Глава пятая

Отто не пришёл ни на следующий день, ни через неделю. Он появился, когда я уже перестал ждать его визита, когда майские праздники в городе М. подходили к концу – девятого, ровно после парада. Он был одет в строгий костюм, в очень дорогой строгий костюм. Не знаю, как это получается у тех, кто такие костюмы шьёт, чтобы сразу видно было, дескать, дорого. И вроде ткань не трогаешь, и вроде цвет такой же, как и у дешёвого костюма, но всё равно понятно, что такой не купишь за разумные деньги. В руках Отто держал табличку, с которыми девятого мая люди участвуют в акции «Бессмертный полк». На фотографии красовался Иисус Христос в форме Красной армии времён Великой отечественной войны. Капитанские погоны, полный кавалер Ордена славы, орден Великой отечественной, орден Красной звезды, звезда Героя СССР, орден Ленина и почему-то немецкий Железный крест.

– Глумишься? – спросил я.

– Нисколько, – ответил Отто и вошёл в квартиру.

Он снял туфли, аккуратно поставил их в сторонку и вопросительно посмотрел на меня.

– Чай? – спросил я.

– Кофе.

Отто прошёл в комнату и вальяжно развалился на диване. Он протянул мне табличку с Христом.

– Поставь куда-нибудь.

Я поставил героя Советского Союза в угол и пошёл на кухню ставить чайник.

– Что за прикол? – спросил я, вернувшись в комнату.

– Никакого прикола, – ответил Отто. – Я люблю эту акцию. Только вот, как сам знаешь, я не могу прикрепить к табличке фотографию своего родственника. А Иисус точно на той войне был. Стоял во главе войск с обеих сторон и молился, чтобы и там и там погибло как можно меньше людей.

– Это ты про фашистов? Про тех, кто живьём детей и женщин в сараях сжигал? За них он молился?

– И за них тоже, если, конечно, в принципе верить в концепцию христианского Бога.

– Глумишься всё же.

– Ладно.

Сколько там прошло с того времени, как появился Отто? Год с небольшим? В день, когда он сидел на кухне и не мог сфокусировать взгляд на реальности, что заключалась в чашке с молоком на столе, мне казалось, что ему лет двадцать. И теперь он, конечно, не постарел, но всё равно не покидало ощущение, что он очень резко и за короткий срок стал намного старше. В Отто больше не было нелепости, наивности, сейчас в нём ясно читалась скрытая мысль. Чтобы вы понимали – это как смотришь на человека и видишь, что он что-то задумал. Вот и меня не покидало ощущение, что Отто что-то задумал, и такое, что разгадать с наскока не получится.

– И что, никто не обратил внимания на твоего деда, которому спасибо за победу, на фотографии? – спросил я.

– Конечно, нет. Люди вообще мало что замечают, особенно когда оно происходит прямо перед их носом.

– Это почему?

– Потому что они не хотят замечать. Они хотят интерпретаций. Для них важен не факт и не процесс, но то, как это можно преподнести. Вот смотри, если кто-нибудь меня на шествии сфотографирует и выложит в фейсбуке фотографию, а лучше если видео в ютьюбе, а ещё лучше, если это будет не только видео, но и комментарий к нему, тогда полыхнёт и забурлит в массах. Потому что некто объяснил, как именно нужно реагировать на визуальный ряд. Я уверен, что кто-нибудь да видел меня с Иисусом, но не знал, как реагировать, потому что никто не сказал, как и что нужно думать по этому поводу, а собственное мнение нынче не в цене. Нужна подоплёка и доминирующие смыслы, а доминирует сейчас только один смысл – ненависть.

– Почему ненависть? Кто кого ненавидит? Я вот никого не ненавижу.

– Ненавидишь, обязательно ненавидишь, ты даже меня ненавидишь, хотя не понимаешь за что. Самое удивительное в твоей ненависти то, что ты не понимаешь, а я знаю точно – за что.

– Ага, давай просвети.

– За то, что борешься с ревностью.

– Ревную?

– Нет, за то, что приходится бороться с ревностью. Ревность сама по себе эмоция неплохая. Природа у неё точно такая же, как у любой другой эмоции, одинаковые энергии – ты ненавидишь меня, чувствуя ревность, пытаешься объяснить её для себя, а в поисках объяснения снова чувствуешь ревность. Причина ревности в тебе, а причина самой причины – я. Вот и ненавидишь.

– Не понимаю, о чём ты.

– Знаю, что не понимаешь, понимал бы – не было бы ненависти.

Я снова посмотрел на табличку, и мне показалось, Иисус на фотографии чем-то смахивает на Отто. Я присмотрелся и понял, что это и есть Отто, просто отретушированное под ретро фото. Как-то уже слишком.

– Это же ты, – сказал я.

– Я.

– Не чересчур?

Отто рассмеялся.

– Не знаю, может, и чересчур, но весело же?

– По-твоему, война, пусть даже та, далёкая, весело? – спросил я.

– Не цепляйся за слова.

– А в диалоге есть ещё что-то кроме слов?

После этих слов Отто посмотрел на меня спокойно, но я почувствовал свинцовую тяжесть в его взгляде.

– Чего ты вообще вдруг решил о войне пошутить? – спросил я.

– Не шутка, какие уж тут шутки, если война сейчас – русская национальная идея.

– С чего бы?

– Мы просто боимся в этом признаться.

– Кто мы?

– Мы – русские, – сказал Отто.

– Ладно, что значит «боимся признаться»?

– Боимся, потому что как никакой другой народ пострадали от войны. Но, одержав в ней победу, не заметили, что теперь война – это то, что мы действительно умеем. По крайней мере, так считаем. У нас даже хоккейный матч, если он проходит девятого мая, уже не игра, а битва, и команда проиграть не имеет права, а если проиграет, её покроют позором. Не может русская команда никому проиграть девятого мая. Так думает зритель. Так говорят комментаторы перед началом матча. А если играют Россия и Германия? Скажи мне, какой русский не любит войны? Наверное, только тот, кто на войне был. Так почему не признаться себе в этом? Почему не признаться, что война и есть отправная точка нашего народного самосознания? Война не ради мирового господства, не та война, где должны быть истреблены определённые народы, а война сама по себе. Война ради войны. И ради победы, конечно. Ещё желательно в такой войне кого-нибудь освободить. Только во время войны русский человек чувствует себя по-настоящему человеком. Такая война похожа на любовь. Так почему не признаться себе в этом, признаться, что мы любим так, что готовы уничтожить всех ради нашей любви к войне.

– Так война или любовь?

– Любовь к войне, – ответил Отто.

– Не прав ты, – сказал я и долил себе виски.

– Почему?

– Не войны мы хотим, а могущества. Чтобы боялись все до усрачки. Чтобы никто даже подумать не мог, что можно напасть. Чтобы любая блядь, услышав «я русский», жидко обгаживалась. А война – нет. Сама война с огнём и пеплом нам не по душе.

– Ладно, может, и так, – согласился Отто.

– Слушай, расскажи мне лучше историю с теплоходом.

– А что с теплоходом? Всё нормально с теплоходом.

– Только не говори, что у вас там настоящее просветление.

– Там всё настоящее, кроме просветления. Это, так скажем, подготовительная часть. Внушение, которое для них уже как просветление.

Отто рассмеялся.

– Что ты задумал? – спросил я.

– Спасение.

– Чьё?

– Абсолютное и повсеместное. А этих первых можешь считать моей армией. Первый взвод, так сказать, на нашей войне с тупостью.

– Опять война?

– А как же? Присоединяйся.

– Ну уж нет.

– Боишься?

– Тебя, что ли?

– Может, и меня, – сказал Отто.

– Если честно, первое время боялся.

– Почему?

– Тебе самому твоё появление странным не кажется?

– Уже нет. Знаешь, люди почему-то зачастую пытаются объяснить рационально самые невероятные вещи, а я решил ничего не объяснять и просто смирился со своим – назовём его чудесным – появлением.

– Во как. – Почему-то сейчас, когда Отто сказал, что верит в своё чудесное появление, я сразу перестал в него верить. – Я тебе навскидку найду прямо сейчас три объяснения твоего появления, и ничего чудесного ни в одном из них не будет.

– Ну, давай.

Отто закинул ногу на ногу, показывая всем видом, что внимательно меня слушает.

– Например, самое простое – те двое, что купили у меня квест, именно они тебя в найдёныши определили. Сначала отбили тебе мозги, может, ты насолил им чем, а нам твою историю преподнесли как мистическую. А не убили, ну, допустим, потому что поняли – ты уже овощ, и жалко стало.

– Неплохо, продолжай. – Отто слушал улыбаясь.

– Или вообще ничего они тебе не отбивали, а нашли тебя в лесу уже готовеньким и спасли таким образом. Историю про гроб опять же придумали, чтобы Цапкину было интересно с тобой возиться. А может, ты видел, как гроб мои помощники закапывают, и по каким-нибудь своим причинам откопал его и спрятался, а потом уже это твоё чудесное спасение и появление, но ты, я полагаю, веришь больше в свою чудесную сущность?

– Я не верю, я знаю.

– Как серьёзно-то всё. Так ты у нас – спаситель? От чего ты спасти-то всех хочешь? От тупости, ты говорил?

– Даже не от тупости, а от необходимости быть тупым. Ну или, если уж совсем быть точным, – от необходимости как таковой. Знаешь, мне было интересно слушать твои версии, но ведь самое простое объяснение обычно и есть самое верное, да? Так почему ты не веришь в эту самую простую версию? В то, что я появился из-за необходимости появиться.

– Я не понимаю, о какой необходимости ты говоришь, что это вообще? И, кстати, если уж считать, что ты у нас чудесное явление, то мне в тебе проще увидеть демона, чем спасителя.

– Это неплохо. К каждому человеку приставлен личный демон, и в самые решительные моменты он требует от человека действий, правда, смысл этих действий всегда скрыт. Может, я – демон, приставленный к тебе?

– Вряд ли, – ответил я и почувствовал, как по спине пробежали мурашки.

– А тебе такого не хотелось бы? Демон решает, демон говорит, что нужно делать, и освобождает от свободы воли, то есть от того, чего каждый человек на самом деле боится больше всего.

– Я свободы воли не боюсь.

– Потому что у тебя её нет, – ответил Отто.

– Мой опыт говорит о другом.

– Опыт? Знаешь, опыт сам по себе не может быть источником какой-то истины, потому что такая истина уже сама по себе ущербна, если её смысл определяет этот пресловутый опыт. Да и твой ли это опыт? Скорее – это общий опыт, который ты получил не как отдельная личность, а как часть общности людей, опыт этот, получается, общий, а не твой. А в общем опыте, который ты почему-то считаешь своим, ты равен с другими, то есть равно бесправен. Так о чём, как ты сказал, говорит твой опыт? О другом?

Я не знал, что ему ответить. Отто говорил так, что вроде бы всё понятно, но в этом «всё понятно» ничего не понятно. Так же, как когда читаешь пропагандистские лозунги. Отрицать их невозможно, там всё верно, но и принять нельзя, потому что смысл лозунгов кажется слишком очевидным.

– А где тогда истина, если, как ты говоришь, она не в опыте? – спросил я.

– Истину не надо искать. Достаточно знать, что она есть, а вот путь к истине… Знаешь, что я понял после первого семинара на теплоходе?

– Ну?

– Есть истина есть, и есть источник истины, но искать её не обязательно, как и сам источник, к истине можно и нужно приводить насильно.

– Это ты про вашу школу насильственного просветления?

– И про неё тоже.

– А если посадят?

– За что? За насильственное приведение к истине?

– Тут ключевое слово – насильственное.

Отто задумался и сказал:

– Я такой статьи в уголовном кодексе не нашёл.

– Ты, кстати, не рассказал о необходимости, ты же вроде от неё хочешь всех спасти.

– Ты прав, не сказал. – Отто как-то резко стал серьёзным. Всё, что он говорил до этого, было сказано с улыбкой, мне даже казалось, что он шутит, что это такой интеллектуальный пинг-понг, если хотите.

– Необходимость – самое страшное, что случилось с человеком. Человеку необходимо рождаться, необходимо умирать, а самое ужасное, что человеку необходимо жить с пониманием того, что необходимо умереть. Необходимо работать, необходимо кем-то быть. Всюду эта долбаная необходимость. Мне кажется, даже Бог, которого себе придумал человек, подчиняется необходимости быть Богом для человека. Необходимость, необходимость, необходимость – всюду необходимость. Необходимость спать и просыпаться, вставать и чистить зубы, необходимость есть и пить, необходимость быть… быть… быть…

Отто начал заговариваться, и я увидел, что его взгляд помутнел и стал расфокусированным, как тогда на кухне у Цапкина. Отто забрался на диван с ногами, обхватил руками колени и начал бормотать:

– Быть, жить… быть… быть… необходимо жить.

Я испугался за него, вскочил и подошёл к нему.

– Слушай, ты как?

Отто ничего не отвечал. Сейчас он был точь-в-точь как в первые дни, когда появился – растерянный и немного безумный. Я схватил телефон и набрал Андрея Михайловича Цапкина. Но ещё до того, как тот взял трубку, Отто пришёл в себя и сказал: «Не надо никуда звонить, всё нормально». Я отбил звонок.

– Что это было? – спросил я.

– Если бы я знал.

– Нормально себя чувствуешь?

– Да. Я пойду.

– Проводить?

– Не надо, справлюсь. Мы завтра уезжаем.

– Куда?

– По регионам поедем с Лейбой. Хочешь с нами?

– Нет, у меня здесь дела есть.

– Зря, будет интересно.

– Наверняка будет интересно, я уверен.

– Как знаешь. Кстати, кофе так и не попили.

Я закрыл за Отто и почувствовал невероятную усталость, словно разгружал вагоны с углём. Удивительно, как присутствие Отто, а тем более разговор с ним может вымотать, но в то же время и вдохновить. Может, он умеет управлять этим? Специально так делает, чтобы человек себя чувствовал раздавленным или окрылённым.

Удивительно, как быстро наш найдёныш за небольшой срок превратился практически из неразумного младенца в того, кем он теперь стал. После его ухода я понял, что боюсь Отто. Не так, как боятся человека из-за его силы или агрессивности, безумия или жестокости, а как боятся приведений или теней в темноте, принимающих очертания существ из детских страхов. Может, я накручивал себя, но в горле тяжёлым комком засел иррациональный страх, который никак нельзя объяснить, как предчувствие чего-то страшного и неизбежного одновременно.

Думаете, страх прошёл на следующее утро после визита Отто? Нет, он не прошёл ни на следующий день, ни через сутки. Я несколько дней не мог думать ни о чём, кроме его визита ко мне.

Я пришёл к выводу, что Отто действительно тот, кем себя считает. Наверное, потому страх не проходил. На эту мысль меня навело событие, случившееся ближе к середине мая. Когда в аэропорту города М. при посадке сгорел самолёт. Хуже всего в новости было то, что самолёт российского производства, обычно это означает, что сеть взорвётся привычными стенаниями о несовершенстве отечественной техники, и так было, но в катастрофе оказалось больше причин для смыслов, чем бывает в подобных случаях, и только потому, что некоторые выжили. И тут сошлось всё: выжившие из бизнес-класса и пассажиры, сидевшие в первых рядах самолёта, уже скатывались по надувному трапу с чемоданами и сумками, в то время как в хвосте самолёта догорали те, кто не успел спастись, возможно, лишь потому, что эти, с первых рядов, доставали ручную кладь с полок, загораживая проход. Я не верил в абсурд обвинений, не мог поверить, что люди, пишущие о катастрофе, начали оправдывать тех, кто спасался с чемоданами. Дескать, неизвестно, как бы вы повели себя в этой шоковой ситуации. Не надо винить выживших. Но дело-то не в том, как бы себя повели мы, дело в том, как себя повели они. Почему-то общество всегда восхищается героями, в нас воспитывают героизм с малых лет на примерах героев прошлого, но как только мы видим пример, как, скорее всего, поступили бы сами, когда в ужасе придётся бежать из горящего самолёта, мы начинаем оправдывать трусость страхом. А как можно следствие оправдывать причиной, когда у причины возможны бесконечные варианты следствий? С другой стороны, меня поражали обличающие. Дескать, они бы так не поступили. Они бы сумки свои не спасали. Да поступили бы. Спасали бы. Ещё хуже поступили бы, потому что ни один человек не может быть уверенным в своих действиях, когда в затылок ему дышит смерть. Ужас в том, что те с чемоданами не понимали, что там за спиной уже вовсю лютует смерть. Ну, не может человек поверить, что сейчас умрёт, даже когда голова на плахе. Так вот, я представил, что, если бы все, кто комментирует новость про самолёт, все, кто говорит, что не стал бы спасать свой чемодан, что бросились бы они вытаскивать горящих людей из хвоста, оказались такими на самом деле. Что если бы все люди стали теми, кем они себя считают? Все безрукие художники, все бездарные музыканты, все идиоты политики вдруг стали такими, какими видят себя в своих мыслях. Одни герои и гении кругом, ни одного простого человека. Откуда взяться простому человеку? Разве есть хоть один в этом мире, кто считает себя обычным? Кто считает себя «простым» человеком. Может, и было когда-то такое время. Но сейчас, когда каждый день всем пытаются внушить, что любой из семи миллиардов неповторимая личность или, на крайний случай, существо Божье, и Бог любит всех, а кого не любит, ну, тогда нужно самосовершенствоваться. Если все уникальные, почему ничего удивительного, изумляющего в хорошем смысле не происходит в нашем обществе, которое сплошь состоит из уникальных, я бы даже сказал, вернее «они» бы даже сказали – из гениальных людей? Откуда тогда толпы идиотов, осуждающих человека с чемоданом из горящего самолёта, и откуда идиот с чемоданом, и откуда идиоты, оправдывающие его? Почему все эти замечательные личности в двадцать первом веке бегают с автоматами и стреляют друг в друга? Откуда все эти гениальные, что разбивают себе лбы в христианских храмах, те, кто верит, что на Пасху натурально сходит благодатный огонь, откуда, кто они? Откуда те, кто приматывает к поясу взрывчатку и бежит взрывать людей? Откуда все эти люди в телевизоре и в интернете, несущие порой такую пургу, что не верится, что они вообще люди? Ведь сейчас отовсюду слышно, что каждый человек уникален, ну? Наверное, да, уникален в своём безумии. Да и тут можно усомниться в том, что безумие их особенное, если учитывать, сколько человек поддаётся массовому помешательству, когда случается что-то резонансное.

Так вот, что если Отто – именно тот, кем себя считает? Спасителем! Правда, я так и не понял, от чего именно он собирается всех спасти, но если он – спаситель, может, я не способен в принципе понять его великую задумку? Мне стало страшно. Оттого, что возможно то, чего быть не может. А вам не страшно? Или вы тоже уникальны и страх подобный вам неведом?