5
Кросс-кантри в средней школе
Будь хорошим животным, верным своему животному инстинкту.
Д. Г. Лоуренс. Белый павлин
В первую зиму в лесах Мэна моя мать, полутора метров ростом и весом около 45 килограммов, и мой отец, тоже отнюдь не прирожденный лесоруб, работали вместе в команде торцовочной пилой. Снег тогда был глубже, чем мне когда-либо доводилось видеть. Когда дерево падало, ствол зарывался в снег; его приходилось выкапывать вручную, распиливать на куски длиной немногим больше метра каждый и затем волочить по дороге с помощью Сьюзи – упряжной лошади наших соседей. Еще меньше мамуле и папе впоследствии нравилось мастерить воздушных змеев в темной и пыльной маленькой мастерской в городе Уилтон. Вскоре мы с Марианной оказались в интернате для бездомных детей, в то время как наши родители уехали на шесть лет собирать коллекции для музея сначала в Мексику, а затем в Африку, в Анголу.
Лесная глушь, растянувшаяся на три тысячи акров вокруг Гудвилла – так тогда назывался интернат, – была изрезана множеством троп. Все мальчики работали в доме, в амбарах, на полях и в лесах. За эти шесть лет я прошел путь от «боя» – мальчика, моющего посуду и полы, – до повара, уборщика навоза, помощника дояра (два раза в день) и наконец – до верхней позиции – мальчика на побегушках, разносящего почту.
В наших играх в Гудвилле мы жили в собственном маленьком мире индейцев и пионеров-поселенцев. В лесах мы тренировали наши навыки выживания. Некоторые строили незатейливые лачуги, вели обманные маневры и иногда даже убивали и съедали дикобраза или американского зайца-беляка. Я же расчистил участок длиной 800 м на одной из наших лесных троп и бегал там один, свободный как ветер, воображая себя смельчаком-ирокезом в набедренной повязке, сильным и независимым. Это было моей единственной, но достаточной наградой.
Углубляясь в лес, мы исследовали неизвестную нам территорию на краю нашего дикого мира. Вооружившись копьями, сделанными из молодых кленов, мы упражнялись в их метании на дальних полянах. Вскоре тронулся лед на реке Кеннебек, и весеннее солнце согрело желтую спутанную траву. Некоторые ребята из нашей маленькой сплоченной банды валялись голышом на земле на дальней полянке, пытаясь приобрести правильный цвет кожи. Наш мальчишеский дух приходил в восторг от мысли о борьбе с другими конкурирующими шайками, от охоты и доставки еды в наши лесные стоянки.
Мои приятели Филип и Фредди сначала сомневались, можно ли есть обычных голубей, которые населяли сараи вместе с коровами, овцами, лошадьми, свиньями и курами. Но для меня это была главная пища – как и лесные голуби из сосняков Ханхайде. Все-таки питание на природе – еще и приключение, где большую роль играет атмосфера события. Для наших кулинарных приключений мы заимствовали одну из школьных весельных лодок, стоявших на якоре в окруженной садами тихой бухте реки Кеннебек. Как каннибалы из «Робинзона Крузо», мы отчаливали с нашими уже мертвыми пленными, гребя к дальнему песчаному берегу, где нам была известна ровная, поросшая невысокой травой поляна под названием «Пайнс» («Сосны»). Мне нравились эти песчаные отмели вдоль реки, потому что ласточки-береговушки прорыли в них туннели, построили выложенные перьями гнезда из травы и отложили там свои перламутровые яйца. Пара зимородков выкопала здесь собственную нору побольше. Зимородки оставляли перед норой две параллельные бороздки на песке, ковыляя туда-сюда на своих коротких, приземистых лапках, которые нужны были, только чтобы взгромоздиться на корягу, откуда птицы ныряли за мелкими рыбешками.
Трава этой поляны, окруженной соснами и березами, была похожа на растительность прерий. В паре шагов от вершины луга была – и сейчас есть – шероховатая черная полоса в мелком желтом песке. Она вытянулась практически на всю длину стометрового берега. Уголь с древних индейских стоянок! С тех времен, когда уголь осел здесь, прошли целые эпохи. Тогда река, вероятно, была выше, чем сейчас, а потому и оставила эти слои ила. Мэн сначала был частично покрыт ледниками, а затем стал тундрой, населенной карибу и тундровыми куропатками.
Я размышлял об индейских стойбищах, возникших на берегах реки около 10 тысяч лет назад, когда ледники отступали, и искал подсказки, какими они могли бы быть. Среди древесного угля попадались кусочки кости, и однажды среди проступивших из-под песка угольков и трех пламенно-красных камней я даже нашел маленький каменный топор-томагавк из зеленоватого гладко-зернистого камня (технически это кельт).
Маленький, во всех остальных смыслах непримечательный «кельт» плавно сужается от средней части толщиной 3 см до широкой (больше 5 см) рабочей поверхности. Лезвие топора впечатлило меня в основном потому, что тонко отшлифованная кромка имела по крайней мере десять сколов, выбитых примерно в одно время; ни один скол не был затерт. Кто-то, вероятно, умышленно и неоднократно ударил этот ценный предмет о камень, перед тем как бросить его в костер. Может быть так, что две группы соревнующихся охотников встретились здесь на берегу реки и в качестве символического акта после праздника, на котором съели карибу, «похоронили топор», закопав его? Если так, то напоминание об этом пролежало тысячелетия, чтобы показать нам: наша склонность к войне так же сильна, как и стремление к миру.
Река плавно и быстро текла вдоль берега. Вытащив нашу лодку на песок, мы привязывали ее к коряге с помощью буксировочного троса. Затем карабкались на поляну. Наше чувство удаленности от мира, безвременности и независимости было всеобъемлющим, и мы собирались вместе вокруг нашего собственного костра среди полевых камней. Обжаривая куски ощипанного птенца до насыщенно-коричневого цвета на свежесрезанных кленовых палочках, мы, без сомнений, сетовали на строгие ограничения нашего бытия на том берегу реки. Ощущение свободы было лучшей частью ужина.
Весной и ранним летом мы проводили невыносимые часы на четвереньках и коленях, поднимаясь и опускаясь над бесконечными закрепленными за нами рядами овощей, раздирая одеяло сорняков, угрожающих задушить все, что мы посадили. Но сады давали гораздо больше, чем просто еду. На протяжении многих лет в школьных садах вдоль реки находились кремневые ножи и наконечники стрел. Многие из них потом оказывались в стеклянных ящиках на верхнем этаже огромного кирпичного здания школьного музея. Музей Бейтса, как его еще называют, когда-то был великолепен, но затем оказался в запустении и закрылся для широкой публики. Ныне он вновь открыт для посетителей. В те же годы его населяли колонии маленьких коричневых летучих мышей, которые пищали на стенах и оставляли затхлый запах. Это была настоящая сокровищница, и я был одним из немногих, у кого были причины пробираться в музей через разбитое окно в подвале. Там, в темноте, недалеко от чучел белого медведя, карибу и рыси, стояло множество старинных повозок и сельскохозяйственных орудий. Это было достаточно безопасное место для складирования и зимовки моих куколок, которых я выращивал из найденных при прополке сада личинок томатных бражников и прочих насекомых.
В конце лета река, разделявшая школьные сады и наше уединенное укрытие на песчаных берегах, заполнялась бревнами, сплавлявшимися из северных лесов вниз по течению на бумажные фабрики. Каждое из них имело на спиле маркировку, сделанную краской, в знак принадлежности к конкретной компании. В заводях, оцепленных длинными плавучими заграждениями из связанных бревен, расцветали ярко-синие понтедерии. Окуни и щуки прятались в тени кувшинок, бросаясь на металлического воблера и яркую красно-белую блесну, которых мы закидывали удочками подальше и сматывали леску, надеясь на поклев. В бурьяне по лесистым берегам обитали черные кряквы, а маленькие зеленые кваквы строили неряшливые гнезда в густых ивовых зарослях.
В реку впадала речушка Мартин, служившая границей между фермами мальчиков и девочек. Она всегда была прохладной, затененной деревьями, свободной от бревен. В ней хватало заводей для плавания, но наш «официальный» пляж, куда мы ходили под присмотром, был примерно в километре вверх по течению, возле большой ели, которая склонилась далеко над водой с высокого берега. С помощью свисающей с нее длинной веревки голые мальчики прыгали далеко в ручей. Мы всегда купались голышом. Таковы были правила, заведенные после того, как один мальчик утонул, запутавшись плавками о подводную корягу. Нагота была одним из немногих правил, которым мы охотно подчинялись.
Проторенная тропа вдоль берега речки Мартин вела далеко вверх по течению, мимо хижины отшельника к местам ловли форели. Я часто бегал туда по воскресеньям после службы в церкви, чтобы как можно скорее попрактиковаться в плавании. Однажды по дороге я обратил внимание на пчел, летающих туда-сюда около одной из елей. С мистером Графтом, учителем, который тоже любил пчел, мы срубили дерево и посадили пчел в улей. Это приключение питало куда дольше, чем сам мед. В другой раз в поисках пчел на деревьях я увидел крошечную сову размером не больше кофейной кружки. Желтые глаза мохноногого сыча удивленно смотрели на меня, пока я озирался в восхищении. Мне нужно было это создание. Я жаждал его. Поэтому я поковырялся в глине на берегу ручья и с помощью рогатки – моего самого ценного имущества со времен Ханхайде – запустил в птицу глиняный шарик, оглушив ее. Она очнулась вскоре после того, как уже была в моих руках. Я никак не мог наиграться с маленькой совой и поместил ее в клетку в потайном месте на ели в лесу. Я полагал, что у птицы будет там дом и я смогу часто ее видеть. Но спустя несколько дней я хорошо изучил сову и отпустил ее свободно жить в лесу.
Мне нравились старые сахарные клены в лесу за коттеджем Гилфорд, у дороги дяди Эда. В мае сквозь влажный покров кленового опада на земле пробились острые, в коричневую крапинку, листья американского кандыка, а вслед за ними – и ярко-желтые склоненные цветы. Здесь цвели голубые и желтые фиалки, фиолетовые и белые триллиумы, а также росли дицентры клобучковые. Однажды, когда я упражнялся в лазании по канату, закрепленному на одном из этих деревьев, послышался слабый, притупленный звук молоточка среди привычного пронзительного щебетания только что прилетевших с юга миртовых и дроздовых певунов. Я отследил стук – он доносился с соседнего клена; на земле под ним я заметил россыпь гнилой древесной трухи. Посмотрев наверх, я увидел красногрудого поползня, вылетевшего из маленького круглого дупла в мертвой ветви дерева на высоте примерно 15 м. Поползень перелетел на другую ветку, потряс головой, выплюнул кучку деревянных опилок, затем вернулся в дупло и вновь принялся долбить. Он построил гнездо из тонких полосок кедровой и березовой коры, а четыре свежеснесенных яйца были равномерно покрыты бледно-лиловыми пятнами с оттенком коричневого. Я еще не сталкивался с правилом «не трогай, не лови, не ешь, не убивай», превращающим природу в какой-то замороженный музейный экспонат. Природа по-настоящему впечатляет и захватывает благодаря активному участию в ее жизни, выходящему за рамки простого лицезрения.
Поиск птичьих гнезд весной стал моей страстью. Благодаря ей я внимательно наблюдал за птицами, изучал и подмечал их особые привычки и требования к среде обитания, может быть, даже полюбил их. Эту любовь безопаснее не обнаруживать. Я скрывал свои интересы насколько мог, хотя некоторые дети, возможно, что-то подозревали, когда в вечерние часы, отведенные на занятия и чтение Библии, я часто вместо этого рисовал птиц.
В конце концов я сбежал из школы вместе с Филипом и Фредди. Мы прошли 80 км за один день и одну ночь, пока не проголодались и не устали настолько, что стали легкой добычей. Хозяйка заставила меня отрабатывать: пришлось вымыть все стены и потолки в доме, а затем покрасить многие из них. У меня почти не было свободного времени, даже в субботу, чтобы подзаработать на одежду и зубную пасту. Почти в это же время мы стали тайком выбираться из интерната по ночам, ускользая от бдительных глаз и ушей миссис Лизотт, нашей сверхстрогой хозяйки. Мы оставляли под одеялами смятую одежду, изображающую спящие тела, затем на цыпочках спускались вниз по лестнице из спальни – но только заслышав громкий храп хозяйки.
При свете луны мы пробирались в конюшни, где днем Филип занимался лошадьми. Он знал, что делать. Мы седлали лошадей и пускались галопом по полям, однажды даже перейдя мост через ручей Мартин – прямо к фермам девочек, возможно, в надежде встретиться с какими-нибудь ночными странницами.
Зимними же ночами мы катались на лыжах, часто на старом поле для гольфа, заросшем мелколесьем, практикуясь в спуске и прыжках на специально насыпанном заранее снежном бугре. Мы также совершали ночные экскурсии в лес на лыжах или снегоступах. Это было строго запрещено, а потому становилось захватывающим приключением.
Сразу после весны зима была моим любимым временем года. Не нужно было утомительно долго ползать по земле, дергая сорняки под палящим солнцем. Вместо этого мы работали в лесу, рубили деревья. Мы трудились вместе, в командах. Мы разводили костры из хвороста, а девочки иногда пекли печенье и пончики и приносили горячий шоколад.
По ночам, когда я лежал без сна на кровати, я слышал, как на реке трещит лед. Это был мощный звук, словно сочетание грома и ружейных выстрелов, и в холодные ясные ночи этот звук разносился на огромные расстояния. Напротив, тишина мягко падающего снега мирно убаюкивала. Однажды в метель я близко подобрался к стае белокрылых клёстов. Пурпурные самцы на заснеженных ветвях пихты красиво контрастировали с зеленовато-желтыми самками.
Когда Филип, Фредди и я отправлялись гулять, мы в основном брели к нашему лесному лагерю в местности под названием «Кендалл-Аннекс». Это была подаренная школе заброшенная ферма (позднее ее продали под строительство огромного бумажного завода с металлическими трубами, видными за несколько километров). Тогда эта земля была покрыта лесами и зарастающими полями, и это был край света – каким мы его знали. В конце концов мы решили раздвинуть границы, попытав счастья в ходе вышеупомянутого побега. Первые два дня мы даже не покидали территории школы. Начались дожди, приведшие к паводкам, и наст на глубоком снегу в том апреле растаял, что сделало леса практически непроходимыми. Река Мартин разлилась, и мы не смогли попасть в Кендалл-Аннекс, так что пришлось вернуться, пройдя вдоль берега реки, и провести два дня под перевернутой гребной лодкой за домом президента Гаррисона. Между тем полиция штата бесплодно вела поиски где-то вдалеке.
С наступлением темноты, когда дожди прекратились, мы перешли мост и затем отправились ночью в свое долгое путешествие. Меня воодушевлял лай собак, доносившийся с одиноких ферм, мимо которых мы проходили, и уханье пестрых неясытей на болотах. Однажды я нашел гнездо неясыти на мертвой верхушке большого липового дерева и несколько раз возвращался туда, чтобы смотреть и слушать восхитительный вечерний птичий концерт. В колледже на уроках английского я написал об этом опыте одну из многочисленных обязательных работ. Обычно мы писали о стихах, например о том, как «красиво» дерево, потому что «у него птичье гнездо в прическе». Я никогда не видел, не слышал и не чувствовал ничего из того, о чем читал в этих стихотворениях, а потому обычно получал трояки и был благодарен за это. Я даже сопротивлялся соблазну писать ручкой, а не карандашом, потому что не хотел строить из себя невесть что. В тот раз впервые тема, о которой я написал – совиное гнездо, – показалась мне правильной, но учитель сказал, что это написано «не в моем стиле» и «очевидно» слишком хорошо – что, по его мнению, было доказательством того, что я списал.
Бег – это совсем по-другому. Не имеет значения, кто что может подумать. Должное получает тот, кто этого заслуживает.
У нас было мало официальных занятий атлетикой, но мистер Муди, наш учитель в восьмом классе, устроил яму для прыжков в длину рядом с кирпичным зданием начальной школы и поощрял тренировки и соревнования. Мне нравился быстрый разбег, толчок с края ямы. Как будто пролетая по воздуху, я приземлялся на мягкий песок, отмечал место и измерял расстояние.
Скорость бега была основой для импульса и расстояния прыжка. Как сказал нам мистер Муди, бег – это больше чем просто возможность прыгать в длину и оставлять след на песке. Конфедерация ирокезов, состоявшая из шести племен, которые господствовали в штате Нью-Йорк, была сильна благодаря скорости своих бегунов, которые быстро доставляли послания на 400-километровые расстояния по дикой местности. Эстафеты бегунов покрывали эту дистанцию за три дня, и такая скорость коммуникаций обеспечивала благоденствие конфедерации. Ирокезы устраивали соревнования, как и манданы из Северной Дакоты и многие другие культуры – от греков до инков. Манданы для этого расчистили участок длиной около 5 км в форме гигантской подковы, а победители получали расписанное красной краской перо как символ победы, который к тому же можно было обменять на товары.
Мистер Муди сумел перенаправить наши деструктивные порывы в стремление к атлетическому самосовершенствованию. Мисс Данхэм, одна из учителей, воодушевила нас еще сильнее. Она рассказала про индейцев, которые загоняли оленя, неутомимо преследуя его. Олени, которых я видел, передвигались по лесу стремительными и длинными прыжками и скачками. Они, казалось, идеально приспособлены для бега, я не мог себе представить их даже слегка уставшими. Как вообще человек может догнать оленя? Этого учительница нам не сказала, но упомянула о Роджере Баннистере, который три или четыре года тому назад пробежал милю (1609 м) за 4 минуты, хотя считалось, что это физически невозможно.
Мы не утолили нашу жажду реальными битвами и настоящей охотой, но в конце концов нашли выход в легкоатлетических кроссах (соревнованиях в беге по пересеченной местности, или кросс-кантри). Боб Колби, учитель английского языка в старшей школе и тренер по лыжному спорту, на утреннем собрании в начале осени объявил, что все мальчики, желающие бегать по пересеченной местности, должны встретиться у него дома после школы. Осень – время для кросс-кантри, и в Гудвилле, где во всей старшей школе училось меньше сотни детей, это был основной, наряду с бейсболом, вид спорта.
Олень
«Кросс-кантри – это командный спорт, – начал мистер Колби после того, как мы собрались, – где побеждает команда с наименьшим количеством очков. Первый получает одно очко, второй – два, двадцатый – двадцать, и так далее. Очки набирают пять человек. Допустим, есть команда, в которой набирают очки пять человек. Она зарабатывает один плюс два плюс три плюс четыре плюс пять – в сумме 15 очков. Это отличный результат. Те бегуны, которые не зарабатывают очки, все равно могут помочь команде победить, обойдя других, так что их очки будут выше. Есть вопросы?»
Правила были простыми и ясными. Чем лучше кто-то в команде, тем лучше для всех. Мне понравилась идея индивидуальной инициативы, которая помогла бы нашей команде «гончих». Это был мой шанс присоединиться к бегунам – но возьмут ли меня? Насколько я помню, я был не слишком уверен. На это место претендовал Джерри, который уже достаточно возмужал, чтобы бриться, и еще около двадцати подающих надежды кандидатов. В свои 19 я был самым маленьким, наименее развитым из всех, с немногочисленными признаками взросления в виде прыщей на персикового цвета лице. Хуже того, меня называли «Чадо Природы» из-за моей любви к жукам и птицам. Один парень, Джагхед, был на голову выше меня – худой и сухой, с длинными темными прилизанными волосами, покрытыми жирным лаком Vitalis. «Вы когда-нибудь замечали, – спросил он мистера Колби, – что интеллектуалы не развиты физически?» Я вовсе не претендовал на звание интеллектуала. Тем не менее в основе вопроса лежало раздражавшее меня предположение, что физическое совершенство исключает умственную деятельность и, возможно, даже любовь к жукам и птицам. Это было слишком похоже на другие натужные стереотипы. «Нет, – ответил мистер Колби, – никогда не замечал».
Наши образовательные программы включают физкультуру, предполагающую связь разума и тела. Платон, участвовавший в Истмийских играх в качестве борца, а также Сократ, который, как говорят, поддерживал хорошую форму, тренируясь в гимнасии, подчеркивали важность физической подготовки в качественном образовании. Некоторые из диалогов Платона, как я позднее узнал, проходили буквально в гимнасии, то есть в спортзале. Индейские и греческие идеалы, которые мы переняли, провозглашают всестороннее развитие личности.
«Мы потренируемся две недели, а потом проведем испытания на время, чтобы посмотреть, кто станет лучшим. Первые семеро войдут в команду, которая будет ездить на выезды», – продолжил мистер Колби.
«Выезды, – говорил он дальше, – это когда мы отправляемся на соревнования в другие школы». Самым дальним выездом должно быть путешествие на Вайнелхэвен – остров у побережья штата Мэн. Туда надо было плыть на пароме – не считая долгой поездки на машине. Я больше чем когда-либо хотел войти в команду. Но удастся ли мне опередить этих бестий, чтобы добиться своего?
Нам выдали форму и прочее снаряжение. Каждый получил по паре белых хлопковых носков, «ракушку» для защиты паха и пару узких черных матерчатых кед с тонкой, твердой резиновой подошвой. Беговая форма состояла из черных шорт и оранжевой футболки с эмблемой школы Гудвилл. Мы встречались на лужайке за пределами школы позади Эверилл-Хай. Тренировки проходили каждый день ровно в три часа дня. Мы строились на траве, и тренер Колби начинал с привычных прыжков со взмахами руками и ногами. Потом мы опускались на руки и в унисон отжимались от земли.
У племени пенобскотов в штате Мэн в каждом роду были юноши, назначенные бегунами для охоты на лосей и оленей. Они были специально отобраны из-за их быстроногости, и быть одним из них считалось честью. Им нужно было соблюдать особую «чистоту». За ними следили старики, чтобы они не занимались сексом, не спали, расставив ноги, и не жевали еловую жвачку. Эти нарушения, как считалось, могли нарушить их дыхание и вызвать шорох яичек во время бега – что может предупредить оленя. Изменить лишь несколько пунктов – и мы, учащиеся Гудвилла, выглядели как эти «чистые» индейцы. Нас также кормили мифами, которые с более рациональной и беспристрастной точки зрения, возможно, были не менее абсурдными. Например, я так и не понял, зачем мы все должны были носить «ракушки». Но я никогда даже не подумал выходить без нее.
Одинаковая форма, прыжки «ноги вместе – ноги врозь» и отжимания в унисон не делали нас командой. Для этого нужна гордость, а гордость порождается чувством исключительности. После разминки начиналась настоящая тренировка. Нас отправляли бежать вверх по Грин-роуд, сворачивать налево на самом верху и спускаться по дороге дяди Эда, затем бежать вниз мимо коттеджей и финишировать перед Эверилл-Хай. Это также был наш домашний маршрут на соревнованиях. Вся дистанция занимала три мили и почти вся проходила по грунтовой дороге. «Строимся… На старт, внимание, марш!»
Мы уносились, Джагхед и Джерри галопировали впереди. Все старались держаться поближе к остальным. К тому времени, когда мы наконец возвращались к зданию школы, казалось, что проходила вечность, но я был рад, что не отставал. В некоторые недели мы, наверное, пробегали миль по пятнадцать. Стабильно отстающие вскоре сдавали свою форму. Мы превращались в команду.
Наш первый забег в следующем – моем выпускном – году был домашним. Я тогда встречался с девушкой, а это обычно значило, что у меня были «бабочки в животе», когда мне доводилось встречать объект моей привязанности. Я очень надеялся увидеть ее на финише. Представляя ее там, я считал дни до полудня пятницы – времени нашего первого большого старта.
Я помню напряжение перед кроссом и последовавшую затем однообразную, мучительную борьбу, длившуюся примерно 18–20 минут (которые казались бесконечными), когда я напрягал каждый нерв и мускул, ни разу не оглянувшись назад. Мне очень хотелось, чтобы это все закончилось. Все это время я воображал, как хорошо было бы наконец остановиться и увидеть лицо моей девушки. Перейдя через маленький бетонный мостик среди сосен, я увидел финишную черту, у которой собралось несколько зрителей. Я бросился к ней и чуть не упал в обморок от экстаза. Я был первым. Как обычно бывает в подобных ситуациях, боль вскоре забылась. А радость осталась.
Мой неожиданный финиш казался везением, но потом это случилось еще четыре раза подряд. После этого меня перестали насмешливо называть «Чадо Природы». Вместо этого я стал «зверем», таким же, конечно, как мы все. Однако это звучало гораздо лучше. Я бы даже сказал, звучало очень здорово.
Каждое утро перед занятиями все ученики и учителя собирались в школьном зале. Мы все держали правую руку на сердце и торжественно хором пели Клятву верности флагу США, а затем патриотическую песню о рвущихся в воздухе бомбах, от которой я весь сжимался. После поклонов и бормотания стандартных фраз мы поднимали головы и слушали объявления. Однажды утром после нашего пятого соревнования директор Келли объявил собравшейся толпе, что команда Гудвилла выиграла все забеги и что я заслужил отличие, став первым школьным «асом» – пятикратным победителем. Я не считал себя лучшим бегуном. Я просто больше старался и тщательнее относился к питанию.
Вообще я никогда не был разборчив в еде, что иногда бывало темой для шуток. Однако, будучи активным животным, я знал, что правильное питание необходимо мне для того, чтобы бегать. Мои десны сильно кровоточили – признак цинги, недостатка витамина C. Это меня сильно беспокоило. В письме мамочке и папе в Африку от 3 июля 1958 года я сообщал: «Мой тренер считает, что осенью этого года я смогу стать чемпионом штата… Завтра мне идти к дантисту, снова. Он сказал, что ему придется вырвать пару задних зубов – очень плохо. Я не думаю, что это потому, что я недостаточно чищу зубы, – я делаю это достаточно регулярно. Должно быть, это из-за питания – оно недостаточно хорошее. У многих других детей те же проблемы. Бесполезно плакать из-за выпавших зубов». 3 февраля 1959-го я написал: «У меня сейчас нарыв – у нас эпидемия. Это сбивает с толку и даже немного пугает. Вчера в церкви Марианну дважды стошнило и одна из девочек просто упала в обморок… Кроме меня еще у многих есть нарывы. Все это выводит меня из себя, потому что я думаю, что многого из этого можно было бы избежать, если бы нас более сбалансированно кормили. По крайней мере, я думаю, что это привело бы к большей устойчивости к болезни».
Я делал все возможное, чтобы обеспечить себе полноценное питание. При случае весной мы ловили в амбарах голубей и потом жарили на другом берегу реки, а однажды я украл консервированный фруктовый коктейль, предназначенный нашей хозяйке. Во время работы в амбарах я часто залезал в контейнеры и ел зерновую смесь для коров, считая, что их корм – нерафинированный и питательный.
Мой аппетит вырос еще сильнее, когда я стал выполнять обязанности почтальона. Работа заключалась в том, что после утреннего завтрака надо было забирать кожаный мешок с исходящей почтой в административном здании в Прескотте, везти его на велосипеде до почтового отделения в Хинкли, а оттуда увозить утреннюю входящую почту. После школы процедуру нужно было повторить. Я оставлял велосипед в Прескотте и пускался бегом.
Почтовым отделением, занимавшим одну комнатку, заведовал Гордон Гулд, приземистый, покрытый боевыми шрамами ирландский громила. Ему импонировало прозвище Лефти («Левша»). Для меня он был и навсегда останется Лефти, хотя я и не видел никогда, как он проводил этот свой левый крюк, которым, по его словам, славился, когда стремился в чемпионы мира во втором полусреднем весе – пока его не подстрелили на войне. «Меня никогда не вырубали», – сказал он мне. Он также говорил, что «пробегал по пять миль каждый день, и мог отжаться двести раз в мгновение ока».
Лефти некогда был питомцем Гудвилла, и мне было комфортно с ним, потому что он знал многое и о нашей жизни, и о внешнем мире. Он служил в роте A, подразделении 504, в 82-й воздушно-десантной дивизии во время Второй мировой войны, откуда вернулся домой инвалидом, а потом заведовал почтой. Обычно он был единственным человеком, которого я видел в отделении каждое утро до школы и каждый полдень после. Чем быстрее я бежал, тем дольше потом мог задержаться и послушать про его приключения.
За время моей двухлетней работы почтальоном я посвятил Лефти сотни часов. В восхищении я стоял перед его маленьким зарешеченным окошком, пока он рассказывал о своем военном опыте в Анцио, Северной Африке, на Сицилии, в Бельгии и в Германии. Я почти что чувствовал запах пороха, слышал гром, видел трассирующие пули, когда Лефти описывал подвиги, совершенные в компании с Эдом «Арабом» Адамсом («Адамчиком») и Ти Джеем Маккарти. Бусины пота иногда проступали на его широком лбу, а его серо-голубые глаза глубоко заглядывали в мои, пока он давал волю своим ярким воспоминаниям.
«Однажды, когда мы вели огонь по немцам на склоне холма напротив нас, один их пулеметчик не скрывал своей позиции. Когда мы мазали, он поднимал “панталоны Мэгги”, такой маленький белый флажок. Когда пришло время наконец-то наступать, мы обошли его стороной. А как-то раз ночью заявилась парочка немцев. Они каким-то образом пробрались через наши посты и устроили нам сюрприз: держа нас на прицеле пистолета-пулемета, требовали сигареты, садились и курили, говорили с нами, а потом вернулись обратно к своим. Другой ночью я проверял наши пулеметные точки и обнаружил, что с одной пропало оружие. “Что случилось?” – спросил я расчет. Один сказал: “Ну, один из парней каждую ночь таскает нам кофе из тыла и в качестве позывного говорит: “Не стреляйте – кофе идет”. Этой ночью было то же самое, только оказалось, что это сказали фрицы. Затем они заявили: “Нам просто нужно ваше оружие. Вы можете остаться. Объясните это своим офицерам”».
«Был у меня там товарищ по имени Хайдельбринк, говоривший по-немецки. Он учился там в школе и знал их повадки. Он стал совершать вылазки за линию фронта. Однажды он вернулся в форме немецкого майора и привел целую толпу пленных. Приказал им построиться в очередь и маршировать. Так они и сделали. Они же не могли не подчиниться приказу».
«Мы пели “О Сюзанна”. Затем однажды ночью один из них приходит с поднятыми руками и говорит: “Я не сдаюсь – я просто люблю петь и хочу петь с вами, ребята”. У него был такой глубокий баритон».
Конечно, обычно все было не так. Офицеры с обеих сторон вынуждали их шевелиться, чтобы они оставались врагами.
Я не слышал обо всех боях, но о захватывающих событиях последнего Лефти мне рассказал.
«Я видел, как летят трассеры, потом фрицы достали меня – вижу, рядом лежит бедренная кость. И вдруг понимаю, что она моя собственная. Я разозлился и бросил ее в них. Затем я потерял сознание. Они одолели нас. Оказалось, потом меня вытащили дети».
Это случилось ближе к концу войны, и его поместили в бельгийский госпиталь. «Немецкий врач сказал мне, что, когда война закончится и ваши армейские врачи доберутся до вас, они скажут вам, что ногу нужно ампутировать. “Это самое простое, что можно сделать. Откажитесь. Вашу ногу можно спасти”. И вот как все вышло. Когда меня отправили в ветеранский госпиталь, первое, что они сказали мне, было: “Нам придется отрезать тебе ногу”. Я ответил: “Нет”. Они сказали: “Если этого не сделать, ты умрешь”. “Ну, значит, умру” – так я им и заявил».
Лефти тогда не умер, но и бегать уже больше не мог.
Лефти был мне отличным другом. Он вдохновлял меня, и если я и бегал, чтобы кому-то угодить и заставить гордиться мной в Гудвилле, то только ради него и тренера Боба Колби.
Нашим тотемом в Гудвилле был бобр. «Бобр, – говорили нам, – работает, когда он работает, играет, когда играет. Он силен, действуя в одиночку, но в то же время трудится на благо общества». Бобр сам валит деревья, но его плотины и хатки строятся сообща всем семейством. Усилия одного поколения бобров способствуют благополучию будущих поколений. Это была не просто школьная пропаганда. Это идеалы, которые воплощают в себе то, что делает нас людьми. Мы тоже общественные животные, и эту социальность мы получили от наших обезьяноподобных предков миллионы лет назад, как и бобры, и муравьи, и шимпанзе, и пчелы. Как и другие животные, мы играем с тем, что имеет значение для нашего выживания, и социальные игры способствуют социальной сплоченности. Наши школьные спортивные команды дали нам ощущение принадлежности, групповой идентичности. Банды, сражающиеся друг с другом на ножах и пистолетах – некоторые из моих знакомых мальчиков происходили из таких, – делают то же самое, но дорогой ценой. Если мы не находим союзников в одной ситуации, мы найдем их в другой. Но есть обязательное условие: для создания альянсов нам нужны прежде всего достойные противники. Без противников нет нужды в союзниках.
Однажды утром на почте Лефти кое-что мне показал. Своими короткими пальцами он ткнул в один из заголовков нашей газеты Waterville Sentinel, посвященный Берту Хоукинсу, непобедимому бегуну кросс-кантри из Уотервиль-Хай. Он устанавливал рекорды дистанции на каждом кроссе, в котором участвовал. Хоукинс немедленно замаячил перед глазами, почти угрожающе, вытесняя все остальное из жизни.
Нет лучшего способа заставить человека почувствовать себя маленьким, чем показать ему кого-то большого. Поэтому многие пытаются охаивать более способных, чем они сами. В беге ты не можешь обмануть себя и кого-либо еще. Ты должен противостоять фактам; я знал, что Хоукинс может обогнать Бога.
Встреча с Хоукинсом была неизбежна, ведь Уотервиль был всего в нескольких милях вниз по реке Кеннебек. Высшая школа Уотервиля относилась к классу L («большая»), в то время как мы были S («малая»). Тем не менее тренер Колби пригласил их выступить против нас, и они пришли. Я не встречал «Уотервильских воинов» ранее и впервые увидел их, когда они вышли из раздевалки на смотр перед школой Эверилл-Хай. Мы не считались фаворитами. Я тоже знал, что через несколько минут меня разоблачат: я вовсе не отличный бегун. Я просто больше старался.
Как и у всех неуверенных в себе детей, большая часть моего существования проходила в колебании на тонком, остром краю, по одну сторону которого лежала самостоятельность, а по другую – угождение всемогущим родителям или авторитетам. Весы были не уравновешены; моя хозяйка с самого начала видела во мне фундаментальные недостатки. Она называла меня маленьким гунном, потому что у меня был необычный акцент и я плохо говорил по-английски. Впоследствии она лишь укреплялась в своем мнении: видя знаки судьбы в каждом невинном акте веселья, любопытства и выживания, она воображала их злыми и чрезвычайными преступлениями. Через несколько лет я почувствовал, что лишился именно тех качеств, которые ценил и к которым стремился. Когда больше нечего было терять, для восстановления гордости мне оставались только бесшабашные поступки и спортивное мастерство. Я попробовал и то и другое. В первом случае из-за возмутительных поступков меня выгнали из школы всего за неделю до того, как я должен был получить аттестат о среднем образовании. Во втором же случае спортивные достижения помогли мне закончить школу. Гонка в соперничестве с Хоукинсом косвенно способствовала второму.
Кто-то показал мне его. Это был тощий ребенок с черными коротко остриженными волосами – он одарил меня слабым подобием улыбки (или это была усмешка?), когда мы выстраивались в линию на старт.
Как обычно, Хоукинс стремительно стартовал и уверенно лидировал. Мы бежали полтора километра в гору по Грин-роуд, по которой я однажды пытался убежать от автомобиля директора Келли, застуканный там во время обеденного перерыва: я тогда поджигал петарду, которую смастерил на уроке химии. Петарда погасла, не успев взорваться, но пошли слухи, что «маленький немецкий мальчик пытался уничтожить мост». К счастью, Лефти только посмеялся над этой чепухой и разговаривал со мной как ни в чем не бывало.
Это была моя домашняя территория. Я знал, что, если бы я удерживал темп до вершины холма, Хоукинс бы почувствовал, что сегодня не его день. Это был мой единственный шанс. Постепенно я настигал его: должно быть, он услышал шаги, потому что он обернулся и посмотрел на меня, и перед тем, как пробежать очередную сотню метров, к моему крайнему изумлению, он остановился, чтобы спокойно отлить у дороги. Как только начинаешь это дело, уже нельзя так просто закончить; нужно дождаться конца. Я воспользовался преимуществом и обошел его, взяв инициативу в свои руки. Передо мной лежала вершина холма, теперь дорога шла только вниз по склону. Я ускорился, развивая свое преимущество. К тому времени, как я пересекал маленький бетонный мост, на котором некогда устроил свой маленький розыгрыш, Хоукинс был все еще позади. Я слышал крики девочек и возглас тренера: «Отлично, Бен!» (так меня звали в средней школе и в колледже). Я собрал свои последние силы и сумел пробежать еще несколько шагов до финиша. Умение бегать может длительное время казаться антилопе не очень важным до того момента, когда наконец ее не начнет преследовать лев. Для меня этот момент оказался очень важным. Мысль управляет материей.
Современная биология доказала наличие некоторой физической связи разума и тела и обнаружила механизмы, которые раньше казались научной фантастикой. Разум служит посредником между сенсорным входом и физиологическим выходом. Кто бы мог подумать, что в зависимости от режима дня и ночи или даже от одной вспышки света в точности в нужное время куколка мотылька «решает», оставаться ли ей в оцепенении месяцами или превращаться в летающую взрослую особь? Кто бы мог подумать, что самец воробья при увеличении продолжительности дня получает выброс тестостерона в кровь, запускающий каскад физиологических изменений, которые повлияют на его поведение и заставят сменить желто-коричневые перья на более яркие? Кто бы мог подумать, что голубка переживает глубокие физиологические перемены, связанные с расширением яичников, вынашиванием и откладкой яиц, стоит лишь увидеть несколько веточек и самца-ухажера? Во всех трех случаях сенсорные стимулы возбуждают или активируют мозг, а мозг в свою очередь порождает фонтан гормонов, которые затем воздействуют на организм. Мы, люди, обладаем той же связью разума с гормонами, к тому же дополнительно одарены сознанием, которое порой может возбуждать наш мозг при совсем небольшом раздражении со стороны сенсорного входа; мы можем усилить поток входящих данных с помощью объективов нашего разума. Но есть пределы. Мы не можем вылечить рак хорошими мыслями, тем не менее хорошие мысли могут заставить нас почувствовать себя лучше и работать более эффективно. Они также могут помочь нам достичь того, что раньше казалось невозможным.
Школьные кроссы стали для меня ступенькой на пути к соревнованиям по бегу. Я почувствовал вкус погони и начал меняться. Бегая по пересеченной местности, мы научились концентрировать свою энергию, направлять все до единого усилия на решение одной конкретной задачи хотя бы на короткое время. Но мы упорно трудились для достижения четко поставленной цели не только во время самой гонки, но и в ходе длительной подготовки к ней. Оказалось, что у этого есть еще один плюс.
Возможность поступить в колледж поначалу казалась мне слишком далекой, чтобы вообще об этом задумываться. У нас не было занятий ни по одной из областей биологии, и я плохо учился латыни, которая, по словам отца, была языком биологии. Как я могу надеяться на какое-то развитие в области, на языке которой я даже не говорю? Химия? Вместо лабораторных работ мы иногда делали петарды – когда за нами не присматривали. На физике мы только вслух читали книгу. Я мало что почерпнул из учебников и вместо этого черпал из самой жизни знания о вещах, до которых я мог дотронуться и которые для меня что-то значили. Моя голова была забита тем, что считалось (и, возможно, до сих пор считается) в определенных кругах заумным и, возможно, никому не нужным знанием почти обо всем, что летало, ползало или плавало. На меня также повлияли не очень-то научные истории о приключениях исследователей Африки. И у меня совершенно не было денег. Несколько раз по субботам после обеда я нанимался на работу в амбарах за доллар в день. Этого хватало, чтобы купить поношенную одежду и некоторые предметы первой необходимости. Чего еще я мог хотеть? Тем не менее уже перед самым выпуском из школы я все-таки решил поступать в колледж, потому что мистер Келли, наш директор, сказал мне: «Бен, в Мэнском университете отличная команда по кросс-кантри». Я сразу понял, что мне нужно продолжать образование.
