Шаг третий. Все возможные дороги

Я надеюсь, что вы сможете сопоставить события, которые теперь взялся описывать я. Искренне надеюсь, что моё изложение не оставит недоговорённостей и дополнит записи, что оставили до меня худощавый, а затем – Цапкин.

Сейчас я хочу вернуть вас на теплоход, где братья Фот устроили семинар с участием Чингиза. Да, Чингиз действительно выглядел так, как описывал худощавый: грязные длинные спутанные волосы (скорее они были не грязные, а неухоженные), рваные джинсы, раздолбанные кроссовки, старый поношенный свитер, на шее костяные чётки из маленьких человеческих черепков, выточенных, по всей видимости, из кости или камня.

Но мне в глаза бросился совсем не внешний вид, я увидел в его мыслях ясность. Почти такую же острую ясность, что была и у меня. Мне не была понятна её природа, и самому Чингизу, по всей видимости, тоже. Она была сродни помешательству: ясность, которая не ведёт, а препятствует. Я решил, что, будь в его силах, он бы легко от неё отказался, но просто не знает, как это сделать. Ясность полностью владела его сознанием и мучила Чингиза. Она заставляла его быть вне людей и вне мира. Я поразился открытию, что для неподготовленного разума знание способно стать препятствием. Получалось, что в человеческом мире есть доступ к осознанности, есть дорога к ясности и не обязательно быть подобным мне, не обязательно быть нерождённым, а проявленным. Но если так, почему люди не идут по этому пути? Только лишь оттого, что их сознание, как и у Чингиза, не подготовлено? Я уже знал, что Чингиз после семинара на теплоходе снова отправляется на Алтай, и решил следовать за ним, чтобы разобраться в возникших вопросах.

Никаких проблем с моим отъездом не возникло. Цапкин так вообще, как мне показалось, был этому рад. Всё-таки очень примитивным мне казался этот Цапкин. Единственное, что его вдохновляло хоть на какие-нибудь действия – праздность и скука. Меня он воспринимал как спасение от этой скуки. Слишком уж он большие надежды возлагал на план братьев Фот и на моё якобы обучение у Чингиза. Я не спешил его разочаровывать. Мне нужно было самому разобраться: зачем я появился и куда мне теперь идти. И до тех пор и Цапкин, и худощавый, и Думкина, и братья Фот были мне необходимы. С Марианной Думкиной возникли некоторые сложности. Она во что бы то ни стало решила ехать со мной. Что удивительно, позже она стала считать, что это я позвал ее с собой.

За два дня до отъезда мы говорили с ней во дворе дома-музея. Я пытался убедить женщину, что никакого смысла для меня в её присутствии нет. Это будет не путешествие, не отдых и не прогулка, но женщина ничего не хотела понимать. В её глазах скопились слезы, она только просила:

– Возьми меня, пожалуйста, с собой, Отто.

– Зачем тебе? – спрашивал я.

– Неужели ты не понимаешь?

Конечно, я понимал. Понимал, что её чувство ко мне заглушает голос разума.

– Не знаю, – отвечал я.

– Я люблю тебя.

– Не уверен, что я люблю тебя.

– Не уверен? Значит, что-то есть? – Она пыталась ухватиться за любое слово, которое могло намекнуть ей, что она мне небезразлична.

– Хорошо, если ты хочешь знать, я скажу, как есть – я не люблю тебя, Марианна.

Удивительно, но женщина, кажется, даже не расстроилась, услышав это. Наоборот, мои слова придали ещё большей уверенности в том, что ей нужно ехать со мной.

– Важно, что я люблю тебя. Только это для меня имеет значение.

Я задумался. Может быть, есть смысл взять женщину с собой. По крайней мере, я точно начну больше понимать её абсурдное женское чувство. Вполне возможно, что в дальнейшем оно мне пригодится. Всё-таки изучение человека со всеми его страстями – самая сложная наука из тех, что я пытался постичь. И никакие книги или научные теории мне не то что не помогали, но наоборот, ещё больше запутывали. Я согласился.

С Чингизом пробыл ровно месяц. Ничего кроме разочарования. В нём действительно была ясность, но совершенно несознательная. Он проявлял её в реальности, рисуя картины. По мне это было примерно как если бы нобелевский лауреат по математике преподавал в сельской школе. Конечно, ничего плохого в преподавании в сельской школе нет, но как же дальнейшие изыскания? Разве талант или гениальность не даны для того, чтобы изменить мир к лучшему, разве есть что-то выше этой цели? Искусство само по себе – лишь способ сбежать от реальности, не сойти от неё с ума, но никогда не самоцель. Должно быть что-то выше. Я имею в виду, когда не просто талант, но когда есть ясность. Это как быть способным собрать из подручных материалов атомный реактор нового типа и использовать его для того, чтобы кипятить воду в чайнике. Чингиз тем и занимался: кипятил воду в чайнике, даже не пытаясь задуматься о большем. Сначала я не понимал, но вскоре разобрался: Чингиз свою ясность не добывал, он ничего не сделал, чтобы ею обладать, если слово «обладать», конечно, уместно в этом случае. Ясность была для него наказанием, не откровением.

Немало меня раздражала и Марианна. Теперь она, помимо своей уже навязчивой любви, требовала к себе внимания. Неужели так всегда бывает: позволь только человеку себя любить, даже без взаимности в ответ, через малое время он перестанет довольствоваться собственным чувством и начнёт вытягивать из тебя душу своей любовью и требованием быть внимательным к нему? Разбираться мне не хотелось. Я отправил женщину обратно в Москву, объяснив, что её присутствие стало препятствием для меня.

Почти неделю я бесцельно бродил, наслаждаясь одиночеством. Когда хотелось спать – я спал, когда хотелось есть – я ел, благо с собой у меня оставались запасы консервов, но есть мне хотелось редко. Я даже подумал, что вообще могу обходиться без еды, но экспериментировать необходимости не было, стало ясно, что желания тела не только управляемы, но и могут отвлекать от действительно важного. Иногда меня посещала мысль: что может быть лучше, чем вот так бродить в одиночестве здесь, где нет людей, а есть покой, есть подобие свободы, но также я понимал, что в таком случае я стану подобен Чингизу. Какой в этом смысл? Всего лишь подобие свободы мне не нужно. Всегда должен быть смысл или хотя бы идея. Передо мной все возможные дороги, я вправе выбрать любую и выбираю ту, в конце которой будет смысл. Теперь, когда дорога выбрана, нужно найти, где она начинается. Вскоре я нашёл.

Когда худощавый описывал чудесное спасение Кости Лейбы из ямы с дерьмом, то написал немного неверно. Он сказал, что я сразу помог ему выбраться. На самом деле было не так. Я не то что не сразу помог, я вообще сомневался, помогать ли. Я смотрел, как Лейба захлёбывается фекалиями, и сделал для себя вывод, что люди не смерти боятся как таковой, а боли и ужаса, которые смерти сопутствуют, и, конечно, наказания, которое обязательно будет после смерти. О вознаграждении после смерти они не думают, потому что никто и никогда не прожил безгрешной жизни. Какой абсурд. После смерти ожидается кое-что куда ужаснее, чем суд и адские муки, после смерти нас поглотит небытие. После смерти будет только чёрная пустота – вот что действительно страшно. Я решил, мой путь – показать людям, что цель жизни не в том, как её прожить, или как избежать ада после смерти, или как уйти из жизни безболезненно, мне нужно им показать, что можно не умирать. Но я не могу поделиться с ними моей ясностью, значит, нужно найти способ. Костя, тонущий в дерьме, в тот момент олицетворял для меня всех людей вообще, которые вот так и живут в яме с фекалиями всю жизнь, но, в отличие от Кости Лейбы, даже не пытаются из неё выбраться. Медленно погружаются в дерьмо, пока не захлебнутся. Костины глаза были полны ужаса, он пытался кричать, но каждый раз, открывая рот, заглатывал очередную порцию. Я всё-таки решил помочь ему. Раз уж он мне встретился, значит, во встрече был смысл. И я не ошибся.

Когда Костя Лейба показал мне практику размягчения макушки, я был поражён, реализовав её. Я вспомнил своё состояние, а если быть точнее, состояние своего разума до того, как проявился в человеческом мире. Я вспомнил о свободе, но не мог вспомнить, почему я её лишился и оказался в тюрьме жизни. В чём заключалась необходимость жить? Что за сила такая, подчиняющая себе всё? Может, эта сила и есть причина жизни? Не меньше меня поразил тот факт, что способ обрести ясность существовал в мире и до меня. Вот он – размягчай макушку и будь свободным, бери и делай, всё доступно, даже если ничем не выдающийся человек, как Костя Лейба, смог это сделать, что может помешать остальным? Только почему тогда они не пользуются этой возможностью, почему продолжают тонуть в дерьме и даже не пытаются выбраться? Я ещё хоть как-то мог понять, почему люди не воспринимают как руководство к действию то, что предлагают доступные источники знания. В них за всё время существования было внесено такое количество правок, столько всего искажено, что уже не видно, где там истина. Но когда есть настолько простой и прямой способ, как тот, что показал мне Костя Лейба…