Глава шестая

О том, как дела у Отто и Лейбы в поездке, я узнал из интернета. Не то чтобы кто-то специально о них мне написал или сам я искал, нет. Я увидел в фейсбуке фотографию из города Е., который стал отправной точкой выездных семинаров школы насильственного просветления. С момента, как они туда отправились, прошла неделя, и вот через неделю я вижу фотографию, где Отто и Лейба на местном митинге, вцепившись в хлипкий забор вокруг сквера в центре города Е., пытаются этот забор опрокинуть. Никогда бы не подумал, что Отто может принимать участие в подобных бессмысленных действиях. Может, действия, если смотреть на них с точки зрения горожан, и не бессмысленные вовсе, но я бы ни за что не поверил, что Отто настолько может проникнуться чьими-то проблемами. Прочитав последние новости в интернете, я понял, что в городе Е. местные жители взбунтовались против строительства церкви на месте городского сквера. Я открыл на гугл-картах фотографии места и искренне удивился, почему им не понравилась идея со строительством храма. Ещё больше удивился, когда узнал, что строиться будет не только храм. Территорию вокруг будущего храма тоже приведут в порядок и, судя по генеральному плану, который тоже можно найти в сети, после строительства там должно стать намного лучше и красивее, чем сейчас. Так в чём проблема? Кто-то в сети утверждал, что это провокация, устроенная чуть ли не Америкой. Нужен, по их словам, Америке русский бунт и мужики с вилами, несмотря на то что мужики теперь со смартфонами вместо вил и вместо бунта, вместо ярости, от которой становится красным небо, визжат русские мужички, как свиньи перед забоем, когда им прилетает вдоль хребта полицейской дубинкой. Кто-то говорил, что Русская Православная Церковь совсем осатанела и нечего, дескать, тут деревья наши жидкие рубить. Участие же Отто в событиях говорило мне, что всё не так просто, как пытаются представить СМИ и общественность.

Так оно и оказалось. Но, чтобы рассказать о том, что произошло на самом деле, нужно вернуться к первому семинару школы насильственного просветления в городе Е., состоявшемуся в том самом сквере за несколько дней до сооружённого вокруг забора.

Если в городе М. мероприятие Отто и Лейбы носило характер местечкового события, да и событием как таковым, по сути, не являлось, то в городе Е. эти двое произвели фурор. Так бывает в провинциальных городах нашей огромной родины. Даже там, где население приближается к миллиону, вы можете увидеть на улицах афиши забытых ещё двадцать лет назад певцов. Здесь по-прежнему можно попасть на концерт юмористов времён передачи «Аншлаг». Концерты, спешу сообщить, собирают полные залы. Здесь можно вживую послушать шансонье, чьё творчество должно было сгинуть, но почему-то живёт. Может, в провинциальных городах такой воздух? Тягучий и густой, как мёд, в котором вязнет само время и не спешит вперёд с той скоростью, с какой ему положено двигаться? По-другому я это объяснить не могу, не верю, что всё дело в людях, что это у них такие предпочтения. Может, такое было возможно, когда друг другу писали бумажные письма, но сейчас, во времена интернета, во времена ютьюба, разве такое возможно? Это точно не люди. Я был в таких городах, я видел этих людей. Они ничем не отличаются от тех, что живут в городе М., а в чём-то даже лучше. Наверное, всё-таки воздух. Вязкий, клейкий от тополиных листьев по весне воздух.

Когда на афишах города Е. появился анонс школы насильственного просветления, когда было объявлено, что мероприятие бесплатное и требуется только посильное пожертвование, в сквере собралось не меньше тысячи человек. Дело обернулось таким образом, что семинар, рассчитанный как уютное камерное собрание, превратился в событие городского масштаба с полицейскими, с пожарными машинами и машинами скорой помощи на всякий случай. К счастью, случай не представился, и всё прошло гладко. По крайней мере, так казалось.

В этот раз Отто не стал довольствоваться сознанием людей, пришедших на семинар. Его воля пробудить или, как он сам говорил, «излечить людей от тупости, подарив им идею: необходимость – не приговор», распространялась и на случайных прохожих.

Как вы помните, люди после практики учения насильственного просветления не выказывали агрессии или склонности к насилию, так было в городе М., но здесь вышло чуть иначе. После того, как присутствующим воткнули по зубочистке в макушки, они не разошлись, потому что слово взял Лейба. Я удивляюсь, как его не повязали. Точнее, было удивился, но вспомнил, что полицейские, приглядывающие за мероприятием, и пожарные, и врачи скорой помощи – такие же люди с такими же мягкими, как оказалось, макушками. Удивительно, правда? Я бы вот никогда не подумал, что человек, решивший стать полицейским, обладает обычным человеческим сознанием. Я считал, что это какая-то особая форма жизни, отличная от человека – полицейский. Должно же что-то случиться в уме, чтобы вдруг решить: «Я буду тем, кто следит за соблюдением закона». То есть – я буду человек, который следит за тем, чтобы другой человек был в таких рамках, которые не должен устанавливать ни один человек. Я буду человек, своим существованием доказывающий неразумность других людей, я буду тем, кого в человеческом обществе не должно быть. И теперь эти сверхчеловеки стояли с размягчёнными макушками, как и все остальные. И оказалось, что они – люди. Оказалось, что вообще все – люди. А то, что до этого дня они считали себя кем-то ещё, кем-то, кого можно называть соответственно его профессии – исчезло. Улетучилось через мягкую макушку, прежняя твёрдость которой заставляла их быть кем угодно, только не людьми. Это не совсем моя мысль, мысль человека, решившего поделиться этой историей. Прежде всего – это мысль Отто. Я только привожу здесь, что услышал, что увидел, чему свидетелем был, и давайте не будем заранее судить за мысли того, кто так отличается от нас. Кто превосходит нас, но кого не может без нас быть, иначе как бы он понял, что настолько лучше нас. Как бы мы поняли, насколько хорош он, если бы не знали, какие мы? Но продолжим.

Слово взял Костя Лейба. Как рассказывал позже Отто, он заметил, что на Лейбу от успеха мероприятия нашли эзотерический экстаз и жажда проповедовать. Он вдруг превратился в того Костю Лейбу, который ещё не упал в выгребную яму. Он забрался на дерево и начал оттуда вещать:

– Необходимость! Слышите, её не существует! Нет никакой необходимости жить так, как вы живёте, нет вообще никакой необходимости жить и нет необходимости умирать. Нет никакой необходимости в истине и в идее, в учениях и религиях, в законах и в нравственных устоях, нет необходимости в кресте, который кто-то сказал вам нести на своих плечах, как и нет необходимости в церквях и мечетях, попах, священниках и настоятелях.

Отто пытался остановить Лейбу. То, что он нёс – было внушением Отто, но это внушение было только для Лейбы, и не стоило его озвучивать таким образом и прямо сейчас. Если из уст Отто оно звучало пусть неразумно, но вполне обоснованно, то у Лейбы получалась какая-то гнусь и муть. Конечно, Лейбу быстренько сняли с дерева с помощью лестницы на пожарной машине вовремя очнувшиеся полицейские. А его последние слова про то, что нет необходимости в церквях и мечетях, сработали как бомба с часовым механизмом, которая взорвалась через несколько дней после заявления властей о строительстве церкви и обнесении сквера забором.

Так что, когда Отто и Лейба пришли на место проведения очередного семинара и обнаружили забор, рядом с которым столпилась приличная толпа желающих заиметь мягкую макушку, Костя Лейба взял на себя смелость возглавить протест и начал орать, что сквер нужно спасти. Что церквей и так достаточно, а вот деревьев в городе мало. Люди слушали с недоверием, но к забору начали подходить те, кто был на последнем семинаре, и обстановка стала куда серьёзнее. В глазах этих людей не было сомнения, в них была только решимость, и всё, что им требовалось – пример, как нужно действовать. И Отто с Костей показали пример. Они вцепились в забор и начали его раскачивать, а дальше в ход пошла разрушительная и безликая сила толпы. Как объяснял потом Отто, ему было интересно, станут ли делать люди то, что угодно ему. И он узнал. Станут, конечно, станут. Ну а Костя Лейба, по всей видимости, вообще мало понимал в том, что делает.

С каждым днём городской протест крепчал. Разные политические силы наделяли его разными смыслами, и ни один из этих смыслов не имел ничего общего с действительностью. Казалось, пройдёт дня три и всё утихнет, но город бушевал уже неделю и не собирался успокаиваться. Ну, конечно, не весь город, только та его часть, что посещала семинары школы насильственного просветления, но и этого количества было достаточно, чтобы вскоре власти убрали забор и объявили, что будет проведён опрос горожан и, дескать, сами пусть решают, нужна им церковь или нет.

На этом история Отто, Лейбы и города Е. заканчивается, но только для того, чтобы продолжиться в других городах.

С того момента, как Отто и Лейба покинули город Е., моя хроника стала намного богаче, и всё из-за того, что Отто начал вести записи и, что было для меня лестно и, если честно, непонятно – отсылать их мне. Я, конечно, как вы уже поняли, списал это на проникающую теперь во всё мудрость Отто, списал на то, что он уже каким-то образом знает, что я буду писать эти строки, но в то же время я понимал, что у Отто могли быть и другие причины такого выбора. Не знаю, как всё на самом деле, но далее я могу быть точнее не только в последовательности событий, но и более беспристрастным в описании эмоций, мыслей и мотивации этого удивительного человека.

Признаюсь, что написанное выше было максимально приближено к действительности, но в то же время мне приходилось многое додумывать. Я всего лишь человек, такой же, как вы, попавший в не совсем обычные обстоятельства, и рассказывать мне приходится о человеке, который больше, чем может вместить моё сознание. Я благодарен Отто за его выбор, за то, что именно мне он доверил свои размышления и одновременно боюсь – почему я? Почему не Цапкин или Думкина? Но оставим.

Следующий город, куда отправились Отто и Костя Лейба, – У-Дэ. Я не очень понимаю логику маршрута. От города Е. до города У-Дэ тысячи километров, и между ними ещё несколько крупных городов, но, видимо, у Отто был свой план, смысл которого мне понять не суждено.

«Следующим городом стал город Х.», – так начал своё первое письмо Отто, если можно называть письмом сообщение в Телеграме.

«Я даже не знаю, что больше впечатлило – сам город или плацкартный вагон, в котором мы ехали. Костя Лейба о поездах знал намного больше, чем я, и поэтому с самого начала пути пропал в вагоне-ресторане, оставив меня с попутчиком, абсолютно не говорящим по-русски. Мужчина ехал из Таджикистана на Дальний Восток, куда лежал и наш путь с Лейбой. Его звали Фазур, и на второй день нашего пути я начал называть его Фаза. Я ещё не сталкивался с людьми, чья культура так отлична от той, с которой я познакомился после того, как проснулся в гробу, и потому о многом хотел его расспросить.

Мне кажется, он понимал, что я спрашиваю, но не мог никаким образом ответить и только стеснительно улыбался, словно извиняясь, что не умеет толком поддержать беседу. И эта улыбка обворожила меня. В ней было столько честности и человечности, и я решил изучить его язык, чтобы к третьему дню узнать судьбу Фазы и зачем он едет на Дальний Восток совсем незнакомой ему страны.

Я попросил его написать на листке алфавит и несколько базовых слов: мать, отец, душа, любовь, ненависть, добро, зло, быть, жить, смерть, жизнь, идти, лететь, смотреть, знать. Ещё я попросил его как можно больше со мной говорить на своём языке, не пытаясь объясняться по-русски. К концу третьего дня я наконец смог понимать его и узнал историю этого человека. Каково же было моё разочарование, когда я понял, что никакой истории как таковой и нет, точнее, нет особенной истории, а есть только всесильная необходимость существовать. И здесь, в истории человека с самой искренней улыбкой, опять необходимость как-нибудь дожить до момента, когда сверху закидают землёй. Никаких идей, никаких целей. Я имею в виду те цели и идеи, что делают из человека не сосуд, в который заливается вселенский яд необходимости, заставляющей даже богов травиться им и „быть“ в угоду человечеству, а что-то большее, чем существо, боящееся неизбежности смерти и необходимости умирать. Вся история Фазы сводилась к тому, что на Дальнем Востоке, оказывается, легче всего получить гражданство. Есть какая-то правительственная программа по заселению этих территорий. И всё, больше ничего. Упрощённое гражданство и зарплата – единственное, зачем Фаза ехал в этом поезде. А искренняя улыбка, наверное, только от непонимания языка. Я надеюсь, что, когда мой путь закончится, мне не откроется правда о том, что загадочная улыбка Джоконды из необходимости позировать, чтобы получить от художника хоть каких-нибудь денег и прокормить себя; что непостижимая в искренности улыбка Будды оттого, что необходимость заставила и его умереть обычной человеческой смертью от заворота кишок.

К концу четвёртого дня нашего с Костей Лейбой пути на очередной станции в вагон погрузились будущие солдаты. В новой, ещё пахнущей складом военной форме не по размеру, они не выглядели как военные, не выглядели как солдаты, они были нелепы и напуганы, но честно бодрились перед будущей неизвестностью. В тот момент, когда они расселись по своим местам, похрустели сухпайками и успокоились, из вагона-ресторана вернулся Лейба и с ним четыре человека – две барышни и двое мужчин – все навеселе. Костя Лейба совсем уж панибратски хлопнул меня по плечу и сказал: «Я их просветлил». Я было рассердился и хотел уже сказать Косте, чтобы он заканчивал эксперименты, в результатах которых не уверен, но Лейба успокоил меня: „Я рассказал, только рассказал, никаких макушек“.

Компания смотрела на меня с нескрываемым интересом, как на экспонат в музее. Я предложил им сесть и почувствовал, что начинаю злиться. Злиться на Фазу, злиться на нелепых солдат, новых друзей Лейбы из вагона-ресторана, но одновременно я понял, что это не та злость, когда хочешь по-настоящему зла, это та злость, что зачастую бывает причиной любви, но любовь предваряет жалость. И мне стало их всех жалко. Я в них во всех влюбился. Влюбился в неразумность жизни и желание получить хоть глоток счастья, прежде чем необходимость заставит их делать всё то, из-за чего человек становится несчастным. Они галдели, шумели, а кто-то открыл бутылку водки и со стуком поставил на стол. На шум прибежала проводница – объёмная женщина лет сорока с опухшим от усталости лицом. „Пить нельзя!“ – истерично запищала она. Лейба протянул ей шоколадку и спросил: „А курить в тамбуре можно?“ – „Нет“, – отрезала проводница. Костя Лейба протянул ей ещё одну шоколадку, и стало можно курить в тамбуре и пить в вагоне. Я не мог понять природу чувства, возникшего во мне к этим людям. Словно спала пелена, словно я стал видеть их не теми, кем они сами себя считают, а теми, кто они есть на самом деле, такими, как если кто-нибудь соскрёб с их разума коросту, содрал её одним рывком, чтобы выступила кровь. Мне захотелось всех их сделать счастливыми прямо сейчас. Чтобы все они просто были и перестали жить. И Фаза с его необходимостью и искренней улыбкой, и солдаты, которые совсем не солдаты, и проводница с шоколадками, и компания из вагона-ресторана и Костя Лейба. Но Костя Лейба был мне ещё нужен в том своём неведении, в котором находился, поэтому я попросил его уйти обратно в вагон-ресторан, и, когда он ушёл, я закрыл глаза и сказал: „Хи-Ка“. Тишина обволокла меня. Люблю эту тишину: в ней тонет всё. Я открыл глаза. Все смотрели на меня. Я подошёл к каждому и потрогал макушки. Они были мягкими. Мне нечего было вставить им в макушки, и я попросил проводницу принести из вагона-ресторана зубочистки. Когда она вернулась, я воткнул их моим новым соратникам в головы. Поезд подъезжал к очередной крупной станции, где должен был стоять минут сорок. Когда он сбавил ход, но ещё не остановился, проводница открыла мне дверь. Я выбрался на крышу и стал ждать, когда мы подъедем к станции. Я чувствовал, как моя любовь, вызревшая из злости и жалости, уже вырвалась за пределы вагона и поезда. Ехавших со мной людей ей было мало. Нужны были все люди вообще.

Сколько людей я смогу охватить сидя здесь, на крыше поезда? Не так много, как мне бы хотелось, но люди на вокзале куда ценнее, чем те, что приходят на семинары. Из семинарных половина так никогда и не уедет из своего города, не сменит работу и не заведёт другой семьи. Люди прикипают, привыкают к стабильности, они не любят, когда в магазине рядом с домом перестают продавать привычный сорт кофе или пива. Они ненавидят, когда в подъезде делают ремонт, потому что с каждым выцарапанным рисунком на стенах их что-то связывает, рождает воспоминания. Люди на семинарах состоят из воспоминаний, а люди на вокзале состоят из надежды – надежды, что в конце пути будет новое и обязательно со знакомыми уже рисунками на стенах. Ещё они ценны тем, что разъедутся по другим городам, по малым посёлкам и деревням, а где мне ещё взять столь удобных последователей? Я сидел на крыше поезда и каждые две минуты повторял: „Хи-Ка“. У меня не было возможности воткнуть каждому по зубочистке в голову, но я видел, как от перрона отходили поезда, я понимал, что машинисты этих поездов теперь другие люди, а может, они и не люди вовсе, ведь я их лишаю необходимости быть людьми. Именно здесь, на крыше вагона, я понял, даже не понял, а почувствовал, как мне хочется всех их спасти. Наверное, у меня была такая же улыбка, как у Фазы, – искренняя и непонятная оттого, что я, Отто, как никогда близок к своему предназначению. Мне было тепло и уютно, только поначалу я не мог сравнить этот уют с чем-то ещё в моей жизни, пока не вспомнил момент, когда проснулся в гробу. Как там было тепло. Как было спокойно, но самое главное – тихо. Настолько глухая тишина, что вообще не осознаешь, что у тебя есть уши. Никаких звуков, ни запаха, ни света, и безграничный покой, он каждому гарантирован после смерти. Вот только бы успеть всем рассказать, что там, в гробу, есть только покой и больше никакой борьбы, необходимости, жизни после смерти, рая или ада. Но чтобы умереть так, чтобы эта смерть оказалась настоящим небытием, нужно сейчас, прямо сейчас отказаться от необходимости жить. И я решил, что поезда – мой способ. Семинары, конечно, хорошо, но хорошо для точечных целей, а сколько у меня осталось времени, чтобы наносить удары точечно? Что, если мать-могила захочет меня обратно уже через неделю? Но вот так, сидя на крыше несущегося по стране скорого поезда, проезжая многочисленные вокзалы, я смогу охватить очень много людей. Они разъедутся в неизвестных мне направлениях, и везде, где они окажутся, взойдёт зерно разума. После моего путешествия останется великая пустошь. Великая пустошь людская, великая пустошь, населённая только человеческими душами – бессмертными и освобождёнными».

После письма Отто я, признаться, усомнился не только в его уме, но и в его способностях, которые до того казались мне неоспоримыми. Как он может быть так фанатично влюблённым в человека, чтобы пытаться его спасти? И почему спасение он видит в избавлении человека от человеческой сущности? Зачем вообще спасать того, кто о спасении не просит? Меня вот, например, всегда напрягала ответственность в христианской религии перед Христом, который меня спас ценой собственной жизни. Меня упорно терзал вопрос: спас от чего, а если спас, почему я себя спасённым не чувствую, и ещё: а чего он меня спасал, если меня и в помине не было? Может, я не хочу быть спасённым. Может, я не хочу быть благодарным за это. Может, я вообще выбираю ад и Люцифера, об этом он не подумал? И Отто. Откуда он знает, что людям в поезде и на вокзале нужно его спасение? Что за самомнение? Может, человеку вообще никакое спасение не требуется. Оставьте уже человека в покое и не мешайте жить своими маленькими радостями и своими маленькими, незначительными проблемами, решая которые человек и понимает, что он живёт и имеет хоть какое-то значение. Пусть не перед вечностью, что нам вечность, когда мы сами конечны, пусть перед теми, кто смотрит на него каждое новое утро: дети и жены, мужья и братья, друзья и недруги – все те, благодаря кому мы знаем, что вообще существуем. Не надо нас спасать, дайте нам возможность жить без спасения, но с ощущением полноты жизни, и пускай эта полнота только из-за необходимости умирать.

В город М. пришло лето. Зелёное и буйное. Молодое и холодное по ночам лето. Когда не спится, потому что кажется, будто завтра не наступит. Когда чувствуешь, что за окном больше нет мира, а дождь по карнизу – единственное, что от него осталось. В такие моменты хочется кого-нибудь рядом, чтобы убедиться, что ты не последний человек на Земле, что есть ещё любой другой, кто тоже может дышать. Мне даже курение травы не помогает в такие моменты. После неё становится ещё страшнее. После неё кажется, что не только мир за окном исчез, но и сам ты исчез, и нужно вскочить с кровати и включить свет. Нужно закрыть окно и включить телевизор. Там, в телевизоре, покажут города, людей: новости этих городов, маленькие истории этих людей. И станет легче. Станет проще, и комната снова наполнится жизнью оттого, что телевизор рассказал – мир ещё существует. Он по-прежнему полыхает войной, он по-прежнему тонет в многочисленных проблемах, но где-то кто-то достал с дерева орущего кота, и кто-то далеко на севере спас замерзающую у дороги собаку, скажут в конце, после того, как сообщат, сколько человек погибло в террористическом акте и сколько городов сегодня разбомбили на Ближнем Востоке. И эта собака с котом станут на самом деле самой важной новостью, которая затмит все смерти человеческие и все людские проблемы. Такое вот лето пришло в город М., и я позвонил Думкиной.

Марианна пришла так быстро, будто ждала звонка. Конечно, я себе надумал, но думать об этом было приятно.

Говорят, что нельзя испытать заново уже прожитые чувства, как нельзя вернуться в дом детства и полностью погрузиться в то настроение, когда жил здесь, потому что не меняется место, но меняемся мы. Но сейчас даже не нужно было притворяться или специально искать в себе ощущения, похожие на прошлые, когда мы с Марианной проводили время вместе. Снова курили траву через бонг, и мир за окном снова начал существовать, и дождь, отбивающий рваный ритм по карнизу, теперь не создавал пустоту, а наоборот наполнял её собой.

Марианна курила сигарету за сигаретой, сидя на диване.

– Знаешь, я уехать хочу, – сказала она куда-то мимо меня.

– Куда?

– Обратно домой.

– Почему?

– Вымотал меня этот город.

– Город ли? Или Отто? – спросил я.

– И то и другое, но больше город. С Отто грустно, конечно, получилось, но это не главное.

Мне показалось, что Думкина лукавит. Но если учитывать, что женщина лукавит в силу своей природы, думать об этом не имело смысла.

– И что ты там делать будешь?

– Да то же самое, что и здесь, какая разница?

– Я буду скучать, наверное.

– Наверное?

– Наверное. Я же ещё не знаю, буду скучать или нет.

– Да, это честно, – сказала Марианна.

Мне почему-то хотелось, чтобы она тоже сказала, что хотя бы «наверное» будет скучать. Но Думкина не сказала ничего, а вместо этого встала с дивана, подошла и уселась на меня сверху.

Через день Марианна Думкина уехала в город С. Я провожал её в аэропорту. Она сказала, что я могу приехать в гости, а я знал, что вряд ли приеду. Но ответил, что навещу обязательно. Мне казалось, что я больше никогда её не увижу. Грустно не было. Не было вообще никаких чувств. Жаль, что иногда, расставаясь с людьми, с которыми было очень хорошо, ничего не испытываешь, словно хоронишь родственника, который и родственник тебе – так, через пятое колено. И вроде бы нужно грустить, а не получается, потому что не трогает смерть человека, чья жизнь никогда не была по-настоящему важной.

Я думал, что, даже если самолёт, в который села Думкина, вдруг разобьётся, я ничего не почувствую. Марианна, я был уверен, испытывала то же самое. И, наверное, это самое честное, что может быть между людьми. Никто же никого на самом деле не любит. Все любят иллюзию любви и самих себя, погружённых в эту иллюзию.

Самолёт Марианны взлетел, когда я уже ехал в «аэроэкспрессе». Он пролетел прямо надо мной. Большой и тяжёлый, и единственная мысль, которая пришла мне в голову в этот момент: «Как эти штуки вообще летают?»