Глава шестая

Ну что же, я снова сижу над этими буквами и снова пытаюсь собрать воедино мысли по поводу произошедших событий, тех событий, что случились, когда я освободился, то есть с октября прошлого года. Теперь же середина февраля уже следующего года. Передо мной стоит банка кока-колы объёмом 0,33, и я смотрю на неё так, словно это дуло пистолета, направленное мне в лицо. Я обещаю не открывать эту банку, пока не закончу то, что начал, пока не закончу начатую книгу или, по крайней мере, ту её часть, что суждено написать именно мне. Теперь я это воспринимаю как предназначение. Я освободился, как уже сказал, в октябре прошлого года благодаря Андрею Михайловичу Цапкину. Признаться, сначала я хотел вычеркнуть часть, что вышла из-под его руки, но, подумав, решил оставить. В конце концов, должны же вы взглянуть на историю не только моими глазами. Да и, по большому счету, пусть часть Цапкина останется хотя бы как дань памяти этому незаурядному человеку. Больше всего он хотел оставить после себя хоть какой-нибудь след, и, полагаю, я не имею никакого права лишать его такой возможности, тем более учитывая, сколько он для меня сделал в то время, когда я особо в этом нуждался. Я, конечно, говорю про моё заключение, которое, благодаря Андрею Михайловичу Цапкину, было, признаюсь, беззаботным. Ну и, конечно, моё освобождение без него вряд ли оказалось бы возможным. Не буду томить загадками и скажу сразу: Андрея Михайловича Цапкина с нами больше нет. Через неделю после моего освобождения он был убит – зарезан в подвале дома-музея на Арбате (да, я согласен с критикой Андрея Михайловича по поводу моей излишней конспирации в первой части и стану называть вещи своими именами). Я не знаю, зачем он пошёл туда. Всё-таки квартира на Воробьёвых была куда более безопасным местом в свете последних событий, но и такой развязки он ожидать никак не мог. В подвале дома-музея его поджидал Костя Лейба. Он нанёс Цапкину восемнадцать ножевых ранений. Удивительно, но ещё целую неделю врачи бились за его жизнь в реанимации, и был момент, когда появилась надежда. Цапкин пришёл в сознание и успел сказать только одно слово: Лейба. Я помню, как меня поразила реакция Отто на смерть Андрея Михайловича. Отто тогда ещё находился в Сочи. Когда я позвонил ему и сказал, что Цапкин умер, Отто усмехнулся и спросил: «Лейба?» Мне от этого вопроса стало неприятно, возникло ощущение, будто Отто не только знал, что такое случится, но и принимал, пускай и косвенное, но участие. Конечно, Отто никакого отношения к смерти Цапкина не имел, если можно вообще сказать, что с самого своего появления Отто мог хоть в чём-то не принимать участия.

На похороны Андрея Михайловича Цапкина собралось очень много людей. Конечно, никого из них я не знал, кроме мужчин, в которых я признал тех двоих, что в своё время заказывали у меня клад и нашли Отто. Отто с Марианной тоже приехали. Думкина оказалась беременной и ни на секунду не отходила от Отто. Меня удивило, с какой нежностью он смотрел на Марианну и вообще теперь не был похож на того Отто, которого я знал. В нём словно стало больше человеческого, и, если бы я не помнил, кто он и что он, никогда бы не подумал, что это тот самый наш Отто. Они подошли ко мне, только когда Цапкина уже закопали и люди стали понемногу разъезжаться с кладбища, чтоб собраться чуть позже на поминках в одном из заказанных по этому случаю ресторанов.

После похорон Отто и Думкина не стали возвращаться в Сочи и остановились в квартире Цапкина на Воробьёвых горах. На следующий день вечером Отто позвонил мне и пригласил на ужин. Марианны дома не было – как я узнал позже, Отто отправил её самолётом обратно в Сочи. Когда я пришёл, в квартире истошно орал телевизор, видимо, громкость была выкручена на максимум. Отто открыл мне дверь, немного убавил звук и развалился на диване. Никакого ужина, по крайней мере в привычном понимании, не планировалось. Я сел в кресло. Отто показал пальцем на телевизор и сказал:

– Смотри.

Шло одно из многочисленных вечерних политических ток-шоу. Взрослые, я бы даже сказал, пожилые мужчины в дорогих костюмах и галстуках орали друг на друга так, словно собирались вцепиться оппоненту в горло и вырвать кадык голыми руками. Я давно уже не смотрел телевизор, но не сказать, что увидел что-то необычное. Вполне себе привычная картинка, но вот так, когда отвыкаешь, то не сразу можешь вникнуть в суть происходящего, в предмет дискуссии, и оттого создаётся впечатление, что смотришь не серьёзную передачу, а скорее что-то юмористическое, не верится, что подобное может происходить на самом деле.

– Что ты видишь? – спросил Отто.

– Цирк, – ответил я.

Отто усмехнулся.

– А ведь это правда, – он снова показал пальцем на телевизор.

– Ты же так на самом деле не думаешь?

– Думаю.

– Слушай, я уверен, что ты знаешь: у них чёткий, прописанный сценарий, вплоть до того, кто, когда и в какое время кому и что говорит.

– И я о том же, – Отто выключил телевизор. – Они задают тем самым нам параметры правды. Те смыслы, что мы начнём считать правдой.

– Да никто уже давно не верит телевизору, о чём ты? – Мне мысль Отто показалась совсем уже какой-то наивной и банальной.

– Ты не понял. Там совсем не дураки сидят, поверь мне, и они прекрасно понимают, что ни один разумный человек не поверит в слова, что несут эти идиоты, но только в том и замысел – заставить не верить телевизору. И не нужно будет доказывать зрителю, что чёрное – это белое. Достаточно будет сказать – мы считаем, что чёрное не может быть белым. Зритель фыркнет, скажет: «Опять врут, гады, значит, на самом деле чёрное – это белое». От обратного, понимаешь? Вот надо им, чтобы зритель перестал что-либо одобрять, эти вот мужички, орущие в телевизоре, будут до изнеможения доказывать, что надо одобрять. А зритель, как ты и сказал, телевизору не верит и сделает точно противоположные выводы, не осознавая, что это и было их целью.

– Кого «их»? – спросил я.

– Выгодоприобретателей. Ну да черт с ними, я тебя по делу позвал.

– По какому?

– Хочу отдать тебе ноутбук Цапкина, там файл с вашей книгой, хочу, чтобы ты продолжил.

Меня немного царапнуло «ваша книга». Всё же я считал книгу исключительно своей. Наивная детская ревность не ускользнула от Отто. Он улыбнулся и сказал:

– Я тоже немного помогу тебе, если ты не против. Ты пиши, как задумывал и как хочешь, я тоже немного напишу от себя, а то какой-то я у тебя совсем вымышленный персонаж получаюсь, а ты потом впишешь мой текст в общую канву, идёт?

– Зачем тебе это?

– Знаешь, если получится всё, что я задумал и так, как я задумал, должно же это быть кем-то объяснено и зафиксировано, пускай в виде книги. В конце концов, в начале было слово, так ведь? Я понимаю, для того чтобы ты писал честно, тебе нужно не догадываться, а знать, поэтому сегодня я посвящу тебя во все свои планы, и ты обо всём узнаешь без догадок и вымыслов, коими изобиловала первая части книги, и как это было у Андрея Михайловича.

Отто снова включил телевизор. Как раз в тот момент, когда на первом канале начался «Вечерний Ургант». Глаза мои смотрели телевизор, а разум не понимал, что я вижу. Мне вдруг стал ненавистен смех с экрана, может, он закадровый наложенный, а может, настоящий, не знаю, но я его ненавидел. «Над чем вы ржёте? – думал я. – Что вас так веселит, и почему я не понимаю этого веселья?» Отто, словно услышав мои мысли, сказал:

– Наверное, от того, что они слишком близко подошли к границе безумия, а веселье – всего лишь защитная реакция организма.

– Ага, вот только от этого как-то ещё беспокойней.

– Не стоит беспокоиться о том, что не можешь исправить, – ответил Отто.

– Тогда вообще ни о чём не стоит беспокоиться, получается?

– Не обязательно, что-то же ты можешь исправить.

– Я не знаю.

– Так узнай. Ладно, нам пора.

– Куда? – спросил я.

– Туда, где тебе всё станет ясно, – ответил Отто.

Машина неслась по ночной Москве. Отто сидел рядом со мной на заднем сиденье, сложив руки на груди и закрыв глаза. Я смотрел в окно и думал, почему смерть Андрея Михайловича Цапкина, земля на могиле которого ещё не успела остыть, совсем не зацепила меня. И Отто, по всей видимости, тоже. Даже Марианна Думкина, как мне показалось, никаких эмоций на похоронах не испытывала. А ведь Цапкин ей был ближе всех, она называла его отцом. Что случилось? Почему мы все сделали вид, что его и не существовало никогда? Если бы не он, неясно, что было бы с Отто, я бы точно до сих пор сидел. И тут я понял: наше безразличие из-за странного чувства приближающихся перемен. И не таких перемен, когда что-то изменится исключительно в моей жизни, а в жизни как таковой. Всё из-за человека, который сидел рядом со мной на заднем сиденье машины. И в этом свете смерть Цапкина не только не омрачала действительности, она казалась уместной и логичной, будто она – всего лишь часть какого-то общего глобального плана, который пока остаётся для меня непостижимым.

Машина выскочила на МКАД, перестроилась в крайнюю левую полосу и начала набирать такую скорость, когда уже становится страшно и любые мысли останавливаются, чтобы держать разум в моменте. В том моменте, когда остро чувствуешь близость смерти и надеешься, что впереди окажется машина, едущая намного медленнее, из-за которой водитель хоть чуть-чуть сбросит скорость. Наконец машина замедлила ход и начала уходить с МКАД на шоссе. Я не успел прочитать на указателе, на какое шоссе именно, и не понимал, куда конкретно мы едем или хотя бы в какую сторону. Почему-то это меня взволновало. На шоссе был плотный поток, несмотря на позднее время, и машина поехала с комфортной для меня скоростью. Я успокоился и подумал: «Да какая разница, куда мы едем».

Часа через два мы свернули с шоссе и поехали по узкой гравийной дороге без освещения и указателей. Через полчаса трясучки я стал замечать по обочинам другие машины, стоявшие на аварийках. Стояли машины, как мне показалось, упорядоченно, словно указывая направление, куда двигаться. Ещё через какое-то время на обочинах я увидел людей. Сначала одного, затем небольшую группу, пока всё не слились в сплошной людской поток, с какой-то обречённостью шагающий в одном направлении. Отто тоже теперь смотрел в окно и время от времени повторял: «Хорошо, очень хорошо». Машина уже ехала еле-еле, потому что людей стало так много, что они не помещались на обочине и шли по дороге, а впереди вперемешку с людьми двигались другие машины. Если учитывать, что была уже глубокая ночь, на небо вывалилась полная луна и не было ни одного облачка, эта бесконечная вереница людей казалась шествием призраков, и не скрою, у меня где-то в груди холодком дал о себе знать уже знакомый и томительный мистический страх.

Вскоре лес вдоль дороги расступился, и машина выехала на обширную поляну. К машине сразу же подошли двое крепких мужчин, преградив путь. Судя по тому, как уверенно они себя вели, я понял, что это что-то типа охраны. Отто вышел из машины, двое вытянулись по струнке, словно солдаты перед генералом. Отто одобрительно похлопал одного по плечу и махнул водителю, показывая, где оставить машину. Я вышел из машины и пошёл вслед за Отто вглубь поляны, где толпилось множество людей, будто зрители в ожидании концерта. Людей было так много, что я было подумал, что тут действительно планируется выступление рок-звезды. Люди молча расступались перед Отто, и вскоре я увидел, что в центре поляны действительно установлена сцена. Когда мы подошли к сцене, Отто сказал мне оставаться в первом ряду людей, а сам пошёл на сцену. Тут же вспыхнули осветительные приборы, а из колонок, подвешенных на цепи по бокам сцены, полилась музыка. Отто подошёл к микрофонной стойке, снял с крепления микрофон и поднял руку. Музыка утихла, и на поляне зазвенела такая тишина, словно и вовсе не было здесь людей. Мне казалось, они даже не дышат, оттого стук моего сердца казался слишком громким, и я попытался задержать дыхание, чтобы успокоиться. Напряжение нарастало, а Отто будто специально ждал кульминации, я чувствовал, как от него исходит это напряжение. Он сделал шаг в сторону, и вся толпа на поляне сделала такой же шаг, Отто шагнул в другую сторону, и все снова повторили его движение. Было похоже на гипноз. «Тоже мне Кашпировский», – подумал я и успокоился, коря себя за впечатлительность. Отто поднёс микрофон к губам и громко крикнул: «Хи-Ка». Я почувствовал, как по позвоночнику будто пропустили электричество, застучало в висках, а в макушке зазудело. Все, кто был на поляне, по крайней мере все, кого я мог видеть с места, где стоял, как по команде достали из карманов зубочистки и воткнули себе в макушки. У меня зубочистки в кармане не было, и я только почесал свою макушку, отмечая, что она как будто стала мягче. Отто немного подождал и продолжил: «Я мертвец, вы все мертвы. Если к каждому человеку приставлен персональный демон, требующий от своего подопечного в самые решающие моменты таких мыслей, таких поступков, смысл которых непонятен человеку, пускай я буду вашим демоном. И если вы так жили всегда, не зная, что стоит за каждым вашим действием, если вы прожили жизнь, наслаждаясь тем, что над вами есть власть, которая лишает вас свободы, и вас это устраивало, пусть так и будет дальше. Теперь я ваш персональный демон, и вы все мертвы. Мои поздравления. Только тот, кто осознал, что он мёртв, не подчиняется законам жизни, её нравственному давлению, свободен от совести, свободен от необходимости соблюдать и следовать, а значит, свободен по-настоящему. Вы мертвы, так как были живы, а я никогда не жил и потому мертвец, и пришло время для плана мертвеца. Теперь мы вместе, я знаю, что за удовольствие быть с нами со всеми каждому из вас пришлось всё отдать, зато вам будет принадлежать весь мир, но мир исчезнет в тот момент, когда вы перестанете в нём нуждаться, и пусть так и будет».

Я мало понимал в словах Отто. Я отчётливо слышал каждое слово, но терял смысл сказанного, и в тот момент, когда я стал нервничать от непонимания, что-то кольнуло в макушке. Я хотел почесаться, но мою руку схватил стоящий сзади человек. Я обернулся и немало удивился – передо мной был Кевин Фот. Он улыбнулся и шёпотом сказал: «Аккуратнее». Я осторожно провёл ладонью по голове и почувствовал, что в макушке у меня торчит зубочистка. «Не переживай», – сказал Кевин Фот и пальцем слегка вдавил зубочистку на пару миллиметров глубже. Я снова повернулся к сцене, потеряв всякий интерес к Кевину, удивившись поначалу потере этого интереса. И сразу же потерял мысль и об интересе, и об удивлении. Всё сознание словно сжалось в аккуратный золотой шарик и теперь висело в нескольких сантиметрах над макушкой, и я был внутри шарика, свободный от любых концепций, что могли быть рождены мыслями. Мне вдруг стало понятно, о чём говорит Отто, почему я тоже мёртв и почему он мертвец. Это же так просто, я мёртв потому, что был рождён и жил, а он мертвец, ведь никогда не рождался и на самом деле не жил. Я понял, что приставленный ко мне демон – я сам, моё тело и мой беспокойный ум. Я понял, насколько стало легко сейчас, когда я знаю, что мне больше не нужно слушать этого демона и действовать, как он велит, мне стало легко и свободно оттого, что теперь вместо всего этого есть Отто. Он возьмёт на себя заботы, он возьмёт на себя выбор пути, и выбор будет совершенен. Настолько совершенен, что я бы никогда сам этого не понял. Да, Отто тоже демон, но не потому, что порождение зла, а потому что лишён необходимости быть добрым или злым – вот где таилась настоящая свобода. Она не в выборе, не в том, кем быть – добром или злом, она лишь в том, чтобы зла не творить и не допускать. Отто лишён всего, что порождено человеческой необходимостью – быть. И тут же я понял, что демон – просто слово, то слово, что погружает меня в самую суть, дверь, если хотите – яблоко с древа познания и в то же время всего лишь слово, теперь уже лишённое всякого значения.

Я видел, что Отто держит микрофон в руках, но на самом деле губы его не шевелятся. Его голос напрямую звучит в золотом шарике над макушкой – в действительном мне. Я хотел услышать план мертвеца, и я понял, что теперь, потеряв свой привычный разум, я обрёл веру. Так и должно быть – эта мысль привела меня в восторг. Так и должно быть – только утратив всякое мышление, я способен по-настоящему верить. Я снова сконцентрировался на голосе Отто в золотом шарике: «Свобода! Если вы чувствуете теперь себя свободными, вы не можете не понимать, что действительно свободный человек не может допустить, не может принять, он не может спокойно быть в мире, где низводят его достоинство, где убивают, где всё крушит слепая необходимость быть человеком. Так что мы будем теперь делать, если знаем, что свободны? Все те ужасы, что порождены необходимостью быть людьми, повернём против самой необходимости, действуя по плану мертвеца».

Я почувствовал, что золотой шарик над моей головой начинает понемногу опускаться. Он прошёл сквозь мягкую макушку в череп и вспыхнул в мозгу множеством золотых искр, вернув меня в привычный разум. Я, как мог, пытался обобщить для себя услышанное. Сформулировать хоть какую-нибудь удобоваримую мысль. Теперь, когда не было золотого шарика, всё спуталось – сказанное Отто казалось скомканным и непонятным. Я надавил пальцем на макушку, которая понемногу стала твердеть, словно высыхающая на воздухе пока ещё мокрая земля. Надавив сильнее, я снова услышал голос Отто в голове: «Наша цель таким образом подняться в своих мыслях и суждениях, чтобы стало всё равно, существуем мы или нет. А теперь выньте из макушек зубочистки и слушайте своим привычным разумом».

Все стоявшие на поляне одновременно, будто по команде, вытащили из голов зубочистки. Отто продолжил, но теперь я видел, что он нормально говорит в микрофон, и его голос не звучит больше в голове, а, как полагается, льётся из колонок:

– Со времён школы насильственного просветления прошло достаточно времени, чтобы все вы заняли свои места в обществе. Надеюсь, вы сохранили осознанность и не думаете теперь, что стать директором, стать начальником, стать теми, кто принимает решения и от кого хоть что-то зависит, способно стать целью жизни. Если здесь есть те, кому этих достижений достаточно, я попрошу их покинуть нас прямо сейчас.

Отто сделал паузу и внимательно смотрел на толпу. Ни один человек не двинулся с места.

– Хорошо, тогда объявляю, что с завтрашнего дня мы начинаем претворять в жизнь план мертвеца. Удачи вам, люди мои, и помните: когда осознанный разум доходит в познании до стены, за которой нет привычного бытия, он замирает от страха, ему тяжело скинуть с себя ярмо представлений, концепций и мыслей о том, что должно быть или чего быть не должно. Ему страшно оказаться лицом к лицу с истиной. Свобода от необходимости, свобода от принуждения страшна, и страх этот видится всеразрушающим. Не поддавайтесь ему, помните, что нет ничего важнее, чем свобода, лишённая каких-либо убеждений и объяснений. Идите, люди мои, и больше никогда не возвращайтесь. Пусть после вас не останется ничего, о чём можно было бы сказать: это просто жизнь, это просто человеческий мир.