Глава пятая

Пробы пера

Почти

Одна вина сменить другую спешит, дав третьей полчаса…

А. Володин

Я даже толком не знаю, что такое Амок, но это точно он, Амок. Амок… Похоже то ли на за́мок, то ли на замо́к. Щелк! Замкнуло, и привет! Короче: я влип, попал.

Что творю? Котелок варит, а поступаю – наоборот. Раздвоение какое-то. Жуть собачья! Так. Ладно. Займемся подсчетами. Посчитаем на ночь глядя, может, и сон придет…

Ты старше ее на 23 года. Почти. Без двух месяцев. Что ты мелочишься, большое дело два месяца! Нет уж, если считать, то считать. Два месяца тоже хлеб в моем положении. Она – ровесница моей дочери. Смешно! Допустим, она в тебе что-то нашла. Может, просто ей с тобой интереснее, чем с ровесниками. Хорошо. Ну год, два, три года, от силы пять. Ладно, пускай семь – и конец! Ясно, ясно, как дважды два. Ты постареешь, она, конечно, тоже не помолодеет, но может стать краше, как тебе покажется – что с тобой начнет твориться потом?! У меня сейчас уже этот, как его, Амок!

Сижу в своем четыреста тридцать пятом, один в номере и просто-напросто схожу с ума. Жду ее звонков и схожу с ума. Не выдерживаю, сам звоню. Палец сводит, пока по этому коду прозвонишься в другой город. А там – то занято, то длинные гудки. Вроде никого нет дома. Тут начинается, ох – горячая волна от живота и выше, выше, аж до горла; комом встанет, а ноги судорогой сведет. Вскакиваю с постели и по номеру – прыг, прыг! Нет уж. Лучше пусть она сама мне дозванивается, если захочет. Я-то трубку сразу хватаю на каждый звонок. Кому надо, все дозваниваются. И из Москвы тоже. Кто хочет, тот всегда дозвонится.

За окном у меня темно. Сижу как прикованный и жду. Гипнотизирую телефон. А он молчит. Этот сучий телефон всегда молчит в таких случаях.

И тут опять начинается… Представляю ее в постели, там, в Москве. Она, конечно же, «занимается любовью» – ее любимое выражение, – конечно, с другим, с другим и молодым. Я даже не знаю, кто он и как выглядит; но для меня это неважно, ее-то я четко себе представляю за этим делом. Оо-хх, Амок. Беда.

– Беда? Настоящая. Да нет. Полбеды, если хорошенько подумать… А?

– Ну, прав, прав, есть еще жена. Законная.

– Хорошо, что вспомнил, сволочь. Ладно. Предположим, что та двадцатидевятилетняя, которая сейчас в постели занимается своим любимым, как ты говоришь, «выраженьицем», сказала бы, что ты можешь рассчитывать, что она готова, навсегда… Что тогда? Начнешь ломать? Как уже было семь лет назад. Ты крушил все, как бешеный носорог! Ломать не строить, конечно. И теперь опять?!

– Оо-хх! Не знаю. Ничего не понимаю, что со мной…

– Я же тебе говорю – Амок. С тобой Амок, твой старый друг.

– Жена положила пятнадцать лет, чтобы был Дом. Она его сделала, создала. И меня. Ложками собирала. Простила потом ту историю с артисткой семь лет назад.

– Постой, вовсе не семь, а восемь. Ровно восемь. Дело было в августе семьдесят восьмого. Здесь же, в Ленинграде.

– Пускай восемь. И теперь все сначала? Опять ломать? Опять двадцать пять?!

– Да не двадцать пять, а двадцать девять! Что ты путаешься в своих подсчетах?! Ей, которая там, в постели, и сейчас опять начала – о Господи! – заниматься – вовсе не двадцать пять, а двадцать девять.

А тебе? Ну, ну. Произнеси вслух эту миленькую цифру! Пятьдесят два года.

– Без двух месяцев – двух месяцев не хватает.

– Что ты все торгуешься, счетовод?! Пятьдесят два – понял? А ей – двадцать девять.

– Но что делать, если я люблю ее, понимаешь – люблю…

– Сукин ты сын! Прошлой ночью, прошлой бессонной ночью, когда на тебя навалились страхи перед новой работой – да, да! – перед той самой, от которой тебе уже не отвертеться, кого ты, червяк, в мыслях звал на помощь, кому «SOS» кричал, когда на койке своей ворочался от страха, той, которой двадцать девять?! То-то!

А едва рассвело, ты стал прикидывать, можно ли уже позвонить: своей любимой, той, которая любит утром поспать. Ведь так? Твоя любимая любит с устатку поспать подольше?

И сейчас, на ночь глядя, ты какой номер набирал? Опять ее. Но никто не взял трубку. А тебе известно, в каких случаях твоя любимая не берет трубки? Тогда от бессилия ты сел писать ей письмо. Оно не только не могло быть отправлено, оно даже не могло быть написано до конца: ты сам не знал, что ей написать и зачем ты пишешь его вообще. У тебя все-таки хватило ума порвать начатое письмо, и в ту же секунду раздался междугородний звонок.

– Да, алло!

– Это я…

– Ты! Слава богу. Ну что, приедешь? Сегодня уже тринадцатое. Я не видел тебя… постой, постой, сколько же мы с тобой не виделись? Больше недели. Ох, Господи…

– Слушай, мне не нравится твой голос. Так нельзя, ты совсем раскис.

– Да, пожалуй, ты права, раскис. Глупо, что я тебе об этом говорю. Приедешь? Когда? Двадцать первого! Но ведь двадцать второго я отсюда уезжаю в Москву. На кой же черт все это?!

– Не психуй. Может, я сумею пораньше. Я не знала, что оформление командировки такая морока.

– Ну при чем здесь какая-то командировка!

– Не психуй! Слушай, мне неудобно объяснить сейчас по телефону.

– Ты что там, не одна?

– Да.

– Там кто-то есть?

– Не психуй, несколько моих друзей. Несколько. Я утром тебе позвоню. Завтра утром, ну хочешь, в половине девятого утра. Хорошо?

После этого разговора я не выдержал и сел писать. Это. Уж не знаю что. Не мог же я лечь в постель и в темноте остаться наедине со своим драгоценным другом… Амоком.

Как-то она сказала мне: «Вот расскажешь о нас хоть одному человеку, и все кончится».

Не садись на пенек, не ешь пирожок.

До сегодняшнего дня я молчал. Терпел и молчал. А сегодня я не выдержал. Здесь, в другом городе, нашел своего старого друга и обрушил все на него, всю эту черную муть.

Друг сказал: «Самое страшное для таких – двойная жизнь. Погибель, амба! Чтоб все просто, как у других, ты ж не можешь. Я, правда, тоже. Ты посмотри, что с тобой делается…»

А началось-то легко, просто, даже как-то радостно, как само собой разумеющееся, словно кем-то предопределенное, как бы даже и не греховное вовсе… и затащило в ловушку, когда нужно, нужно, нужно себя убеждать, кричать на самого себя: порви! Вырви к едрене матери! С корнем! И плюнь, забудь, будто и не было никогда!!!

Кричи не кричи – не помогает. В горле ком, во рту сохнет, ноги ватные.

Мы сидели с моим ленинградским другом на скамейке в сквере, солнце светило, и Амок мой был со мной тут же. Не бросил меня, дружок…

Прошлой ночью, лежа на койке в своем 435-м, когда я скрипел пружинами матраца, стал вспоминать свою жизнь, чтобы хоть сделать попытку разобраться во всей этой дребедени, что теперь стряслась.

Было уже такое с тобой? Чтобы так же психовал, сходил с ума в ожидании, пока зазвонит телефон. Разве нет? Ну, давай вспоминать по порядку. Может, уснешь. Вместо счета до ста. Вместо слонов и верблюдов в пустыне.

…Я учился в школе. Закончил девятый. Она, моя будущая первая, тоже перешла в десятый. Мы с ее двумя подругами по классу и с одной мамой на всех (мама была как раз подругина) отдыхали в Бендерах, на Днестре. Я томился томлением девственника и ревновал ее к мальчику постарше, студенту-москвичу Виталику. Он плавал лучше меня и учил плавать ее.

Я не вынес этого и сбежал ото всех них в Одессу. Сорвался, сел в поезд и утром приехал в незнакомый город па море. Там на гастролях был наш ленинградский театр, где играла подруга моей мамы. Приют мне был обеспечен. Я немного заработал – играл в массовых сценах – на скромную жизнь в чужом городе, купался в море и удивительно быстро забыл все муки бендерской ревности. Через месяц вернулся в Ленинград. Студент-пловец уехал к себе в Москву, и все стало на свои прежние места.

Мое жениховство длилось еще четыре года. Она училась в Ленинграде, я переехал учиться в Москву. В праздничное и каникулярное время мы дорывались друг до друга, а потом опять расставались, чтобы увидеться через месяцы. Разлуки подогревали чувство. Долгое женихание завершилось десятилетним браком и двумя детьми.

Так уж случилось, что моя первая жена была моей первой женщиной. Мне было двадцать лет. Несовременно. Чтобы не отстать от других, нужно было восполнить пробелы. Восполнял. Случайные связи. Кажется, так это называется в венерологических диспансерах.

Малорадостен был брак, безрадостны были и связи. «Живу как все, – успокаивал я себя. – Любовь? Дело, работа – вот главное в жизни». Расходиться я не помышлял, к тому же – дети. И я шатался.

Лет через девять дошатался до одной секретарши. И вот тут-то я узнал, что и почем! Страсть. Греховная. Оголтелая. «Как же я без этого жил раньше? – думал я. – Да и жил ли я?!» Наша случка длилась целый год.

Как уже было заявлено, раздвоение для меня губительно. И я расстался. С женой. Вроде даже так получилось, что это она со мной рассталась: ушла к человеку, с которым у нее был роман. А мне и в голову не влетало! Но ушел из нашего дома, где дети, я. Собрал два чемодана и теперь уже с чистой совестью предался утехам с секретаршей. Прожили мы под одной крышей ровно десять дней. Говорить нам с ней было совершенно не о чем, даже во время прощального разговора.

Я со своими двумя чемоданами приполз к маме на раскладушку. Работал я всегда много. Теперь нужно было зарабатывать на алименты. «Дело – это главное! – твердил я себе. – Остальное приложится».

Что-то действительно прикладывалось и тут же забывалось. Я не терял надежды. Я ждал ее, единственную и неповторимую, на всю жизнь. «Уж теперь-то я не ошибусь в выборе, – думал я. – Она появится, и я ее сразу узнаю». Она должна была появиться. И как можно скорее! Завтра. Хорошо бы сегодня. Время уходит. Вот уже и плешь появилась. Часами стоял я перед зеркалом, пробуя варианты зачесов и заемов.

Я торопил события и лихорадочно выискивал, высматривал свой шанс. Я хотел бросить на карту остатки от того двадцатидвухлетнего, который мог залюбоваться собой, едва взгляд падал на свое мелькающее отражение в витрине. Тот очень любил свое отражение в стекле вагонной двери поезда метро, который мчится от станции к станции, а пролеты так восхитительно длинны!

В глазах теперешнего тридцатидвухлетнего затаилась тревога: «Куда ж это все подевалось? И где, где, где искать ее, единственную, мой последний шанс, не в ресторане же актерского клуба? Она должна немедленно появиться, пока я еще на что-то похож!»

«И, крылышкуя скорописью ляжек», выпорхнула одна балерина – Ангел добра в невыразимой пачке. Если продолжать цитату из поэта – «красавица, с которою не ляжешь». Пачку-то куда? Красавицей она не была, но, однако, легли. Прилегли, так будет вернее. Я постоянно чувствовал эфемерность и временность всего, что у нас с ней происходило. Легкие начала, блистательные дебюты и кошмарные финалы – мое проклятие!

«А что? – сказал я себе, увидев ее на сцене в пачке. – Может быть, это именно она?»

Талантлива, знаменита, Сильфида, Жизель, Тальони, она сошла с картины Серова! Другой такой нет. Она должна стать моей. Нет, не просто моей, а моей женой. «Я прошу вас, тебя. Как же я жил до тебя раньше, милая, да и жил ли я вообще?!»

…Черт возьми! Почему же она не звонит? Сколько можно ждать звонка?! Будь ты проклят – сучий телефон! Во рту пересыхает, ноги ватные, жить не хочется… Что же это за пытка! Она должна быть сейчас рядом со мной, иначе я сдохну. Нет, всегда, всегда, до старости. Я буду ее любить, даже когда она станет старухой. Вот! Я уже представляю ее такой! И люблю, люблю, но только позвони и приходи ко мне сейчас, сию минуту! Ну, проклятый телефон! Звони же, подлец! Так я познакомился с Амоком. Он подкрался незаметно и дружески обнял меня…

Мне было тридцать два. Я и тогда не чувствовал себя юношей, но сейчас-то, сейчас еще двадцать лет следует приплюсовать. Сколько получается? Хорошо, хорошо, без этих двух месяцев… Пятьдесят два. Почти пятьдесят два. Если еду в метро, спокойно сижу на скамейке, в стекло не гляжусь. Разве что иногда по привычке. И вот на тебе! Он, мой друг Амок, не забыл меня, навестил-таки…

Известно, что все проходит, но проходит не без следа. Я еще долго не мог очухаться. Еще пришлось подергаться. Идиотская женитьба на малознакомой грузинской женщине с древнегреческим именем. Подтверждением, что все, что произошло, действительно было, а не пригрезилось в кошмарном сне с грузинского похмелья, – моя дочь. Грузинская дочь. Ей теперь… Сколько же ей лет? Ну да, конечно, семнадцать. Если считать точно, как в аптеке, – семнадцать лет и девять дней. Значит, все-таки было венчание в тбилисской церкви, весь этот беспросветный сюр. Была и короткая жизнь в Москве в каких-то квартирах, которые я добывал и разменивал. Нет, жизнью это не назовешь. Это вообще никак не назовешь. Из области – не бывает.

Когда она захрипела, я опомнился, слава Богу, опомнился! Я душил ее, не из ревности – из ненависти. Эта, с древнегреческим именем, умудрилась за один год принести много зла. И не мне одному. Но я, слава Богу, опомнился и вышвырнул ее на улицу. Ночью. Следом и ее дорогую шубу, недавно приобретенную в комиссионке.

Сил нет вспоминать это. Да и не к месту. Прошлой, бессонной, когда искал в прошедшем аналоги теперешнему, – промахнул как ненужное. Не задержусь и сейчас.

Наутро после незавершенного пятого акта пьесы Шекспира оказался я в больнице без сознания. Ждали кровоизлияния. Но Бог спас. Кровь вышла на лицо – лицо было синего цвета. Пронесло.

В очередной раз я стал потенциальным женихом. Выпивающий алиментщик. Трое детей от двух бывших жен. Крохотная однокомнатная, где еще предстояло сделать ремонт. Пока же я опять спал на маминой раскладушке. Завидный женишок ожидал кого-то! Отличная партия, ничего не скажешь!

Нашлась дура. Умная женщина, а дура, эта, моя третья, которая рискнула… Первые восемь лет жизни в нашем доме, который она создала, прошли быстро. Впервые у меня был дом, где любили бывать мои друзья, я мог спокойно заниматься своей работой и еще умудрялся пить в придачу.

Через день, через два на третий, уж раз в неделю обязательно. Она на перекидном календаре рисовала рюмки. Для точности, чтобы не забыть. Я злился, но считала она лучше меня. Когда я балдел, пускался в воспоминания. Вспоминал пачку, реже секретаршу и пьяно молол что-то про некую артистку, которая даже не глядела в мою сторону…

Ох, друг ты мой единственный, прости меня, если можешь. Сам бы, наверное, не простил. Простила ли ты до конца? Не знаю… Если когда-нибудь прочтешь этот бред (чего не бывает в жизни?), прими мое спасибо тебе. Жена всегда давала мне чувство стабильности и покоя. Одним пребыванием рядом – гнала страхи, давала силы дышать ровно.

Ну что рядом с этим смешные движения с одинаковым, одинаковым во всех случаях концом, последним вздрагиванием и вытеканием чего-то липкого? Тогда почему же, почему мы так зависим от этого?!

Да потому что, когда ты с ней, с самой желанной, когда орешь животным криком и готов умереть в ту минуту от счастья, так не думаешь! В этот счастливый миг вообще не думаешь, тебя самого просто нет. Есть вы двое.

Ее звали… Да наплевать, как ее звали! Она была артисткой. Она не могла не возникнуть в моей жизни. Рано или поздно. Такая, как она, у такого, как я. Напомню: двойная жизнь для таких, как я, губительна. И я стал крушить…

Две недели, всего две недели с актрисой под одной крышей разбили все мои иллюзии о возможной гармонии: чтобы и любовница, и друг, и хозяйка, а еще бы и мать в придачу. А я вроде как ее сын или она моя дочь… Смех!

Мы разбежались. Поколебались и разбежались. Я был прощен и вернулся в Дом.

«Финал! – думал я. – Это нужно было пройти. Вроде прививки, противоядия в моей семейной жизни. Все. Никаких страстей. Тебе не написано на роду. Уже сорок четыре. Пора, мой друг, и точка».

Я даже бросил пить. Я исключил все. Ну, почти все. «Почти» случалось крайне редко, почти не случалось.

Я стал работать как бешеный, я жил работой, я жил с работой, можно сказать, занимался с ней любовью, считал каждую новую свою работу наградой за предыдущую.

Когда я болел, а это бывало все чаще, жена лечила меня или навещала в больницах. Жигуленок моего товарища влетел в лобовой удар на шоссе. Мы все остались живы. Друг сказал: «Значит, ты еще не достиг истины». А в чем она, истина?

Может, как раз в том, что жена всегда была рядом со мной? Слава богу, не в машине, от которой остался кусок железа, а в больнице, где меня склеивали, где я заново учился двигать ногами!

Конечно, и она сама говорила, что уже не любит меня, как до истории с артисткой. Понятно. Она, ревнивая до безобразия, теперь даже стала меньше меня допекать за воображаемые измены.

Я не верю гороскопам. Однако я – Весы, она – Козерог. Сочетание, не сулившее нам безмятежной жизни. Опять же, каждый человек – мир. Почти герметичный. Умирает-то каждый в одиночку, и Амок у каждого свой собственный. Амоки между собой не дружат.

Мы с женой не исключение из этого распорядка вещей. Она – Козерог – часто взрывается на пустом месте. Я говорю ей: «Не женственно. Успокойся. Не идет это тебе. Что за характер!» Про свой промолчу. Весы. Типичные Весы.

Дело у нас часто доходило до ссор. С криком, даже с матом, стены тряслись. Я потом говорил: «Соседей стыдно…» А главное, из-за чего? В том-то и дело, что через час мы оба не помнили. Не было причины. Так, взрыв, скандал, и все, отходим. Быстро отходим. Оба. Весь тарарам ни из-за чего.

Но если мозгами пошевелить, что-то там есть, какая-то причина, причина всегда есть. Только вот до ума не доводим. Боимся.

… В июне я заканчиваю очередную работу, и в субботу захотелось за город. Позвонил друзьям. Они пригласили на дачу. Настроение у меня было превосходное. Дела шли хорошо, работа задалась, жена в последнее время тоже веселая, ни одной ссоры.

Когда звонил, трубку взяла дочка моих друзей. О чем-то пошутила по телефону. Ей-то чего не шутить. Молодая, 29 лет. Нет, в начале июня, в ту субботу ей было еще 28. Если опять начинаешь считать, бухгалтер, – точно считай. Хорошо – 28. Без двух недель 29. Почти 29. Еду я к ним на такси и думаю: что-то сегодня хорошее должно случиться, необычное. И в груди замерло, однако не испугался, а, напротив, повеселел, как в молодости бывало. Азарт какой-то во мне появился, я даже голову в окно высунул и ветру подставил.

Почему я решил, что что-то у меня должно случиться сегодня и случиться с ней? Не знаю. Богом клянусь – не знаю. Не было никаких к тому оснований. А произошло враз, вмиг. Как будто нам обоим кто-то внушил, а мы легко подчинились. Другого объяснения нет. Она и я? Я и она?

Расскажи мне кто-нибудь такое раньше, я бы ему в лицо рассмеялся.

Ты что, забыл? Ведь тебе и рассказывали еще полгода назад. Кто же, кто? А, вспомнил – моя собственная жена. Она мне, смеясь, рассказала про этот дурацкий слух. Вот тогда и я рассмеялся: «Что за бред, – говорю, – откуда?» – «Вот такие люди кругом, несут что попало. Ты и она – вправду смешно!»

Действительно смешно. Она, можно сказать, выросла у меня на глазах, из симпатичной девчушки стала милой барышней. Помню, как у нее роман начался с ее будущим мужем, моим товарищем по работе. Они потом разошлись.

А на свадьбе их я даже был свидетелем в загсе. Она была уже с животом. Я игрался в родственника из мафии: «Подонок! Хотел обесчестить нашу девочку и смыться! Не вышло! Венчайте их, венчайте быстрее – не плачь, девочка моя, у твоего ребенка будет отец! Красавица наша! Венчайте их скорее, не злите меня, порка-мадонна!» – словом, паясничал и веселил всю честную компанию. Смеялась и моя жена, она тоже была в загсе. Все смеялись. Ну, почти все. Брачующаяся недоумевала. Но потом и она рассмеялась. Вот и досмеялись. Особенно я.

Сегодня утром я сказал ленинградскому другу, что надо кончить все, вырвать с корнем к едрене фене, растоптать в себе, в себе! – это сейчас главное! Чтоб и следа не осталось. Конечно, друг согласился. Мы помолчали. У меня пересохло во рту, ноги стали сразу ватные, и я ему сказал: «И потом доживать жизнь, да?» До-жи-вать.

Пишу и думаю, а что я пишу? Дневник, письмо или рассказ? Рассказ из жизни. Почти рассказ… Почти… Опять какая-то бессмыслица выходит… Такая, видать, полоса пошла…

Писатель – это человек, который записывает за собой, вот и я за собой сор собираю. Пишу это несколько часов подряд, не отрываясь от бумаги, спина болит, и боюсь остановиться.

За окном еще ночь. Наверное, она уже спит. Утомилась и спит. Одна. Он уже ушел. Или рядом. Неважно. Кажется, что я себя уже достаточно измотал, вымотал и выжал, пора это белье развешивать. Может быть, мне даже удастся уснуть в моем одиночном.

К тому же я, хоть и недолго, слышал ее голос. Может быть, даже она и не лгала вовсе, может быть, у нее взаправду было несколько друзей, и теперь она спит одна в своей постели, лежа на животе, как она любит. А завтра в половине девятого я услышу eе голос.

Вот-вот! Ты уже не можешь жить спокойно, если не слышишь ее голоса! Что ж это со мной деется? Я попал, влип, щелк, и все.

– Господи! Если бы мы с ней встретились шестнадцать лет назад…

– Что ты несешь, ей было тогда всего тринадцать!

– Ну если бы ей было двадцать девять, как теперь, а тебе, как тогда, тридцать шесть, всего тридцать шесть.

– Слушай, ты совсем сошел с ума с этими подсчетами!

Ложись спать! Поставь наконец точку и немедленно ложись в постель. Если хочешь, считай уже, лежа в темноте, и заснешь. Сегодня это тебе удастся… ну.

Спи, чудовище.

Ленинград, гостиница «Астория», № 435

Август, 1986