Глава 19. Свеча в окне

В один из дней спустя две недели после исчезновения Яна Катя проснулась ближе к полудню. По привычке прислушалась к звукам в квартире. Привела себя в порядок. Вызвала такси.

Поездка оказалась дорогой, Катя поняла это, рассчитываясь с шофером. Вытрясла из кошелька содержимое. Немного не хватало. Таксист, наверное, не сразу поверил – в такой дом приехала, – но, похоже, что-то в облике пассажирки заставило его молча взять неполную сумму.

Катя нажала на кнопку звонка.

Особняк за оградой и в прошлый раз давил на нее, а теперь нависал, словно огромный айсберг, на пути которого случайно оказалась лодочка Кати.

Снова нажала на кнопку.

Солнце припекало голову, обжигало плечи, слепило глаза. Катя приложила ладонь козырьком ко лбу, надеясь разглядеть в окнах силуэт, движение – хоть что-то, подтверждающее: она приехала не напрасно. Но все было тихо, мертво.

Позвонила в третий раз.

– Я приехала к Марго по поводу Яна, – на всякий случай сообщала она глазку видеокамеры.

Электронный замок, наконец, щелкнул, и калитка приоткрылась.

На крыльцо вышла Марго. Короткое красное платье, мягкие алые туфельки, волосы уложены ракушкой.

– Что там с Яном? – вполголоса спросила она.

– Он исчез, – так же тихо ответила Катя.

Марго едва заметно выдохнула.

– Не бери в голову.

– Он не появлялся уже две недели, – настойчивым шепотом продолжила Катя. – Мобильный недоступен. Как и у тебя, кстати.

– Вот видишь, и со мной все в порядке. Так что сделай глубокий вдох, – Марго продемонстрировала как, – и успокойся. Ну, забылся в объятьях какой-нибудь «ляльки», с кем не бывает.

– А если нет? – наседала Катя. – Если что-то случилось? Нужно заявить в милицию!

– Да куда он денется? – Марго закатила глаза. – Ян как таракан. Из нас всех после ядерного взрыва выживет только он.

– Пожалуйста! Марго! Я чувствую, – Катя скомкала майку у себя на груди, – я чувствую: что-то произошло. Он обещал. Он же игрок и никогда не нарушает обещания.

Марго закатила глаза.

– Я обзвонила все больницы и милицейские участки, – не сдавалась Катя. – Я обзвонила морги. Ты хоть представляешь, какого это, диктовать приметы Яна и ждать ответа?!

– Молодец, большую работу проделала. Но я на это не подпишусь.

– А его отец?

Марго рассмеялась, запрокинув голову. Катя хмуро ждала, пока она успокоится.

– О нет, его отец тоже не будет этим заниматься.

– Хочу сама его спросить, – твердо сказала Катя.

– О! – Марго приподняла бровь – совсем как Ян. – Ну, давай. Удачи. Помнишь, где кабинет?

Катя взлетела по ступенькам на второй этаж. Перевесилась через перила.

– Игнат Вадимович? – шепотом уточнила она.

Марго кивнула.

Катя постучалась и открыла дверь.

Игнат Вадимович расхаживал по ковру босиком, засунув одну руку в карман домашних штанов. Второй прижимал к уху мобильный и что-то жестко выговаривал собеседнику. Заметив гостью, он опустил руку с телефоном. Увидев выражение его лица, Катя пожалела, что не дождалась приглашения войти.

– Здравствуйте, – промямлила она. – Извините, что помешала. Я по поводу Яна.

Собеседник все говорил, но Игнат Вадимович, казалось, забыл о нем. Катя посчитала это хорошим знаком.

– Ян исчез две недели назад. Пожалуйста, помогите его найти.

– Понятия не имею, где он, – отчеканил Игнат Вадимович.

Все. Больше никто не поможет. Рвалась последняя ниточка.

– Игнат Вадимович, вы же такой могущественный, вы обязательно, обязательно найдете своего сына – если захотите.

– У меня нет сына.

– Яна… – беспомощно пояснила Катя и на секунду прикрыла глаза, в которых начали собираться слезы. – А если с ним произошло что-то плохое?

Он поднес телефон к уху:

– И когда открытие?

– Я работаю в казино, – тихо произнесла Катя. Игнат Вадимович поднял на нее взгляд. – Вы можете как-то это использовать.

Он гневным жестом указал на дверь.

– Пожалуйста… – одними губами прошептала Катя. – Умоляю…

Но для Игната Вадимовича она уже ушла.

…А еще я хорошо умею исполнять желания.

Катя сглотнула ком в горле. Должна. Ради Яна. Если это спасет его – пусть. Такова цена.

– А еще…

– Подожди, – сказал в телефон отец Яна и так посмотрел на Катю, что та попятилась.

Дверь захлопнулась, едва Катя переступила порог.

Она почти это сделала. Почти сказала. Как?.. Как она могла даже подумать о таком?

А если бы он согласился? А если бы об этом узнал Ян?

Что с ней сделал этот город? Что она сама с собой сделала, если решилась на такое? Где предел? И есть ли он теперь?

Недалеко, между крыш деревенских хат, блеснул на солнце золотой крест. Он звал ее, и Катя пошла. Сидела на скамье, пока не унялась дрожь. Потом опустилась на колени перед иконой Божьей Матери и, беззвучно шевеля губами, молилась за Яна.

Она представляла его идущим по длинной-длинной проселочной дороге. По бокам – поля и ломаная кромка далекого леса, как зубья пилы. Он устал, силы на исходе. Солнце виснет над головой раскаленным шаром. Катя шепчет Яну на ухо: иди, не останавливайся. Легонько толкает его в спину призрачной рукой, прикрывает ладонями его голову, спасая от палящих лучей. И Ян словно слышит, словно чувствует: идет дальше, хотя у этой дороги не видно ни конца ни края.

Когда Катя подняла голову, витражное стекло уже потускнело. Церковь наполнилась прихожанами. Они осеняли себя крестами, зажигали свечи, шептали молитвы. Батюшка готовился к вечерней службе.

– Помер кто? – с сочувствием спросила горбатая беззубая бабка.

Катя поднялась с колен.

– Нет, – машинально ответила она.

* * *

Ян не знал, сколько времени он провел в деревенской избе. Помнил рассветы и закаты – вспышками. Помнил свет полной луны, от которого было не скрыться, как от лампы, направленной в лицо. Он видел себя со стороны сидящим на высоком стуле, в черной шляпе, сдвинутой на лоб. У него были пустые руки. На него смотрели пустые кресла, обтянутые красным велюром. Он чувствовал запах незнакомых женских духов, который ускользал, как утекающая сквозь пальцы длинная светлая прядь волос. А еще звучала музыка, та самая, которую он слышал в доме у родителей Кэт. Ян пытался ладонями захватить воздух, нажимал на клавиши невидимого инструмента, чтобы хотя бы кончиками пальцев запомнить мелодию.

Он бодрствовал в полубреду, но даже в таком состоянии боялся засыпать. Переход в сон был сродни прыжку в черноту, во время которого возникало тошнотворное ощущение свободного падения и гадкий, горьковатый привкус во рту.

Но однажды после падения стало светло. Сквозь опущенные ресницы Ян наблюдал, как мухи ползают по тусклому оконному стеклу, нижняя половина которого была закрыта серыми, с вкраплением дыр, занавесками. На подоконнике в крохотном блюдце с отколотым боком стоял огарок свечи. Наверное, той самой, что привела его сюда.

Ян медленно повернул голову. Часть комнаты, в которой он находился, отгораживало ветхое покрывало, перекинутое через натянутую веревку. В углу висела икона. Бревенчатые стены украшали выцветшие черно-белые портреты.

Под весом его тела прогибались пружины металлической кровати – так сильно, что Ян скорее полусидел, чем лежал. Странно, но пока он совсем не чувствовал боли.

Один глаз видел хорошо, со вторым что-то было не так.

Скула зудела. Ян дотронулся до нее, пальцы нащупали шершавый рубец, покрытый коростой.

Пошевелил руками, ногами – заскрипели кроватные пружины. Попытался привстать – и только тогда в ребрах заныло. Но легко, не так, словно их отламывают от позвоночника. Заглянул под одеяло: у него на груди лежала грязная, влажная, до тошноты воняющая тряпка. Приподнял двумя пальцами за край – и опустил. В тех местах, где болели ребра, на коже выступали большие, с куриное яйцо, бурые пятна.

Бабка отвела покрывало рукой и подошла к Яну. Она по-прежнему была во всем черном, только теперь к одежде добавился засаленный тулуп. На ногах – что-то вроде валенок. В августе.

Старушка оказалась низенькой, сухонькой, совсем старенькой и теперь напоминала не ангела Смерти, а чью-то прабабку, застрявшую в заброшенной деревне.

– Здрасьте, – он закашлялся, машинально приложил руку к груди, но боль едва ли почувствовал. – Меня Ян зовут. А вас?

Бабка молча сменила ему одну вонючую тряпку на другую. Ян попытался встать – старуха надавила ему на плечи и что-то промычала.

– Ясно. Вставать нельзя, – он пошевелил головой, пытаясь устроиться получше. Высокая и теплая подушка – теперь это было неудобно и неприятно. Похоже, он выздоравливал. – Долго я здесь?

Старуха промычала в ответ.

– Может, у вас ручка есть и листок какой?

Старуха что-то показывала пальцами, но на языке жестов Ян не понимал ни слова.

Не те языки учил.

Усмехнулся про себя.

Бабка указала пальцем на свой открытый рот. И хотя это могло обозначать все что угодно, Ян спросил то, чего жаждал больше всего:

– Есть? Хочу ли я есть?

Старуха кивнула.

Ян откинулся на подушки.

– Да. Я хочу есть.

Бабка поковыляла за «стенку». Принесла суп с распухшими макаронами и толстыми, с палец, кусками картошки. На краю тарелки, впитывая жидкость с островками жира, лежал ломоть хлеба. Бабка принялась кормить Яна с ложки, мычанием пресекая попытки есть самостоятельно. Пальцами землистого цвета она отрывала куски хлеба и клала ему в рот. И Яну казалось, что ничего вкуснее он в жизни не ел.

Жирная струйка стекла по подбородку, он вытер бороду запястьем. Потом, ошарашенный, провел ладонью от уха до уха. Щетина была густой и жесткой. Он и не помнил, сколько требовалось времени, чтобы отрастить такую.

– Можно зеркало? – попросил он после завтрака.

Бабка снова скрылась за покрывалом и вернулась с круглым зеркальцем, мутным от пыли и грязи. На ходу протерла его подолом черного фартука.

Стараясь не обращать внимания на волнение, крутившее живот, Ян взглянул на свое отражение. Так он и думал: кривой бордовый шрам пересекал лицо от щеки до виска, цепляя уголок глаза, который теперь чуть косил вниз.

Урод.

Отвернулся. Бабка, мыча и покачивая головой, убрала зеркальце.

Этой ночью Ян долго не мог заснуть. Дотянулся до подоконника и спичкой зажег огарок. Пламя отражалось от стекол двойных рам, не убранных на лето, и казалось, что там, за окном, кто-то тоже жжет свечу.

* * *

Дорога из церкви домой заняла четыре часа. Катя добиралась то на попутке, то пешком. Пришла без сил. Открыла дверь и первым же делом отметила: Яна нет. Рухнула на кровать и лежала в забытьи, пока в приоткрытое окно не стал просачиваться прохладный воздух. Приняла душ и поехала в казино.

Отстояла смену как робот. Потом впервые согласилась пойти в бар вместе с другими дилерами. Танцевала и танцевала, выпивая одну бутылку пива за другой. Все мельтешило перед глазами, оглушало, слепило – и не останавливалось, не смолкало. Силы закончились внезапно, словно села батарейка. Катя заснула прямо возле столика, на диванчике. Открыла глаза, когда ее растормошил знакомый дилер.

Вышла на улицу. Солнце уже подползало к верхушкам домов. Светило радостно и ласково, словно подлизывалось. Безоблачное небо прорезал белый крест самолетных следов. Толкая перед собой радугу, высвеченную в мельчайших каплях, ползла поливальная машина.

Попросила закурить у случайного прохожего.

Сидя на ступеньках, долго выкуривала сигарету.

Потом заехала домой, привела себя в порядок и пошла в милицейский участок.

Она собиралась уговаривать, умолять, угрожать – лишь бы у нее приняли заявление. Но, оказалось, заявить об исчезновении мог любой человек, а не только родственник.

* * *

Через день бабка разрешила Яну вставать с кровати, но не прекратила поить отварами: то по чайной ложке, то по кружке – в основном, горечь на разные лады. Мазала шрам какой-то зеленой жижей. Еще через день Ян надел свою одежду, выстиранную, кое-где нехитро заштопанную, и прошелся до конца деревушки, в которой насчитал два десятка домов. Бабкина хата оставалась единственной жилой.

Электричества не было. Газа, канализации. Телефона. Бритвы.

Старуха, имени которой он так и не узнал, варила еду в печи. Хранила в погребе. Ту, что в стеклянных банках, опускала на веревке в колодец. Несмотря на возраст, она была расторопной и шустрой, разве что при ходьбе хромала.

Через два дня Ян почувствовал себя вполне здоровым, только при резких движениях ныло в груди. С этого времени у него появились обязанности. Собирал яблоки, срывал какую-то траву с желтыми цветами, складывал в букеты и подвязывал под крышей сарая для просушки. Мыл пол. Стоя на коленях, вырывал сорняки, из-за которых не было видно картофельной ботвы. И за все это время ни он, ни старуха не сказали друг другу ни слова. Молчание, наверное, тоже было целебным. Спокойнее, тише становилось на душе.

Через четыре дня Ян проснулся на рассвете от мерного гула мужского голоса. Некоторое время лежал неподвижно, вслушивался. Потом подскочил и стал одеваться. Рванул на кухню, а там бабка наливает водку поджарому седому мужичку.

– А, Ян… – жуя закуску, вроде как поздоровался мужичок и кивнул на табурет. – Садись давай.

Ян сел. Слышать здесь чей-то голос, кроме своего, было непривычно и неприятно.

Мужичок вытер руки о засаленные джинсы, протянул ладонь.

– Женя, Марысин внук. Ну, давай, – он наполнил Яну рюмку. – Дрябнем – и за работу.

Ян согласился, с трудом представляя, какая после такого завтрака может быть работа.

Мужичок не шутил. Едва они выпили пару ледяных стопочек и закусили яичницей, зажаренной на сале, как Женя повел Яна во двор, где стояли разобранные едва ли не до остова «Жигули». Рядом, на только что скошенной траве, чернели детали машины, рассортированные по принципу, известному только Жене.

От непривычного завтрака живот Яна крутило, но работа спорилась. Чистили, смазывали, устанавливали тормозные барабаны. Затем – колодки, накладки, генератор, стартер. Возвращали к жизни старенькие, в ржавых веснушках, «Жигули». Солнце припекало голые плечи и непокрытые головы.

Мужик к труду оказался привычный, руки в мозолях. Работал ловко и быстро, но язык за замком не держал. Изливал душу, щедро окропляя скорострельную речь междометиями, не все из которых Ян слышал раньше.

Женя рассказал о своей семье: развод, двое деток, сожительница с сыном-подростком. О любимой работе автослесаря, которая так его вдохновляла, что он начал писать о машинах стихи. О теще, вынимающей душу даже после развода. О небе, на которое любил смотреть.

Вернулись после полудня, мокрые от пота. Помылись обжигающей колодезной водой. Снова выпили. Внучок хоть и размяк, но на бабку стыдливо косился и выраженьица свои держал при себе.

– Так ты животных любишь? – спросил Женя, опрокинув стопку. Ян приподнял бровь. – Марыся говорит, когда ты в бреду лежал, все шептал «котенок, котенок…»

Ян не нашелся, что ответить.

Странное дело – подсознание. Ведь так он называл Кэт всего пару раз. Почему же в беспамятстве выбрал именно это слово?

А Женя все говорил и говорил. Взаимной откровенности, к счастью, не требовал. Ян охотно слушал, время от времени густо намазывая ломти хлеба домашней тушенкой.

– И что, по-твоему, жизнь полосатая, как зебра? – спросил Ян, когда Женя, устав от водки и собственной говорливости, подпер красную щеку кулаком.

– Да, часто так и бывает, так и воспринимается человеком.

– Тогда моя жизнь – это зебра, попавшая под грузовик, – заключил Ян. – Когда я думаю о своей жизни, то представляю такую картину.

Женя окосело прищурился, словно хотел получше рассмотреть Яна.

– Эх, Ян! Ты ж почти мой ровесник, а такой… – снова покосился на бабку, – дурень!

И Женя рассказал историю Марыси. Как жила она в деревушке на Немане с мужем и семью детьми. Началась война. Пришли немцы и как-то решили утроить забаву: приказали мужу переплыть Неман, а то расстреляют. Река широкая, быстрая. Женин дед мужиком был сильным и пловцом неплохим, но после четырех «переправ» лег на землю. Все, не мог больше. Немцы его и застрелили – на глазах у семьи. Вот Марыся тогда и онемела. Ни одного слова больше не сказала. Молча детей подняла, всех семерых. Что ей пережить пришлось, одному Богу известно.

– А если бы сломалась, если бы хоть раз подумала, что жизнь ее похожа на зебру под грузовиком, меня бы не было. Голопузов бы моих не было. Племяш бы мой, хирург, детя́м сердца не пересаживал. Понимаешь?! А ты… Жизнь – это белая полоса. Почти всегда белая. Черная – если тебе реку надо переплыть, а сил нет. Если семь голодных ртов зимой. А под грузовик – это ерунда, это современное искусство. Авангард или как там. Пшик, в общем.

Ян придвинул шаткую табуретку к стене, прислонился спиной, прикрыл глаза. А Неман все шумел, и волны на нем вздымались, как на море. Где-то среди этих волн плыл человек. И если хорошо приглядеться, можно было рассмотреть шрам на его щеке.

* * *

Из-за отсутствия доски для объявлений Катя прямо на двери нарисовала тюбиком с клеем жирный крест и поверх старых черно-белых рекламный объявлений наклеила свое, ультразеленое. Еще недавно в ее руках пестрела стопка подобных листков: апельсиново-оранжевые, розовые, как фламинго, желтые, словно одуванчики. На объявлениях красовался забавный слоненок, поднимающий хоботом гантель. Подпись гласила: «Хватит СЛОНяться! Занимайтесь спортом!» И ниже, шрифтом помельче: «Рядом с вами открылся тренажерный зал». Катя выполнила план на сегодня – наклеила сто пятьдесят таких листков по всему району.

Кроме расклейки объявлений она уместила в одни сутки подработку уборщицей в соседнем магазине, смену в казино, курсы английского, зубрежку английского, короткий сон – и все еще оставалось время, чтобы ждать Яна. Словно сутки раздвинулись, впустили в себя больше двадцати четырех часов. Пока Катя работала или училась, ожидание тлело спокойно и ровно, как уголек. Но стоило остановиться, раздувалось пламя. Горело в солнечном сплетении, жгло глаза.

Самым тяжелым было время перед сном. Если Катя не выматывала себя настолько, чтобы забыться сразу, воображение снова рисовало дорогу, по которой шел Ян. Там дул шквалистый ветер, палило солнце. Иногда, уже в полудреме, она видела его в подвале среди крыс, которые пожирали контрольные ее мамы. Почти каждую ночь ей снилось, что он вернулся.

Краем глаза Катя заметила, что на крыльцо поднялся седовласый мужчина. Остановился позади ее, рассматривая наклеенную на дверь рекламу. Катя внутренне сжалась: наверное, она никогда не привыкнет к грубости.

– Наконец-то что-то жизнерадостное, – сказал мужчина и оторвал клочок объявления с номером телефона.

Катя подождала, когда дверь подъезда закроется. Опустилась на верхнюю ступеньку крыльца, глотнула воды из пластиковой бутылки. На то, чтобы завинтить крышку, едва хватило сил. Но на обратном пути Катя привычно зашла в церквушку, под чей колокольный звон она теперь часто просыпалась по утрам. Сидела на скамье до вечерней службы, молилась, как умела, ставила свечи за здравие.

Дома сняла одежду, пропахшую пылью и потом. Не включая света, надела ношеную майку Яна. Рухнула на его кровать, комом скрутила под щекой простынь. И в этот момент ей почудилось, что Ян увидел в конце дороги смутные, как мираж, очертания многоэтажек.

* * *

Через две недели, завершив все дела, Ян вошел в избу. Бабка только затолкала чугунный горшок в печь и оперлась о кочергу, чтобы передохнуть. Все поняла без слов. Отпустила. Только глаза ее стали печальнее. Жестом подозвала Яна, обхватила шершавыми ладонями его голову, наклонила к себе и трижды, звучно, крепко, расцеловала в щеки. А потом еще долго не убирала руки, все смотрела Яну в глаза, словно хотела что-то сказать. Женя, прислонясь к машине, терпеливо ждал, пока они распрощаются.

Когда Ян вернулся домой, Кэт выбежала из его спальни, одетая в его майку, с зареванным лицом. Бросилась навстречу, обняла изо всех сил – и разрыдалась, а он непонимающе хлопал ресницами. Даже подумал, что-то стряслось с самой Кэт. И только, когда сквозь всхлипывания до него донеслось «ты живой…», Ян понял, в чем дело.

– Не так сильно, котенок, – стиснув зубы от резкой боли в ребрах, прошептал Ян и попробовал разжать руки Кэт, но она вцепилась в него мертвой хваткой. Тогда Ян просто обнял ее.

– И что, ты две недели сидела в моей комнате и ревела? – спросил он, гладя ее по волосам.

– Месяц, Ян, – еще сильнее прижимаясь щекой к жесткой, колючей щетине, всхлипнула Кэт. – Тебя не было месяц…