Часть вторая

Глава первая

Меня зовут Андрей Михайлович Цапкин. Мне слегка за пятьдесят, точнее пятьдесят шесть, и я почти такой, каким вы уже привыкли меня представлять, за одним только исключением: не может быть, чтобы уж настолько часто у меня проскакивала фраза-паразит «стало быть». Но оставим это на совести того, кто решил использовать её как фактор раскрывающий, может, не характер героя, но его особенности. Кстати, про характер. Здесь рассказчик, конечно, приукрасил. Мне было забавно читать о том, как выглядели некоторые мои поступки со стороны. Ну да ладно. Не буду затягивать повествование описанием себя любимого, тем более, вряд ли скажу что-то новое, по крайней мере, на данный момент ничего такого мне в голову не пришло. Но не обещаю, что и дальше не стану ставить под сомнение сказанное обо мне, особенно учитывая, что некоторые места меня по-настоящему разозлили. Вам наверняка куда интереснее узнать, что всё-таки произошло, куда подевался человек, чьими глазами вы следили за событиями, описанными выше, и чей голос вы уже привыкли слышать. Итак, к тому времени, как полиция ворвалась к нашему рассказчику, я, конечно, не пришёл. И не потому, что не успел, а потому, что совершенно не собирался. Да, немного жаль парня, но, поверьте, у меня были веские причины не вмешиваться. Во-первых, мне, признаться, никогда не нравилось то, чем он занимается, а именно – продажа травы. Ну не люблю я барыг, не люблю и всё тут. Считаю, что наказание за такой способ заработать себе на жизнь нужно понести обязательно. Во-вторых, и это даже имеет большее значение, мне нужно было убрать со сцены всех участников событий на теплоходе. Как вы помните, я его даже пытался предупредить, потому что заранее знал, что скоро за ним придут. За торговлю наркотиками статья, конечно, тяжёлая, но наш герой всё-таки входит в орбиту моих интересов, так что предлагаю не переживать за него особо. Всё у парня будет хорошо, поверьте мне.

Я вошёл в квартиру, когда полиция уже забрала нашего бедолагу, и обнаружил на столе начатый текст. История меня захватила, я даже успел позавидовать умению рассказчика напустить тумана и, дочитав до конца, решил, что мне непременно нужно писать продолжение. В конце концов, я же хотел написать что-нибудь стоящее. Помимо этого, нужно-таки раскрыть некоторые факты, о которых не был осведомлён наш автор. Сделаю ещё одно отступление. Как вы понимаете, я не могу писать точно так же, как писал он, да и не хочу, так как отдельные моменты мне показались смешными. Например, эта его конспирология с городами: город М., город С. Ну что за ерунда? Наверное, он действительно был уверен, что книга будет опубликована и его могут за нее привлечь. Что за бред? Неужели незамысловатые шифровки могли бы его как-то уберечь? Поэтому скажу прямо, но думаю, вы и сами догадались, что всё происходило в Москве. Я и дальше не буду играть в шарады и всё стану называть своими именами. Чтобы вы понимали, а не догадывались, где, что и когда происходит. В доме-музее я сейчас почти не бываю, решил пожить по адресу, о котором никто из моего окружения не знает. Квартира на Воробьёвых горах в Москве уже не раз меня выручала, когда требовалось немного затаиться. Кстати, не думайте, что мне совсем безразлична судьба нашего рассказчика. За прошедшее время я успел к нему привязаться и до сих пор испытываю к этому человеку только тёплые чувства. Сидеть он будет недолго, я позаботился, и сидеть он будет хорошо. Всё-таки платная камера – это даже не тюрьма. Практически курорт. Мягкий матрац, телевизор, игровая приставка, доставка еды – всё как полагается, всё как у людей. Конечно, пришлось раскошелиться, но беднее я точно от этого не стану, а парня мне жалко, и я не хочу, чтобы с ним что-нибудь случилось. Тем более, о его судьбе немало переживал Отто и тоже просил меня устроить всё правильно. Отто. Наш странный Отто. Он и в дальнейшей судьбе Кости Лейбы принял участие. И опять же через меня. Если честно, этот тип, Лейба, мне никогда не нравился, и помогать ему мне совсем не хотелось, но нельзя было допустить, чтобы он попался и загремел за решётку. Зная характер Кости Лейбы, я был уверен, что тот выдаст Отто с головой. Прикрутить Отто к делу было непросто, но возможно, тем более что привлекать собирались по статье за организацию секты или даже экстремистского сообщества. Не знаю, как точно звучит формулировка, но смерть людей на теплоходе вряд ли сулила радужные перспективы. Сейчас Костя Лейба в бегах, и, поверьте мне, никто Костю не найдёт. Я уж позаботился. Пригодилась история о приключении Кости в тайской тюрьме, дескать, оттуда тянутся сектантские корни. В официальном заключении говорилось, что на теплоходе состоялось массовое самоубийство. Никто не хотел всерьёз возиться со всем этим просветлением. Самоубийство и точка. Толпа фанатиков приняла какой-то яд. Ну, пусть так и будет. По крайней мере, на сегодняшний день точки расставлены. Марианна, милая моя Марианна живёт сейчас в Сочи в доме бабушки, Костя Лейба где-то в сибирских лесах, наш автор в тюрьме, а я пока обитаю на Воробьёвых горах. Что до братьев Фот, то они не пострадали. По факту эти двое числились всего лишь арендаторами теплохода и владельцами фастфуда на нижней палубе. Их немного потаскали и выписали штраф за неправильную субаренду, но на этом и закончилось. Правда, ситуация так напугала братьев, что они решили уехать в Индию, пожить немного там, где тепло и «эзотерично», и, конечно, подальше от Москвы.

Осталось только рассказать про Отто, но тут уже рассказ не может получиться кратким, как история остальных.

Начну, пожалуй, с описания одной немаловажной встречи, что состоялась в доме-музее до моего переезда на Воробьёвы горы, как раз через неделю после того, как Костя Лейба скрылся, а Отто отправился на время к Марианне в Сочи.

Встреча оказалась радостной и тревожной одновременно. С одной стороны, человек этот был мне близок, как бывают близки друзья детства, сколько бы лет ни прошло, с другой стороны, теперь он занимал столь высокую должность в одном небезызвестном силовом ведомстве, что его визит вполне мог оказаться и неприятным, если не больше. Я догадывался, о чём и о ком пойдёт речь. Одно меня успокаивало: этот человек ни много ни мало обязан мне жизнью, и я точно знал, что он не из тех, кто может пренебречь подобной обязанностью.

Когда мы были дружны с Всеволодом Робертовичем Твердохлебовым, то есть когда нам было лет по двадцать пять, я звал его запросто Севой, а он меня почему-то всегда только по фамилии – Цапкин, у меня на Новом Арбате стоял ларёк с сигаретами. Замечательное было время. В ларьке по ночам мы с Севой частенько нехило напивались, и Сева уходил бродить по Арбату в поисках барышень, загулявших по ночной Москве и не спешивших домой, надеясь на случайную интрижку. Почти всегда он возвращался в ларёк с парочкой таких. Надо отдать должное, было неудивительно, что он запросто располагал к себе женский пол. Сева тогда заканчивал академию ФСБ, имел военную выправку при росте метр девяносто, пронзительные серые глаза, спортивное подтянутое тело, широкие плечи и всегда безукоризненно зачёсанные на пробор светлые волосы. К женщинам Сева относился с почтением, и они, что удивительно, даже в прокуренном ларьке с пустыми бутылками на полу чувствовали себя рядом с Севой леди. На меня они поначалу смотрели с брезгливостью, конечно, ведь по сравнению с Севой я был невзрачен и несколько примитивен, но, когда узнавали, что я не продавец, а ларёк в центре Москвы принадлежит мне, сразу ко мне располагались, а бывало, что начинали интересоваться мной больше, чем Севой. Конечно, если бы Сева захотел, он бы вообще мог выключить меня из поля их внимания, рассказав, какое учебное заведение заканчивает, но он этого никогда не делал. Всё-таки будущий разведчик как-никак, ну или кого они там в фээсбэшной академии готовят? Мне казалось, что Сева не очень подходит на роль разведчика, с его-то примечательной внешностью. Разведчики – это же такой типаж, такие лица, которые невозможно запомнить, они похожи сразу на всех одновременно, усреднённые и среднестатистические, а какой из Севы среднестатистический? Он как разведчик из старого советского фильма, Штирлиц какой-нибудь, приметы которого не только сразу можно описать, но и забыть настолько харизматического персонажа невозможно. Не бывает, в общем, таких разведчиков.

Мы с Севой не были друзьями в том смысле, какой в это понятие обычно вкладывают, никакого общего детства и песочницы, я даже не смог бы точно рассказать о том, как мы с ним познакомились и почему начали общаться, но вот что удивительно: мне было необычно комфортно с Севой пить. И ему, как оказалось, тоже. Иногда в жизни для нас самыми лучшими людьми становятся не те, кто нам сильно нравится или кого мы любим, а те, с кем комфортно заниматься чем-то совершенно определённым. Вы и сами знаете, что не с каждым другом хочется пойти в кино, ведь кто-то совсем не понимает прелесть кинотеатра и закупается попкорном перед сеансом, а другого, например, сложно представить в театре, ну а третьего никогда не позовёшь на рок-концерт, хотя в чём-то ещё эти люди не только нужны, но просто необходимы, вот как Сева. Он был необходим как собутыльник. Сева пил искусно, я бы даже сказал – с пониманием и уважением к процессу. И не только к процессу распития, но и ко всему, что всегда следует после. Это и долгие разговоры, нередко превращающиеся в споры. Это и ночные похождения, и крепкий кулак в пьяной драке, и надёжное плечо. А Севино надёжное плечо не раз меня выручало. В отличие от меня, Сева пьянел очень достойно. Больше того, если бы не запах перегара, вообще невозможно было бы догадаться, что он пьян, я уже не говорю про то, что невозможно было увидеть, как Сева от выпитого шатается и держится за столбы. Тем более нельзя было увидеть, чтобы он упал от опьянения или его начало бы мутить. Максимум, что я наблюдал, когда Сева перебирал спиртного, так это его неизменный ритуал: он вставал, прикладывал два пальца чуть выше переносицы, затем ставил ребро ладони посередине лба, как делают, когда центрируют на голове фуражку и говорил: «Честь имею, Цапкин». После этого он тут же отправлялся домой, ну, может, и не домой, но точно отсыпаться. Ещё Сева никогда не пил больше двух дней подряд, причём второй день потреблял исключительно пиво. Я же, как вы поняли, пил совершенно по-другому. Я спокойно мог напиться до состояния, когда нельзя отличить земли от неба и кажется, что ты в невесомости, а значит, и упасть не можешь, а значит, и контролировать это не нужно, правда, в такие моменты приходилось частенько со всей дури целовать асфальт. Сева нередко пёр меня на себе до ларька на Арбате, где оставлял отсыпаться; на него можно было положиться в таком ответственном деле, как пьянка, если не умеешь нормально пьянеть. Но до того, как я доходил до такой кондиции, нам было очень комфортно пить вместе. Странное, необъяснимое чувство солидарности что ли. Не знаю, как ещё объяснить. Один только раз Сева пьяный повёл себя как действительно пьяный, это был день, когда я спас ему жизнь. Ну как спас, не то чтобы я поступил как герой, скорее просто не дал ему умереть.

В тот вечер мы сильно поддали, а у Севы что-то там произошло с девушкой, с которой он встречался. Мне эта барышня никогда не нравилась, и не потому, что она в чём-то была виновата, а потому, что после встречи с ней Сева прекратил свои ночные вылазки из ларька на Новый Арбат для поиска женской ласки, а сам я никогда не был успешен в подобных мероприятиях. Значит, мы выпили как следует, и Севе непременно захотелось искупаться в Москве-реке. Никакие уговоры на него не действовали, и вот, достигнув набережной, Сева разбежался и сиганул в реку. Глубина в этом месте была совсем незначительная, и на дне лежала какая-то ржавая железная бочка. В неё-то Сева и угодил точнёхонько макушкой. Удивительно, что он тут же не помер. Когда я достал Севу из реки, он не подавал признаков жизни. К нашему счастью, вдоль набережной гуляли люди, кто-то увидел, кто-то остановил на дороге машину, и я благополучно доставил Севу в больницу. Около трёх месяцев Сева находился в коме, и даже была опасность, что в себя он не придёт, но, видимо, организм Севы сдаваться не собирался, и на четвёртый месяц он очнулся. Что удивительно, никаких последствий для организма Севы не случилось, и уже через полгода он снова жил полноценной жизнью. Правда, с тех пор он полностью отказался от алкоголя. Вот вообще, спиртное просто перестало для него существовать. Ну и, конечно, наша дружба понемногу сошла на нет, ведь, по большому счету, пьянка была единственным, что нас связывало. В последний раз, когда я видел Севу, он крепко меня обнял и сказал: «Я никогда не забуду, что ты меня спас. Не вытащи ты меня тогда, конец бы мне пришёл». Я было пытался отнекиваться, потому что на самом деле не считал, что сделал нечто особенное, ну а что, разве я мог поступить иначе? Он что, думал, я его там в реке оставлю плавать брюхом кверху? Но Сева на это сказал только: «Честь имею, Цапкин». С тех пор мы больше не виделись, но часто созванивались, переписывались и не теряли связь. Сева регулярно поздравлял меня со всеми праздниками, как и я, и чем больше времени проходило, тем чаще он спрашивал, не нуждаюсь ли я в чём-нибудь. И никогда ещё у меня не было причины просить Севу о помощи, хоть я и догадывался, что Всеволод Робертович Твердохлебов стал очень влиятельным человеком; и влиятельным не из-за денег и не из-за положения в обществе, а исключительно благодаря тому, кто он есть, на кого учился и кем все эти годы работал. В том, что Сева идейный и достигнет на поприще служения отечеству значительных успехов, я никогда не сомневался. Тем более не в моих правилах к таким людям обращаться за помощью, если ситуацию можно решить другим путём. И вот Сева позвонил и сообщил, что ему нужно встретиться. Сказал он это так, чтобы у меня случайно не возникло ощущения, что он соскучился – сухо, словно приказ отдал: «Нужно встретиться, Цапкин».

Всё, что изменилось в Севе за прошедшие годы, так это его волосы, которые будто стали светлее, наверное, из-за седины, а взгляд стал пронзительным и тяжёлым, словно на дне озера с прозрачной водой блестит оброненный кем-то нож. Подтянут и спортивен, как будто подпружинен. Единственное, что никак не вязалось с образом Севы, по крайней мере, с тем, к которому я привык, это нелепая для него одежда. Яркая малиновая толстовка с принтом «Жуть», кажется, такой принт я видел на футболке Юрия Дудя в одном из его интервью на ютьюбе, тёмные джинсы с характерными потёртостями, завершали странный прикид кеды Converse. Севу к дому-музею привезла чёрная машина, вы знаете такие машины: от них веет угрозой. Дело не в марке автомобиля, дело в том, как ею управляет водитель: манёвры – резкие даже на коротких дистанциях, а когда машина паркуется, возникает ощущение, что это фотосессия и поблизости в кустах сидит фотограф, для которого позирует автомобиль.

– Ну, здравствуй, Цапкин, – сказал Сева, когда вышел из машины.

– Ну, здравствуй, Сева, – ответил я.

По старой памяти я не стал предлагать Севе выпить и удивился, когда он сам сказал:

– Цапкин, наливай.

Я принёс было вина из подвала, Сева посмотрел на меня как на еретика, и мне пришлось вернуться и принести водки.

Первые пол-литра мы осушили минут за десять, практически не разговаривая, выдавая только стандартные тосты: за встречу, за прошлое, за дружбу. И вот, когда я открыл вторую бутылку, Сева посмотрел на мангал и сказал:

– Может, запалим?

– Запалим, – ответил я и насыпал в мангал угли.

Я брызнул на угли розжиг и, пока они занимались, спросил:

– Только не говори, что соскучился.

– На самом деле соскучился, но приехал, конечно, не из-за этого.

– Я догадываюсь, из-за чего.

– Знаю, что догадываешься.

– Так ты теперь всё-таки разведчик?

– Можно и так сказать. Скажем, работаю я там.

– Мне бояться?

– Ой, Цапкин, когда ты хоть чего-нибудь боялся? Если тебе будет спокойнее, сразу скажу: визит неофициальный.

– Соскучился, стало быть.

– Соскучился, Цапкин, соскучился.

Никогда не думал, что человек из прошлого может пробудить во мне столько замечательных эмоций. Ведь люди из прошлого – даже не люди, не совсем человеки, это, если хотите, целая концепция для разума, сложенная из запахов, взглядов, жестов, но ещё больше из ситуаций. И люди из прошлого, как истории, с ними связанные, почему-то вспоминаются с большим значением и весом, несмотря на то что зачастую у них, у людей, была банальная эпизодическая роль.

Когда наши взгляды с Севой пересекались, я ловил в них примерно ту же мысль и такое же удивление, как у меня: как так получилось, что, не придавая особого значения друг другу тогда, сейчас мы оба решили, что были настоящими друзьями?

– Знаешь, Цапкин, я всё думал, пока ехал к тебе, как начать разговор, а сейчас решил, что как есть, так и скажу, без предисловий. Откуда взялся Отто? – спросил Сева.

– Вопрос или допрос, товарищ-разведчик?

Сева глянул на меня исподлобья, и я пожалел о вопросе.

– Ну какой допрос, Цапкин? Ладно, если ты так настроен, давай я тебе расскажу, что уже знаю.

– Сева, может, ты мне лучше расскажешь, откуда интерес, только на чистоту.

– Ты же сам увидел во мне состоявшегося разведчика, так? – Мне показалось, что Сева вдруг как-то расслабился что ли, с лица ушла напряжённость.

– Ну.

– Разведчик, ага. Эзотерического, мать его, фронта. – Сева благодушно улыбнулся.

– Натурально?

– Как есть. Слушай, Цапкин, мне кажется, не получится у нас откровенный разговор с наскоку, давай нажрёмся.

– Как в старые? Только ларька на Новом Арбате больше нет.

– Да чёрт с ним, с ларьком, Новый Арбат же остался.

– А давай, – ответил я, и, прихватив с собой пару бутылок водки и бутылку вина, мы отправились в начало Нового Арбата на то место, где раньше стоял ларёк. Машина, на которой привезли Севу, медленно ехала чуть впереди нас, мигая аварийкой.

– Не обращай внимания, – сказал Сева, заметив некоторую мою растерянность по этому поводу.

Он махнул, машина остановилась. Сева подошёл со стороны водителя и что-то сказал, когда опустилось стекло. Машина тут же рванула с места, крякнув пару раз спецсигналом, и скрылась из виду.

В двух метрах от места, где раньше стоял мой ларёк с сигаретами, радом с проезжей частью, теперь красовалась новеньким прозрачным пластиком автобусная остановка. Мы с Севой уселись на скамейку, спугнув осторожную девушку, что вспорхнула, едва завидев нас. Сева одним движением откупорил бутылку и тут же приложился. Крякнув и занюхав рукавом, протянул бутылку мне.

– Ты же вроде бросил пить? – спросил я и тоже сделал внушительный глоток.

– Не поверишь, первый раз с того времени, как в реку нырнул, пью.

– А чего так?

– А вот так, Цапкин, сложилось всё сегодня.

– Что ты говорил про эзотерический фронт? – спросил я Севу, заметив, что расспрашивать, что у него там сложилось, сейчас лучше не надо.

– О, это интересная история. Ты в НЛО веришь? – оживился Сева.

– Нет.

– И правильно делаешь, и я не верю. А в Нострадамуса?

– Ну так.

– Вот! Но кто-то же должен выяснять – правда всё это или нет, да? – Было видно, что Сева немного захмелел, видимо, действительно все эти годы не пил. В былые времена увидеть такое было почти невозможно.

– По-любому должен, – согласился я.

– Вот я и выясняю. Потому и разведчик, мать его, эзотерического фронта.

– Что, про Нострадамуса?

– В баню Нострадамуса. Скажи, Цапкин, так откуда Отто появился? Ты ведь уже понял теперь, что я всю историю вашу знаю?

– Да понял-понял. Я не знаю, Сева, правда не знаю, никакого разумного объяснения не придумал.

– Этого я и боялся, – сказал Сева и разом сделался почему-то грустным, как Штирлиц перед провалом. – Мы тоже не знаем.

«Мы» прозвучало так весомо, что мне стало не по себе. Словно тут сейчас за каждым деревом прячется один из всемогущих «мы».

– Поначалу, когда мы начали интересоваться историей Отто, я обрадовался, что он связан с тобой. Потом, когда произошли события на теплоходе, испугался.

– Почему?

– Потому, Цапкин, считай, что свой долг я тебе отдал за то, что ты мне жизнь спас.

– Я не считал, что ты мне должен.

– Тем не менее.

– Ладно.

– Короче, прессовать вас поначалу хотели, но я убедил, что ваша история – как раз то, ради чего наш отдел создавался. А то у нас раньше либо НЛО, либо Нострадамус, либо, прости господи, битва экстрасенсов по телевизору. А тут всё по-настоящему.

– Слушай, Сев, без Нострадамуса можешь объяснить, что к чему? – Я начал раздражаться от его иносказательности.

– Ладно. Поехали к блогеру, по дороге расскажу.

Сева резко подскочил со скамейки и поднял руку.

Тут же я услышал, как вдалеке спецсигналами закрякала машина. Услышал и тут же увидел. Машина неслась со скоростью болида. Развернувшись через две сплошных, она резко затормозила перед нами. Сева открыл заднюю дверь, приглашая меня в салон. Он хлопнул дверью, и машина, сжигая покрышки, рванула с места.

Вот что рассказал Сева, пока машина неслась из центра города на юго-запад.

Так называемый эзотерический отдел, или официально – отдел «Э», – существовал в органах государственной безопасности всегда, только дело в том, что смысла в нём, как ни странно, никакого не было. Потому что тех самых чудес, за которыми нужно было бы следить, попросту не случалось. Каждый новоявленный экстрасенс оказывался очередным шарлатаном, любой из провидцев не мог почувствовать, что, пока он делает записки о будущем человечества, на кухне уже выкипает чайник. Отдел «Э» следил за всеми, кто так или иначе появлялся в «эфире». Эфиром в отделе «Э» называли всё, что невозможно объяснить разумно: людская молва, случайные заметки в региональных газетах, россказни прихожан в церквях, а с расцветом интернета – любые спекуляции на эту тему в сети. И ничего. Вообще ничего. Никаких пророков, ничего, что можно было бы рассматривать всерьёз. Отчаявшись, умные люди в отделе «Э» решили спровоцировать эфир и запустили на одном из развлекательных федеральных каналов шоу, где якобы экстрасенсы сражаются за право называться лучшими. И, казалось бы, должно было получиться удивительное зрелище, то есть один волшебник с другим обязаны были биться с помощью как минимум меча и магии, но нет. Всё, что из этого вышло – мракобесие и зашкаливающие рейтинги передачи. Ну, ещё потом какой-то журналист снял хорошее документальное кино о битве экстрасенсов, «Идущие к чёрту» называется. В отделе «Э» решили терпеть и ждать. Может, появится хоть один настоящий волшебник. Но не появился. Надежда ещё была, и теплилась она благодаря всяким оптинским старцам, тибетским монахам и другим чудесатым, повёрнутым на религиях и древних учениях. Но и там звенела бесконечная пустота. Старцы оказывались выжившими из ума фанатиками, тибетские монахи мало чем отличались от сектантов, а то, что тибетские монахи могут превратить своё тело в свет и вообще никогда не умирать – всего лишь сказка родом из прошлого, когда человек ещё не стал задумываться о том, что он человек. Тогда в отделе «Э» переключились на НЛО, но и это повергло всех причастных в уныние: никаких находок и доказательств, подтверждающих то, что, если уж не Всевышний создал род людской, значит, нас сюда депортировали из далёкого космоса, не нашлось. Всё было настолько прозаично, что в отделе «Э» начали культивировать идею внеземного происхождения, чтобы дать людям хоть какой-то смысл для существования. Пришлось целый федеральный канал «оптимизировать», где теперь круглосуточно показывают передачи, как на землю нас поселили могучие инопланетяне, предварительно вырастив на плантациях одной из планет в системе Сириуса. В общем, как оказалось, чудес-то и нет. Ничего нет. Может, Дарвин был прав: мы появились из первоначального бульона, порождённого вулканами. Но если всё так на самом деле, как тогда человеку принять данность своего существования? Какая идея и какой смысл нам быть, если даже у космоса никакой идеи для нас нет? Что делать, если наши чувства – всего лишь игра гормонов, что делать, если наши мысли – электрические импульсы в нейронах? Что, если нет никакой вечности для нас? Для всего вечность есть, а для нас нет: солнце взорвётся через миллиарды лет; вселенная исчезнет через триллионы; а каждый из нас, начиная с этого момента, сдохнет максимум лет через сто, и никакой вечности. Ни одного человека не похитят инопланетяне, ни один тибетский монах не превратится в свет, нас просто сожрут черви. И самое страшное: к земле не летит никакой астероид, благодаря которому наши дети могли бы смотреть в окно и видеть гибель этого мира, ну, или не в окно, а в прямом эфире по телевизору или на канале стримера в ютьюбе. Какая смерть может быть прекраснее, что может быть удивительнее, чем видеть, как вместе с тобой погибает абсолютно всё живое? И что может быть ужаснее обычной человеческой смерти, когда никто, кроме самых родных, не замечает твоего исчезновения? Когда от смерти не случается совсем ничего: мир не меняется, и космос не моргнёт ни одной звездой, и память об этой смерти не сможет преодолеть расстояние даже в сто тысяч лет. Зато камень, брошенный ребёнком пяти лет в реку, будет жить и после того, как разойдутся круги на воде и река высохнет, и камень этот будет жить до последнего дня планеты. Чувства, мысли, эмоции умрут, а камень будет жить, пока не взорвётся солнце. Никому ничего не грозит. Не наступит конец света, потому что у света нет конечной точки, и в сам свет никто не превратится, потому что свет – не то, во что можно превратиться, но то, что может превратиться во что угодно. Если человек и способен превратиться хоть во что-то, так это в сгнившую плоть, подёрнутую синим и пожираемую червями. И никаких чудес, никакого волшебства, ни НЛО, ни тибетских монахов. Но человек устроен так, что не может принять обречённость, поэтому в отделе «Э» не сдались, и здесь, я вам скажу, немалая заслуга моего друга Всеволода Робертовича Твердохлебова. Точнее, чирья, который вскочил у него на заднице тогда, когда Сева перестал искать чудес в этом мире.

Чирей был злостный и болючий, и ни одна мазь не помогала, он то набухал, то уходил куда-то вглубь плоти и болел оттуда. Намучившись, Сева по наущению своего коллеги отправился в сибирскую деревню, где-то под Иркутском, к бабке Фамаиде. Фамаида уже не первый год стояла на учёте в отделе «Э». Деревня, в которой она жила, называлась Колотун, и на всю деревню было домов десять. Так вот, жители деревни иначе как ведуньей и волшебницей бабку Фамаиду не называли. А чирьи на заднице так и вовсе были её специализацией. Деревня Колотун находилась под особым наблюдением, и Сева лично присматривал за ней. Слишком много там якобы происходило необычного, учитывая столь малую территорию. Например, по слухам, жил в деревне парень, о котором говорили, что он чуть ли не весь мир спас, отказавшись однажды от детской мечты, а мечтал он о красном мопеде. Дескать, иногда может случиться так, что, казалось бы, всего лишь ничтожная детская мечта, самая простая и невинная, может разрушить устройство вселенной, потому что космосу нужно подстроить варианты для осуществления мечты, а последствия могут быть трагическими. Парень этот теперь что-то типа местного святого, а красный мопед советского производства «Рига» стоит на главной и единственной дороге в деревне памятником. Конечно, события были пристально изучены, и снова никаких чудес не найдено, но известно, что, когда на заднице цветёт такой вот чирей, как у Севы, поверишь в любые чудеса. И вот в деревню Колотун влетела большая чёрная машина, в которой на заднем сиденье изнывал от боли Всеволод Твердохлебов. Опустим подробности манипуляций, но, когда машина увозила Севу из деревни Колотун, чирей волшебным образом исчез. Этот факт произвёл на Севу такое впечатление, словно он нашёл подтверждение, что существует НЛО, что Нострадамус прав и всё в мире вообще не зря.

Историю Сева рассказывал даже не с вдохновением, а с каким-то остервенением что ли.

– Понимаешь, Цапкин, я столько лет искал и верил, что перестал верить в то, что ищу, а тут чирей на заднице, и всё встало на свои места. Сразу обрело смысл.

– Понимаю, – ответил я.

– И уже через год после этого долбаного чирья мне приносят дело по твоему Отто. Мне стало страшно.

– Почему?

– А вдруг это именно то!

– Что «то»?

– Что? Или кто?!

– Отто? – Я ждал, когда он перейдёт к нему.

Дальше Сева рассказал о том, как они пытались выяснить, откуда появился Отто. Исследовали все, что можно было исследовать. И пресловутую могилу, и возможные варианты, даже вывернули наизнанку полковника, что заказывал себе приключение. Ничего. Совсем ничего. Никакого разумного объяснения. Единственный вывод, к которому они пришли: Отто появился в могиле реально чудесным образом. С той поры и я, и Думкина, позже братья Фот и Лейба, и автор первой части этой книги находились под пристальным контролем. Тогда я перебил Севу и спросил, что значит «именно то», Сева задумался минут на пять и дальше говорил уже без остановки.

Когда зажил чирей Севы и появился Отто, существование отдела «Э» стало оправдывать себя.

– Понимаешь, Цапкин, сейчас же не первый год нашей эры и даже не Средневековье. А что, если такой персонаж, как тот, что якобы был у евреев, может появиться снова? Вот что тогда делать? Его же за оскорбление чувств верующих не посадишь, и распять его уже как-то будет негуманно в двадцать первом веке. Какой у него замысел может быть? А если конец всему – его замысел? Наша задача, я тебе скажу, чтобы мы все тут жили ещё долго и желательно счастливо, – Сева сказал так, что мне показалось, будто он примеряет на себя плащ Пилата. – И этот твой Отто, если честно, пугает нас до усрачки, но в то же время вдохновляет.

– На что вдохновляет? – спросил я.

– На веру, если хочешь. Представь только второе пришествие, да в России. Мы русские – с нами Бог. Вот тебе национальная идея, вот тебе правда, смысл, истина, вот тебе особый путь. Только бы ещё контролировать пришествие. Я вот, например, думаю, что если бы тогда, две тысячи лет назад, специально обученные люди отнеслись к происходящему серьёзно, было бы намного лучше, чем есть сейчас. Тот мужик явно не до конца осознавал, кто он и что он. А вдруг и с Отто так же?

– А если нет?

– Ну и ладно, может, в данном случае будет лучше ошибиться.

– И какой у вас план? – спросил я Севу.

– Наблюдать, только наблюдать. По-хорошему, вас всех надо было упрятать далеко и надолго после случая на теплоходе, но что такое пара десятков смертей, если в результате окажется так, как может оказаться? У нас на дорогах по стране за год много тысяч погибает, а тут кучка упоротых.

– Значит, просто ждём?

– Только ожидание не касается Кости Лейбы. Этого персонажа нам бы хотелось заполучить, а ты, Цапкин, помог ему исчезнуть. Тут я тебя спас, если ты ещё не понял, потому что информацию, куда ты дел Лейбу, из тебя собирались вытащить любыми путями. Я не позволил. Так что мы квиты.

– Ладно, – сказал я.

– Итак, ты знаешь, где Лейба сейчас?

– Знаю, что где-то в Якутии.

Сева смотрел на меня минуты две, будто хотел просверлить мне взглядом мозг. Потом улыбнулся и сказал:

– Верю.

– Что за блогер? – спросил я, когда машина остановилась и мы вышли.

– Знаешь, Цапкин, когда появился Отто, столько всего стало происходить. То, что мы искали и не находили годами, теперь валится со всех сторон.

– Ты о чудесах?

– О них. К примеру, блогер этот, – Сева услужливо открыл дверь в подъезд дома, куда мы подошли, – он постоянно писал в интернете предсказания, которые якобы приходят к нему во сне, и, конечно, мы взяли его на заметку, но не относились серьёзно. Странная подача у него была. Только вот то, о чём он писал, стало происходить на самом деле. Что интересно, в отличие от доморощенных ванг, он не пророчил конца света. Всё куда проще: писал он, например, что должно что-то сгореть и что будет много повторений в новостях слова «собор», а потом раз, и Нотр-Дам сгорел. Понимаешь? Кстати, после собора мы его и взяли в оборот. Теперь он у нас на полставки, очень полезный кадр.

– Зачем мы к нему приехали? – спросил я, когда мы поднялись на пятый этаж и Сева требовательно постучал в дверь кулаком.

– Про Лейбу твоего узнать хочу, да и надо же было тебе рассказать.

– А, ну да, стало быть.

– Стало быть, Цапкин, ага.

Дверь открылась, и в нос ударил крепкий запах табачного дыма.

– Как зовут его хоть? – спросил я, пока мы не зашли в квартиру.

– Не помню, фамилия Драгунов, а как зовут… да чёрт его знает.

Квартира, в которой мы оказались, не просто поразила меня: чуть с ума не свела, я полностью потерялся в пространстве. Стены, потолок, пол оказались сплошным зеркалом. Тысячи раз умноженные на самих себя отражения меня и Севы. Я боялся сделать шаг, казалось, что я одновременно в невесомости и на краю пропасти. Сразу закружилась голова, и подступила тошнота. Сева взял меня за руку и повёл за собой. Единственным местом, похожим на обычную квартиру, оказалась кухня. За столом сидел парень лет двадцати пяти, лысый и, как мне показалось, какой-то совсем лысый, позже я рассмотрел, что у него даже бровей и ресниц не было.

– Знакомься, – сказал Сева, – Драгунов.

– Приятно, – я протянул руку, – Цапкин.

Драгунов пожал мне руку, и я сразу проникся к нему неприязнью. Он не пожал, а как бы положил свою руку в мою. Ладонь оказалась вялой, холодной и влажной, было ощущение, что я взял в руку грязную половую тряпку. Я рефлекторно вытер руку о штанину. И тут произошло такое, что я опешил от неожиданности. Сева резко схватил Драгунова за горло и залепил ему такую громкую пощёчину, что в кухне зазвенело. Драгунов испуганно моргал на Севу. Я тоже смотрел на Севу, надеясь на какое-нибудь объяснение.

– В бложик, значит, писать любим, да? – Сева залепил Драгунову ещё одну пощёчину, от которой лысый свалился со стула. Сева пнул уже лежащего на полу Драгунова по заднице. Звук получился такой, какой бывает, когда футболист бьёт одиннадцатиметровый. Драгунов протяжно завыл.

– Всеволод Робертович, не бейте!

– Сева, – я взял Севу за рукав, – угомонись.

– Сядь на стул, пёс. – Сева, казалось, вообще не вкладывал никаких особых эмоций ни в слова, ни в удары, будто для него это настолько привычное ежедневное дело, как зубы почистить. Драгунов снова уселся на стул, по-детски поджав ноги и обхватив колени руками. Мне стало его жалко, он мне чем-то напомнил толкиенского Горлума в этот момент.

– Цапкин, ты выйди, пожалуйста, – попросил меня Сева.

Я вышел в коридор и снова очутился в зеркальном пространстве. Никак по-другому его назвать было нельзя. Когда пол, стены и потолок – сплошное зеркало, совершенно теряется ощущение, что находишься в помещении. Теперь голова у меня не кружилась, и я начал рассматривать себя в бесконечных отражениях. Удивительно было смотреть на трёхмерную модель себя. Словно и не ты это уже, не тот ты, о котором можно сказать «Я», но кто-то, о ком можно подумать – «Он». Я поднимал руку, а «Он» тут же возводил поднятие руки в математическую степень. Я смотрел вверх и видел, как бесконечные множества меня падают вниз – в геометрическую перспективу. Смотрел вниз, и я умноженный возносился вверх до тех пор, пока не превращался в точку. Меня было столько, «Его» было столько, что можно было наполнить целую вселенную мной, умноженным и живым. Я как никогда чувствовал, что я есть, и одновременно понимал, что в этом множестве перестал существовать, я-отражение, я-фрактал, меня вообще нет. Из этого состояния небытия меня вывел резкий хлопок дверью, и Сева взял меня за руку, как ребёнка, и быстро потащил к выходу.

Когда мы вышли на улицу, я увидел, что правая рука Севы в крови.

– Прибил, стало быть? – спросил я.

– Да какое… Так, нос только разбил, – ответил Сева, достал из кармана платок и вытер руку.

– За что ты его? – спросил я, когда мы сели в машину.

– Да охренел он. Зеркала видел?

– Ну.

– Он через них сны смотрит.

– Тоже мне Ванга, так бывает вообще?

– Хрен его знает! Говорит, спит и в зеркалах что-то там видит. Но не в этом суть. Мы же ему всё обеспечиваем, сбываются его сны, понимаешь? А тут он блог завёл, скотина. И ладно бы про свою муть магическую писал, кто в нее поверит? Нет, он, видите ли, патриотом заделался.

– Дебил, стало быть? – спросил я.

– Цапкин, а ты мне нравишься. Он же, сука, всё только портит. Вот смотри. Как думаешь, почему, например, у нас Роскосмос не пиарится, как NASA?

– Очевидно, рисков слишком много.

– Точно! Потому что всегда есть вероятность: что-нибудь да сломается, отвалится или пойдёт как не надо. А так тихой сапой, потихоньку-помаленьку летаем в космос, и ладно. Но нет, появляется наш Драгунов и давай: «Мы первые, мы лучшие, смотрите, какие мы замечательные, не то что пиндосы тупые». Ну каким идиотом надо быть, Цапкин, а? Долбаные патриоты действительно думают, что за ними государство, за ними мощь и земля русская, а за ними ничего, кроме того, что остаётся после них в унитазе, нет. А нам потом с этим работать. Шут Драгунов в последнем посте написал такое, что ему не только нос надо сломать, его желательно вообще в это его зазеркалье навсегда депортировать. Слышал про аварию на глубоководном аппарате? Сеть долго шумела.

– Слышал, да.

– Так он в бложике расписал, дескать, у нас секретный аппарат, да ни у кого такого нет, что оружие там гравитационное, что президент приезжал, на аппарате том под воду спускался, пожар начался и президента спасали, что мир оказался на грани катастрофы, и что никто кроме нас, и позади Москва, и трава не расти. А нам оно надо? Патриотизм, как вирус, по сети разносится, и вот уже какой-нибудь патриот сидит в одних семейниках, попивая пивко, смотрит на свою жирную жену и сопливых детей, читает в интернете про секретный аппарат, и на него такое вдохновение от новостей снисходит, такое величие и единение с духом земли-матушки он чувствует, что бежит в «Одноклассники» и там эту новость тиражирует, а потом и другие, и ситуация становится неуправляемой. Как мы все после этого выглядим в глазах нормальных людей? Или помнишь, когда санкции ввели в первый раз?

– Помню, конечно.

– Мы тому мудаку, что маечки с «Тополями» да «Искандерами» придумал, эти маечки в задний проход хотели все засунуть. Все, к сожалению, не влезли, только три штуки, но желание творить подобное у него пропало.

– Я, если честно, думал, что подобные новости – инициатива государства.

– Цапкин, ну ты совсем что ли? Да будь наша воля, мы бы патриотов на «Тополя» с «Искандерами» посадили и куда подальше запустили. Но их так много, Цапкин, так много.

Сказав это, Сева совсем уж как-то расстроился.

– И сами они всё это, представляешь? Тут никакой пропаганды не надо. Они сами себе пропаганда, и знаешь, ведь они доводят до того, что приходится соответствовать. Ну раз хочет народ собственное дерьмо хлебать огромной деревянной ложкой, раскрашенной под хохлому, что делать? Другого народа у нас нет. А теперь из-за того, что хочется народу дерьма, приходится это дерьмо производить в промышленных масштабах. Потому что иногда не так страшно заморить людей голодом физическим, как если не утолить их голод ментальный. И ты думаешь, им кулинарные изыски подавай, наподобие деликатесов каких, замешанных на просвещении и духовности? Нет, им бы чувствовать себя причастными к великому, к чему они по большому счету вообще отношения не имеют, но жрать они любят, и жрут, и чавкают, и визжат, как свиньи от восторга, когда в очередной раз есть возможность почувствовать себя значимыми.

Сева замолчал и стал смотреть в окно. Я не знал, что ему сказать. Было ощущение, что накипело у него, что устал он. Только от чего конкретно устал, не совсем понятно. Ещё мне показалось, что всё-таки он лукавит. Что не сверху дерьмо, о котором он говорит, закладывается в голову людей, но спорить я с ним не стал. Я решил: Сева про это точно знает больше моего.

– Останови возле магазина, – попросил Сева водителя. Тот резко перестроился в правый ряд, не обращая внимания на другие машины, и остановил возле мини-маркета.

Я не заметил, как стемнело, и совсем потерялся во времени. Вышел из машины вместе с Севой. На улице стало заметно прохладней. Сева пошёл в магазин, я остался ждать его у машины. Я думал, что Сева совсем не похож теперь на того моего друга, которого я помнил. Он стал больше знать, но от этого знания стал, как мне показалось, только неувереннее. Словно знает теперь что-то такое, что уверенности придать в принципе не может. Как если представить, что знает он, что через месяц конец света, и никаких вариантов нет, и всем рассказать не может, потому что человек он государственный. Вроде бы обосновывает молчание для себя словами «зачем создавать панику», и в то же время – а почему бы не создать? Что это поменяет? Ну вот начнут люди убивать друг друга, начнут творить всё, что захотят, в последний месяц жизни, что тут катастрофического? Ведь через месяц никого на нашем шарике не останется, так почему не рассказать? Почему бы не позволить людям прожить последний месяц жизни людьми? Пусть они любят друг друга, пусть они друг друга ненавидят, пусть навещают родителей и водят детей в школу, пусть мечтают, пусть создают, пусть убивают и грабят – это в их природе; неужели, скажи им, что через месяц ничего не будет, человек резко перестанет быть человеком? Да человек только тогда человек, когда есть надежда, что он будет продолжаться во времени. Мать хочет увидеть, как растёт ребёнок, художник, пока ещё неизвестный художник, хочет видеть свои картины в галереях, пусть это будет после смерти, но что такое смерть, когда художник мечтает о вечности? Писатель мечтает увидеть, как по его роману пишут сочинение в школе. Все, все хотят и верят в продолжение себя, но перестанут они быть теми, кто они есть, если сообщить, что остался месяц и не будет ничего? Оттого Сева кажется неуверенным, наверное, потому что знает что-то эдакое, а проверить людей на человечность не решается.

Сева вернулся с бутылкой водки и палкой докторской колбасы. Мы сели в машину.

– На набережную, – скомандовал Сева водителю.

– На ту самую? – спросил я.

– На ту самую, – ответил Сева.

– Слушай, а зачем мы к этому твоему Драгунову вообще ездили? Не верю, что тебе по статусу положено морды блогерам бить.

– Нет, конечно, не за этим. – Сева откупорил бутылку и протянул мне.

– Прямо так?

– Цапкин, ты меня удивляешь. – Сева зубами оборвал обёртку на колбасе и всучил мне. – Драгунов сам позвонил, сказал, что есть новости, а разбитый нос, так скажем, квартальный бонус.

– И что за новость? – Я с отвращением проглотил горячий водочный комок, но с наслаждением откусил приличный кусок душистой колбасы.

– Сказал, что в эфире много слова «шаман», дескать, такое: «шаман идёт / шаман сказал / шаман близко / Якутия». И, кажется, я знаю, о ком он.

– Лейба, стало быть?

– А ты, Цапкин, не дурак!

– Обижаешь.

– Слушай, мы Лейбой займёмся, ты не лезь, ладно? – Сева взял у меня бутылку, сделал глоток, крякнул и занюхал колбасой.

– Да делайте, что хотите, – сказал я.

Машина остановилась на набережной. Мы вышли. Это было именно то место, откуда Сева когда-то сиганул в реку.

Сева, не говоря ни слова, стал раздеваться.

– Ты же не собираешься? – спросил я с опаской.

– Цапкин, а как ты в прошлый раз меня отсюда вытащил? Высоко же.

– Тут раньше не так было, не помнишь? Да и река повыше была.

– Может быть.

– Сев.

– Что?

– Ты чего?

– Всё нормально. Как думаешь, Цапкин, та железяка ещё там?

– Может, и там.

– Знаешь, а я хотел бы с твоим Отто побеседовать. Пугает он меня почему-то и притягивает, не знаешь почему?

– Почему не знаю, но такой эффект от него есть, да.

Сева уже разделся до трусов и теперь стоял передо мной пьяный, одновременно смешной и величественный.

– Может, он и мне бы смог макушку размягчить, и я бы что-нибудь такое понял, чего никак понять не могу, как думаешь?

Я в очередной раз удивился осведомлённости Севы. Оказывается, и про мягкие макушки он в курсе.

– А что ты не понимаешь?

– Зачем всё это? – Сева сделал такой жест рукой, будто хотел показать мне не только весь город, но и всю вселенную вообще. Я подумал, что из него получился бы замечательный мыслитель.

– Если бы я знал.

Сева допил водку и бросил бутылку в реку. Откусил мощный кусок колбасы и туда же кинул остатки.

– А у меня, Цапкин, макушка твёрдая, как титан. – Сева постучал себя кулаком по макушке, чтобы я не сомневался в её крепости. – Как титан, понимаешь? И вот зачем это всё, я не понимаю. Цель-то какая должна быть? Смысл, Цапкин, есть ли, а?

– Я не знаю, Сева, точнее, знаю, что ответа на вопрос нет.

– А если есть? Если Отто ответ знает? Ну если он такой замечательный, если у него не титановая макушка, как у нас? Вот что он знает? И почему он, этот мертворождённый Отто, знает больше, чем я? А? Цапкин, почему? Я же всю жизнь, понимаешь, всю жизнь… – Сева уже еле держался на ногах.

Вопросы Севы мне казались одновременно наивными и безмерно глубокими. Наверняка он на своей работе узнал нечто, от чего у меня бы случился кататонический ступор. Может, Сева знает, что через месяц всё-таки конец света и потому теперь не понимает, зачем всё это? Но мысль про конец света я почему-то отбросил, может, потому, что не готов я был размышлять о таких глобальных материях в тот момент, когда Сева начал снимать с себя трусы.

– Сева, может, не надо?

– Я нырну, Цапкин, нырну. И знаешь, я верю, что реку почистили, ну, набережную же они сделали. Смотри, какую высокую сделали, ты меня даже вытащить теперь не сможешь.

– Кто они? – спросил я.

– Ну, они.

Водитель вышел из машины, но Сева рявкнул на него:

– Сидеть, лейтенант!

Тот обратно сел за руль.

– Смотри, Цапкин, как собака. Сказали сидеть, он сидит.

Сева как-то враз погрустнел и будто в одно мгновение состарился.

– Ты мне устрой встречу с Отто, ладно? Устрой, пожалуйста. Неофициально, – сказал Сева и добавил как-то уже совсем по-детски: – Я никому не скажу.

– Устрою, – ответил я.

– Честь имею, Цапкин, – сказал Сева и прыгнул в реку.

Я не увидел, но услышал, как он нырнул. Был глухой звон, который от силы удара пробился даже через воду. Никто реку не чистил.

Вытащить я его не мог. Набережная теперь была слишком высокой.

МЧС и скорая приехали одновременно. Когда Севу вытащили, я подошёл и прикоснулся к окровавленной разбитой макушке.

– Ну что, друг мой, вот твоя макушка и стала мягкой, стало быть.

Врач недоуменно посмотрел на меня, но ничего не сказал.