4

Назад, в начало

Всякая разлука дает предвкушение смерти и всякое ожидание – предвкушение воскрешения из мертвых.

Артур Шопенгауэр, немецкий философ

Вот как взрослый человек может тратить деньги и драгоценное время, чтобы загонять себя до полусмерти вдоль озера Мичиган в Чикаго? Сотни раз спрашивая себя об этом до забега, я задумался и во время гонки. Я пытался найти рациональный ответ. Теперь, оглядываясь назад, я знаю: отчасти дело в том, что мне просто нравится бегать. Возможно, эта любовь захватила меня еще в детстве, когда я бегал по песчаной лесной дороге, гоняясь за ярко-зелеными с металлическим отливом жуками-скакунами. Я многим обязан той тихой загородной жизни, в которой лес был моим детским манежем. Поэтому я должен взять вас с собой туда, обратно в мой лес.

Я помню свой приезд в то особое для меня место. Прилетев из Бостона на рассвете, я еще час или около того еду на автобусе в Триттау по равнинной сельской округе Северной Германии. Впервые я возвращаюсь сюда, чтобы увидеть мир, который на долгие годы стал (или остался) в моей памяти призрачной сказочной страной. Но Триттау существует – я вижу название на дорожном указателе, затем – несколько магазинов, липовые деревья, соломенные крыши, дома из ярко-красного кирпича, опрятные пшеничные поля. Проезжая вниз по небольшому холму, я узнаю изгиб дороги.

Автобус останавливается. Я в Триттау. Я стою, потрясенный, и пытаюсь сориентироваться. На углу, сразу через улицу от автобусной остановки, – китайский ресторан. Он стоит на месте начальной школы, в которой я учился. Помню ее сумрачные голые кабинеты и большой серый двор. Однажды мальчика, сидевшего на скамье рядом со мной, вызвали перед всем классом. Он вытянул руку, а учитель колотил по ней указкой. Мальчик не проронил ни звука.

Гостиница, которая стояла рядом со школой, все-таки сохранилась. Посетители за столиками уже в полдень заказывают пиво. Ряд каштановых деревьев вдоль ближайшей каменной стены тоже кажется мне знакомым. Я представляю тонкого, щуплого ребенка, который с 5 до 10 лет жил с семьей в однокомнатной лачуге прямо на краю леса. Обычный мальчик, такой же, как и все остальные. Каждый день он с сестрой Марианной, младше его на год, проходил или пробегал мимо этих деревьев, завершая утреннее двухмильное путешествие через лес в город. Однажды он с отцом отправился отсюда на поезде в ближайший город Гамбург. Всюду, куда ни упадет взгляд, – разбомбленные руины. Никакой зелени. Он слышал о людях, которые после бомбардировок и огненных смерчей были на годы заперты под землей, в кладовой, в которой не было ничего, кроме мешков муки. Умирая один за другим, они хоронили своих покойников в этой муке, чтобы подавить запах разложения плоти. Он слышал пугающий рев самолетов. С тех пор он считал города мишенями, которые нужно избегать всеми средствами. Он любил лес. Был ли этот ребенок действительно мной? Если да, то я бы помнил эти леса. Они не должны были измениться.

Лес тогда назывался Ханхайде (буквально «Петушиная пустошь»), хотя позже сменил название на Швармарнер-Швайц и превратился в природный заповедник. Я охотно навещу свои старые пристанища, но сначала прогуливаюсь по некогда мощенной, а ныне асфальтированной улице в поисках еды. Я усаживаюсь за свободный столик во дворе гостиницы, заказываю пиво, шницель и картофель фри у хлопочущей официантки. Я пытаюсь вспомнить, как выглядит лес, как он пахнет, звучит и ощущается.

Где тот крохотный домик, затерянный глубоко в лесу, где мы жили так много лет, когда я был спутником ворон и коллекционером жужелиц, которых я звал Lauf – то есть «бегающими» жуками? Память возвращается фрагментами. Как отрывочные ноты давно выученной песни, они мерцают, а потом затухают. Каждый кусочек воспоминаний ведет к следующей строфе.

Я беру свой рюкзак и иду по почти уже знакомому пути вдоль каменной стены с каштановыми деревьями. Меньше чем через 100 м я оказываюсь у старой мельницы из красного кирпича и аллеи липовых деревьев вдоль пруда. Эту мельницу некогда приводила в действие вода из пруда с помощью огромного деревянного колеса. Тут мы продавали собранные в лесу буковые орешки, из которых давили масло для маргарина.

Я удивлен, что старая кирпичная мельница все еще цела и, завороженный, в подробностях вспоминаю лысух и серых зеленоногих скрытных камышниц, которые гнездились в густых зарослях тростника и ивняка на краю мельничного пруда. Тут слышны были голоса камышовок-барсучков, и в моих азартных исследованиях мне открывалось волшебное разнообразие птичьих гнезд.

Мои шаги ускоряются по мере того, как я продолжаю легкий подъем к Штольценбергам. Когда мне было четыре года, моя семья переехала сюда из-за наступления русских на востоке. Мы чудом добрались невредимыми, пережив ряд самых невероятных и неожиданных приключений, которые на десятилетия вперед отшлифовали и почти определили наши личности.

Как нам тогда повезло! Три месяца мы бежали от русских из-под Гданьска. Мы пережили ночные стремительные сборы, мы ехали в санях, в запряженном двумя лошадьми вагоне, в телеге и в теплушке. Мы побывали в разгромленной и окруженной немецкой танковой части и спаслись в крушении «юнкерса» с одним-единственным пропеллером, который почти уже взлетел, но был подбит. Мы это сделали! Другие беженцы, которые устремились на запад раньше нас, когда путь был легче, уже освоились здесь. Вместо комнаты у Штольценбергов, знакомых моего отца, мы нашли временный приют под навесом на ближайшем коровьем пастбище. Была весна, и близился конец войны. Папа и мамуля исследовали лес и обнаружили брошенную однокомнатную лачугу, которая стала нашим домом до отъезда в Америку, где мы поселились на ветхой ферме в штате Мэн.

В те годы я гулял или трусил мимо дома Штольценбергов по пути в школу и обратно. Заросшее плющом и окруженное старыми вишнями, растущими в неухоженном дворе, это место всегда казалось призрачным и заброшенным. На втором этаже жил мальчик чуть старше меня, который, высовываясь из окна, отдирал кусочки свинца от водосточной трубы. Мы стреляли этими кусочками по птицам из рогаток, сделанных из тщательно отобранных вилообразных веток и выброшенной велосипедной камеры. Фрау фон Гордон, которая, как и мы, была беженкой из Восточной Пруссии, жила в комнате на нижнем этаже. Она курила самосад и горбилась. Три ее сына и муж погибли на войне.

Понятия не имею, кто сейчас живет в этом доме, но меня туда все еще тянет. Он выглядит еще более ветхим, чем я помню, что неудивительно – прошли десятилетия. Я иду по кирпичной дорожке под теми же самыми старыми вишнями и, колеблясь, стучу в большую деревянную заднюю дверь. Ответа нет. Я стучу снова. Слышатся медленные, тяжелые шаги по деревянной лестнице. Пауза. Дверь приоткрылась. Высовывается старуха, безучастно глядя на меня. Я говорю ей по-немецки, что я один из пяти (а в какой-то момент шести) Хайнрихов, которые жили шесть послевоенных лет в одной комнате лачуги в Ханхайде. Она смотрит, молчит и закрывает дверь. Возможно, ее жизнь все еще омрачена опасностью.

Я иду по тропе вдоль старых железнодорожных путей к крошечному зданию вокзала, где останавливался устрашающего вида черный паровоз. Рельс и станции уже нет, вместо них – велосипедная дорожка. Я приходил сюда дважды в день. Как-то даже два раза съездил туда и обратно. Папа продал на дрова несколько сосновых пней, которые он выкопал из земли, и дал мне деньги, чтобы я купил хлеба в деревенской пекарне по пути из школы. Но я вернулся с пустыми руками. Забывчивость не прощалась. Пришлось вернуться, чтобы понять – если у тебя чего-то не хватает в голове, значит, у тебя это должно быть в ногах. Теория хорошая, но от бега я не перестал быть чудаком. Наверное, просто стал лучше бегать.

Моя интуиция говорит, что не обязательно посвящать спорту раннее детство, чтоб сделать успешную карьеру легкоатлета впоследствии. Едва ли есть более впечатляющие бегуны, чем Брюс Бикфорд, который вырос на ферме в Центральном Мэне, не очень-то активно тренируясь посреди фермерской рутины, а затем решил принять участие в кросс-кантри на втором курсе обучения в университете. Тогда он моментально стал бегуном международного класса. Схожим образом Жоан Бенуа Самуэльсон из Фрипорта, штат Мэн, одна из величайших женщин-марафонцев в истории, формально не тренировалась в беге вплоть до средней школы, до своих 16 лет. В то же время Эндрю Сокалексис, знаменитый бегун начала ХХ века, занялся бегом в 10 лет, когда его отец в резервации племени пенобскотов в Олд-Тауне, штат Мэн, соорудил ему возле дома беговую дорожку для тренировки. Возможно, бег, в отличие от силового спорта, предполагает сравнительно небольшую перестройку тела – с учетом генетического «сырья», правильного питания и нескольких простых правил. Вопрос в том, что это за «сырье» и что за правила, играющие роль триггеров?

Я не помню всех этих правил, но помню, как однажды с наступлением темноты возвращался домой и увидел впереди на дороге человека. Я мгновенно в испуге свернул в лес, чтобы сделать большой крюк, потому что еще никогда не встречал никого на «нашей» дороге – она никуда больше не вела. Я опаздывал, потому что шел медленно, откусывая от корки купленного хлеба. Понимая, что это нарушение приличий, ведь мне никогда не разрешалось есть ничего, кроме того, что давали во время приема пищи, я не беспокоился о последствиях того, что я поддался искушению. Именно тогда, с хлебной корочкой во рту, я мечтал о рае, месте, где ты можешь есть что угодно и когда угодно. Я отчетливо помню участок дороги, где я мечтал о жареной курице как о главной райской пище, когда человек на дороге замаячил впереди. В конце концов, однако, этот лес мне запомнился как Эдемский сад из-за населявших его насекомых, растений и животных, которые заняли всю мою голову, так что я изумленно изучал их утонченное и прекрасное существование.

Теперь я спешу на холм мимо дома, где жил лесник Грютцманн. Когда мы с Марианной проходили мимо, он называл нас Гензель и Гретель. Грютцманн много лет разводил гусениц в специальных садках в сарае у своего дома. Папа, чьей страстью было коллекционирование паразитических наездников-ихневмонидов (их обычно называют просто мухами), как-то взял нескольких уже вылупившихся. Его старая коллекция – дело его жизни – была упакована в металлические коробки и запрятана в лесной тайник на родине, в Восточной Пруссии (сейчас это территория Польши), откуда ее спустя десятилетия извлекли невредимой. Позже папа послал Грютцманну несколько образцов американского мха для его коллекции. Лесника мы ценили, потому что у него был дробовик и он брал папу с собой охотиться на птиц. Обычно я шел следом за ними, иногда, будто какой-нибудь ретривер, подбирая подстреленных птиц. Мама затем снимала с птиц шкурку и набивала чучела. Затем папа продавал их Американскому музею естественной истории в Нью-Йорке и другим организациям. Несмотря на то что война закончилась, мир все еще избегал Германии. Не разрешались почтовое сообщение и поездки за границу. Папин друг из Голландии переправлял наш улов за границу. Во время этих прогулок я впервые осознал чудо птичьей красоты, заметное только издали. Летом мы с Грютцманном охотились на гусениц, подкладывая под дерево простыню, а затем колотя по стволу и ловя все, что с него валилось. С деревьев всегда падали удивительные создания, и то, что я узнал в те годы, все еще обогащает мою жизнь.

У Грютцманна была машина. Однажды он медленно ехал по песчаной дороге, ведущей к нашей лачуге, когда мы с Марианной возвращались из школы, и я охотно побежал рядом. Было лето, я, как всегда, босиком, ощущал пальцами ног теплый мягкий песок. Я часто бегал в школу и из нее, хотя частенько останавливался, чтобы понаблюдать за муравьями и дорожными осами или же подождать, пока меня нагонит Марианна. Мне всегда хотелось бежать, и в тот день я соревновался с машиной лесника. Когда мы добрались до поворота на дороге, откуда незаметная тропка вела через лес к нашей лачуге, я еще был рядом с Грютцманном. Он остановил машину, вышел и как будто с удивлением отметил мои способности к бегу.

Воспоминания возвращаются. Глядя вниз, я почти что ожидаю увидеть босые маленькие ножки. Но уже не конец 1940-х. На мне грязные кроссовки Nike Mariah с темно-синей отделкой, которые были на мне во время 100-километрового забега в Чикаго. На каждом – по три прорезанных бритвой отверстия, которые я сделал для дополнительной вентиляции и уменьшения веса. Сбоку выцветшими чернилами записаны результаты моих лучших гонок. Эти цифры – важные вехи моей жизни, и я внезапно вижу, как прошлое и настоящее сливаются и связываются.

Движение – это жизнь. Тогда я двигался, потому что хотел попасть из одного места в другое. С помощью ног. Так же ведут себя другие существа. Мои любимые создания – жужелицы, или жуки-бегуны, быстро бегали красивым, ладным шагом, как-то умудряясь точно координировать работу своих шести лапок. Большинство жужелиц – ночные хищники. Однако красиво переливающиеся Cicindelinae, или жуки-скакуны, активны и утром. Им нужен солнечный свет.

Я встречал их весной на той же песчаной дороге. Их было множество. Стоило приблизиться к какому-нибудь жуку, он так ускорялся, что его тонкие ножки словно размывались в движении. Если я подбирался еще ближе, он поднимался в воздух, улетая прочь над песчаной дорогой. Я часто ускорялся, пытаясь обогнать бегущего жука, похожего на ярко-зеленый драгоценный камень. Жуки летали быстрее, чем я бегал, и приземлялись далеко впереди меня. Я мог наверстать упущенное и начать погоню снова, но не смог бы поймать ни одного в теплый и солнечный день. В пасмурные дни они, как правило, никак не проявляли себя, а если и проявляли, то не очень хорошо. Жук, не нагревшийся на солнце, бегал медленно, а летать вообще не мог. До этого он легко меня опережал, а теперь вдруг оказывался в моих руках. После того как я обнаружил эту их «ахиллесову пяту», было не трудно поймать одного такого для моей растущей коллекции жуков, в которой скакуны были моими любимцами.

Бегущий жук-скакун

Скорость передвижения ног у жуков, как и у людей, зависит от телосложения и температуры мышц. Разнообразие телосложений и стратегий терморегуляции африканских навозников – отличная тому иллюстрация. Есть виды, напоминающие толстых, мускулистых тяжелоатлетов с округлыми телами и толстыми короткими ножками. Скорость их ног очень низкая, но сила настолько велика, что они могут с легкостью рыть твердую землю. У других видов тонкие ноги, и эти изящные создания бегают быстро, если мышцы ног хорошо разогреты. Скорость движения возрастает на 400 % по мере повышения температуры с 28 °C (82 °F) до 35 °C (95 °F), и самые быстрые навозные жуки достигают скорости 25 см/сек. Жуки-скакуны бегают в пять раз быстрее при той же температуре тела, возможно, потому что у них гораздо более длинные и вытянутые ноги, чем у навозников. Жукам-скакунам нужно оставаться на солнце, чтобы поддерживать высокую температуру разогретого тела, и если они достаточно горячие, то могут летать, а не бегать, тем самым намного увеличивая свою скорость. Мы, подобно многим жукам, умеем сохранять тепло с помощью дрожи, так что способны двигаться быстро и без прямого солнечного света. Таким образом, можно ловить не умеющих дрожать жуков-скакунов в любой пасмурный день.

Сейчас, вновь вернувшись в места моего детства в Германии, я не сразу узнал лес. Молодые деревья сильно выросли. Но я удивлен, как знакомо выглядит дорога. Пробегая по ней, я поначалу вижу лишь несколько признаков того самого леса, но чем глубже я захожу в него, тем сильнее ощущаются наяву мои воспоминания. Лесные голуби воркуют, неистово кричит сойка, каркает ворон. Поют зяблики и пеночки. Когда я добираюсь до маленькой песчаной дороги, где я гонялся за жуками-скакунами и машиной Грютцманна, я знаю, что скоро буду дома.

Едва я поворачиваю на песчаную дорогу, как вижу большую черную жужелицу, бегущую впереди меня. Странно, потому что это ночной вид, который попадал в ямы, выкопанные папой для ловли мелких зверьков, чье мясо мы ели и чьи шкурки он продавал музеям. Я не помню, чтобы когда-то видел жуков этого вида днем, и появление одного из них спустя столько лет кажется почти волшебством. Я беру его, чувствуя запах кислотных защитных выделений, отпускаю его бежать и сам возобновляю бег.

Я с нетерпением жду следующего поворота после небольшого подъема, где пчелы и осы проделывали туннели в песке и где я однажды обнаружил среди сосен гнездо с двумя упитанными молодыми вяхирями. Эти голубята в моем воображении были даже вкуснее жареной курицы. Вот место, где под дорогой среди черных камней протекает маленький журчащий ручей, – там я поймал красно-коричневую форель на пути на нерест.

Действительно ли это тот ручей? Где же тонкая тропинка вдоль мшистых берегов, которая ведет в лес, к хижине? Я внезапно узнаю ольху, на которой было мешкообразное, покрытое лишайником гнездо крошечной длиннохвостой синицы. Я останавливаюсь. Вижу ручей и места, где Марианна нашла мертвого лося, а я – дикого кабана. Вот оно! Я вижу едва намечающуюся тропинку, ведущую в лес. Если немного подняться по ней сквозь буковые и сосновые деревья, за поворотом будет наша лачуга.

Увидев тропинку, я внезапно остановился. Прошлое обожгло меня, словно горячее дуновение из ниоткуда, и сразило меня на месте. Я споткнулся, согнулся и бесконтрольно зарыдал. Еще долго я не мог перестать содрогаться. Как будто на этом пути я встретил незнакомца из прошлого, но этим незнакомцем был я. Хотя это мог быть кто угодно. Осознав это, я всюду увидел детей, чьи судьбы так сильно зависели от, казалось бы, незначительных пустяков.

Когда ранней весной 1951 года мы покинули Ханхайде и отправились в Америку, мне казалось, что с таким же успехом мы могли бы отправиться на ракете на Луну в один конец, а не на пароходе через Атлантику. В том юном возрасте мне никогда не приходила в голову мысль о возвращении. Мы были живы и жили день за днем. Сбежав от насилия и призраков войны, мы обрели покой и красоту. Мейнстрим нас не коснулся, и моим преимуществом было знание главного – жизненных циклов мотыльков, потребностей и повадок воронят, радости босоногой погони за жуками-скакунами по теплому песку.