Глава седьмая

Информацию о дальнейших событиях мне пришлось собирать из разных источников. Здесь и обрывки новостей из интернета и телевизора, и письма Отто в Телеграме, и то, что напрямую коснулось меня.

Я проводил Марианну, вернулся домой и прочитал в фейсбуке: в городе Д. рванул завод по производству взрывчатых веществ. Событие хоть и масштабное, но привычное для ежедневной сводки новостей, так что я бы и не обратил на него внимание. Но в сюжете, где репортёр одного из центральных каналов берет интервью у жильцов дома, где выбило взрывом все стёкла, я увидел на заднем плане нелепо улыбающегося человека с торчащей из головы зубочисткой. Раньше я и не заметил бы, подумал, что волосы так у человека на макушке торчат, но не в этот раз. Несмотря на то что задний план был размыт и человек с зубочисткой в макушке был не в фокусе, я чётко разглядел в нём участника семинара, что проводил Отто. Слишком много я видел таких на теплоходе в городе М. Ошибиться было невозможно. В новостном сюжете грузная женщина в домашнем халате, с трудом глотая слезы с соплями, рассказывала, как было страшно, как дети спрятались под кровать, как осколками стекла ей чуть не посекло лицо, а мужчина на заднем плане улыбался, словно только что выиграл в лотерею и сорвал джек-пот. Когда женщина в халате перестала быть интересна репортёрам, потому что выплеснула все возможные эмоции, камера сфокусировалась на мужчине с зубочисткой, и репортёр спросил:

– Что вы можете сказать о произошедшем?

– Это было удивительно, – ответил мужчина.

– Удивительно?

– Да! Я не думал, что получится.

Картинка замерла. В студии новостей ведущий приложил руку к уху, делая вид, что прислушивается, и сказал: «К сожалению, по техническим причинам связь прервалась». Когда закончился рекламный ролик, начался сюжет, где новый президент Украины никак не мог справиться с собственным правительством, зато на экране он с закатанными рукавами рубашки, что должно говорить зрителю о том, что президент – человек занятой и не будет заниматься делами «спустя рукава». Этот новый президент даже с главами других государств ведёт переговоры в рубашке с закатанными рукавами. Дескать, так всё грязно, настолько погрязло в дерьме, что он боится испачкать дорогую белую рубашку. И как-то невольно проникаешься к нему симпатией. Ну, видно же – работает человек, вон смотрите, рукава закатал. Серьёзно настроен. Шутить не будет. Я переключил на другой канал. Там тоже шёл сюжет о взрыве в городе Д. на заводе по производству взрывчатки. Но здесь на заднем плане никого не было. Зато был специалист, который рассказывал, что никакой угрозы нет, и пострадавших нет, и виной всему человеческий фактор. Я снова переключил канал. И здесь говорили про взрыв. Только более сурово, потому что показали нашего президента. Президент хмурил брови, смотрел исподлобья, и рукава рубашки не были закатаны. Президент был в костюме. Перед ним сидел мужчина с красным от волнения лицом, которому по долгу службы нужно было принять удар на себя. И он принимал. Кряхтел, пыхтел и принимал. Звучали слова: последствия, виновные, компенсации, восстановление, производство, наказать, прокуратура, поручаю, прослежу, в ближайшее время. И вопрос – это что вообще такое?

Я выключил телевизор, и тут же Телеграм брякнул сообщением. Отто.

«Наверное, ты уже смотрел последние новости. Меня, если честно, удивляет это твоё увлечение – следить за интерпретацией событий. Чтобы ты не додумывал, я расскажу, что случилось. Но сначала мне снова придётся описать здесь несколько своих умозаключений и объяснить мотивацию. Знаешь, что меня удивляет всё больше каждый новый день, что я проживаю на этом свете? То, что постоянно нужно кому-то что-то объяснять. Вот даже тебе. Я же понимаю, что время, мне отмеренное, скорее всего, скоро закончится. А после того, как я уйду, как люди без объяснения смогут осознать то, что произошло? Недавно мы с Лейбой слушали в поезде радио, какую-то региональную радиостанцию, где диктор ничего не добавлял от себя, не расставлял акцентов, а просто зачитывал новости, как они есть, и думаешь, тот же Лейба хоть что-то понял? Я спросил, что он думает по поводу этих новостей, и он ничего не смог сказать. Но минут через двадцать, когда он посмотрел на ютьюбе несколько мнений касательно этой новости, когда пролистал ленту фейсбука, он сказал, что думает. Но его ли это была мысль? Конечно нет. Вот и ты сейчас, читая мое письмо, имеешь ли хоть какое-то мнение? Собственное. Скорее всего, не имеешь, и я не буду тебе навязывать смыслов, я расскажу тебе о том, что произошло на самом деле.

Да, это был мой человек на заводе. Даже не так. Это был человек. И взрыв – всего лишь начало. Можешь считать его экспериментом, и главная цель эксперимента – получить ответы на два вопроса: достаточно ли у меня людей и можно ли использовать заложенные в их сознание идеи. Сразу скажу – использовать можно. Главная мысль последних семинаров – „один человек может изменить мир“. Да неправда это. Конечно, один человек ничего изменить не может, но толпа в миллион человек, где каждый думает, что он один сможет изменить всё – совсем другое дело. Знаешь, кто тот мужик, что взорвал завод? Его зовут Василий Вошкин. Так себе фамилия, да? Само собой, когда он был ребёнком и учился в школе, его дразнили вшивым. Когда Василий служил в армии, он был просто – Вошь, но чаще – Вша. После тридцати лет, конечно, уже никто не обращал внимания на его фамилию. Он женился, и жена стала Вошкиной. Не спрашивай, почему он не сменил фамилию. Я тоже не понимаю, как иные люди живут с нелепыми именами и фамилиями всю жизнь и, более того, дают эти фамилии своим детям. Так вот, Василий Вошкин. На заводе в городе Д. к моменту взрыва он работал уже более двадцати лет. За это время он дослужился до мастера производства, зарабатывал неплохие деньги и заимел уважение коллег, но каждый раз, когда слышал свою фамилию, вздрагивал. Никто его не звал вшой или вшивым, но вшивым он уже считал себя сам и даже приобрёл привычку постоянно чесаться. И, знаешь, в нём поселилась злоба. Вошкин не смог бы объяснить, на что конкретно он злится, поэтому Вошкин злился на всё сразу. На жену и на ребёнка, на руководство завода, на приближающуюся старость, на соседей, страну и правительство. Злился искренне, с огоньком. И вот Василий наш Вошкин попал на семинар. Надо ли объяснять, что я влюбился в него мгновенно? Ты понимаешь, о какой любви я говорю? Я влюбился в концентрированного человека. Это даже не человек – взрывчатка на несколько килотонн, но до поры до времени без детонатора. И свой детонатор Василий Вошкин от меня получил. Знаешь, ему в голову даже никаких идей по большому счёту закладывать не пришлось. Все идеи в нём и так были. Требовалась только смелость, которая не могла созреть сама по себе в таком человеке, как Вошкин, потому что плодородная почва сознания была с детства засеяна сорняками злобы.

Когда завод рванул, когда я понял, что Вошкин справился, стало ясно, что гении для великих дел не требуются. В гениях вообще нет никакого смысла, не нужны никакие великие люди для по-настоящему великого дела. Нужны вошкины. Очень много вошкиных. Если бесполезных, как оказалось, гениев ещё нужно было бы поискать и не факт, что нашлись, то вошкиных полно. Они живут, дышат, работают, женятся, рожают детей и копят злобу. Злобу на всё. Знаешь, где их можно найти? Наверное, не знаешь, я расскажу. Их нет в соцсетях: они есть там, но их там нет. Василии Вошкины в длинном списке поиска с каким-нибудь известным однофамильцем. Василии Вошкины на аватарке в бежевых шортах и синей футболке. Василии Вошкины в комментариях у медийных людей с очень для них самих значимым мнением. Василии Вошкины не среди низкооплачиваемого и не среди низкоквалифицированного персонала. Василии Вошкины – старшие бригад строителей, Василии Вошкины – старшие сержанты по контракту в армии, Вошкины – помощники руководителей и старшие повара. Вошкины – прослойка между директорами и работягами. Василии Вошкины – надежда человечества, потому что именно их руками поджигаются фитили самых кровавых революций, их руками выигрываются самые кровопролитные войны. Василии Вошкины – чернозём души человеческой, на которой взойдёт любое, даже расколотое пополам зерно, даже в условиях Крайнего Севера, и такой урожай не будет перебит в муку, а забродит, сдобренный сахаром идей, наберёт крепость от тепла бесконечной злобы и превратится, наконец, в дурманящий нектар мести. Мести всем и всему! За вошь в детстве, за вшу в армии, за жену-Вошкину, за Вошкиных-детей, за вечный поиск тишины и покоя, за тёплое место, но постоянный сквозняк. Вошкины, Василии Вошкины, я влюблён в Василия Вошкина, в Вошкину-жену, в Вошкиных-детей, которые уже сейчас держат во рту мятные конфеты и радуются, что есть хоть какая-то конфета, но грустят, потому что у других – шоколадные. Когда Василий Вошкин выполнил своё предназначение, только одно расстроило меня – пройдёт неделя, и все забудут. Поток новостей смоет героический поступок Вошкина. Он снова должен будет вернуться к прежней жизни, но не сможет. Его макушка размякла, теперь никакой прежней жизни. Но в этот раз Василию Вошкину повезло, мой план – больше, чем взрыв в городе Д. Мой план – взрыв в головах людей, взрыв голов человеческих, если хочешь. Ты спросишь: ради чего? Ради свободы, конечно. Всё только ради неё. Свободы от необходимости. Следи за новостями, мой друг, следи за новостями. Скоро эфир начнёт трещать, скрипеть и рушиться. Твой Отто».

Что я подумал, когда прочитал сообщение Отто? Я не думал, я почувствовал, и это снова был уже знакомый мне страх. Страх даже не из-за того, что делает Отто, а оттого, что я будто причастен. Словно в том, что он делает, есть моя вина. У этого чувства вины было странное послевкусие злости. Хотелось срочно разделить вину с кем-нибудь ещё, сбросить с себя хоть половину груза, и я отправился к Цапкину.

В первый раз я пошёл к Андрею Михайловичу так поздно и так рано одновременно. Часы показывали около четырёх утра. Мне было неловко оттого, что придётся будить Цапкина, и я крутил в голове варианты, чтобы оправдать столь ранний визит, но придумывать ничего не пришлось. Когда я подошёл к дому-музею, то увидел свет в окнах. Сначала я насторожился, ведь Цапкин почти никогда не проводил время на территории самого музея и всегда находился либо во дворе, либо в подвале. В доме-музее до сих пор шла реставрация – официально. Я постучал в окно, и Андрей Михайлович сразу отдёрнул занавеску, будто ждал меня. Я думал, он не обрадуется моему визиту, но Цапкин улыбнулся и приветливо махнул, приглашая войти.

Когда я вошёл, Цапкин сидел за письменным столом писателя, в чьём доме-музее мы, собственно, и находились. В печатную машинку был заправлен лист бумаги, рядом с машинкой лежали ещё пара листов с набитым на них текстом. Тут же стояла литровая кружка, по всей видимости с пивом, и початая бутылка красного вина. Цапкин сидел за столом в одних трусах и как-то не вязался с камерной обстановкой дома-музея.

– Работает машинка? – спросил я.

– Ещё как! Правда, пришлось её подшаманить, стало быть, немного, но как видишь, – ответил Цапкин и так величественно поставил пальцы на клавиши «фываолдж», будто машинка – это и есть то, что создаёт литературу. Цапкин пробежался пальцами по клавишам, выдернул испорченный лист и заправил чистый.

– Пить будешь? – Не дожидаясь ответа, он протянул бутылку вина.

– Буду, – ответил я и двумя глотками опустошил её.

– Нормально. Ещё принести?

– Да, конечно.

Андрей Михайлович спустился в подвал и вернулся с тремя бутылками красного. Одну бутылку протянул мне вместе со штопором, вкрученным в наполовину вытащенную пробку. Я достал пробку и сделал ещё три внушительных глотка.

– Случилось что?

– Мне кажется, у нас у всех случилось одно и то же.

– Тебе тоже Отто пишет?

Я почему-то расстроился. Не понимаю, с чего я взял, что Отто пишет только мне. После этих слов Цапкина значимость моего визита, а я действительно думал, что он будет значим, улетучилась. Более того, я почувствовал себя неловко и неуютно, как, наверное, чувствует себя трус, когда ему набили морду, а он всю ночь потом лежал и представлял, как надо было драться, что стоило говорить, и наутро пошёл к тому, кто его унизил, но обидчик не стал слушать ночных аргументов и снова разбил нос. Чтобы не подать виду, я сделал ещё глоток вина и сказал:

– Да, пишет.

– Что думаешь?

– Не знаю, Андрей Михайлович, настораживает меня всё это.

– Настораживает – по-моему, не совсем правильное слово. Скорее, п…ц какой-то, стало быть.

– Ну, или так, – согласился я. Обычно Цапкин редко ругался матом и всегда превращал знакомые матерные слова в непонятные конструкции, только не в этот раз.

– Но мне нравится, – добавил Цапкин.

– В смысле?

– Не говори «в смысле», пожалуйста.

– Почему?

– Потому что это самое идиотское, что может сказать человек в разговоре. Какие смыслы ты подразумеваешь? Каких смыслов хочешь? Хотя спасибо тебе, что не сказал: «в смысле нравится». Это было бы действительно чересчур.

– В смы… – начал я и тут же осёкся.

Но от Цапкина не ускользнула моя осечка, и он демонстративно отвернулся от меня, уткнувшись в чистый лист, заправленный в печатную машинку.

Я думал, он начнёт печатать, но Андрей Михайлович начал говорить, куда-то в этот лист, словно хотел, чтобы его слова сами печатались и желательно по всем правилам хорошей прозы.

– У меня ничего не получается, – с отчаяньем сказал Цапкин. – Вроде бы просто буквы, просто слова, но ничего не получается. Как думаешь почему?

– А что вы хотите, чтобы получилось?

Цапкин посмотрел на меня с недоумением.

– Чтобы было интересно читать, стало быть. Пусть без литературных премий, без сюжетов в СМИ, да просто хочу ехать в вагоне метро и видеть, как напротив меня сидит человек с моей книгой и так увлечённо читает, что проезжает свою станцию, понимаешь?

– Понимаю, но вы же никогда не спускаетесь в метро.

– Не в этом дело!

Цапкин будто разозлился.

– Не в метро дело, стало быть.

– Тогда в чём?

– Хочется оставить после себя что-то, пусть не вечное, но чтоб надолго.

– Я тоже пишу сейчас, – сказал я.

– О как! И о чём?

– Разве можно запросто сказать, о чём книга? Мне кажется, любая книга всегда про любовь.

– Может, ты и прав.

– Я об Отто пишу, чем не сюжет?

– Сюжет ещё тот, стало быть.

– Но, мне кажется, получается хроника или даже бытописание какое-то.

– А хочется, чтобы как было?

– Не знаю. Как-нибудь так.

– Вот и мне хочется, чтобы как-нибудь так получилось. Дашь почитать, что написал?

– Позже, когда допишу. Начало у меня не выходит. Думаю, нужно буквально пару абзацев придумать, чтобы интересно было, а придумать ничего не могу.

– Хорошо, – сказал Цапкин, выдернул лист из машинки, скомкал его и бросил на пол. – Через неделю Отто возвращается.

Не знаю почему, но новость меня расстроила. Не то чтобы настроение упало, скорее больше было похоже на испуг. Да, мне снова стало страшно, что Отто опять будет здесь. Ещё я начал злиться на эти постоянные приступы страха, как только речь заходит об Отто. Меня вообще в последнее время не покидало ощущение, что Отто равно опасность. Не мне конкретно, всем нам: его идеи, беспринципность и цели, которые не поддаются обычному разумению. Тот же Цапкин, мне кажется, как и Думкина в своё время, чувствует себя причастным к великому, а я всё время чувствую себя причастным к ужасному. И никак великое у меня не получается совместить с ужасным. Даже несмотря на то что всё великое, что случалось с людьми, всегда было ужасно. Путь к великому почему-то постоянно усеян миллионами трупов. И что-то в этом уравнении не так. А может, дело даже не в уравнении, а в математике, что пытается его решить. Этот математик обитает за пределами всего сущего и бьётся над решением задачи, поставленной им перед самим собой. Все мы у него в уравнении – иксы и игреки, и всё, что мы о себе думаем, и что в себе не приемлем, и с чем смиряемся – всего лишь до поры до времени не поддающееся ему решение. Уравнение постоянно усложняется, появляются новые переменные, и поэтому усложняется наш мир и мы сами. Настолько, что простые вопросы, на которые существуют простые ответы, кажутся нам сложнее, чем они есть на самом деле. А если математик не решит своё уравнение, если не достигнет математической гармонии, мы так и останемся иксами и игреками по разные стороны знака «равно»?

– Что-то ты задумался, – сказал Цапкин.

– Немного, – ответил я. – Вы говорите, Отто вернётся через неделю: у него на эту неделю планы?

– Нет, он уже в поезде, неделю ехать будет.

– Интересные новости должны по телевизору показывать целых семь дней.

– Я тоже так думаю, – улыбнулся Цапкин. – Как приедет, на теплоходе семинар будет. Придёшь?

– Не знаю, вряд ли я там что-то новое увижу. А вы?

– Обязательно. Отто написал, что планирует нечто особенное. Кстати, я теплоходу имя дал.

– Отто?

– Ну конечно.

– Интересно, как он теперь поплывёт?

– А это мысль, стало быть! Надо его отремонтировать к приезду, чего он, в самом деле, пришвартованный стоит. Ты – молодец, хорошо выдумал.

– Я, вообще-то, не о том.

Цапкин не ответил, он уже схватил телефон и куда-то стал звонить.

Когда я возвращался домой, было уже около десяти часов утра. В голове немного гудело от вина. Я не мог вспомнить, когда в последний раз был пьян с утра. Конечно, не настолько пьян, чтобы не соображать, скорее лёгкий хмель, но ощущение мне понравилось. Наверное, так и становятся алкоголиками. Солнце уже разогрелось, куда-то спешат люди, а машины уткнулись друг другу в бамперы в ожидании, когда рассосётся пробка. Всё, как всегда, только я не участвую, словно и не часть этого мира, этого дня и этого города. Подходя к дому, я решил как следует накуриться травы, чтобы закрепить результат, и отправиться гулять по городу, прихватив с собой на всякий случай маленькую деревянную трубку и шишку гидропоники. Созревший в голове план мне понравился. Гулять буду по набережной, затем зайду в бургерную братьев Фот на теплоходе и после сытного к тому времени уже обеда выкурю шишку.

С такими мыслями я подходил к своему подъезду, когда заметил у дверей невзрачного мужчину. Мне стало не по себе. Чем ближе я подходил к дому, тем сильнее паниковал. Я не смог бы объяснить, откуда взялась паника, но был уверен, что незнакомец по мою душу. Не доходя до подъезда, я резко повернулся и пошёл в обратную сторону, сделав вид, будто мне не сюда надо было. Я представил, как нелепо я выглядел, если он действительно меня ждал. Мужчина не стал меня преследовать, он вообще никак на меня не отреагировал, просто стоял и курил. Когда я отошёл на безопасное, как мне показалось, расстояние, я обернулся и увидел, как он разговаривает по телефону. Убрав телефон в карман, мужчина сел в припаркованную рядом машину, но не тронулся, а так и остался в ней сидеть. Теперь я уже на сто процентов был уверен, что он ждал именно меня, но зачем-то ему было нужно, чтобы я вошёл в подъезд.

Я решил вернуться к Цапкину Если где-то и можно было себя чувствовать в безопасности, так это у него. Цапкин по-прежнему сидел за печатной машинкой. Я рассказал ему, что случилось, он никак не отреагировал, словно и не слушал меня. Единственное, что сказал:

– По-моему, ты надумываешь.

– Может быть, – ответил я.

– А может и не быть.

– Андрей Михайлович, можно я вам занесу вторые ключи от квартиры?

– Зачем?

– Предчувствие нехорошее. На всякий случай. И ещё, вы же хотели почитать, что я написал, я распечатаю и спрячу за книгами в шкафу.

– К чему такая конспирация, стало быть?

– Можно ключи оставить?

– Ладно.

– Схожу, возьму запасные и вернусь тогда.

– Давай.

Когда я снова подходил к своему подъезду, то не заметил ничего подозрительного. Поднялся в квартиру, закрыл дверь и шумно выдохнул накопившееся напряжение. В тот момент мне показалось, что я и правда зря паниковал, даже успел пожалеть, что возвращался к Цапкину. Но пока я искал вторые ключи, тревога вцепилась в меня когтистой лапой.

Я вернулся к Цапкину, теперь с ключами. В этот раз он вообще не обратил на меня никакого внимания, только бросил через плечо:

– Положи где-нибудь.

Я положил ключи перед ним на стол и вышел из дома.

Всю неделю, пока Отто ехал в поезде обратно в город М., я не выходил из дома. Листал каналы и с нетерпением ждал очередного выпуска новостей. Я ждал новостей незначительных, что проскакивают в эфире будто случайно, вскользь, но чем больше проходит времени, тем больше появляется деталей. Бывает, такая новость превращается в настоящий информационный шторм, а бывает, не происходит ничего. Показывали интересные сюжеты: где-то что-то сгорело, где-то снова что-то взорвалось, и вроде бы эфир начинал насыщаться подробностями, но затем так же вскользь проскочила новость, что арестован журналист. И тут началась настоящая волна. Официальная позиция уже была заявлена: дескать, журналист оказался наркоторговцем. Но то, что началось дальше, было настолько удивительно, что все остальные новости померкли. За бедолагу вступились даже те, кто вообще не должен был вступаться. В то же время президент проводил какие-то важные переговоры, подписывались судьбоносные для страны контракты на многие миллиарды, но всех интересовал журналист. Какие уж там взрывы? Какие ещё провинциальные протесты, убийства и волнения? Всех волновал журналист. У меня появилось ощущение, что журналистом и скандалом вокруг него пытаются отвлечь внимание от чего-то по-настоящему важного.

За неделю, что я не выходил из квартиры, тревога ушла. Никто ко мне не приходил, никто не ждал у подъезда, и никто ничего от меня не хотел. Даже мои постоянные клиенты, что обычно звонят по десять раз на дню, все куда-то делись. Наверное, это была одна из самых спокойных и тихих недель за последние пару лет.

За день до приезда Отто я снова получил от него сообщение.

«Здравствуй, мой друг. Вначале хочу сказать, что буду рад видеть тебя на семинаре послезавтра. Я планирую нечто удивительное. Хотя, признаться, ещё неделю назад никакого плана не было, но, если ты смотришь новости, то не мог не заметить бурления по поводу арестованного журналиста. Не представляешь, какую злую шутку эта история сыграла со мной. Как же я был наивен в предположении, что стоит показать людям путь к свободе, как они сразу же захотят его пройти. Я думал, что всю неделю будет нарастать гул: будут говорить об утечке на химическом заводе в городе О., чему посодействовал один из моих учеников; я думал, будут говорить о бунте в одной из тюрем, представь, там всё организовал сотрудник режима. Как же я ошибался! Всего лишь одна новость затмила собой остальные, и, знаешь, без должной информационной поддержки мои усилия оказались тщетными. Но самое главное – обнаружилось, что макушки снова становятся твёрдыми. Оказывается, знание или, если хочешь, просветление – это не навсегда. Стоит человеку пожить обычной жизнью пару недель, и просветление как рукой снимает: человек уже не помнит, что понял и что узнал. Печально. Так сколько же лет мне потребуется, чтобы во всех поддерживать нужный уровень осознанности сколько-нибудь продолжительное время, чтобы изменить человечество? Да и возможно ли? А будущий семинар будет последним. Я не стану раскрывать дальнейших планов, хочу только сказать, что они есть. До встречи послезавтра. Твой Отто».

Меня удивила его благожелательность. Я и припомнить бы не смог, когда Отто называл меня другом. А себя – «твой Отто». Будто мы с ним родственники какие. Наверное, это была издёвка: ну с чего бы ему вдруг испытывать ко мне родственные или дружеские чувства? Невозможно понять этого Отто. Даже сообщение не может написать нормально, чтобы после него не оставалось вопросов.

На верхней палубе теплохода, который теперь назывался «Отто», собрались знакомые вам лица. Я и Цапкин, Отто, Лейба и братья Фот. Фастфуд на нижней палубе был закрыт. Несмотря на желание Цапкина отремонтировать теплоход, судно было не на ходу. Народу собралось не сказать чтобы много – человек двадцать, не более.

Меня удивил Костя Лейба. Он вёл себя так, будто все пришли только ради него, но, что было ещё удивительнее, Отто тоже делал вид, что так и есть. Пускай раньше семинары проводил Лейба, но, когда доходило до практики, на первый план выходил Отто; в этот раз всё на себя взял Лейба. Когда дело дошло до размягчения макушек, я думал, Отто всё же вступит в дело, но он демонстративно сложил руки на груди и смотрел в сторону. Мы переглянулись с Цапкиным, видно было, что Андрей Михайлович тоже нервничает. Братья Фот подошли к Отто и пытались добиться от него какого-нибудь ответа. Отто слушал молча, и, когда старший Фот перестал размахивать руками, Отто показал пальцем на Лейбу. Я тоже уставился на Костю. Тот стоял посередине круга, который образовали на палубе жаждущие просветления, и крикнул: «Хи-Ка». Мне показалось, что последнее «Ка» было протяжнее, чем обычно, и вместо того, что я уже привык видеть после этого «Хи-Ка», все, кто был на палубе кроме меня, Лейбы, Отто, Цапкина и братьев Фот, потеряли сознание. Это я так подумал, что они потеряли сознание. Через пару минут выяснилось, что абсолютно все мертвы. Лейба бегал между трупами, мерил пульс, пару раз даже пытался делать прямой массаж сердца и искусственное дыхание. Казалось, что от страха он тоже сейчас умрёт. Братья Фот стояли открыв рот и смотрели то на Цапкина, то на Отто. Отто смеялся в голос. Мне показалось, что он обезумел. «Смотрите, они счастливы, они свободны, что ты делаешь, Костя, зачем ты их мучаешь? Ты же сам их освободил, смотри, улыбаются!» – кричал Отто. Я невольно посмотрел на лица лежащих на палубе и вздрогнул от неожиданности. Они действительно улыбались, все до единого. И это был не посмертный оскал. Искренняя улыбка, я такой даже у живых не видел. Будто эти люди так долго страдали, что, получив наконец освобождение, по-настоящему счастливы. А может, их счастливые души теперь смеются в высших сферах так, что даже мёртвые их лица и холодные губы не могут сопротивляться этому смеху.

Из оцепенения меня вывел Андрей Михайлович. Он подошёл ко мне и спокойно сказал: «Надо уходить». – «Куда?» – спросил я и тут же понял нелепость своего вопроса. «Куда угодно», – ответил он. Мы спустились с Цапкиным на нижнюю палубу, за нами побежал Лейба. Втроём мы спокойно, делая вид, что ничего не случилось, сошли с теплохода и, словно сговорившись, хоть это было и не так, пошли в разные стороны.

Войдя в квартиру, я запер дверь на все замки, задёрнул шторы на окнах. Я боялся включать телевизор и ходить по комнатам. Мне казалось, что в подъезде под дверью кто-то стоит и прислушивается и, как только я обнаружу своё присутствие, в квартиру тут же ворвутся. Телефонный звонок спугнул тишину и чуть не довёл меня до истерики. Я схватил трубку. Это был Андрей Михайлович. «Давай ко мне», – сказал Цапкин и положил трубку.

К Цапкину я шёл быстро и постоянно оглядывался, будто что-то украл. Андрей Михайлович, как мне показалось, совершенно ни о чём не волновался. Он снова сидел за печатной машинкой, словно ничего не случилось.

– Андрей Михайлович, что это было? – выпалил я с порога.

– Я, по-твоему, знаю, стало быть?

– Где Отто?

– Не в курсе. Я тебя вот зачем позвал. Денься куда-то на время. Сам понимаешь.

– Понимаю.

– А вы?

– Я? Что я? Разберусь, за меня не переживай.

– Вы только за этим меня позвали?

– Да.

– А чего не по телефону?

Цапкин не ответил, только посмотрел на меня как на слабоумного.

– Ладно, на связи будем, – сказал Андрей Михайлович и протянул мне руку.

У меня было место, где я мог «залечь» на какое-то время. Я решил переночевать дома и на следующий день утром уехать. В квартире у меня оставалось ещё около килограмма травы, который я не успел передать закладчикам. Я хотел избавиться от неё и придумать всё-таки осмысленное начало для моей хроники, которого на этот момент ещё не было. Конечно, странное желание – я о хронике, сам не понимаю, почему в одном ряду по важности вдруг оказалось то, что действительно могло меня сгубить, и мои записи, которые на самом деле мало кому интересны.

Дома я плотно забил бонг и, как следует накурившись, открыл на ноутбуке файл с этим самым текстом и собрался написать, наконец-то, начало, как услышал стук в дверь. Это был даже не стук, кто-то молотил в дверь кулаками. Я схватил остатки травы, выкинул в унитаз и смыл. Унитаз тут же забился. «Открывайте, полиция», – рявкнули за дверью. Первое, что подумал: «Ну зачем я пошёл домой, Цапкин ведь предупредил». Я услышал, как зажужжала болгарка. Полиция решила не дожидаться, пока я открою дверь: начали срезать дверные петли. Я позвонил Цапкину и сообщил о происходящем в надежде, что он успеет прийти до того, как полиция ворвётся в квартиру. Я рассчитывал, что Андрей Михайлович сделает звонок одному из своих влиятельных друзей. Цапкин же только сказал: «Я понял».