6

Котел колледжа

Чьи парили там крыла? Чья рука огонь взяла?

Уильям Блейк

«Хочу заниматься кросс-кантри», – сказал я Эдмунду Стирне, когда во время ознакомительной недели для новичков зашел к нему в кабинет в спортивном здании Мэнского университета в Ороно. Тренер – как я назову его спустя много лет – высокий, коротко стриженный мужчина с густыми бровями. Он широко улыбнулся и вскоре отвел меня на склад, где мне выдали беговую форму. Затем мы отправились в раздевалку, где у каждого спортсмена был собственный шкафчик. Такое внимание со стороны тренера по легкой атлетике и кросс-кантри величайшей беговой команды штата, в удивительно огромном университете, самом большом, какой я только мог себе представить, вызвало во мне самое искреннее и жгучее желание бегать за него.

Все новые, необычные виды и запахи, волнение и предвкушение пьянили меня. В тот же день, первый день моей учебы в колледже, я переоделся в новую чистую одежду, пробежал кроссовую трассу в своих ботинках и затем продолжил тренировку в тренажерном зале.

У меня не было аттестата об окончании средней школы, но это не имело значения. Я был принят в колледж до июньской церемонии вручения дипломов. Этим летом мне удалось устроиться на оплачиваемую Министерством сельского хозяйства работу на севере штата Мэн, где я исследовал непарного шелкопряда – печально известного лесного вредителя. Я снял маленькую комнату в Хьюлтоне, сразу за «стомильным лесом». Едва научившись водить машину, я каждое утро ездил на казенном грузовике по глухой дороге (они все были глухими), чтобы установить или проверить свои ловушки, смазанные пахучим веществом (феромонами) мотыльков-самок, чтобы заманивать самцов этого вида. Я проводил в одиночестве все эти дни в течение двух месяцев, кроме редких выходных, когда я ездил на попутках за 300 км на ферму своих родителей. За все лето я не поймал ни одного непарного шелкопряда, что в целом доказывало, что мотыльки не вторглись в Северный Мэн. Поэтому здесь не стали распылять пестициды.

У меня не оставалось времени после работы на подготовку к поступлению в колледж, поэтому я готовился прямо на работе. Примерно пятьсот моих феромонных ловушек были расположены в нескольких минутах езды одна от другой. Я останавливал машину за 50–100 м до ловушки, чтобы немного пробежаться туда и обратно, перед тем как снова сесть за руль. Обычно, отдышавшись, я начинал петь во все горло до следующей остановки. Осенью, когда я поступил в университет, я все еще не попадал в ноты, зато бегал немного быстрее и дальше. Больше всего на свете я хотел стать членом команды.

Когда в мой первый учебный день я вошел в тренажерный зал, мне сразу же попался на глаза мускулистый парень, поднимающий штангу. Я ворочал мешки с зерном в сараях школы в Гудвилле и, держа спину прямо, едва мог поднять над головой мешок весом 45 килограммов. Монстр, за которым я наблюдал, наклонялся вперед, а затем поднимал вес, пока его спина находилась в горизонтальном положении. Раньше я никогда не видел, как работают со штангой, и не знал, как это делается. Вот так? Ну, я бы поднял не меньше. Я схватил набор тяжелых грифов, наклонился и начал качаться. Вскоре я почувствовал боль в талии, но не собирался отступать, так что продолжил поднимать тяжести.

В последующие недели я продолжал работать посудомойщиком в кафе: у меня не было стипендии и я не получал ни копейки от родителей – у них было меньше денег, чем у меня. Боль в спине не уходила, а я еще умудрялся бегать в постоянных мучениях, иногда со стреляющими болями, уходящими в ногу. Врач в медпункте сказал мне, что это всего лишь мышечное напряжение, которое пройдет. Миновали недели, а боль не утихала. Потом она стала сильнее. Тренер велел мне отправиться к главному врачу. Я должен был сказать ему, кто направил меня и что я вхожу в команду по кросс-кантри.

В этот раз меня осматривали тщательнее. Я даже начал нервничать. В конце концов врач сказал мне, чтобы я навсегда оставил бег. И больше никаких тяжелых поддонов с посудой. Он сказал что-то о разрыве поясничного диска и смещении седалищного нерва. «Это можно прооперировать, но уже не заживет». Меня направили к неврологу в Бангор, который обескуражил не меньше. Он сказал мне, что о беге не может быть и речи и я должен вернуться к своей начатой карьере в лесном хозяйстве.

Я не мог бегать. Я потерял работу, а поэтому, возможно, учебу в колледже и карьеру. Я оказался в тупике, и мне нужно было искать другой путь. В такой ситуации можно полагаться на случай и воспользоваться сиюминутной возможностью, а можно разработать стратегию действий. Ясно, что с учетом всех сложностей и капризов жизни второе может быть столь же непредсказуемым, как и первое. У меня не было никакого плана. Вместо этого я учился прилежно, как никогда раньше, и немного облегчил боль, подложив под матрас жесткие доски. Упор на учебу был правильным решением еще и потому, что, как и мои одноклассники по школе, в колледже я оказался не готов к умственным нагрузкам в химии, математике и физике. Насколько мне известно, ни один из моих школьных товарищей не закончил первый курс. Профессора делали все, чтобы избавиться от нас, поддерживая тем самым высокие академические стандарты. Но травмы спины, а затем и колена, усадили меня за книги и воспрепятствовали их усилиям. Эти травмы имели и другие последствия – связанные с военной службой.

После того как я получил спортивную форму, следующим, что мне выдали, была военная форма армии США. Все мужчины должны были пройти курс подготовки офицеров запаса ROTC в течение двух лет. Это было одним из условий учебы мужчин в государственном университете. Студенты первых двух курсов каждую неделю полировали до зеркального блеска черные ботинки и козырьки плосковерхих оливковых кепи. Раз в неделю мы все в полном снаряжении приходили на крытый спортивный манеж – строиться и маршировать в отделениях, взводах и ротах под бдительным присмотром офицеров. Выпускники старших классов, получившие повышение, выкрикивали приказы, пока мы, салаги, учились маршировать в ногу и в строю, носить и брать на караул наши громоздкие винтовки M-1. Эти занятия были кошмаром для моей спины – я не мог согнуться, чтобы ослабить напряжение на разорванном поясничном диске. Я не хотел покидать университет, поэтому не жаловался и прослужил два обязательных года в ROTC. После этого мы все были обязаны Дядюшке Сэму отслужить действительную военную службу. Вопрос в том, когда и где. Я не хотел, чтобы армия слишком долго висела надо мной после окончания колледжа; я хотел избавиться от нее как можно скорее. Так, незадолго до окончания четвертого курса я отправился на призывной пункт в Бангор.

Я прошел все тесты. У меня были высокие показатели, потому что, как я расскажу позже, я к тому времени был здоров и имел за плечами год, проведенный в дебрях Восточной Африки. Вербовщик думал, что я – идеальный кандидат в какие-нибудь джунгли в Азии, где пригожусь совсем не для того, чтобы охотиться на птиц. Я хорошо стрелял из винтовки. Когда я не мог бегать, то ходил отдыхать на стрельбище ROTC, потому что сержант Белл, который был главным, разрешал мне стрелять стольким количеством патронов, которым я хотел. Он говорил, что я «прирожденный» стрелок, и хотел видеть меня в стрелковой команде. Винтовка 22 калибра, которую мы заработали с Филом Поттером за выполнение тяжких рутинных обязанностей, была моим самым ценным имуществом, и мы с Филом много тренировались в стрельбе. Кроме того, мой пульс в состоянии покоя был довольно медленным, так что у меня было время выдерживать паузы между ударами сердца, чтобы уменьшить разброс попаданий вокруг мишени.

Все шло хорошо. Вербовщик улыбался. Он сказал, что у меня есть все необходимые данные, чтобы попасть в избранный мною воздушный десант. Все, что мне было нужно, – письмо от врача, поскольку, как меня и просили, я не стал скрывать свои старые травмы. Без проблем. Я пошел к доктору Грейвсу, нашему университетскому врачу, у которого я уже долго наблюдался. «Док, – сказал я, – мне нужно письмо для армии». «Хорошо, – сказал он, – ты сможешь забрать его завтра». На следующий день он написал письмо и запечатал его. Когда я пришел забрать его, он передал его мне и сказал: «Это должно помочь тебе, Бен». Это звучало немного странно. Я сразу же принес письмо обратно вербовщику, который взял его из моих рук и вскрыл конверт. Потом он повернулся ко мне спиной и пошел в другой кабинет, чтобы с кем-то повидаться, бранясь на ходу. Я в недоумении ушел.

Вскоре после этого я получил новую повестку. В 18 лет, вставая на воинский учет, принимая присягу и становясь военнообязанным, я получил класс 1A. Теперь же у меня была категория 4F: непригоден к военной службе. Поэтому я оказался в лаборатории Дика Кука, где мыл всевозможные пробирки и выполнял другую рутинную работу, пока наконец не занялся изучением механизмов клеточного дыхания. Поэтому я не прыгал с самолетов в тренировочном центре парашютистов на Форт-Беннинг, Джорджия, или где-нибудь еще, как это делал Лефти.

Хотя в первую же неделю пребывания в Ороно я получил серьезную травму спины, в конечном счете я стал членом сборной по легкой атлетике и кросс-кантри. Я не был крупным, как многие наши ребята, и не бегал, как газель. Я долгое время сравнивал себя с другими по размеру, силе и скорости, и неизменно оказывался не в первых рядах. Но здесь, в сборных командах, можно было выбрать из множества специализаций: бег с препятствиями, спринт, метание молота и копья, толкание ядра, бег на средние дистанции, прыжки в высоту, в длину и с шестом. Я стал стайером, бегуном на дальние дистанции. Не нужно быть на кого-то похожим – это было важным жизненным уроком для меня.

У бегунов на дальние дистанции есть одна общая черта. Все хорошие бегуны – худые. Спортсмены, специализирующиеся на весе, такие как толкатели ядра или метатели молота, сильно отличаются от стайеров. Эти два направления – крайности в телосложении, координации, скорости и выносливости. В основе их различий лежат многочисленные и разнообразные аспекты физиологии. Первые для того, чтобы быть на грани человеческих возможностей, должны иметь массивное туловище с объемными мышцами и толстые, прочные кости, чтобы поддерживать их. Им требуется повышенная доля быстросокращающихся мышечных волокон, которые анаэробно (то есть без участия кислорода) сжигают углеводы для взрывного высвобождения энергии. Их соревнования обычно занимают секунды, подготовка – годы.

Бегун на длинные дистанции должен почти что плыть по земле, иногда многие часы подряд. В идеале у него должны быть легкие тонкие кости и длинные конечности с вытянутыми мышцами, как у птиц. Ключ к успеху стайера – стабильное поступление кислорода в его сжигающие жир мышцы. Это требует сложной поддерживающей системы, включающей в себя сердце с большим ударным объемом, способное при необходимости биться быстрее или медленнее. Ему нужны толстые артерии, обширная сеть капилляров, повышенная вместимость легких, большие топливные запасы в мышцах, печени и других отделах тела. Его клетки должны быть заполнены митохондриями – микроскопическими блоками питания, которые с помощью ферментов преобразуют топливо и кислород в энергию, которая затем используется для сокращения мышц. Кратковременное повышение мощности спринтера или метателя молота не связано с митохондриями и, следовательно, не требует кислорода, а также вспомогательных систем для его подачи.

Способность организма непрерывно снабжать кислородом мышцы (а также мозг и все другие органы) подвергается серьезнейшему испытанию при беге на большие дистанции. Механизм работы сердца и легких, своеобразный насос, очень важен для этой задачи, но кровь важнее всего. Наша кровь специализируется на переносе молекул кислорода из легких в митохондрии, действуя в согласии с механизмами транспортировки на короткие расстояния через мембраны самих мышечных клеток.

Способность крови, перекачиваемой сердцем, переносить кислород увеличивается почти в сто раз по сравнению с плазмой благодаря содержанию кислородосодержащих транспортных средств – красных кровяных телец. Каждое из 25 триллионов наших красных кровяных телец заполнено миллионами железосодержащих белковых молекул, называемых гемоглобином, и каждая молекула гемоглобина может загружать из легких четыре молекулы кислорода, а затем отправлять их по капиллярам, например в мышечную ткань. Гемоглобин называют дыхательным пигментом, потому что при кислородной загрузке он имеет ярко-красный цвет, а когда кровь в венах возвращается к сердцу и легким, становится голубым.

Поступая в капилляры, кислород накапливается в больших концентрациях, что препятствует дальнейшей разгрузке гемоглобина. Работа сердца по перекачке крови была бы напрасной, если бы не второй пигмент, очень похожий на гемоглобин. Это белок, называемый миоглобином («мио» указывает на мышцы). Из-за него мясо имеет красный цвет. Миоглобин связывает кислород в мышечных волокнах даже с большей легкостью, чем гемоглобин в крови, таким образом удаляя кислород из крови и делая его доступным для клеточного метаболизма. Концентрация кислорода постепенно снижается от высокого уровня в крови до низкого в клетках, где он используется.

Не во всем мясе есть миоглобин. Как мы все знаем, у курицы есть белое и темное, или красное, мясо. Поэтому на каждом пикнике можно услышать спор из-за того, кто получит грудку (белое), а кто – ножку (темное). Лично я обычно выбираю темное из-за железа в миоглобине, которое нужно всем бегунам. Белое мясо состоит в основном из быстросокращающихся анаэробных мышечных волокон, способных к взрывной спринтерской силе; в красном мясе преобладают медленносокращающиеся волокна, требующие кислорода. Они сокращаются с меньшей силой, но при этом обладают большей выносливостью. У тетерева, как и у курицы, есть белые грудные мышцы, и он словно взрывается при взлете подобно петарде. Но он неспособен к долгому полету. После нескольких таких взрывных перелетов подряд тетерев уже не может летать. С другой стороны, при помощи темных мышц своих ног он может бегать вечно. Летунам на дальние расстояния, так же как и марафонцам, нужно темное мясо. Перелетные птицы, например гуси, кулики, многие певчие виды имеют очень темные мышцы груди (то есть мышцы крыльев).

Мышцы ног человека содержат как быстро-, так и медленносокращающиеся волокна. Это сочетание делает наши мышцы не белыми и не темно-красными, а, можно сказать, розовыми. Мышцы ног марафонцев содержат от 79 до 95 % (у первоклассных бегунов) медленносокращающихся волокон. В среднем у человека их порядка 50 %, а у лучших спринтеров – около 25 %. Они сжигают жир и требуют постоянной подачи кислорода для работы, чтобы избежать появления молочной кислоты, которая быстро вызывает усталость.

У разных людей разное соотношение быстро- и медленносокращающихся волокон, что предрасполагает их либо к спринту, либо к выносливости. Считается, что мы рождаемся с индивидуальными соотношениями типов мышц и волокон. Однако нет исследований, которые проследили бы динамику развития мышечных волокон от малыша до взрослого спринтера или бегуна на большие расстояния; мы не знаем, является ли тип мышечных волокон предопределенным при рождении или же оформляется в раннем возрасте в связи с его образом жизни.

Исследователи определяют процентное соотношение типов волокон (относительно безболезненно, как мне сказали) с помощью биопсии наших мышц, а затем окрашивая и под микроскопом подсчитывая клетки различных видов, чтобы определить потенциал человека для спринта и выносливости. В какой-то мере на изменения типов волокон влияют тренировки. Совсем недавно установили, что есть два типа быстросокращающихся волокон, называемых a и b. Быстросокращающиеся волокна типа a немного более аэробны, чем b, и их можно тренировать. В среднем быстросокращающиеся волокна распределяются между типами a и b поровну, но у лучших марафонцев b-волокна почти полностью отсутствуют. Считается, что тип волокна определяется его иннервацией. Один нейрон активирует множество волокон одновременно в так называемой моторной единице. Быстросокращающиеся моторные единицы обычно включают один нейрон, иннервирующий от трехсот до восьмисот волоконных клеток, в то время как медленносокращающиеся моторные единицы состоят из нейрона и от десяти до ста волоконных клеток. Тренировка включает не только биохимическую адаптацию волокон, но и их нейронную координацию в работе.

Имея оба типа волокон в одной мышце, мы обретаем гибкость. Мы получаем и силу, и выносливость. Однако такая гибкость – компромисс. Первоклассный спринтер неизбежно теряет выносливость, а первоклассный стайер лишается взрывной силы. Тогда почему же мышца, созданная для выносливости, жертвует силой? Ответ, вероятно, связан с тем, что для обеспечения большого количества сокращений нужно пожертвовать ценным пространством, доступным для мышечных волокон, в пользу митохондрий, обширной капиллярной сети, мембран и миоглобина и, конечно, системы кровообращения. Анаэробная быстросокращающаяся мышца не требует немедленной подачи кислорода и топлива, удаления отходов и регуляции температуры. Это похоже на гоночный автомобиль, который предназначен для очень быстрой езды по кругу, в отличие от внедорожника, которому предстоит пересечь пустыню.

Многие факторы, от комбинации которых зависит устойчивая мощность на средних и длинных дистанциях, более точно измеряются способностью обрабатывать большие объемы кислорода для обеспечения аэробного метаболизма на клеточном уровне. Максимальный уровень постоянного и устойчивого поглощения кислорода зависит от переменных, которые мы только что рассмотрели, и много от чего еще. Этот уровень кислорода называют VO₂max, и он, очевидно, должен быть достаточно высоким у любого бегуна на дальние дистанции, который надеется попасть в Высшую лигу.

Но VO₂max не является основным сдерживающим фактором для длительных нагрузок. Когда топливо заканчивается, даже «феррари» вынуждена остановиться. В отличие от «феррари», нас предупреждают задолго до приближающегося истощения бака – мы начинаем слабеть и замедляться заранее. Если стайер хорошо подготовлен, то он пройдет проверку на способность одновременно мобилизовать топливо из запасов организма и управлять им для снабжения энергией во время бега.

Косвенные физиологические процессы также имеют большое значение. Бегун производит огромное количество метаболического тепла. Организм должен рассеивать это тепло через потоотделение, что требует сложной регуляции водно-солевого баланса и мер по направлению крови либо к коже, чтобы избавиться от тепла, либо к пищеварительной системе или к «топливным бакам» организма. Почки и печень должны продолжать функционировать, перерабатывать и удалять метаболические отходы. Тяжелоатлет, прыгун, метатель или спринтер имеют более чем достаточно топлива прямо в мышечных клетках, и, поскольку во время соревнований они не испытывают необходимости в кислороде, рассеивании тепла или удалении отходов, их тела, в сущности, могут приостановить работу большинства систем и сосредоточиться на взрывной энергии. Их задача – быстрое высвобождение огромного количества энергии с использованием преобладающих быстросокращающихся мышц, снабженных превосходными биомеханическими возможностями и научившихся координировать скорость и ловкость.

Бегун проходит испытание на биомеханическую эффективность, особенно на длинных дистанциях, где решающее значение приобретает топливно-энергетический баланс. Все движения должны быть гармоничны и безупречно отлажены, а сотни мышц и тысячи моторных единиц – идеально скоординированы для одной комплексной задачи в одном огромном рефлекторном механизме. Осознанно он научился делать это или нет, но его взмахи рук точно согласованы с движениями ног. И то и другое связано с его дыханием и, скорее всего, с биением сердца. В наиболее эффективном беге движения рук, дыхание и пульс кратны друг другу. Эти кратные числа меняются с темпом и усилием, но остаются синхронными. Ноги стайера словно отбивают мелодию, задавая ритм всему организму. Тем не менее ритм может замедляться или ускоряться на протяжении всей гонки, так же как стратегия и тактика меняются в зависимости от текущего прогресса и положения конкурентов.

На соревнованиях мы выполняем, казалось бы, простые задачи, на которые способен любой здоровый ребенок, а именно: бег, прыжки, метание мяча. Их красота приближается к идеалу согласованности и простоты; все, что необходимо, присутствует в точном соответствии с поставленной задачей. Нет ничего лишнего. На легкой атлетике в колледже я видел крайности этих специализаций. Я видел то, что есть у многих из нас, но поднялся на более высокий уровень. Я увидел плод мечты и нашего неукротимого стремления к совершенству.

Неуклонный прогресс мировых рекордов во всех видах спорта за те сто лет, когда они регистрировались, наводит на мысль об эволюционных изменениях нашего вида. Мы не знаем всех стоящих за этим факторов и степени их относительного влияния. Однако мы можем быть уверены, что это не связано с биологической эволюцией. Эволюция еще могла играть роль в ледниковый период, когда мы были разделены на небольшие изолированные популяции и регулярно гибли из-за физического несовершенства. Теперь такого нет. Мы живем в больших, становящихся все более и более однородными сообществах, где быстро заглохнет любая мутация, которая потенциально может повлиять на спортивные достижения с помощью отбора особых характеристик. Не знаем мы и направленной селекции в пользу прыжков, бега или подъема тяжестей.

Соблазнительно экстраполировать спортивные достижения на будущее и считать, что они будут улучшаться вечно. Очевидно, что это не так. Всего за один век закон убывающей доходности распространил свое действие на весь мир. И это вопреки значительному прогрессу в питании, четырехкратному росту населения мира, стремительному увеличению числа спортсменов практически на всем земном шаре и среди почти всех социальных слоев (начиная с кучки безумных англичан). Вопреки революционным методам тренировки, основанным на огромных базах данных научных исследований; вопреки постоянным тренировкам в специализированных современных центрах олимпийской подготовки; вопреки значительным улучшениям в снаряжении (обувь, шесты для прыжков, метательные копья, искусственные треки, крытые бассейны, аэродинамическая и гидродинамическая одежда) – вопреки всему перечисленному мы десятилетиями фиксируем прогресс лишь в долях секунд. Планка международных показателей поднялась очень высоко. До сих пор есть спортсмены-любители из колледжей, мечтающие, как некоторые из нас когда-то, об олимпийской славе, но у них уже нет шансов стать лучшими из шести миллиардов соперников, не посвящая спорту всю жизнь. Сегодня уже ничего не добьется тот, кто весь день жует гамбургеры, а тренируется по вечерам или на выходных.

Джим Торп, возможно, один из лучших спортсменов этого столетия, лишился олимпийских медалей, потому что получал небольшую зарплату за игры в незначительных бейсбольных турнирах. Сегодня все олимпийские спортсмены так или иначе получают финансовую поддержку на протяжении всей спортивной карьеры. Использование стимулирующих препаратов для наращивания мышечной массы более чем вероятно в некоторых спринтерских и силовых соревнованиях, где большая мышечная масса является преимуществом, а не помехой. Действительно, почти любое «странное» выступление (то есть намного лучше среднего – что сейчас практически необходимо для выхода на мировой уровень) теперь само собой вызывает подозрения. На мой взгляд, даже этот образ мыслей способен прекратить дальнейший марш рекордов, а студенческая легкая атлетика, с которой все начинается, умрет еще до того, как мы исчерпаем наш биологический потенциал. Почему? Потому что бегуны борются за славу. Допинг несовместим со славой. Если допинг подозревается автоматически, то лишь немногие, за исключением профессионалов, будут готовы приложить необходимые героические усилия для достижения цели; они не станут вкладывать все силы, если их могут обвинить в мошенничестве!

По некоторым данным, гемотрансфузия, то есть забор крови спортсмена и последующее введение эритроцитов обратно для увеличения объема крови или количества эритроцитов, увеличивает аэробную производительность и показатели бега на длинную дистанцию. Помимо этических вопросов, результаты таких опытов противоречивы, а процедуры сопряжены с риском. Физиологические доводы также неоднозначны. Важно понимать: когда мы теряем кровь, наш организм стремится компенсировать потери. То есть мы производим кровь в той степени, в какой этого требует организм. Таким образом, я подозреваю, что кровяной допинг может на время простимулировать неподготовленного спортсмена, но трудно представить, что он не повредит тренированному атлету, у которого все функции сложным образом сбалансированы для выполнения конкретной задачи. Хорошим бегунам на длинные дистанции, имеющим больший объем крови и меньшую долю эритроцитов, чем у неподготовленного человека (это снижает густоту крови и нагрузку на сердце), любые дополнительные эритроциты могут нанести ущерб, и искусственный вброс крови отчасти напоминает добавление третьей ноги, когда и так отлично живется с двумя.

К счастью, одна из замечательных особенностей бега, по крайней мере, на дальние расстояния, заключается в том, что это более или менее честное занятие. Напомню, что при забеге на 10 000 м или на марафоне вы будто управляете машиной с бесчисленным количеством интегрированных деталей. Ни одна из них не имеет преимущества перед другой. Вы не можете просто увеличить что-то одно и ожидать улучшения производительности в целом. Природа не оставляет лишних частей, а уже существующим не дает лишних возможностей. Вы должны улучшить все системы одновременно, чтобы повлиять на целое. Может ли это сделать допинг? Возможно, но простое улучшение одной детали просто переносит ограничивающую функцию на следующее звено в длинной цепи. Единственный фактор, который действительно влияет на весь организм сразу и согласованно, скоординированно, находится в том месте головы, откуда берется мужество. Я делаю ставку на плацебо, веру и специальную подготовку к конкретному соревнованию.

Простейшие беговые тренировки на скорость и выносливость делают упор на все важные моменты сразу, на все бесчисленные звенья очень длинной и очень сложной цепи. То есть нужный уровень сложности и эффективности бега достигается с помощью, собственно, бега. Мне не нужно было поднимать тяжести. Я больше никогда не работал с весом после той травмы и не принимал никакой химии, улучшающей мои физические данные. Чтобы стать бегуном, я просто побежал.

Тренер Стирна, окончивший Нью-Гэмпширский университет, рассказывал, что прослушал множество курсов о вещах, которые никогда ему не пригодились. То, чему он научился, занимаясь спортом, требовалось ему в жизни постоянно. Например, нельзя никуда попасть с помощью магии – нужно пройти необходимое количество шагов, по одному за раз и в правильной последовательности. Нельзя пробежать последний круг, не пробежав три первых. В этом нерушимые истина, красота и симметрия. Каждый шаг имеет значение. Каждый шаг – прекрасен. Из маленьких шагов возникает маховый шаг и, в конце концов, бег.

Меня увлекали физиология и бег. Мои академические и спортивные показатели улучшились, и перспективы получения диплома стали реальными. Вторые летние каникулы я снова провел в лесу на севере штата Мэн, в округе Арустук, но на этот раз я был не в одиночестве. Отнюдь. Я работал на старой лесопилке вместе с парой сотен лесорубов, которые каждое лето приезжали из Французской Канады, чтобы рубить древесину для бумажных фабрик. Вместе с несколькими другими студентами факультета лесного хозяйства, работавшими летом в Международной бумажной компании (International Paper), я пять дней в неделю ходил по лесу с баллончиком. Мы помечали краской деревья, выбранные для точечной вырубки (позже компания отказалась от выборочной вырубки и вернулась к сплошной). На рассвете нас будил колокольчик младшего повара, мы выскакивали из коек, бежали в столовую и рассаживались по длинным скамейкам за накрытыми столами, закусывая яйцами, беконом, кашей, пончиками, пирогами, бисквитами, запивая кофе и чаем… После такого плотного завтрака мы отправлялись в лес, возвращаясь в пять часов дня, чтобы перекусить обедом лесоруба – мясом с картошкой, овощами и пирогами. После не менее сытного ужина я успевал немного поваляться на койке, не снимая ботинок, затем снова вставал и пробегал несколько километров вверх-вниз по пыльной дороге, ведущей в наш лагерь. Я думаю, что именно этот активный режим в конечном счете исцелил мою спину, которой никто не обещал выздоровления.

Я хорошо питался и находился в отличной форме и, когда осенью началась учеба, был еще более мотивирован из-за своей мучительной прошлогодней неудачи. В этом году я побежал. Я был среди лидеров стаи, и мой дух воспарил. Мы с товарищами по команде в шутку называли себя зверями. Мы даже рычали на стартовой линии перед забегом. Чем лучше мы бегали, тем больше ощущали высокую честь слова «зверь». Действительно, мы выиграли не только чемпионат штата и «Янки Конференс», но и получили возможность выступить под эгидой Восточной лиги Межуниверситетской любительской спортивной конференции, проходившей в том году в Нью-Йорке. И, чудо из чудес, мы выиграли и там. В своей лиге мы были лучшей командой к востоку от Миссисипи. Мой сосед по комнате и товарищ по команде, Фред Джадкинс из Аптона, что расположен недалеко от моего родного города, выиграл все индивидуальные награды – невероятный успех. Вечером перед гонкой мы ужинали в ресторане на Мэдисон-авеню. Он всех нас удивил, съев два стейка, две огромные запеченные картофелины и по две порции яблочного пирога и мороженого. Фред удваивал все. Позже его дважды отправляли во Вьетнам в качестве пилота вертолета.

Я принялся за учебу, параллельно привыкая к мытью посуды на кухне кафетерия и к другой работе – собирать грязные кофейные чашки в студенческом союзе. К моему удивлению, меня стали увлекать некоторые предметы, и мне даже удавалось получать «B» вместо привычной «C». Вскоре я попал в особый список декана (куда попадали с отметками «B», то есть выше среднего). Для легкоатлетов в этом не было ничего необычного, но для меня это было большим достижением, ведь я получил отказы в четырех из пяти колледжей, в которые пытался поступить. Тренер разместил в школьной газете отчет о том, что члены наших команд по легкой атлетике и кросс-кантри набрали самые высокие средние баллы среди всех групп в кампусе. Дэвид Паркер, наш лучший спринтер, чемпион штата и чемпион «Янки Конференс» в четырехмильном забеге даже получал отличные отметки «А» – это невероятное достижение для инженерно-физической специальности.

Спортивные эмблемы и награды вручались зимой на особом банкете. Я заработал свою большую голубую нашивку «M» – эмблему, означающую, что я попал в команду Университета штата Мэн по кросс-кантри. Также мне выдали темно-синюю куртку с большой светло-голубой буквой «M». Как и все члены команд, я носил ее с гордостью. После вручения наград члены нашей команды выбирали капитана на следующий год.

Когда после обильного ужина и речей началось голосование, мне было не просто любопытно – я нервничал. Было искушение проголосовать за самого себя. Кто знает? Мой голос мог оказаться решающим. Но я колебался. Мы записывали имена наших кандидатов на полосках бумаги, складывали их и несли к тренеру, который сидел за главным столом вместе с остальными именитыми гостями. Он по очереди разворачивал их и складывал в отдельные кучки. Затем он объявил: «Капитан, выбранный на следующий год, – Бен Хайнрих». Эмоции переполнили меня.

Университет был потрясающим местом. Мне нравилось посещать с друзьями сложные и увлекательные занятия, а между ними – отдыхать в «Медвежьей берлоге» за маленькими уютными столиками, попивая кофе. Мы болтали с симпатичными улыбчивыми студентками, смотрели на товарищей из студенческих братств в ярких форменных куртках. Я не был членом братства отчасти потому, что у меня не хватало времени на вечеринки и недоставало социальных навыков. Но команда по кросс-кантри наградила меня своей высшей наградой. Я и не думал их подвести, тем более что, скорее всего, я действительно был им нужен, потому что у нас был шанс снова стать чемпионами штата, если не всей Новой Англии.

Но я их подвел. Вскоре после того, как команда выбрала меня их капитаном, папа, которому было уже глубоко за 60, объявил, что они с мамулей собираются отправиться в свою последнюю большую экспедицию, и он хотел, чтобы я поехал с ними. Это была Африка, таинственный континент, о котором я читал у Осы Джонсон, Карла Итана Эйкли и в других книгах. Африка была для меня идеальным приключением. Без сомнений, это был уникальный шанс и единственная возможность побыть с родителями и увидеть жизнь, о которой я так много слышал, когда в Ханхайде и в первый год в Америке папа рассказывал нам с сестрой перед сном о своих приключениях в далеких джунглях. Проведя после этого почти шесть лет в детском доме Гудвилл, я почти не видел своих родителей. Я хотел сделать все возможное для тренера и команды, но после трудных размышлений понял, что выбора нет: нужно ехать в Африку. Годы спустя я понял, как сильно эта поездка повлияла на мои идеи о беге.

В те тринадцать месяцев, что я провел в Африке в 1961 и 1962 годах, моя работа состояла в том, чтобы охотиться на птиц, потрошить их и готовить для научной коллекции музея. Не было ни одного свободного дня. Мне не платили за это, так как папа считал, что сама привилегия заниматься таким делом – достаточная плата. Родителям за сбор редких птиц в обособленных лесных массивах платил Музей Пибоди в Йеле. Я помогал им вместе с несколькими африканцами. Единственное, что отвлекало меня от охоты на птиц, так это сбор насекомых для коллекции моего отца.

Все это время мы жили и работали в палатках. В мою помещался только спальный мешок. Большую часть дня я проводил в поле с дробовиком в руке и сумкой за спиной. Вечер мы с нашими африканскими помощниками Мохаммедом, Вазири и Баккали встречали у костра, а вскоре после наступления темноты я полз в свою палатку, где иногда писал в дневник при свете свечи. На рассвете я выползал наружу, чтобы подкрепиться маминой овсянкой и в одиночестве отправиться в лес на весь день. Я был настоящим хищником, и в 21 год мне это нравилось. Мне не нужны были деньги. Я мог целыми днями выслеживать новые голоса, новых птиц, и никогда не уставал от этого. Я чувствовал себя так же, как в Ханхайде, только теперь самой ценной добычей могла быть самая крошечная птица. Еда была отдаленной, второстепенной целью. Охота сама по себе была для меня наградой.

Я каждый день блуждал по пустынным зарослям с видом на далекую Килиманджаро и слушал голоса фазанов, цесарок, птиц-носорогов, переклички бородастиков и сотен других птиц. Я смотрел, как орлы-скоморохи и стервятники парят над головой. Я чувствовал сладкий аромат цветущей акации и видел кружение блестящих жуков-бронзовок и бабочек над деревьями. Я гулял под массивными баобабами с серой, морщинистой, словно слоновья кожа, корой, в трещинах и сгибах которой роились пчелы. Я видел следы антилоп дикдик и геренук. Я ходил по красному песку тропы с человеческими следами, ведущими к хижинам, покрытым тростником. Вечерами я чувствовал запах древесного дыма и слышал бой далеких барабанов.

Ничто меня к этому не обязывало, но я старался бегать, когда мы находились рядом с грунтовой дорогой и если это позволял наш плотный график. Однажды на склонах горы Меру я бегал босиком, как это делали африканцы, в том числе эфиоп Абебе Бикила, победивший в олимпийском марафоне и установивший мировой рекорд. Тем не менее на знакомом повороте у небольшого пруда я увидел кровь между пальцами ног, и мне надо было остановиться. Вместо этого я решил ускориться, потому что наступал вечер и хищники могли неожиданно напасть на меня, независимо от того, насколько я был бдителен. Адреналин приглушил боль, и я благополучно вернулся в лагерь, но дорогой ценой. Подошвы моих ног превратились в сырую котлету. Со стоп слезла кожа, и я не мог ходить около двух недель. В беге длительные физические тренировки нужны для укрепления всего, от головы до кончиков пальцев ног.

После возвращения из Африки моя беговая карьера в Университете Мэна была хорошей, но не выдающейся. Я снова получил травму, повредив хрящ в колене, когда спускал с холма свой маленький красный «хиллман» ценой сто долларов, чтобы, как обычно, его завести. В конце концов колено потребовало операции. «Хиллман» же не подлежал ремонту.

Я не думал, что меня ждут какие-то особые успехи. Членство в университетских командах по легкой атлетике и кросс-кантри, а иногда и победы в соревнованиях и так превосходили мои ожидания. За одним исключением.

Таблички с именами всех прежних героев, поставивших университетские рекорды, были вывешены на стендах вдоль беговой дорожки спортивного манежа. Я видел их тысячи раз – имена и достижения спортсменов прошлого, которые сейчас стали легендами. Некоторым из моих современников удалось вписать туда свои имена, пока я учился в университете. Войти в их число казалось невероятным. В конце концов я стал лучше пробегать двухмильную дистанцию – свою специализацию в команде по легкой атлетике, и был призрачный шанс, что к концу учебы и мое имя появится на табличке. Погоня за реалистичной целью вдохнула в мой бег новый огонь. Наконец, к самому последнему забегу в манеже я уже думал, что смогу это сделать. Моя уверенность редко превышала мои возможности. Вот и все. Я шел ва-банк.

В манеже приходилось слишком много кругов на одну милю, чтобы я мог вести их счет. Я сосредоточился на темпе. Моими приоритетами были равномерность бега и время прохождения каждого круга, и в какой-то момент я понял, что продвигаюсь рекордными темпами. Я рассчитывал сохранить этот темп и удержать его на последнем, или «пистолетном», круге. С выстрелом пистолета – сигналом о начале последнего круга – я бы просто рванул и выложился по полной.

Все шло по плану. Я слышал, как тренер прокричал четверть, половину и полную милю. Я бежал в запланированном темпе, ощущал в себе силы и копил энергию для большого рывка. Я слышал, как кричали люди, столпившиеся по краю трассы. Волнение усиливалось. Я ускорился. Еще один круг. Другой. Третий. Уже скоро я с нетерпением ждал «пистолетного» круга, готовясь к последнему спринту. Крики усилились. Потом я услышал долгожданный «бах». Странно, но он был не один. Их было два, один за другим, и они прогремели, когда я уже пробежал около 10 м после начала круга. Не важно, думал я. Может быть, это для усиления эффекта. Может, они знали, что я бегу рекордными темпами. Я ускорился, собрался с силами и полетел.

Последний круг был, наверное, самым быстрым с начала гонки. Но он был лишним. Оказалось, что судья с пистолетом сам потерял счет кругов и стрелял, чтобы я остановился, а не ускорился. Рекорд не был побит, до него не хватило всего лишь две десятых секунды. Во время настоящего финального круга я думал, что мне осталось пробежать еще несколько, и, когда я выкладывался перед финишем, гонка на самом деле уже закончилась.

То, что со мной стряслось такое недоразумение на единственных соревнованиях, где я точно мог бы поставить рекорд, выглядело абсурдным. Насколько я знаю, такое не случалось больше никогда и ни с кем – ни в Университете Мэна, ни в финалах очень многих забегов, в которых я участвовал впоследствии. Но это согласовывалось со многими другими событиями прошлого, когда судьба оборачивала беду мне на удачу. И поэтому я подумал о том, что хорошего может принести это дразнящее разочарование. Может, оно раздуло во мне пламя или перенаправило мою энергию в нужное русло. Не может быть более убедительной цели, чем близкая, но не может быть более постоянной, чем дальняя цель, которая еще не достигнута. Результат этой гонки вызвал у меня длительное чувство разочарования, которое способствовало моему желанию пробежать гораздо большую дистанцию примерно семнадцать лет спустя. Пока что я продолжал бегать ради интереса, но был уверен, что мои дни в спорте закончились.

Бегуны рациональны. По крайней мере, должны быть. Хоть и руководствуясь мечтами, они учатся бескомпромиссно смотреть в лицо фактам и не склонны чересчур обманываться в попытке выдать желаемое за действительное. Они напоминают волков и других хищников, которые охотятся, с умом выбирая добычу. Они не гоняются за быстроногой антилопой, потому что знают, что не догонят ее. Еще в 1960-е и 1970-е годы «добыча» была легко доступна, и ее могли поймать те, кто старался и у кого была мечта. Так что «охотников» хватало и не было недостатка в талантах. Некоторые из них, как оказалось, возможно, к их же собственному удивлению, были наделены огромным потенциалом. Они стали героями моих мальчишеских лет – Джим Райан, Херб Эллиот, Питер Снелл, Фрэнк Шортер, Билл Роджерс, Билли Миллс, Лассе Вирен, Стив Префонтейн… Они стремились быть богами, и в каком-то смысле были ими. Однако настоящая причина, по которой я и мои товарищи-бегуны по школе и колледжу считали их героями, – в том, что мы тайно верили в наше с ними принципиальное сходство. Мы были убеждены, что, если только попытаться сделать то, что сделали они, можно оказаться в числе богов вместе с ними.

Ныне все планки рекордов взлетели до невообразимых высот. Результаты поразительны. Кевин Сетнес, ультрамарафонец и тренер, написал мне в июне 2000 года следующее:

Я думаю, что Америка, несомненно, скатилась на самое дно в плане беговых показателей. Побиты некоторые рекорды, но, за редким исключением, бегуны сегодня значительно отстают от своих предшественников пятнадцать лет назад. Десятый финишировавший в Бостонском марафоне американец был бы сотым в середине 80-х. В 1983 году я был 51-м американцем на марафоне в Дулуте, уложившись в 2:25. В минувшие выходные занявший десятое место финишировал на 11 минут позже. Олимпийские соревнования – просто еще один пример в длинном списке.

Сейчас бегунов гораздо больше, чем когда-либо. Но они бегают ради удовольствия, здоровья и, вероятно, ради компании. Кто из способных пробежать марафон за 2:20 (это время бы намного превзошло рекорды всех великих марафонцев полувековой давности) теперь всерьез мечтает, а то и планирует победить в Бостонском марафоне? Все знают, что в Бостон съедется множество бегунов из других стран, а те, кому вполне по силам уложиться в 2:10, пулей промчатся мимо за призами и наградами. Лично я и не мечтал бы. Тогда, после неудачной попытки побить двухмильный рекорд в манеже, я понял, что пришло время заняться чем-то другим.

В школе Гудвилл я рос на приключенческих историях о великих исследователях и ученых. Среди них было много настоящих героев. Были и вымышленные персонажи, например профессор Готлиб, воспетый в романе Синклера Льюиса «Эрроусмит» (Arrowsmith). Он вознес пробирки и горелки Бунзена до уровня священных предметов. Профессор Готлиб работал в лаборатории один. Меня вдохновлял его образ, потому что достижения ученого, как и спортсмена, – плод индивидуальных усилий, по одному маленькому шагу за раз в одном направлении. Ученые – мужчины и женщины – были образцами для подражания. Они проводили эксперименты, чтобы понять, что движет животными. Они не раздували ажиотаж и не пресмыкались ради влияния или денег.

После окончания университета и получения призывной категории 4F (негодный к службе) я работал в лаборатории профессора Дика Кука, ополаскивая приборы. Дик Кук был для меня воплощением профессора Готлиба. Я научился у него правильно разогревать пробирки горелкой Бунзена, выращивать и поддерживать стерильные культуры Euglena. До того я изучал физиологию дыхания и метаболические пути клеток эвглены. Однажды Дик сказал: «Почему бы тебе не написать на эту тему магистерскую диссертацию?» Он предложил мне новую цель, погоня за которой еще мгновения назад казалась мне немыслимой. Внезапно это стало возможным. На этот раз я не стремился оставить свое имя на стене университетского манежа. Вместо этого я мог совершать открытия. Мой внутренний охотник обнаружил новую дичь. По иронии судьбы мои исследования все же косвенно коснулись бега.

Одна из главных спортивных аксиом гласит, что уровень потребления кислорода у нас равен уровню устойчивого расхода энергии. Таким образом, наш VO₂max считается точным показателем максимальной производительности или способности быстро бегать на большие расстояния. Часто это так, но если бы об этом знали Дерек Клейтон, Фрэнк Шортер или Альберто Салазар, то они не стали бы добиваться мировых и олимпийских рекордов, ведь то, что их VO₂max близок к 70 – скромно по сравнению, например, с 84,4 у Стива Префонтена. Тот мог пробежать милю за 3:54, но его марафонский результат даже близко не стоял с этими тремя – они установили мировые рекорды, выиграли олимпийское золото и были королями трека. Все дело в том, что при равном объеме вдыхаемого кислорода некоторые получают от него больше пользы. Это и называется эффективностью. Дети, как известно, посредственные бегуны: они вдыхают очень много кислорода, но в сравнении с тренированными взрослыми бегают не очень быстро даже при высоком VO₂max. Мне, наверное, повезло, что меня не выбирали по аэробному признаку, а то я бы не стал заниматься чем-то, что требует работы легких. Оказалось, что то, что у вас есть, менее важно, чем то, что вы с этим делаете.

Эффективность бега зависит от нейромышечной механической координации, которая, вероятно, достигается в течение многих лет тренировок. Она видна по плавным и размеренным движениям, где нет ничего лишнего – никаких рывков вверх-вниз, боковых взмахов рук и, конечно, лишнего веса. С учетом физиологических исследований, которые я проводил с Диком Куком в Университете штата Мэн, я не мог не задаться вопросом, влияет ли метаболическая эффективность на клеточном уровне на формирование спортсмена-бегуна так же, как и механическая. Мы выращивали простейших одноклеточных Euglena gracilis, которые передвигаются в воде, энергично пользуясь «хвостом», а точнее – жгутиком. Это виртуозы метаболизма, которые могут жить за счет солнечного света как источника энергии. Они также могут извлекать энергию из ацетата, короткой двууглеродной молекулы, которую используют и наши собственные клетки, когда мы разрушаем многоуглеродные цепочки жиров для получения энергии. Наконец, в качестве источника энергии эвгленам подходит обычная глюкоза, сахар, который мы получаем при расщеплении гликогена, накопленного в мышцах и печени.

Мы с Диком кормили эвглену, растворяя либо ацетат, либо глюкозу в водной среде, в которой они росли. Затем мы измеряли их уровень поглощения кислорода. К нашему большому удивлению, мы обнаружили, что в клетках, использующих ацетат, потребление кислорода (то есть предполагаемая скорость метаболизма) в четыре раза больше, чем в клетках, потребляющих глюкозу. Тем не менее темпы синтеза клеточных белков, темпы роста и масса клеток были одинаковыми. Когда мы давали ацетат клеткам, адаптированным к глюкозе, их дыхание поначалу не менялось. Однако после адаптации, во время которой мы выявили резкое увеличение числа ферментов, использующих ацетат, «глюкозные» клетки начали использовать большие объемы кислорода. Как в «ацетатных» клетках, так и в клетках, выращенных на глюкозе, которые мы затем промывали для измерения поглощения кислорода в отсутствие субстрата, частота дыхания была одинаковой. Наши результаты показали, что клетки, использующие ацетаты, вырабатывают столько же чистой энергии, как и «глюкозные», хотя и потребляют значительно больше кислорода. Кроме того, они создавали кислотность, которая вскоре убивала их, в то время как клетки, выращенные на глюкозе, продолжали делиться и размножаться, оставаясь здоровыми.

Я не считаю, что эти результаты напрямую применимы к бегунам. Тем не менее они показывают, что потребление кислорода, основной критерий VO₂max, не обязательно служит надежным указанием на устойчивый расход энергии клетками. Есть вероятность, что метаболическая эффективность может быть столь же важной, как и механическая.

Проходит множество этапов метаболизма, прежде чем энергия поглощенной молекулы наконец не преобразовывается в аденозинтрифосфат (АТФ) и креатинфосфат (КФ). АТФ и КФ являются непосредственными источниками энергии, используемой при мышечных сокращениях. На каждом этапе сложного процесса преобразования происходит потеря потенциальной энергии, поэтому при большом количестве метаболических шагов велика вероятность неэффективности клеток. Эта клеточная неэффективность не рассматривалась как потенциально важная переменная в спортивных достижениях. Но если она важна, то мы можем предположить куда большее разнообразие у стайеров по сравнению со спортсменами спринтерской и силовой направленности хотя бы потому, что выносливые спортсмены полагаются на митохондриальное дыхание, в котором бесконечно больше метаболических шагов, влияющих на выступление. Спринтер может бежать от трех до пяти секунд просто на ATФ, который он ранее выработал анаэробным метаболизмом в цитоплазме клеток, а не внутри митохондрий. Дальнейший анаэробный метаболизм от распада гликогена поддерживает его в течение полуминуты или даже дольше. В долгом забеге бегун на дальние дистанции должен непрерывно выполнять высокоэнергетические операции шаг за шагом от желудка (на ультрамарафонских дистанциях) до митохондрий, чтобы вырабатывать АТФ для сокращения мышц от аэробного метаболизма.

Изучать выработку метаболической энергии такого микроорганизма, как эвглена, – не столь легкомысленное занятие, как кажется. Митохондрии, единственные органеллы нашего организма, которые снабжают нас всей нашей аэробной силой и дают нам возможность непрерывно двигаться, эволюционно произошли из бактерий. Мы можем условно называть их и «клеточными органеллами», и «высокоадаптированными бактериями», потому что они используют нас в качестве носителей для проживания и размножения. Митохондрии все еще содержат свою собственную ДНК, которая гораздо более разнообразна, чем наша хромосомная ДНК. Поэтому можно подозревать, что их метаболизм, вырабатывающий АТФ, необходимый нам для сокращения мышц, также является нестабильным. Следовательно, метаболическая эффективность аэробного метаболизма может различаться у разных людей, влияя либо на VO₂max, либо на выходную мощность данного VO₂max. Каждый из нас наделен митохондриями строго по женской линии, через яйцеклетку. Это означает, что если эффективность митохондрий действительно является переменной в аэробной способности и если мы хотим быть чемпионами в беге на дистанцию, то должны внимательно присмотреться к материнской линии, если хотим правильно выбрать наших родителей.

За два года я опубликовал три научные работы о метаболизме эвглены в соавторстве с Диком Куком. Я обманывался, думая, что оставлю в науке более прочный след, чем имя на стене манежа. Мы открыли новый метаболический путь, притом что я никогда не выкладывался по полной, так как постоянно пропадал на беговой дорожке, участвовал в кроссах, да еще и продолжал учиться. Мы приходили в лабораторию каждый день, и это так меня увлекало, что я даже не мог оставаться дома по выходным.

Я сделал устное выступление о своей работе перед общим собранием факультета и магистрантами-зоологами. Когда мы вместе вышли из аудитории, Дик вытащил трубку изо рта и мягким, тихим голосом сказал: «Бен, это лучший семинар, на котором я побывал за долгое время». Очевидно, что это была наглая ложь – в том смысле, что люди, специализирующиеся не на эвгленах, почти наверняка сочли это банальной или непонятной тарабарщиной. Но так как Дик был доволен, я не возражал. Позже он сказал: «Ты заслужил докторскую степень, но я тебе ее не дам. Тебе нужно уехать из Мэна, чтобы набраться опыта».

Как я уже говорил, эвглена может стать полностью независимой от энергии, получаемой из пищи. Достаточно дневного света, чтобы у них появился собственный набор энергетических станций – маленькие зеленые органеллы, называемые хлоропластами, которые напрямую используют энергию солнца. Как и митохондрии, образовавшиеся из бактерий, хлоропласты также имеют древнее происхождение; сотни миллионов лет назад они были получены из свободно живущих микроорганизмов, которые проникли в предков эвглен. Из некоторых таких союзов позже получились растения. Хлоропласты, как и митохондрии в других хозяевах, ставших животными, также частично сохранили собственные ДНК.

Дик побудил меня начать изучение РНК и ДНК у эвглены во время цикла деления клеток, но у нас не было возможности дифференцировать потенциально различные виды ДНК. Во время одной из наших дискуссий по этим вопросам, случившейся в длительной автомобильной поездке на рыбалку на реке Наррагуагус, Дик предложил мне поехать в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе для написания докторской диссертации: «У них там много протозоологов и молекулярных биологов. Тебе стоит изучить экстрахромосомную ДНК. Мы почти ничего об этом не знаем». Ничто мне не казалось более захватывающим.

Накопив кое-какие деньги благодаря работе научным ассистентом, я купил себе первую настоящую машину – белый подержанный «плимут-комет». Захватив с собой лишь чемоданчик с одеждой и бросив на заднее сиденье спальный мешок, я отправился в поездку через всю страну. По ночам я останавливался на пустынной дороге, чтобы поспать, а завтракал в придорожных закусочных. После пересечения границы штата Калифорния я отправился прямо на Малибу-Бич, чтобы заняться серфингом. После полудня я проехал через лес гигантских секвой и в тот же день прогулялся по залам зоологического факультета в кампусе Калифорнийского университета. Там я встретил студента, соседи которого только что переехали и ему нужно было найти новых. В течение недели я встретил Китти Панзареллу, студентку, которая вскоре переехала со мной в ту маленькую квартиру на Гринфилд-авеню и стала впоследствии моей женой.

В том 1966 году выбраться из лесов штата Мэн в Лос-Анджелес стало для меня настоящим событием. Я помню шоссе Санта-Моника с шестью полосами движения в одном направлении и столькими же в другом. Голубая дымка покрывала бесконечные линии плоских домов, окруженных пальмами, и через далекий туман я увидел гигантский лабиринт из металлических труб, цистерн и градирен, исторгающих белый дым. Когда мы ехали через этот пейзаж по автостраде, водитель (знакомый студент магистратуры) включил радио на полную громкость, открыл окно и на всю округу был слышен гипнотический ритм Джима Моррисона из Doors: «Разожги во мне пламя… разожги во мне пламя… подожги весь мир». Выглядело невероятно. Потея и потягивая пиво, мы направлялись в Гриффит-парк, где блаженно улыбались толпы обкуренных длинноволосых и бородатых хиппи в расклешенных штанах. Сюрреалистические, неземные ощущения. Как будто я высадился на Луне.

У меня был отличный научный руководитель, любящая жена и большая научная практика, но несмотря на это за год упорных попыток я мало продвинулся, если вообще продвинулся, в своей диссертации. Я охладевал к ДНК. Я чувствовал себя спринтером, который вдруг понял, что у него нет природной скорости и поэтому он может не надеяться на большой приз независимо от того, сколько труда он вложит в тренировки. Я блуждал все больше и больше, и шансы открыть что-то стоящее уменьшались.

Оставалась лишь одна надежная вещь: тартановая дорожка. Я выходил на нее почти каждый день или вечер на простую пробежку. Я и не помышлял о спорте, хотя у нас была группа любителей бега, этакий неформальный клуб: мы называли себя «термитами». Термиты – образец социальных животных. Они не особенно быстрые, но благодаря упорству и командной работе справляются с толстенными деревьями. Мы, «термиты», бегали небольшими компаниями на дистанции в четверть или половину мили; однажды я принимал участие в университетских соревнованиях по бегу на одну милю. Один из наших ребят говорил о том, что собирается когда-нибудь пробежать марафонскую дистанцию. Я думал, что он псих. Я мог, по крайней мере, потенциально, осмыслить митохондриальную и хлоропластовую ДНК (хотя потрогать их мне не удавалось), но я не мог представить пробежку или тем более спортивный забег на такое большое расстояние.