прошу с тамадой не спорить. Пьем за Варвару. За бабушку трех внуков.

Ляля. Почти четырех.

Давыдов. Правильно. Мать двоих детей.

Ляля. Кто сказал «мать» при новобрачных?

Давыдов. Я продолжаю. Бабушка, мать, затем невеста и теперь законная жена главы мафии Черкасских. Всячески достойна, чтобы мы выпили за нее. Лев Густавович, прошу, переведи мой спич этому немцу из дружественной нам европейской страны, а то он сидит без понятия, обидится еще и перестанет финансировать твой гениальный проект.

Лев Густавович. Он притерпелся к нашей манере трепаться при нем по-русски и ничего не понимать.

Ляля. А к этому можно притерпеться, дядя Лева?

Лев Густавович. Если вдруг захочешь, на своем опыте убедишься, Ляля.

Варвара. Что значит на своем опыте, Ляля?

Ляля. Успокойся, Варик-Варварик, потом, потом, grand- maman.

Давыдов. Никакая она тебе не grand-maman, блин. Она новоиспеченный, свежий блин, только что из-под венца. Так, все заткнулись или я слагаю с себя обязанности и ухожу в отставку. Проверенным путем двух граненых стаканов, запиваемых кружкой их прекрасного фашистского пива.

Штроссе (по-немецки). Лев, он что-то о фашизме?

Давыдов. И этот перебивает. Мне только этого фрица не хватало.

Штроссе (по-немецки). Я не Фриц, а Герман, Герман Штроссе.

Давыдов. Лева, объясни ему, а то и впрямь обидится. Взялся переводить синхронно, так переводи. А ты, Лялька, учи язык.

Ляля. Я быстро зашпрехаю, когда понадобится.

Дарья. Есть такой путь зашпрехать, через подушку, двоюродная. Нет, кроме шуток. Интенсивное изучение с реальным результатом. Только в двух случаях: или в тюрьме, в общей камере с аборигенами, или через подушку.

Ляля. Добрая у меня кузина, a, ma tant?

Елена. Даша, Ляля права. Извинись.

Лев Густавович. Что с тобой, дочка? Это на тебя не похоже.

Дарья (по-английски к Ляле). I am sorry, сестра. Предки правы. Серьезно, Ляля, извини.

Ляля. Извиняю, кузина, тем более что твой совет весьма дельный. Поскольку тюрьму я отметаю…

Дарья. От тюрьмы и от сумы…

Лев Густавович. Дарья, что с тобой? Я не узнаю тебя. Ты как-то изменилась.

Дарья. Многое изменилось, папочка, за это время, и я, дорогой, не убереглась. Извини, Ляля. Извините меня. Дед, бабуля, вы особенно. Вот дура, весь праздник порчу (плачет). Все, сейчас вернусь. Продолжайте, дядя Боря. Сейчас вернусь. Рожу помою и вернусь. Вот дура, весь праздник порчу (плачет). Все, все, сейчас вернусь. (Целует деда, убегает.)

Ляля. Правда, что это с ней?

Черкасский. Понятно что. Отец с матерью надолго уезжают.

Ляля. В конце концов, она сама на днях за кордон.

Варвара Петровна. У Даши есть сердце, Ляля.

Ляля. А у кого его нет, бабушка? «В каждой избушке свои погремушки», Варюсик.

Варвара Петровна. Ну, прости меня, Лялик. Ты же мой любимый Лялик, и все это знают. Прости свою старую бабушку.

Ляля. Ты никакая не старая бабушка, Варюсик. Ты – новобрачная. Вы с дедом оба потрясающие. Жаль только, что мы вас под венцом не созерцали. Вот дяде Боре и Леве повезло.

Давыдов. Ну, Лева мало что видел.

Ляля. Это почему?

Давыдов. Объясняю. Но сначала мы выпьем за Варвару. О, вот и Дарья. Значит за Варвару. Я сейчас хочу несколько слов без хохм, правда. Я ведь знаю ваших пращуров не один десяток лет. И моя с Неллей жизнь, и их протекала по соседству. Я, извините, помню и Андрея, и Ленку еще детьми. Только к концу жизни ты можешь с точностью сказать: это мои ближайшие, именно эти настоящие друзья, были и остаются. Проверено многими годами. Надеюсь, что это обоюдно. Я прав, молодожены?

Варя. Прав, Боря, прав.

Давыдов. Вот о чем я хочу сказать: пятьдесят лет – это срок. Понимаю, было всякое, жить с артистом, да еще с таким, как Сергей, с его, скажем прямо, непростым характером, не просто. Прожить пятьдесят лет, родить двух детей, воспитать трех внуков и при этом еще, заметьте, работать в издательстве редактором, я вас заверяю, хорошим редактором, это, я вам доложу, не просто. Всему этому не позавидуешь.

Варя. Брось, Борька, я очень счастливая. Не обижай молодого, смотри, он уже злится.

Черкасский. Почему злюсь? Ни черта я не злюсь. Борис прав.

Давыдов. Все Борисы всегда правы. Говорю как историк, не будем спорить. Так вот, Варя, подобьём бабки: есть дом, есть клан, большой и, в общем, счастливый, насколько я могу судить. Все, слава Богу, живы, вопреки всему. Тьфу, тьфу, не бойтесь, не сглажу. Клан растет, увеличивается, Андрюшка постарался, да и Лена еще молодуха. Густавович в Германии ест хорошие витамины и экологически чистые продукты. Надеюсь, что и молодежь не замедлит сделать вас прадедами. Сергей вовсю играет и вот-вот «Лир».

Черкасский. Боря, не надо. Прошу.

Давыдов. Хорошо, я же не предлагаю пить за будущее. Я исключительно за настоящее, за сегодняшний день, за этот момент. За Варю, она всему голова.

Ляля. За нашу «Санту-Варвару». За тебя, бабушка.

Каждый поздравляет от своего имени.

Черкасский. Борис, ты прав. За тебя, киса. Спасибо тебе за все.

Варвара. И тебе, Сергей.

Давыдов. Горько, горько!

Все подхватывают: Горько, горько!

Давыдов. Так, ребята, стою я в церкви нашей, держу эту тяжеленную дуру над Варькиной головой…

Варвара. Борис, прекрати, не богохульствуй!

Давыдов. Варя, ты же не кликуша. Чтобы снизить общий пафос. Меняю, как это там у вас в театре называется, жанр… Варя, можно?

Варвара Петровна. Можно, только без богохульства и, по возможности, меньше мата.

Давыдов. Попробуем. Итак, держу я эту штуковину весом с лагерную мотыгу, посматриваю на этого нехриста Льва, он тоже еле на ногах держится от усталости, процедура-то долгая. Священник: «Жених, поцелуй свою невесту». Серега наклоняется к Варваре, чтобы поцеловать ее, и я слышу, как та сквозь зубы: «Фу, Сергей, с утра?» А Сережа ей: «Варя, клянусь, это от твоего шафера несет». Тут мой кум, Лев Густавович, за что-то зацепился…

Лев Густавович. У меня ногу свело.

Давыдов. Неважно. Он наклоняется, его диоптрии слетают на каменный пол и вдрызг. Служка или как он, кто он там, кусает себе губы, чтобы не расколоться. Хор, состоящий из трех пенсионеров Большого театра, сбивается и фальшивит немилосердно, словом, полный раскосец. Наш переделкинский отец Никодим, бывший осведомитель нашего славного КГБ, пытается навести порядок и вдруг говорит: «Товарищи, товарищи, успокойтесь, вы же не дети, в самом деле». Меня уже трясет от хохота. Тогда он мне: «Господин Давыдов, вы не в Переделкинской пивной». Я ему чуть не ляпнул: «Простите, гражданин начальник», но сдержался и говорю: «Простите, святой отец» (пауза). Наконец наши поцеловались, засим церемония закончилась. А посему еще раз «горько», «горько», по стакану и стелиться.

Варвара Петровна. Борька, я тебе этого никогда не прощу. И не надирайся, еще сладкий стол впереди.

Давыдов. На хрена мне ваш сладкий стол, когда такая закусь? И вообще, включите музыку какую-нибудь, а то я еще лагерные частушки начну. Вон наш фриц заскучал.

Штроссе. Герман, господин Давыдов, Герман Штроссе (это по-немецки).

Давыдов. Густавыч, мать твою, ты ему переводишь или не переводишь, в конце концов?

Лев Густавович. Ваш фольклор практически непереводим, Борис, но я пытаюсь.

Штроссе (по-немецки). О чем он?

Лев Густавович (по-немецки или по-английски). Все о’кей, Герман, он шутит над собой, к вам это не относится.

Штроссе (по-английски). Нет, очень интересно, он очень колоритен.

Лев Густавович. Потом переведу. (По-русски.) Ляля, включи музыку, в самом деле. Потанцуем, что ли?

Ляля. Сей момент, дядя. (Это она говорит по-немецки или по-английски.)

Гудок факса.

Варвара Петровна. Факс. Примите кто-нибудь.

Виктор (он стоял неподалеку). Я приму, ба.

Музыка танго.

Штроссе (обращаясь к Амалии по-английски). Разрешите, Ляля.

Ляля. Пожалуйста. (Танцует.)

Лев Густавович танцует с Леной, женой.

Черкасский. Ну, Варя, вспомни молодость.

Варвара. Сейчас, Сережа, минутку. Витя, это не от папы?

Виктор. Нет, бабушка, это мне. Приятель один. (Он отходит в сторону, перечитывает факс, прислоняется к стене, засовывает факс в карман. Начинает подниматься на костылях по лестнице.) Дарья.

Дарья. Что, тебе нехорошо?

Виктор. Да, голова немного не того. Помоги наверх подняться.

Дарья. Я тебе сейчас лекарство дам?

Виктор. Спасибо, Дашка.

Они поднимаются наверх. Танго продолжается.

Штроссе (Ляле по-английски). Ну, вы обдумали?

Ляля. Да, Герман. Я скажу Льву, он вам переведет, я боюсь быть неточной.

Штроссе. Я вас люблю, я говорю это не шутя, у меня очень серьезные намерения.

Ляля. Хорошо, хорошо, Герман. (По-немецки.) Так, дамы меняют кавалеров.

Пары меняются местами.

Ляля теперь танцует с Львом Густавовичем.

Ляля. Лева, давай объясни мне про него.

Лев Густавович. Ляля, я тебе все объяснил, насколько это возможно. Он держит этот журнал, как он у них называется, про моды, на этом дефиле твоем, куда я его же притащил, по его же просьбе, он, как это выразиться, как вы говорите, ну запал, что ли, на тебя. Слова идиотские. За эти две недели нашего пребывания не отставал ни от меня, ни от тебя. Просто заколебал меня расспросами о тебе. Уже сделал приглашение работать на его журнал. Это, Амалия, как это ни цинично звучит, гонорары вдвое, втрое больше моих. Дальше тебе решать, он готов хоть сегодня жениться.

Ляля. Он же меня не знает.

Лев Густавович. Говорит, узнает, и ты его.

Ляля. Через подушку?

Лев Густавович. Слушай, Ляля, я же тебя не уговариваю, я только перевожу. Я вроде дупла в «Капитанской дочке». Тебе решать, дело не шуточное. Я могу ему сказать: «Герман, она никуда не едет». И он поймет. Он вполне интеллигентный человек, из прекрасной семьи. Разведенный, немолод, естественно. Разница в двадцать пять лет. Ты же не интердевочка. Он же это прекрасно понимает. Ты же моя племянница.

Ляля. А если бы дочь, Лева, тогда что?

Лев Густавович. Не знаю, Амалия. Я просто говорящее дупло.

Ляля. Так скажи ему, дупло, что я даю согласие. Пока на работу, а там посмотрим.

Лев Густавович. Ты уверена, Ляля? Подумай как следует.

Ляля. Я, Лева, уже подумала и для себя все решила. Пусть оформляет договор, ну всякие формальности.

Лев Густавович. На работу?

Ляля. Не только, Лева, не только.

Входит Даша.

Дарья. Так, мои дорогие. Дайте и мне слово. Дядя Боря, вы же тамада или уже руина?

Давыдов. Старая гвардия, Дашка, умирает, но не сдается.

Дарья. Значит так, маманя, папаня, все прочие.

Елена. А где Виктор?

Дарья. Прилег у себя, устал немного. Все в порядке. Просто устал. Он и так огурцом держался. Значит так, родня. Значит, в первую очередь дед, Сергуня, я пью за тебя. Никакой ты не монстр. И не такой уж у тебя тяжелый характер, что бы там все ни говорили. Ты такой как есть, и за это я тебя особенно люблю. У тебя на носу премьера, не бойся, я не за нее пью. Значит так, как бы это сказать, чтобы всем стало ясно, это никакая там не жертва, родители, прошу вас это понять.

Лена. Дашка, не тяни.

Варвара Петровна. В самом деле, Дашенька.

Даша. Так вот, я не поеду в Сорбонну. В конце концов, полгода учебы или год учебы там ничего в моей жизни не изменят. Дед, я твой талисман, как ты говоришь, ну типа амулета. Я, дед, остаюсь в Первопрестольной, в нашей «Санте-Варваре» и буду у тебя на премьере. И прошу вас не задавать никаких вопросов. Это решено окончательно и обжалованию не подлежит. Все, вам мой характер известен. Есть Витька, есть я, ты, бабуля, и ты дед, дай Бог, скоро все соберутся под отчим кровом, никуда мы отсюда не денемся. Все соберутся, все вернутся, кто раньше, кто позже, сюда, в наше Переделкино, в этот дом. За это прошу всех выпить.

Затемнение.

Сцена шестая

Комната Виктора. Он лежит на кровати лицом в подушку.

Потом поднимает голову, надевает наушники, включает музыку.

Это все тот же «show must go on».

На какое-то время выключает музыку, срывая наушники. Затемнение.

Сцена седьмая

Ночь, столовая. Черкасский один сидит и пьет водку. Входит на костылях Виктор.

Черкасский. Ты что, Виктор? Почему встал, один, на костылях?

Виктор молча подходит к деду, обнимает его.

Черкасский. Ты что, Витюша? С тобой что-то стряслось?

Виктор. Не со мной, дед, не со мной.

Черкасский. А с кем? Ну что ты молчишь? С кем? Ну не молчи. Говори, говори.

Виктор (протягивает ему факс). Это об отце был факс. Срочный. Оттуда. Об отце.

Черкасский (долго смотрит на него в упор). Он жив? Жив?

Виктор отрицательно качает головой.

Затемнение.

После интермедия.

Финал пьесы.