Глава 4

Проблема Джоуи:

Нэнси и Эван Холт

Нэнси Холт пришла домой с работы – одной рукой она держит сына, а в другой сумку с продуктами. Поставив сумку на пол и открыв входную дверь, она замечает кучу почты на полу в холле, недоеденный Джоуи тост с корицей на столе и мигающий красный огонек телефонного аппарата: натюрморт, напоминающий об утренней спешке, когда каждого члена семьи надо было отправить по его месту назначения во внешнем мире. Нэнси, которая вот уже семь лет служит социальным работником, – невысокая изящная блондинка 30 лет. Она быстро двигается и быстро говорит. Она складывает почту на стол в холле и направляется на кухню, расстегивая на ходу пальто. Джоуи цепляется к ней сзади, подробно объясняя ей, как именно самосвалы сваливают груз. Джоуи – активный толстощекий четырехлетка, довольно хихикающий, когда ему что-то нравится.

Припарковав их красный «универсал», входит в дом и вешает пальто на вешалку ее муж Эван. Он забрал жену с работы, и они приехали вместе. Он явно не горит желанием влиться в кутерьму на кухне, но в то же время не чувствует себя вправе расслабиться с газетой в гостиной, а потому медленно просматривает почту. Эвану тоже 30, он продавец на складе мебели. Это крепкий, уже немного лысеющий блондин, который любит стоять, отставив ногу. В его манерах есть что-то одновременно обходительное и неуверенное.

С самого начала Нэнси называет себя «убежденной феминисткой»: она стремится к балансу в обязанностях и к равной власти. Когда они поженились, она надеялась, что у них с Эваном идентичности будут основываться одновременно на детях и на карьере, однако ее идентичность явно сдвинулась к родительской роли. Эван вполне одобрял то, что у Нэнси есть карьера, если она при это может заниматься семьей.

Осматриваясь в их доме этим вечером, я замечаю небольшую рябь на поверхности семейных вод. Выныривая из кухонной суматохи, Нэнси взывает: «Эва-ан, можешь накрыть на стол?». Слово «можешь» словно бы выделено курсивом – с таким раздражением оно произнесено. Разрываясь на части между холодильником, раковиной и плитой, с Джоуи, ползающим у нее под ногами, Нэнси хочет, чтобы Эван помог ей. Она попросила его, но словно через силу. Кажется, она злится на то, что ей вообще приходится просить. (Позже она скажет мне: «Я терпеть не могу просить; почему я должна делать это? Я что – милостыню прошу?».) Эван поднимает глаза от почты и бросает раздраженный взгляд в сторону кухни, возможно, уязвленный тем, что его просят в столь бесцеремонной манере. Он начинает раскладывать ножи и вилки, спрашивает, понадобятся ли ложки, открывает дверь, когда раздается звонок. Это соседский ребенок. Нет, Джоуи не может пойти играть прямо сейчас. Момент раздражения прошел.

Позже, когда я провожу интервью с Нэнси и Эваном по отдельности, свою семейную жизнь они называют абсолютно счастливой – если не считать «проблемы Джоуи». Джоуи очень сложно уложить спать. Они начинают укладывать его в кровать в восемь вечера. Начинает Эван, но Джоуи от него отбрыкивается. У Нэнси это получается лучше. К половине девятого они наконец укладывают его на кровать, по которой он весело ползает и прыгает. После девяти часов он продолжает просить то воды, то игрушки, и выбирается из кровати, чтобы включить свет. Это продолжается до половины десятого, а потом и до десяти – десяти тридцати. Около одиннадцати часов Джоуи принимается жаловаться на то, что его кровать «страшная», и говорит, что может заснуть только в спальне родителей. Вымотанная Нэнси уступает. Одним из пунктов их семейного соглашения является то, что укладывание Джоуи в постель – «работа Нэнси». Нэнси и Эван могут лечь в постель не раньше полуночи или даже позже, когда Эван уже устал, а Нэнси просто вымотана. Раньше, как рассказывает мне Нэнси, она любила заниматься сексом, но теперь секс кажется просто «дополнительной работой». Холты считают свою усталость и разлад в сексуальной жизни результатом «проблемы Джоуи».

Официальная история «проблемы Джоуи» – то есть история, которую поведала мне Нэнси вместе с Эваном, – начинается с крайней привязанности Джоуи к Нэнси и сильной привязанности самой Нэнси к нему. На послеобеденной прогулке по парку Золотых ворот Нэнси внимательно следит за каждым движением Джоуи. Вот он увидел белку; Нэнси говорит мне, что в следующий раз надо не забыть принести орешки. Потом Джоуи лезет на горку; она замечает, что его штаны слишком короткие – вечером надо их отпустить. Им хорошо друг с другом. Соседи и няня Джоуи говорят, что Нэнси чудесная мать, но не для протокола добавляют, что уж слишком «похожа на мать-одиночку».

Что касается Эвана, то он мало общается с Джоуи. У него есть привычный вечерний распорядок, он возится со своими инструментами в подвале, а Джоуи вроде бы всегда хорошо с Нэнси. На самом деле, Джоуи не особенно интересуется Эваном, и Эван не понимает, надо ли делать из этого проблему. «Маленьким детям мамы нужнее, чем папы, – философски замечает он. – Все мальчики проходят через эдипову стадию».

Происходят совершенно нормальные вещи. После долгого дня мать, отец и сын садятся за ужин. У Эвана и Нэнси первый шанс за весь день поговорить друг с другом, однако они с тревогой смотрят на Джоуи, ожидая, что у того вот-вот испортится настроение. Нэнси спрашивает его, хочет ли он сельдерея с арахисовой пастой. Джоуи говорит, что да. «Уверен, что хочешь именно это?» – «Да». Затем начинается возня. «Мне не нравятся волокна в сельдерее». – «Сельдерей состоит из волокон». – «Сельдерей слишком большой». Нэнси мрачно шинкует сельдерей. Напряжение нарастает. Каждый раз, когда один родитель заговаривает с другим, вмешивается Джоуи. «Мне нечего пить». Нэнси наливает ему сока. Наконец он говорит: «Покорми меня». К концу ужина победа Джоуи была полной и безоговорочной. Он заполучил внимание матери, пусть и насильно, а отец взялся за пиво. Но обсуждая это позже, они заявляют: «Это нормально, когда у вас дети».

Иногда, когда Эван стучится в дверь к няне, чтобы забрать Джоуи, мальчик даже не глядит на отца, высматривая за ним другое лицо: «А мама где?». Порой он просто отказывается идти домой с отцом. Иной раз Джоуи даже хлопает отца по лицу, как-то раз ударил его сильно, «безо всякой причины». Учитывая все это, трудно представить, будто отношение Джоуи к Эвану «совершенно нормальное». Эван и Нэнси начинают всерьез обсуждать «проблему хлопанья».

Эван решает найти способ сократить эмоциональную дистанцию с Джоуи. Чуть ли не каждую неделю он приносит ему какой-нибудь неожиданный подарок – игрушечный грузовик или шоколадку. Из выходных он делает дни «папы с сыном». Однажды в субботу Эван предлагает пойти в зоопарк, Джоуи неохотно соглашается. Отец с сыном уже надели пальто и готовы к выходу. Внезапно к ним присоединяется Нэнси. Она спускается с крыльца, держа Джоуи на руках, объясняет Эвану, что «она им поможет».

Эван получает мало знаков любви от Джоуи, и не знает, что с этим делать. Однажды вечером он сказал мне: «Мне не очень нравятся наши с Джоуи отношения, это все, что я могу сказать». Эван любит Джоуи. Он гордится этим энергичным, красивым, счастливым ребенком. Но также Эван словно бы ощущает, что в роли отца есть нечто смутно болезненное и что об этом сложно говорить.

Официальная история «проблемы Джоуи» состояла в том, что он испытывал нормальную для мальчика эдипову привязанность к матери. Однако Эван и Нэнси добавляют, что проблемы Джоуи усугубляются тем, что Эвану сложно быть активным отцом. А это, как им самим кажется, связано с тем, как к нему относился его собственный отец, замкнутый и отрешенный бизнесмен, всего добившийся сам. Эван говорит мне: «Когда Джоуи подрастет, мы будем вместе играть в бейсбол и ходить на рыбалку».

Записывая эту официальную версию «проблемы Джоуи» во время интервью и в процессе наблюдения, я начала сомневаться в этой истории. Сама схема, в которую складывались звуки шагов в типичный вечер, давала подсказки для иной интерпретации. Нэнси постоянно ходила туда-сюда, готовила ужин на кухне, двигалась зигзагами от кухонного стола к холодильнику, обратно к столу и к плите. У Джоуи были более быстрые и легкие шаги, он наматывал по дому большие восьмерки, носился от игрушечного грузовика к мотоциклисту, тем самым утверждая свои права на дом и свои вещи в нем. После ужина Нэнси и Эван начали убираться на кухне, и их шаги слились воедино. Затем снова послышались шаги Нэнси: цок-цок-цок, вниз в подвал к стиральной машине, вверх по покрытой ковром лестнице на первый этаж. Потом в ванную, где она наполняет водой ванну для Джоуи, затем к нему в комнату, снова в ванную вместе с Джоуи. Эван двигался реже – из кресла в гостиной к Нэнси на кухню, затем обратно в гостиную. Он перешел в столовую, чтобы поужинать, а потом пришел на кухню помочь с уборкой. После ужина он спустился вниз в свою мастерскую в подвале разобрать инструменты; позже поднялся наверх выпить пива, затем снова вернулся вниз. По шагам можно понять, что происходит: Нэнси отрабатывает вторую смену.

О ЧЕМ ГОВОРЯТ ШАГИ

С 8:05 до 18:05 Нэнси и Эван не бывают дома, они работают «первую смену», полный рабочий день. Остальную часть времени они разбираются с различными задачами второй смены: покупки, готовка, оплата счетов; машина, сад, двор; отношения с матерью Эвана, которая довольно часто заходит к ним проведать Джоуи, соседями, с их говорливой няней, наконец, друг с другом. В речи Нэнси отражаются некоторые мысли о второй смене: «Соус к барбекю закончился… Джоуи нужен костюм на Хэллоуин… Джоуи нужно постричься…» и т. д. Она демонстрирует определенный настрой, характерный для второй смены, все время озабочена установлением или восстановлением правильного эмоционального баланса между ребенком, супругом, домом и работой за стенами дома.

Когда я впервые встретилась с Холтами, Нэнси была поглощена второй сменой гораздо больше Эвана. Она сказала, что выполняет 80 % работы по дому и 90 % ухода за ребенком. Эван сказал, что выполняет 60 % работы по дому и 70 % ухода за ребенком. Джоуи сказал: «Я чищу пылесосом ковер и складываю салфетки», а потом в заключение добавил: «Мы все это делаем с мамой». Сосед согласился с Джоуи. Очевидно, у Нэнси и Эвана наблюдался разрыв в досуге: у Эвана свободного времени было больше, чем у Нэнси. Интервьюируя их по отдельности, я попросила объяснить, как они занимались работой по дому и уходом за ребенком с того самого момента, как поженились.

Нэнси мне сказала, что как-то вечером на пятом году брака (когда Джоуи было два месяца, то есть почти за четыре года до того, как я познакомилась с Холтами) она впервые серьезно заговорила об этой проблеме с Эваном. «Я сказала ему: “Знаешь, Эван, так не пойдет. Я занимаюсь работой по дому. Я выполняю всю основную работу по уходу за Джоуи, и я к тому же работаю на полную ставку. Меня это достало. Это ведь и твой дом тоже. Джоуи – и твой ребенок. Заниматься всем этим – не только моя работа”. Когда я немного остыла, я предложила ему: “Давай так: я готовлю ужин по понедельникам, средам и пятницам, ты – по вторникам, четвергам и субботам. По воскресеньям мы готовим вместе или ужинаем в ресторане”».

По словам Нэнси, Эван сказал, что он не любит «жесткие графики». Он сказал, что не всегда согласен с ее стандартами ведения домашнего хозяйства и что ему не нравится, когда ему навязывается этот стандарт, особенно если она «сваливает» на него обязанности, что, как ему казалось, она время от времени делала. Но с самой идеей в принципе он был согласен. Нэнси сказала, что в первую неделю план выполнялся следующим образом. В понедельник она приготовила ужин. Во вторник Эван задумал ужин, для которого надо было купить несколько продуктов, но по дороге домой забыл заехать за ними. Когда он пришел домой и не нашел в холодильнике и в кухонном шкафу ничего такого, что мог бы использовать, он предложил Нэнси пойти поужинать в китайском ресторане. В среду готовила Нэнси. В четверг утром Нэнси напомнила Эвану: «Сегодня твоя очередь». Вечером Эван соорудил гамбургеры и картошку-фри, и Нэнси поспешила его похвалить. В пятницу готовила Нэнси. В субботу Эван опять забыл приготовить ужин.

Когда все продолжилось в том же духе, в напоминаниях Нэнси стало больше резкости. Чем резче они становились, тем активнее забывал Эван – возможно, предчувствуя, что выговор был бы еще более резким, если бы он сопротивлялся более явно. За этим цикл пассивных отказов и следующих за ними разочарования и злости ускорялся, и вскоре война перекинулась на вопрос о стирке. Нэнси сказала, что будет правильно, если Эван тоже будет ею заниматься. Он в принципе согласился, но Нэнси, опасаясь того, что Эван сумеет уклониться, потребовала ясной и четкой договоренности: «Ты будешь стирать и складывать каждую вторую порцию белья», – сказала она ему. Эван почувствовал, что этот план для него – как ярмо на шее. В создавшейся ситуации в будние дни на диване в гостиной часто оставалась огромная куча нестираного белья, напоминавшая растрепанного гостя.

Нэнси, испытывая раздражение, начала потихоньку вставлять Эвану шпильки. «Я не знаю, что у нас сегодня на ужин», – говорила она порой, вздыхая. Или же: «Я сегодня готовить не могу, надо разобраться с этой кучей белья». Ее напрягала малейшая критика касательно беспорядка в доме. Если Эван не собирался заниматься работой по дому, у него не было абсолютного никакого права критиковать то, как она ею занималась. Случались и вспышки гнева: «После работы ноги у меня устали точно так же, как и у тебя. Я так же взвинчена, как и ты. Я прихожу домой. Готовлю ужин. Мою и убираю. И вот мы теперь планируем завести второго ребенка, а я не могу справиться с тем, что уже есть».

Через два года после того, как я впервые побывала у Холтов, я начала видеть проблему в определенном свете: как конфликт двух взглядов на гендер, каждый из которых был нагружен своими личными символами. Нэнси хотела быть той женщиной, в которой нуждались и которую ценили одновременно и на работе, и дома. Она хотела, чтобы Эван ценил ее за то, что она неравнодушный социальный работник, преданная жена и прекрасная мать. Однако ей было также важно, чтобы она могла ценить самого Эвана за его вклад в домашнюю работу, а не только за то, что он обеспечивал семью. Она бы с гордостью рассказывала подругам, что замужем за таким человеком.

Гендерная идеология часто начинается с детского опыта и питается мотивами, которые восходят к некоей назидательной истории из раннего периода жизни. Именно так обстояло дело в случае Нэнси:

У меня была замечательная мама, настоящая аристократка, но она пребывала в ужасной депрессии от того, что была просто домохозяйкой. Отец относился к ней как к половой тряпке. Она утратила всякую уверенность в себе. Помню, что, когда я росла, у нее была самая настоящая депрессия. В детстве я твердо решила, что не буду похожей на нее и не выйду замуж за такого мужчину, как мой отец. Если Эван не занимается работой по дому, по моим ощущениям, это означает, что он станет таким, как мой отец, – будет приходить домой, задирать ноги на стол, рычать на мать, чтобы она его обслужила. Это мой самый большой страх. У меня даже были кошмары на эту тему.

Нэнси считала, что подруги ее возраста, состоящие в традиционном браке, пришли к похожим плачевным результатам. Она рассказала об одной школьной подруге: «Марта чудом закончила городской колледж. У нее вообще не было желания учиться. Девять лет она просто таскалась за мужем [менеджером по продажам]. Ужасный брак. Она стирает вручную все его рубашки. Самый яркий момент в ее жизни был, когда ей было 18 и мы вдвоем катались по Майами-Бич на “Мустанге” с откидным верхом. Она набрала лишние 30 килограммов и ненавидит свою жизнь». С точки зрения Нэнси, Марта была более молодой версией ее собственной матери, страдающей депрессией, с дефицитом самоуважения, то есть выступала страшилкой, мораль которой заключалась в том, что «если хочешь быть счастливой, делай карьеру и найди мужа, который бы принимал участие в работе по дому». Когда она снова и снова просила Эвана помочь, это было тяжело, но это была попытка избежать судьбы Марты и ее собственной матери.

Эван представлял вещи в совершенно ином свете, и у него на это были свои причины. Он любил Нэнси, и, раз Нэнси нравилось быть социальным работником, он был рад поддержать ее в этом и гордился ею. Он знал, что, поскольку она относилась к своей нагрузке на работе очень серьезно, труд ее выматывал. Но в то же самое время он не понимал почему, раз она выбрала столь сложную карьеру, он должен был менять свою жизнь. Почему из-за ее личного решения работать вне дома он должен больше работать по дому? Зарплата Нэнси соответствовала двум третям зарплаты Эвана и была для них большим подспорьем, но, как призналась Нэнси, «если припрет, мы можем обойтись и без нее». Нэнси была социальным работником, потому что ей нравилось это. Ежедневная домашняя рутина была неблагодарным трудом, и, конечно, Эвану было совсем не нужно, чтобы Нэнси ценила его за то, что он занимается бытом. Равенство во второй смене означало для него снижение уровня жизни, и, несмотря на все высокопарные разговоры, он чувствовал, что на самом деле он так не договаривался. Он рад помочь Нэнси по дому, если ей это нужно, без проблем. Это было элементарной вежливостью. Однако подписываться под каким-то формальным договором о равном разделении обязанностей – уже чересчур.

Возможно, на его сопротивление повлияли и два других мнения. Во-первых, он подозревал, что, если будет делить вторую смену с Нэнси, она станет доминировать. Нэнси просила его сделать то одно, то другое. Эвану казалось, будто Нэнси одержала так много мелких побед над ним, что он должен где-то провести черту. В характере Нэнси была своего рода декларативность. И она призналась мне, что однажды «мать Эвана усадила меня и сказала, что я слишком напираю, что Эвану нужно все-таки побольше авторитета». Они оба соглашались с тем, что у Эвана чувство карьеры и самоуважения было более хрупким, чем у Нэнси. Ему случалось остаться без работы. Ей – никогда. У него в прошлом бывали запои. Ей пьянство было совершенно чуждо. Эван думал, что участие в работе по дому нарушит определенный баланс сил, который он считал правильным в культурном смысле. Он распоряжался семейным бюджетом и принимал важные решения о крупных покупках (например, о покупке дома), поскольку «больше знал о деньгах» и внес бо́льшую долю наследства, чем она, когда они поженились. Его профессиональные затруднения понизили его самооценку, и теперь как пара они пришли к некоему непререкаемому равновесию – сдвинутому, как она считала, в его сторону, – которое, если уравнять груз домашней работы, будет означать, что он уступит «слишком сильно». Тревога, скрывающаяся за стратегией Нэнси и заставляющая ее вести активные переговоры об их ролях, привела к тому, что Эван стал считать соглашение своего рода «уступкой». Когда он ощущал неудовлетворенность работой, у него вызывала отвращение сама мысль о том, чтобы дома быть под каблуком у жены.

За этими чувствами Эвана, возможно, скрывался еще и страх того, что Нэнси не хочет заботиться о нем. Его собственная мать, кроткая алкоголичка, в свое время сумела ловко отстраниться от своей роли, в значительной мере предоставив его самому себе. Возможно, что стремление не дать чему-то подобному случиться в его собственном браке – это моя догадка, не подтвержденная им, – подкрепляло его стратегию пассивного сопротивления. И отчасти его опасения были верными. В то же время он ощущал, что давал Нэнси шанс остаться дома или меньше работать и что она отказывалась от его дара, тогда как Нэнси ощущала, что такое предложение едва ли можно считать даром, учитывая ее чувства.

На шестом году брака, когда Нэнси снова стала сильнее давить на Эвана, заставляя его взять на себя обязательство работать по дому наравне с ней, по его воспоминаниям, он сказал: «Нэнси, почему ты не уйдешь на полставки, тогда ты будешь все успевать?». Сначала Нэнси была сражена наповал: «Мы уже столько времени женаты, и ты все еще не понял. Работа для меня важна. Я много работала, чтобы получить магистерскую степень по социальной работе. Почему я должна отказываться от этого?». Нэнси также объяснила Эвану, а позже и мне: «Думаю, что моя степень и работа были для меня способом убедить себя в том, что я не закончу как моя мать». Однако она получала мало эмоциональной поддержки, когда училась, как от своих родителей, так и от родителей мужа. (Ее мать избегала разговоров о ее магистерской работе, а родители мужа не пришли на церемонию выдачи диплома, хотя были приглашены, а позже заявили, что их не позвали.)

Кроме того, Нэнси получала больше удовольствия от посещения своих престарелых клиентов в неблагополучном районе, чем Эван от продажи диванов торговцам мебелью с напомаженной шевелюрой. Почему Эван не должен идти на те же компромиссы со своей карьерой и свободным временем, что и она? Она не могла взглянуть на ситуацию глазами Эвана, а Эван – ее глазами.

За годы борьбы, перемежающейся компромиссами, Нэнси видела лишь несколько мимолетных миражей сотрудничества, и все эти видения появлялись только тогда, когда она заболевала или уходила в себя, но тотчас же исчезали, как только она выздоравливала или же снова бралась за дела.

После семи лет брака по любви Нэнси и Эван зашли в ужасный тупик. Они начали огрызаться друг на друга, придираться и брюзжать. Каждому казалось, что его используют: Эвану – поскольку его предложение все устроить по-хорошему было сочтено неприемлемым, а Нэнси – потому что Эван не собирался делать то, что она в глубине души считала справедливым.

Эта борьба отразилась на их сексуальной жизни – сначала напрямую через Нэнси, а потом и косвенно, через Джоуи. Нэнси всегда презирала любую форму женского коварства и манипуляций. Она считала себя выше традиционных – не слишком честных – приемов, которыми женщины пользовались, чтобы добиться своего от мужчин. Ее семья считала ее ярой феминисткой, и она была с этим согласна. «Когда я была подростком, – рассуждала она, – я поклялась, что никогда не буду использовать секс, чтобы получить то, чего хочу, от мужчины. Поступать так – себя не уважать; это просто подло. Но когда Эван отказался выполнять свою часть работы по дому, я сделала это, я использовала секс. Я сказала: “Знаешь, Эван, я бы не была такой вымотанной и холодной каждый вечер, если бы мне не нужно было так много всего делать каждое утро”». Она почувствовала, что ее вынудили применить старую стратегию, а ее современные идеи заставили ее этого стыдиться. В то же время современные средства у нее кончились.

Замаячила идея развода, и супруги сильно перепугались. Нэнси насмотрелась на разваливающиеся браки и разводы пар с маленькими детьми в своем кругу. Один несчастный муж, их знакомый, настолько отстранился от семейной жизни (неизвестно, был ли он несчастлив и оттого принимал мало участия в семейных делах или же, напротив, его слабая вовлеченность довела его вторую половинку), что жена его бросила. В другом случае Нэнси видела, как жена так сильно пилила мужа, что он оставил ее и ушел к другой женщине. В обоих случаях после развода всем стало хуже, чем до него. Обе жены забрали с собой детей, сражались за них с бывшими мужьями и отчаянно боролись за деньги и время. Нэнси критически оценила результаты и спросила себя: «Зачем разрушать брак из-за грязной сковородки?». Оно того стоит?

НАВЕРХУ И ВНИЗУ: СЕМЕЙНЫЙ МИФ КАК «РЕШЕНИЕ»

Вскоре после этого кризиса в брачной жизни Холтов напряжение, связанное со второй сменой, значительно ослабло. Казалось, что проблема решена. Эван победил. Нэнси будет и дальше работать во вторую смену. Эван выглядел слегка виноватым, но помимо этого сказать ему было нечего. Нэнси устала постоянно поднимать эту тему, устала от того, что решения нет. Теперь же, вымотанная поражением, она тоже хотела, чтобы борьба закончилась. Эван был «таким хорошим» в других отношениях, зачем же тогда портить брак, постоянно ругаясь? Кроме того, она сказала мне: «Женщины ведь всегда приспосабливаются больше, разве не так?».

Однажды, когда я попросила Нэнси рассказать мне, кто какие задачи выполняет из длинного списка работ по дому, она, сделав широкий жест рукой, перебила меня: «Я делаю работу наверху, а Эван – внизу». «Что это значит?» – спросила я. Она объяснила, как ни в чем не бывало, что наверху – это гостиная, столовая, кухня, две спальни и две ванные. Внизу – гараж, склад и место для хобби – хобби Эвана. Она представила это как договор о «совместном выполнении домашней работы», без тени юмора или иронии – точно так же, как позже представил его и Эван. Оба сказали, что это стало лучшим решением для их спора. Эван будет заниматься машиной, гаражом и Максом, их псом. Как пояснила Нэнси, «Собака полностью на Эване. Мне за ней ухаживать не нужно». Нэнси заботилась обо всем остальном.

Следовательно, чтобы можно было приспособиться ко второй смене, гараж семейства Холтов был возведен до уровня полного морального и практического эквивалента всего остального дома. С точки зрения Нэнси и Эвана, «наверху и внизу», «внутри и снаружи» представлялись примерно как «две половины», то есть как честное разделение труда, основанное на естественном разделении их дома.

Холты представили свою договоренность о работах наверху и внизу как абсолютно справедливое решение проблемы, которая у них «была раньше». Это убеждение мы можем назвать семейным мифом и даже некоторой системой самообмана. Почему они верили в него? Я полагаю, они верили в него, потому что им нужно было в него верить, поскольку благодаря ему нашлось решение для ужасной проблемы. Оно позволило Нэнси по-прежнему думать о себе как о женщине, которую муж не притесняет, – и именно это представление о себе так много для нее значило. Это решение позволило избегать неприятной правды, заключавшейся в том, что Эван отказался участвовать в работах по дому, саботируя их в своем флегматично-пассивном стиле. Также оно позволило не думать о том, что в их столкновении Нэнси боялась развестись больше, чем Эван. Они совместно разработали эту внешнюю оболочку своей семейной жизни. Так супруги попытались договориться о том, что у них нет конфликта из-за второй смены, нет противоречий между их версиями женственности и мужественности и что недавно разразившийся между ними серьезный кризис был временным и преходящим.

Желание избежать подобного конфликта вполне естественно. Однако их уклонение от него неявно поддерживала культура их среды, особенно образ женщины с развевающимися волосами. В конце концов, эта восхитительная женщина тоже гордо выполняет ежедневную работу «наверху», без помощи мужа и без конфликтов.

После того как Нэнси и Эван достигли своего соглашения о разделении работы наверху и внизу, стычки между ними прекратились. О них почти забыли. Однако, когда Нэнси рассказывала о своей каждодневной жизни на протяжении нескольких месяцев после соглашения, ее озлобленность давала о себе знать.

Со временем мы с Эваном разделили работу так, что я делаю все наверху, а он – внизу и еще занимается собакой. Так что собака – забота мужа. Однако когда я выводила собаку из дома, собирала Джоуи в детский сад, мыла кошачьи миски, готовила ланчбоксы и вытирала сыну нос своим подолом, так что приходилось переодеваться, меня это просто доставало! Я чувствовала, что делаю вообще все. А Эван просто вставал, пил кофе, читал газету и говорил: «Ну, я пошел», часто даже забыв взять ланчбокс, который я ему приготовила.

Также она вскользь сказала, что у нее вошло в привычку укладывать Джоуи в постель определенным образом: он просил, чтобы его покачали, а потом бросали на постель, требовал, чтобы его обнимали и гладили, что-нибудь шептали на ушко. Без этого он просто не ложился. Однако когда Нэнси начала проводить этот ритуал в восемь или девять вечера, уложить Джоуи спать становилось все труднее. Ритуал, наоборот, будил его. Именно тогда Джоуи стал говорить, что может спать только в кровати с родителями и действительно начал спать в их кровати, что сказалось на их сексуальной жизни.

Под конец моих визитов меня осенило, что Нэнси укладывает Джоуи таким увлекательным образом все позже и позже, чтобы сказать Эвану что-то важное: «Ты выиграл. Я буду делать всю работу по дому, но я злюсь, и я заставлю тебя заплатить». Эван выиграл битву, но проиграл войну. Согласно семейному мифу, все было замечательно: борьба завершилась решением о разделении работы наверху и внизу. Однако эта борьба, подавленная в одной зоне их брака, сохранилась в другой – как «проблема Джоуи» и как их собственная проблема.

«ПРОГРАММА» НЭНСИ ПО СОХРАНЕНИЮ МИФА

Полагаю, что был момент, когда Нэнси, видимо, решила сдаться. Она попыталась не злиться на Эвана. Независимо от того, сталкиваются ли другие женщины с аналогичной ситуацией, они по крайней мере упираются в необходимость разобраться со всеми теми чувствами, которые возникают естественным образом из конфликта между ценным для них идеалом и несовместимой с ним реальностью. В эпоху забуксовавшей революции с такой проблемой вынуждены иметь дело очень многие женщины.

В эмоциональном отношении компромисс Нэнси временами давал сбой; она начинала забывать о нем и снова злилась. Ее новая установка нуждалась в постоянной поддержке. Лишь наполовину сознавая, что она делает, Нэнси приложила невероятное количество усилий, пытаясь поддерживать ее в рабочем состоянии. Теперь, через год или около того после принятия решения, она могла рассказывать мне об этом некритически и как ни в чем не бывало: «Эван любит приходить домой, когда ужин уже готов. Он не любит убирать со стола. Не любит мыть посуду. Он любит смотреть телевизор. Любит играть с Джоуи, когда ему хочется, но ему не понравится, если ему надо будет заниматься с ним больше». Казалось, она со всем смирилась.

Все было «отлично». Но чтобы поддерживать все в таком отличном состоянии, понадобилось невероятное количество тяжелой эмоциональной работы – работы, состоящей в попытках чувствовать себя правильно, то есть чувствовать себя так, как она хотела себя чувствовать. По всей стране в этот конкретный момент истории такая эмоциональная работа часто оказывается тем единственным элементом, который отделяет забуксовавшую революцию от распавшихся браков.

Нэнси Холт было бы проще вести себя так, как поступали некоторые другие женщины: все так же возмущенно преследовать свою цель – поровну делить работу во вторую смену. Или же она могла цинично отказаться от любых форм феминизма как ошибки, могла отбросить все идеологические подпорки своего возмущения, чтобы наладить свои сложные отношения с Эваном. Или же, уподобившись своей матери, она могла погрузиться в тихую депрессию, замаскированную, возможно, излишней хлопотливостью, пьянством или перееданием. Она ничего такого не сделала. Вместо этого она сделала нечто более сложное. Она стала смиренно приспосабливаться.

Как у Нэнси получилось адаптироваться столь изящно? Как она на самом деле с этим жила? В целом она должна была заставить себя поверить в миф о том, что разделение бытовых забот на работу наверху и внизу было справедливым, и что так решается ее проблема с Эваном. Нэнси нужно было решиться принять соглашение, которое в глубине души она считала нечестным. В то же самое время она не отказалась от своих глубинных убеждений касательно справедливости.

Вместо этого она сделала нечто более сложное. Интуитивно Нэнси избегала всех психологических ассоциаций, связанных с этим больным местом: связей между уходом Эвана за собакой и ее заботой о ребенке и о доме, между ее долей семейного труда и равенством в браке, между равенством и любовью. Короче говоря, Нэнси отказалась сознательно признавать всю эту цепочку ассоциаций, которая заставляла ее ощущать, что что-то не так. «Программа поддержки», разработанная ею, чтобы не думать об этих вещах и избегать связей между ними, сводилась в определенном смысле к психологическому отрицанию очевидного, но в другом смысле она была проявлением гениальной интуиции.

Во-первых, она разрывала связь между неравенством во второй смене и неравенством в их браке или же в браках вообще. Нэнси по-прежнему было важно, чтобы они с мужем вместе занимались работой по дому, чтобы у них был «равный брак» и чтобы такой брак был и у других людей. По причинам, которые восходят к матери-«половой тряпке» и к ее собственной решимости создать для себя независимую идентичность – образованной работающей матери, для которой открылись карьерные возможности, – эти вещи были важны для Нэнси. Феминизм придавал смысл ее биографии, ее обстоятельствам, и тому, как она формировала и то и другое. Как это могло быть для нее не важным? Но чтобы ее озабоченность равенством не озлобила ее в ее собственном браке с мужчиной, который явно сопротивлялся таким переменам, она «перепланировала» территорию, вызывающую злость. Она уменьшила эту территорию: теперь она возмущалась только в том случае, если Эван не занимался собакой. Теперь ей было не нужно расстраиваться из-за двойной нагрузки как таковой. Она по-прежнему верила в равное разделение работы дома, как и в то, что стремление к равенству является выражением уважения, а уважение – это залог любви. Однако теперь эта цепочка представлений надежнее, чем раньше, была завязана на вопрос гораздо менее значимый – на то, насколько хорошо Эван ухаживал за собакой, выгуливал ее и кормил.

Для Эвана собака стала также символизировать всю вторую смену в целом, то есть она стала фетишем. Я обнаружила, что у других мужчин тоже есть свои фетиши второй смены. Когда я спросила одного мужчину, какое участие он принимает в работе по дому, он ответил: «Я пеку все пироги». Ему не нужно было брать на себя значительную часть ответственности за дом: за него это делали «пироги». Другой жарил рыбу. Еще один пек хлеб. При помощи этих своих пирогов, рыбы и хлеба эти мужчины превратили единичный акт в заменитель множества рутинных работ второй смены, то есть в символ. Эван занимался собакой.

Еще один способ, применявшийся Нэнси, чтобы блокировать свою злость, – иначе думать о своей работе. Поскольку она не справлялась дома, она в конце концов, хотя и не без проблем, договорилась со своим начальником о неполном рабочем дне. Это снизило нагрузку, но не решило более сложную моральную проблему: в их браке ее работа и время «значили меньше», чем работа и время Эвана. То, как Эван распоряжался своим временем, соответствовало тому, в чем, по его мнению, она должна была от него зависеть и что она должна была в нем ценить. Но то, как она управлялась с временем, такого значения не имело.

Чтобы как-то справиться с ситуацией, она придумала идею разделить всю свою работу на «смены». Объясняла она так: «Я злилась, да. Чувствовала, что мной пренебрегают, и со мной стало ужасно сложно жить. Теперь, когда я перешла на неполный рабочий день, я думаю, что, когда я в офисе с восьми до часа дня, и когда я дома занимаюсь Джоуи и готовлю ужин в пять, все это время с восьми до шести – моя смена. Поэтому я не против готовить ужин каждый вечер, поскольку это происходит в мою смену. Раньше мне приходилось готовить ужин в то время, которое я считала временем после смены, и я всегда злилась на то, что должна была это делать».

Еще один пункт в программе Нэнси по поддержанию своего мифа в рабочем состоянии – отказ от любых сравнений ее свободного времени и свободного времени Эвана. Он поддерживал эти ее усилия, поскольку оба цеплялись за веру в то, что у них равный брак. Они просто стали отрицать всякую связь между равенством супругов и равным доступом к досугу. Они согласились с тем, что нет большого смысла в утверждении, что у Эвана больше свободного времени, чем у Нэнси, что его усталость важнее, что у него больше прав распоряжаться своим временем и что он в большей мере проживает свою жизнь так, как хочет. Такие сравнения могли указать на то, что они оба относились к Эвану так, словно бы он ценнее Нэнси, а с точки зрения Нэнси, сделать такой вывод – значит встать на скользкую дорожку, которая ведет к идее о том, что Эван не любит и не ценит ее в той же мере, в какой она любит и ценит его.

С точки зрения Нэнси, разрыв в досуге между Эваном и ею никогда не был всего лишь практическим вопросом ее усталости. Если бы проблема заключалась только в этом, она бы чувствовала усталость, но не возмущение. И тогда неполный рабочий день оказался бы замечательным решением, или, как говорили многие другие женщины, «сплошными плюсами». Нэнси беспокоил вопрос своей ценности. Однажды она сказала мне: «Дело не в том, что я не хочу заниматься Джоуи. Я люблю это. Я даже не против того, чтобы готовить или стирать. Дело в том, что иногда я чувствую, что Эван думает, будто его труд, его время ценнее моих. Дома он вечно ждет, пока я сниму трубку. Как будто его время – священно».

Нэнси объяснила: «Эвану и мне нужные разные знаки любви. Эван чувствует, что его любят, когда мы занимаемся любовью. Ему очень важны проявления чувств в сексе. Я же чувствую, что меня любят, когда он готовит для меня ужин или убирается. Он знает, что мне это нравится, и иногда делает это». Нэнси ощущала себя любимой, когда Эван принимал во внимание ее потребности и уважал ее идеал совместного труда. Эвану же «справедливость» и уважение казались безличными моральными понятиями, абстракциями, бесцеремонно навязанными любви. Он думал, что выражает свое уважение к Нэнси, внимательно выслушивая ее мнения о пожилых людях, системе социального обеспечения и других темах, а также советуясь с ней по поводу крупных покупок. Но вопрос о том, кто моет посуду, с его точки зрения, был связан с ролью в семейной жизни, а не со справедливостью или любовью. В моих интервью поразительно большое число женщин говорили о том, что их отцы помогали матерям «из любви» или уважения. Как сказала одна женщина: «Мой отец часто помогал. Он и правда любил маму». Но ни один мужчина не провел в своем рассказе об отце этой связи между помощью по дому и любовью.

ОТКАЗ ОТ ПОЛИТИКИ СРАВНЕНИЯ

В прошлом Нэнси сравнивала свои обязанности по дому, свою идентичность и жизнь с обязанностями, идентичностью и жизнью Эвана, а также сравнивала Эвана с другими мужчинами, которых знала. Теперь же, чтобы избежать озлобления, она, похоже, больше сравнивала себя с другими работающими матерями – то есть выясняла то, насколько организованной, энергичной и успешной она была на их фоне. По этим меркам у нее все было отлично: Джоуи рос не по дням, а по часам, с браком все было в порядке, а работа давала ей все, что она могла от нее ожидать.

Нэнси также сравнивала себя с одинокими женщинами, которые в своих карьерах продвинулись дальше, но попадали в другую ментальную категорию. Как она считала, существует два сорта женщин – замужние и одинокие. «Одинокая женщина может двигаться по карьерной лестнице, однако замужняя должна еще выполнять обязанности жены и матери». Для мужчин она такого различия не делала.

Когда Нэнси решила прекратить сравнивать Эвана с другими мужчинами, которые помогали по дому больше, она была вынуждена подавить один важный вопрос, который раньше часто обсуждала с Эваном: насколько необычным был Эван в помощи ей по дому? Насколько ей повезло? Больше или меньше он делал по дому, чем мужчины в целом? Чем образованные мужчины из среднего класса? Какова была общепринятая норма?

До того как принять решение, Нэнси утверждала, что Билл Бомон, который жил через два дома по улице, выполнял половину домашней работы безо всяких напоминаний. Эван соглашался, что это так, однако говорил, что Билл – исключение. По его словам, по сравнению с большинством мужчин Эван делал больше. Это и правда так, если под большинством мужчин имелись в виду старые друзья Эвана. Нэнси ощущала себя преуспевающей в сравнении с женами этих мужчин и считала, что они действительно смотрели на Эвана как образец для собственных мужей, точно так же как она сама с завистью смотрела на женщин, чьи мужья делали больше Эвана. Также она отметила, что одному из их знакомых мужчин она стала казаться опасным профсоюзным активистом:

Один из наших друзей – полицейский-ирландец, традиционалист, у которого жена не работает. Но брак у них сложился так, что она делала вообще все, даже когда родился ребенок и когда она работала на полную ставку. Он не мог понять наше соглашение, как мой муж мог что-то делать по дому, иногда готовить, мыть посуду и помогать со стиркой. На какое-то время они отлучили нас от дома, так как он сказал Эвану: «Каждый раз, когда твоя жена приходит и болтает с моей, у меня возникают проблемы». Я считалась отъявленной либералкой.

Когда жена Денниса Коллинза, соседа из дома напротив, жаловалась на то, что Деннис не берет на себя такую же нагрузку, как у нее, тот, в свою очередь, пробегал взглядом всю невидимую цепочку мужчин, участвующих в домашнем труде наравне с женами, участвующих частично и вообще не участвующих, находил кого-то, кто занимал у его супруги самое низкое место в списке мужей-помощников, и говорил: «По крайней мере я делаю намного больше, чем он». В ответ жена Денниса приводила в пример мужа, который, как ей было известно, брал на себя ровно половину обязанностей по уходу за ребенком и домашним делам. Деннис же обычно отвечал, что этот мужчина либо выдуман ею, либо богат, а потому может не работать, а потом приводил в пример кого-нибудь из своих друзей, который делал по дому намного меньше, зато был большим шутником и рыболовом.

Я вскоре представила себе, как тот же самый спор распространяется на всю улицу района, заселенного ирландцами из среднего класса, на весь город и на другие города, штаты, регионы, и везде жены приводят в пример мужей, которые делают больше, а мужья – мужчин, которые делают меньше. Я представила себе, как этот спор достигает китайских семей, мексиканских, индийских, иранских, не состоящих в браке, а также семей геев и лесбиянок, для которых он тоже важен, хотя и в другом смысле. Подобные сравнения – Эваном с другими мужчинами, Нэнси с другими женщинами, – отражает полубессознательное ощущение общепринятых норм желательного отношения или поведения со стороны доступного представителя того же или противоположного пола. Если бы большинство мужчин в их круге друзей, ограниченном средним классом, пили, избивали жен и изменяли, Нэнси считала бы, что ей «повезло», что у нее есть Эван, поскольку он так не поступал. Однако большинство известных ей мужчин ничего такого тоже не делали, поэтому Нэнси не считала, что Эван в этом отношении выше общепринятой нормы. Большинство этих мужчин скрепя сердце поддерживали своих жен в их карьерных начинаниях, так что Нэнси считала удачей то, что Эван с радостью поощрял ее профессиональную жизнь.

Идея общепринятой нормы указывала, так сказать, на рыночную стоимость отношения или поведения мужчины. Если действия супруга были редкостью, его жена интуитивно чувствовала признательность или по крайней мере оба они ощущали, что ей следует быть благодарной. Культурным основанием для суждения о том, насколько редким и желаемым является мужчина, стало то, как далеко культура в целом или данный ее регион продвинулись в феминистской повестке, где избиение жен считается преступлением, порицается необходимость спрашивать разрешения у мужа на работу жены, и т. д.

Общепринятая норма выступала инструментом борьбы в браке, в данном случае полезным в основном мужской стороне. Если Эван мог убедить Нэнси в том, что он делал столько же или больше большинства мужчин, она не могла всерьез рассчитывать на то, что он будет делать больше. Как и большинство остальных мужчин, не принимавших участия в домашней работе, Эван чувствовал, что мужская норма – свидетельство в его пользу: «другие» мужчины помогают еще меньше. Нэнси «повезло» уже с тем, что он делал столько, сколько делал.

Нэнси думала, что другие мужчины выполняют больше домашней работы, но ей было непросто сказать это. Из-за своего мнения о других мужчинах Нэнси чувствовала себя не такой счастливой, как должна была бы, с точки зрения Эвана и его представления о порядке вещей. Кроме того, Нэнси чувствовала, что редкость как таковая не является единственным или лучшим мерилом. Она чувствовала, что доля Эвана в домашних делах должна оцениваться через сравнение не с реальным неравенством в жизни других людей, а с идеалом совместного разделения труда как таковым.

Чем ближе к идеалу, тем больше благодарности. И чем сложнее было жить в соответствии с этим идеалом, тем чаще приходится смиряться, или чем больше демонстрировать усилий, тем, опять же, ценнее благодарность. Поскольку Эван и Нэнси оценивали общепринятую норму по-разному, расходились в своих идеалах, и Эван на самом деле не давал себе труд показать, что меняется, Нэнси выражала меньше признательности, чем, по мнению Эвана, ей следовало бы. Она не только не была благодарной – она злилась на мужа.

Но теперь, при новой программе по поддержанию необходимого мифа о равенстве в их семействе, Нэнси отставила в сторону сложности с признанием и непризнанием заслуг. Теперь она стала мыслить отдельными категориями. Она сравнивала женщин с женщинами, мужчин с мужчинами и обосновывала свое чувство благодарности таким ходом мысли. Поскольку общепринятая норма играла не в пользу женщин, Нэнси чувствовала, что должна быть более благодарной за то, что Эван давал ей (так как его поведение на общем фоне казалось приятным исключением), чем Эван должен был – за то, что она давала ему (ее вклад в семейную жизнь, напротив, представлялся вполне обычным). От Нэнси не требовалось испытывать признательность к Эвану за то, что тот в какой-то мере пожертвовал своими взглядами на мужественность: на самом деле, уступок такого рода он сделал немного. Однако она чувствовала, что обязана быть благодарной мужу за искреннюю поддержку ее профессиональных устремлений – что казалось необычным на фоне других мужчин.

Эван, со своей стороны, не особенно много говорил о своей признательности Нэнси (и вообще избегал сравнений с женой). Фактически он устранил различие между собой и Нэнси: в его речи «я» превратилось в «мы», так что не осталось никакого «меня», которое можно было бы сравнить с «тобой». Например, когда я поинтересовалась, считает ли он, что в достаточной мере трудится по дому, он рассмеялся, удивившись прямому вопросу, а потом вежливо ответил: «Нет, не думаю. Мне, наверное, нужно признать, что мы могли бы делать больше». Потом, используя это «мы» несколько иначе, он продолжил: «Но также должен сказать, что, по-моему, мы могли бы делать по дому больше. Собственно, мы пускаем на самотек больше вещей, чем должны были бы».

Нэнси больше не сравнивала его с Биллом Бомоном и вообще отказалась от любых невыгодных сравнений с общепринятой нормой. Вне этих систем отсчета сделка с Эваном стала казаться справедливой. Это не значило, что Нэнси перестал волновать вопрос равенства полов. Напротив, она вырезала статьи из журналов о том, что мужчины богатеют быстрее женщин, и жаловалась на то, как снисходительно мужчины-психиатры обращаются с женщинами-социальными работниками. Она вынесла свой феминизм «наружу», во внешний мир профессионального труда, на безопасное расстояние от домашнего уклада, разделенного на работу наверху и работу внизу.

Теперь Нэнси связывала свою усталость со «всем тем, что ей нужно сделать». Когда она временами заговаривала о конфликте, имелся в виду конфликт между работой и Джоуи или между Джоуи и бытом. Эван из этого уравнения выпал. Теперь, когда Нэнси говорила о нем, он уже не выступал частью конфликта.

Поскольку Нэнси и Эван больше не считали, что их можно сравнивать друг с другом, Нэнси не замечала, когда он говорил о домашней работе «по-мужски», как о том, что он «мог бы» или «не стал бы» делать, о том, до чего у него иногда доходили руки. Как и большинство женщин, Нэнси, говоря о домашнем труде, упоминала лишь список задач. Различие в том, как она и Эван говорили о быте, похоже, подчеркивало то, что их точки зрения различались естественным образом, а это, в свою очередь, помогало выбросить проблему из головы.

Многие пары при необходимости шли на компромиссы в отношении домашних обязанностей: кто приходил домой первым, тот и готовил ужин. В прошлом Эван обычно использовал гибкость второй смены, чтобы скрывать свое нежелание включаться в нее; ему не нравился «жесткий график». Однажды он объяснил мне это так: «Мы на самом деле не ведем счет тому, кто что делает. Кто первый приходит домой, тот обычно и начинает готовить ужин. У кого есть время, тот и занимается с Джоуи или убирается». Он пренебрежительно отозвался об одной соседке, которая ведет строгий учет обязанностям, назвав ее «слишком правильной» и «обязательной». Сам он полагал, что семейная пара должна «отдаться потоку». По его словам, ужинать можно в любое время. Само понятие разрыва в досуге растворилось в том, как Эван превозносил счастливую, спонтанную анархию. Но потом, когда борьба закончилась, Эван уже не говорил об ужине «в любое время». Ужин был ровно в шесть.

Программа Нэнси по поддержанию благородного смирения включала еще одну тактику: она сосредоточилась на выгодах, которые принесло поражение в борьбе. Она не застряла наверху. Теперь в разговорах казалось, что она считает эту часть дома своей вотчиной. Да, она делает работу по дому, но дом теперь принадлежит ей. Новый диван в гостиной, новый кухонный гарнитур – все это она называла «моим». Она подхватила язык «супермамы» и стала говорить о моей кухне, шторах в моей гостиной и о моем сыне – даже в присутствии Эвана. Она говорила о машинах, которые помогали ей, и даже о самом конфликте семьи и работы – как ее конфликте. Да и почему бы ей не говорить так? Она чувствовала, что заслужила это право. Гостиная отражала любовь Нэнси к бежевому цвету. Воспитание Джоуи – ее идеи о том, что надо поощрять креативность, предоставляя ребенку возможность пусть контролируемого, но выбора. То, что осталось от дома, стало вотчиной Эвана. Она рассуждала об этом так: «Я никогда не лезу в гараж. Эван там подметает, чинит, раскладывает все, как надо, играет со своими инструментами и придумывает всякие штуки с техникой – это одно из его хобби. Вечерами, после того как мы уложили Джоуи в постель, он спускается вниз и с чем-то там возится. У него там есть телевизор, он еще мастерит себе снасти для рыбалки. Там же стоят стиральная машинка и сушилка, но это единственная часть гаража, которая относится к моим владениям».

Нэнси могла считать себя победительницей – она добилась своего, ей на самом деле принадлежали кухня, гостиная, дом и ребенок. Она могла считать свой договор с Эваном более чем справедливым, – конечно, с определенной точки зрения.

Нэнси и Эван как пара объясняли разделение второй смены так, чтобы в этой интерпретации борьба оставалась скрытой. Теперь они придумали рационализацию, полагая, что итоговое разделение труда стало результатом их личностных качеств. Эван не видел в неравенстве никакой проблемы: это было лишь постоянное взаимодействие двух личностей, само по себе захватывающее. «Я ленив, – объяснял он. – Мне нравится делать то, что я хочу сделать в своем темпе и в удобное время. Нэнси не такая ленивая, как я. Она очень обязательная и организованная». Сравнения его работы с ее работой, его усталости с ее усталостью, его свободного времени с ее свободным временем – сравнения, которые раньше задевали, – теперь растворились в обособленных личностных качествах, его лени и ее обязательности.

Нэнси теперь соглашалась с той оценкой, которой давал ей Эван, и называла себя «энергичным человеком», который на удивление «хорошо организован». Когда я спросила ее, не чувствовала ли она какого-то конфликта между работой и семейной жизнью, она ушла от однозначного ответа: «Я много работаю по ночам. Я привыкла работать по ночам в колледже, так что меня не напрягает целый вечер возиться с семьей, затем уложить их спать, сделать себе кофе и всю ночь просидеть [чтобы написать отчеты по делам своих подопечных на работе], потом проработать весь следующий день, хотя на такую суперскорость я переключаюсь только тогда, когда сроки совсем поджимают. Но я в этом смысле не ощущаю никакого конфликта между своей работой и Джоуи».

Эван на своей работе был человеком организованным и энергичным. Но когда Нэнси говорила о жизни Эвана дома, не шло речи о том, есть у него эти достоинства или нет: здесь они не имели значения. Этот двойной стандарт укреплял идею, что мужчин и женщин нельзя сравнивать, поскольку они так сильно отличаются по своей «природе».

Отношение Эвана к домашним обязанностям, как они оба теперь его описывали, было заложено еще в детстве, а как можно изменить все детство? Как часто повторяла мне Нэнси: «Я была приучена к работе по дому, а Эван – нет». Многие другие мужчины, в детстве тоже мало работавшие по дому, не говорили о «воспитании» в таком фаталистическом стиле, поскольку теперь они выполняли много домашней работы. Однако идея судьбы, которая якобы была предначертана еще в ранние годы, оказалась весьма полезной для программы Нэнси по добровольному подчинению. Ей была нужна эта идея: если жребий брошен еще на заре жизни, она просто обязана была отрабатывать один дополнительный месяц в году.

Итак, таков комплекс психологических уловок, которые помогали Нэнси верить в одно, а жить с другим.

СКОЛЬКО СУЩЕСТВУЕТ ХОЛТОВ?

В одном ключевом отношении семья Холт была типичной для подавляющего большинства пар с двумя постоянными работами: семейная жизнь стала амортизатором для забуксовавшей революции, чьи причины лежат далеко за пределами семейной жизни, а именно в экономических и культурных тенденциях, которые оказали совершенно разное влияние на мужчин и женщин. Нэнси читала книги и статьи в газетах, смотрела телепрограммы о меняющейся роли женщин. Эван не читал и не смотрел. Нэнси чувствовала, что эти изменения ей на руку. Эван ничего такого не чувствовал. В своих идеалах и в реальной жизни Нэнси больше отличалась от своей матери, чем Эван от своего отца. Нэнси училась в колледже, а мать – нет. Нэнси трудилась на хорошей оплачиваемой работе, в отличие от матери. Она полагала важным быть ровней мужу. В молодые годы ее матери такая идея показалась бы странной и бредовой. Нэнси чувствовала, что у них с Эваном должны быть схожие обязанности. Ее мать и представить не могла, что это возможно. Эван учился в колледже, как и его отец (и другие мальчики из его семьи, но не девочки). Работа была важна для идентичности Эвана как мужчины, и точно так же она была важна для его отца. Собственно, семейные роли Эван воспринимал так же, как и его отец в свое время. Новые профессиональные возможности и феминистское движение 1960-х и 1970-х годов изменили Нэнси, но практически не сказались на Эване. Но напряжение, созданное различием между супругами, сместилось к проблеме второй смены, которая притянула конфликты как магнит. В итоге Эван делал меньше домашних дел и меньше занимался ребенком, чем большинство мужчин, женатых на работающих женщинах, – но ненамного меньше. Эван и Нэнси были типичной парой для почти 40 % браков, которые я изучила и которые точно так же характеризовались столкновением гендерных идеологий и разными представлениями о необходимых жертвах. Преобладающей формой расхождения выступали противоречия между Нэнси, сторонницей эгалитаризма, и Эваном, занимающим переходную позицию.

Однако в большинстве пар разлад в гендерных стратегиях не так быстро привел к обострению. Пытаясь заставить мужа принимать участие в домашней работе, Нэнси давила на Эвана сильнее многих и потерпела намного более явное поражение, чем немногие женщины, которые сражались столь же упорно. Эван в своей стратегии пассивного сопротивления был последовательнее большинства мужчин и позволил себе отстраниться от жизни сына намного сильнее, чем большинство отцов. Кроме того, миф о равном укладе в семье Холт казался более странным, чем мифы других семей, которые скрывали в себе не менее острые конфликты.

Помимо мифа о разграничении работы наверху и внизу, пример Холтов многое говорит нам о сложных методах, которые пара может применить для того, чтобы скрыть напряжение, вызванное борьбой по поводу второй смены, не решая самой проблемы и не разводясь. Подобно Нэнси Холт, многие женщины пытаются избегать, подавлять, скрывать или мистифицировать пугающий конфликт, связанный со второй сменой. Они прилагают такие старания не потому, что с самого начала хотели этого, или же потому, что это неизбежно и женщины всегда проигрывают, а потому, что они вынуждены выбирать между равенством и браком. И они выбирают брак. Когда их спрашивают об идеальных отношениях между мужчинами и женщинами в целом, о том, чего они хотят для своих дочерей и чего они хотели бы в своем собственном браке, большинство работающих матерей желают, чтобы их мужья принимали участие в работе по дому.

Но многие просто желают этого, ничего не делая для воплощения своих идеалов в реальность. Другие цели – например, мир в семье – выходят на первый план. Нэнси Холт пришлось провести немало скрытой эмоциональной работы, чтобы ее идеалы не вступали в противоречие с ее браком. В конечном счете она достаточно успешно ограничила и смягчила свои представления о равенстве, чтобы совместить два своих главных желания: чувствовать себя феминисткой и жить в мире с мужчиной, который феминистом не был. Ее программа сработала. Эван победил в самой ситуации, как она существовала реально, поскольку вторую смену отрабатывала Нэнси. Но зато Нэнси выиграла легенду; они стали говорить о второй смене так, словно бы оба в ней принимали равное участие.

Нэнси окутала себя мифом о работе наверху и внизу как идеологическим покровом, защищающим ее от противоречий в браке и от культурно-экономических сил, давящих на него. Нэнси и Эван Холт оказались по разные стороны гендерной революции, происходившей вокруг них. На протяжении 1960-х, 1970-х и 1980-х годов в публичный мир труда вступила масса женщин – но они не очень высоко поднялись по карьерной лестнице. Они пытались заключать равные браки, но и в этом преуспели лишь частично. Они выходили за мужчин, которым нравилось, что они работали в офисе, но при этом сами они не хотели делить с женами дополнительный месяц домашнего труда в году. Когда путаница, связанная с идентичностью работающей женщины, создала в 1970-е и 1980-е годы культурный вакуум, не встретив сопротивления, его занял образ «супермамы». Благодаря ему «пробуксовка» стала казаться нормальной и счастливой. Но за ярким и счастливым образом женщины с развевающимися волосами скрываются такие современные браки, как у Холтов, в которых отражаются сложные сети противоречий и огромные скрытые эмоциональные издержки, которые несут женщины, мужчины и дети, пытаясь справиться с неравенством. Тогда как все, что мы можем видеть на поверхности, – это Нэнси Холт, уверенно выскакивающая из дома в полдевятого утра с портфелем в одной руке и Джоуи в другой. Все, что мы могли бы услышать, – это рассказ Нэнси и Эвана о том, что у них счастливый, нормальный и даже равный брак – раз равенство так важно для Нэнси.