20

Забег

Ты же не соревнуешься с проклятым секундомером, правда? Бегун соревнуется с собой, с лучшим, что в нем есть… Со всей гнилью мира! С Богом – если он достаточно хорош.

Хью Аткинсон. Игры (The Games). Слова персонажа романа – Билла Персонса, тренера

«На старт! Внимание!» – раздался резкий выстрел стартового пистолета. Я слышал его сотни раз за последние два десятилетия. Но в этот раз все было по-другому. Мне сорок один год. Другого шанса не будет. Это заставляло трепетать от волнения. Моим единственным утешением было обещание зверю внутри меня: это будет моя самая последняя и самая лучшая попытка.

Клекер и остальные впереди полетели, как антилопы, преследуемые волками. Спокойно, спокойно, спокойно, говорил я себе. Не высовывайся. Я должен бежать в своем темпе. Пытаясь сдержать себя, но двигаясь достаточно быстро, чтобы набирать скорость около 6:15 на милю, я сосредоточился на процессе. Я должен был стать верблюдом, хотя и очень быстрым. Мне нужно было убедиться, что я стартовал медленнее, чем в большинстве своих тренировочных пробежек, даже если исключить возможные эффекты адреналина, которые заставят меня почувствовать себя легче в самом начале. Я сверялся со своим темпом, слушая секундометристов на трассе, которые кричали о истекшем времени гонки на миле, 5 милях, 10 милях…

Казалось, что мы едва стартовали, когда я услышал, что первая миля позади – 6 минут и несколько секунд. Чуть быстрее, чем я хотел, но все же приблизительно темп был подходящий. Рэй Кролевич, неубиваемый ультрамарафонский верблюд, бежал рядом и пытался болтать. Я не мог ни слушать, ни говорить и вскоре миновал его. Впереди была большая толпа, и всего через 3–4 мили я потерял из виду лидеров.

Джек ждал меня на «станции первой помощи», чтобы дать мне мой первый напиток. Я схватил его, впрыснул сок в рот, бросил сдавленную бутылку и продолжил путь, стараясь не терять темпа. Вот мой ключ к победе: никогда не ускоряться, никогда не замедляться, не останавливаться до финиша. Самое важное во время забега – никогда не втягиваться в чужую программу. О да, поверьте в это.

Если бы я мог, то выпил бы все залпом. Мне пришлось положиться на жировой обмен для поддержания выносливости, но я бы сжигал углеводы как можно дольше – все, что я загрузил в мышцы и печень, и все, что мог переработать из кишечника по пути, – чтобы увеличить свою скорость. Тем не менее я беспокоился, что мог выпить слишком много сока, потому что не знал, как быстро теряю жидкость с потом. Это зависело от темпа и температуры, которые, похоже, быстро растут.

На отметке 10 миль я с тревогой слышал выкрики, когда мы пробегали мимо. «1:03:10, 1:03:15»… На 63 минутах и 10–15 секундах (6:20 за милю) мое время за 10 миль было почти на минуту медленнее того, к которому я стремился. В голове прозвучал маленький тревожный звоночек, но та часть мозга, которая отвечает за рациональность, сказала, что лучше сейчас не спешить. Пол и Клекер, как антилопы, пробежали 10-мильную отметку на восемь минут раньше меня, а ведь я не терял времени зря! Такое невероятное преимущество, но с прошлого года Клекер был лучшим ультрамарафонцем мира на этой дистанции. Чего я мог ожидать? Одна из лучших беговых стратегий, которой славился великий покойный Пре (Стив Префонтен), заключается в том, чтобы контролировать гонку и лидировать с самого начала, запугивая соперников, а затем просто мужественно держать темп. Это явно не мой стиль.

Я немного ускорился, не теряя равномерности темпа. Мне на удивление успешно это далось, потому что позже (спустя восемнадцать лет!) я узнал, что закончил первые четыре 10-мильных цикла за 1:03:16, 1:01:31, 1:01:33 и 1:01:03.

В конце первых 10 миль мой разум все еще был ясен, и я мог сосредоточиться на механике бега. На ультрамарафоне всегда хватает времени, чтобы провести учет своих автоматических реакций. Мне оставалось 52 мили.

Держи большие пальцы выше, говорил я себе, чтобы запястья не болтались. Нужно двигаться горизонтально и сокращать вертикальные движения. Минимально поднимай коленный сустав. Я сосредоточился на движениях, проверял их, чтобы быть уверенным, что двигаюсь плавно. А теперь – свободнее, свободнее, держись свободнее. В течение полумили я продолжаю свой мысленный тур по бегущему телу, представляя расслабленные бедра, лодыжки, руки… Теперь нужно сосредоточиться на ногах. Подкрадывающаяся усталость может привести к неэффективным движениям. Расслабься. Переставляй каждую ногу далеко вперед, одновременно расслабляясь; так работают только необходимые мышцы, и ни одна не работает против другой, как во время ответной реакции дрожи у шмеля, который тратит энергию для производства тепла, но не выполняет никакой другой работы. Я представляю, как моя правая нога движется синхронно со взмахами левой руки. Спустя четверть мили или около того я чувствую ритм и переключаюсь на противоположную пару конечностей. Время от времени я меняю длину шага, сокращая мышцы ног на разное время, подобно лягушкам, которые меняют длительность своих криков. Ритм моих шагов непоколебим, неизменен, и, как и сердцебиение, он бессознательно синхронизирован с моим дыханием. Во время отдыха я обычно чувствую ритм, прилагая сознательное усилие. На каждый вдох приходятся один или два удара, и столько же – с выдохом. Во время бега я чувствую дыхание. Как и сердцебиение, ритм дыхания обычно также бессознателен. Он приурочен к тому же внутреннему метроному, который отбивает шаги. Мне нравится ощущать сильный, устойчивый ритм, в котором все синхронизировано. Иногда я слушаю его – в одно мгновение я могу вывести его на экран своего сознания. Три шага с одним глубоким вдохом, четвертый шаг и быстрый выдох. Снова, и снова, и снова, и снова. Моя мантра. Мой разум очищается. Иногда я варьирую ритм, делая только два шага во время вдоха. Я могу делать это специально, но обычно это происходит бессознательно по мере увеличения усилий. Чем тяжелее усилие, тем глубже вдохи, пока не произойдет внезапное переключение в их количестве. Ритм сохраняет синхронность, синхронность преобразуется в плавность, а плавность означает энергоэффективность. Метроном человеческого организма был отрегулирован за десятки тысяч миль до того, как я начал понимать то, что давно пропало из моего сознания, как и сам ритм дыхания. Осталось только ощущение. И оно приятное.

Тем временем Клекер продолжает вырываться вперед. Я собираюсь забрать свою бутылку сока почти что на марафонской отметке, когда слышу крик Джека: «Он идет на новый мировой рекорд!» Полагаю, речь о 100-километровой дистанции; в прошлом году он уже поставил потрясающий мировой рекорд на 50 милях. «Тебе не догнать его теперь и с авиапочтой», – продолжает Джек, как раз когда я бросаю смятую бутылку сока – возможно, чтобы предупредить разочарование или не допустить того, чтобы я взял на себя больше, чем мне под силу.

Я всю жизнь буду помнить его слова. Они выбили у меня почву из-под ног. Клекер действительно впечатлял. Тогда я понял, что если не смогу победить его даже в этом забеге, то, очевидно, у меня не будет и рекорда США. Чтобы добиться успеха, мне нужно было начать с фантастических мечтаний, но в конечном счете я должен был оставаться реалистом. Я пытался утешить себя мыслью о том, что просто нужно сделать все возможное. Выложиться по полной. Это все, о чем я могу беспокоиться, и только это действительно имеет значение. Тем не менее всякое может случиться. Любая слабость или ошибка, какой бы незначительной она ни была, будет иметь все большее значение в следующие 10, 20, 30 миль, а после этого станет адом для любого. Поэтому в каждом из нас еще остается много неведомого, незапланированного, непредвиденного. Я вспоминаю Берта Хокинса, двадцать два года назад в Хинкли, штат Мэн…

Мое время на марафонской отметке – 2:42. Я снова набираю темп, хотя Клекер, конечно, далеко впереди. Я не буду пытаться догнать антилопу. Если бы я слишком храбрился, я бы перегнул палку и выдохся, став трупом на обочине. Если вы разгоняетесь до такой степени, что тяжело дышать, значит, вы расходуете слишком много запасов углеводов и, возможно, пройдете анаэробный порог, когда молочная кислота вырабатывается быстрее, чем метаболическая и сердечно-сосудистая системы могут избавиться от нее. Молочная кислота – это как песок, скапливающийся в коробке передач автомобиля и приводящий к скорой вынужденной остановке. Не торопись, не торопись, не торопись и, главное, никогда не останавливайся…

Скоро станет сложнее. Гораздо сложнее. Но я больше не уверен, замедляюсь ли я или слишком стараюсь и, возможно, ускоряюсь. Я просто продолжаю усердно и упорно бежать, неуклонно следуя то за одним бегуном, то за другим, используя их, чтобы подтянуться самому. Бегун впереди – двигайся по его следу – и за следующим.

Снова Джек. Он кричит: «Пол выбыл, Клекер все еще хорошо идет». Клюквенный сок все хуже воздействует на желудок. Я не чувствую жажды и аппетита, и вынужден заставлять себя глотать. Я устал до такой степени, что боль перекрывает другие ощущения. Мое тело кричит мне, чтобы я остановился, и я бы всегда слушался его приказов, если бы заранее не придумал определенные трюки, чтобы разыграть его, командовать им и ввести его в заблуждение.

Чтобы собраться с духом, нужно обмануть себя. Вот где нужна логика. Логика – это инструмент не столько поиска истины, сколько оправдания того, что приказывают или требуют наши низшие эмоциональные центры. Без такой логики самообмана мы были бы менее способны к рационализации и поэтому не могли бы поддаться таким безумным, бессмысленным, сумасшедшим вещам, как попытка проверить, как быстро можно пробежать 100 км без остановки. В конце концов, наша логика может стать настолько странной, что мы начинаем видеть сквозь наши рационализации, и тогда они теряют смысл. Это почти всегда происходит где-то в середине забега, и вы спрашиваете себя: зачем я это делаю? Почему я здесь? Почему? Нет ответа.

В этот момент человеку нужна вера – сочетание невежества, сознательной слепоты, надежды и оптимизма. Она бросает вызов логике, но помогает нам бороться и выживать. Может быть, она также отличает разум от вычислительной машины. Это она заставляла наших предков гоняться за антилопой до тех пор, пока животное не устанет.

Итак, вспомним еще раз утверждение лучшего ультрамарафонца мира Дона Ричи: «Чтобы пробежать ультрамарафон, нужна хорошая подготовка и должный настрой, то есть ты должен быть немного сумасшедшим». Первое у меня было. Что насчет второго? Я спрашиваю себя: есть ли в Америке кто-либо более безумный, чем я, тот, кто мог бы выжать из себя еще больше? Слабый голос говорит: «Наверное». Так что я прилагаю еще больше усилий, стараюсь чуть сильнее. Я спятил? Возможно. Но я должен точно судить о себе и о способностях других, видеть общее и строго руководствоваться причинами и следствиями, эмпирической реальностью. Как сказал Йоги Берра о бейсболе: «На 90 % это психология, а вторая половина – физиология».

Примерно через четыре часа солнце начинает печь и поднимается ветер. Джек все еще протягивает мне бутылку клюквенного сока каждые несколько миль. Я хватаю ее, глотаю сок, бросаю бутылку и радуюсь, что руки снова свободны… «Клекер выдыхается» – так, мне показалось, он сказал, когда я пробегал мимо. Что? Правда? Выдыхается? Я правильно расслышал? Я все еще обгоняю соперников. Еще пять миль, еще один клюквенный сок. «Ты на втором месте…» И что? Я думаю, Клекер все еще на много миль впереди.

Каждая встреча с Джеком теперь – желанное событие. Каждая встреча отмечает преодоление еще пяти миль.

Я не очень хочу пить, но все равно пью, потому что во время тренировочных забегов часто терял много жидкости, не испытывая жажды. Жажда приходит слишком поздно.

«Он на последнем издыхании!» – сказал Джек на следующем отрезке пути. Я правильно это расслышал. Я думаю о Билли Миллсе на Олимпийских играх 1964 года, который, совершенно неизвестный, выходит на последнем повороте в лидеры на дистанции 10 000 м, и говорю себе: «Я могу победить, я могу победить, я могу победить, я могу победить». Я чувствую дрожь по всему телу. Слова Джека действуют возбуждающе. Хотя мое тело слабеет, но меня сейчас несет вперед то, что можно назвать духом. Я не знаю, что такое дух, но чувствую себя по-другому. Я знаю, что у меня есть шанс! Невозможно. Никто меня не знает. И я, из ниоткуда, собираюсь одолеть Клекера! Я знаю, что он переживает. Я точно знаю, каково это – выдыхаться в беге. Помню это всего-то по прошлой неделе. Клекер ни за что не преодолеет 50 миль, а я обязательно смогу.

Пора почувствовать волнение. Пришло время выжать адреналин. Я думаю о Майке, Брюсе, Фреде из своей команды по кросс-кантри, которые иронизируют, смеются и говорят во время бега: «Должно быть, это тяжело – быть зверем». Я знаю: то, что кто-то впереди, ничего не значит… до самого финиша. Два года назад, когда я находился примерно в миле от финиша марафона в Сан-Франциско, я слышал обрывки разговоров по радио, которые вели комментаторы на протяжении всего маршрута. Я помню, что расслышал: «А вот и победитель… это Питер Демарис». Демарис был едва заметен, далеко впереди меня. Но я не собирался терпеть поражение, несмотря на преждевременное объявление его победы. Я ускорился и просто продолжал бежать… Я не знаю, как и откуда, но что-то заставило меня полететь. На следующий день (29 октября 1979 года) San Francisco Examiner вышел с заголовком «Неожиданный финал марафона “Золотые ворота” – победил неизвестный». Тем неизвестным был я. И я знаю, что таких неизвестных много. Неизвестным может оказаться любой. Я могу стать первым сейчас и сегодня, но меня тоже можно обогнать… так же, как обошли тогда Демариса прямо перед финишной чертой.

Во время тренировок мобилизация топлива для мышц во многом контролируется циркуляцией не только адреналина, но и норадреналина, адренокортикотропного гормона, глюкагона и тироксина – все эти гормоны через петли обратной связи контролируются мозгом. Очевидно, что сейчас я не думаю о гормонах или об их циклах обратной связи, но аномальная работоспособность требует ненормальной физиологии. Как я меняюсь, переставая быть нормальным? Я невольно черпаю вдохновение и силу у тех, чьей силой ума и духа я восхищаюсь.

Например, у Лефти. Лефти Гулд болтал со мной часами, когда я был почтальоном, бегая дважды в день туда-сюда с кожаным почтовым мешком. Он смотрел на меня своими немигающими бледно-серыми глазами и рассказывал мне о «фрицах», которые переползали через позиции и держали его на мушке, требуя сигарет, а затем позволяли ему уйти. В моем воображении я вижу его в госпитале, когда группа интернов выкатывает его. Немощно и с трудом он приподнимается на одном локте и с улыбкой заявляет: «Я могу всех вас отдубасить, ублюдки!», чтобы они не жалели его – великого чемпиона в прошлом. Его смелый, но слабый жест был свидетельством его широкой натуры – как много в нем было силы, даже когда его тело было беспомощным. Не уступить ни на йоту – значит отдать все. Истории, которые он рассказывал мне, маленькому ребенку… Он наклонялся к своему окошку, чтобы рассказать мне, как он бросил свое оторванное бедро во врага… как он продолжал стрелять, даже когда впал в беспамятство. Теперь я глубоко погружаюсь в воспоминания, в саму жизнь. Гора моей жизни. Пусть там будет достаточно, чтобы брать от нее… до финиша… Лефти – теперь я вижу его спокойно лежащим с аккуратно сложенными на форме армии США руками в гробу в часовне Муди, где я бывал сотни раз в детстве по воскресеньям, прежде чем убежать в лес. Наворачиваются слезы. Лефти был личным телохранителем генерала Джорджа С. Паттона, олимпийца 1912 года. Паттон говорил: «Если хочешь выиграть битву, вот что надо сделать. Надо заставить разум управлять телом. Никогда не позволяй телу указывать уму, что делать. Тело всегда сдастся». Тело может справляться только с небольшими шагами. Разум способен на большие скачки. До этого дерева…

Вся моя жизнь спрессована в маленькую, которая длится несколько часов. Прошлое, настоящее и будущее стягиваются в тугой узел, где тело отступает, а разум приобретает все большее значение. Горизонты сокращаются. Я погружаюсь в боль постепенно, неумолимо. Я поднимаю глаза и фокусируюсь на дереве впереди. Держи темп – до дерева. Сделаю это и награжу себя похвалой: «У меня получилось!» Вот… теперь к этому дереву. Вот так, одна маленькая часть расстояния за раз, расстояния, которое мне больше никогда в жизни не пришлось бы преодолевать… никогда… никогда… никогда больше. Значение имеет только то, что происходит сейчас. Сейчас… сейчас. В этот момент.

Такое ощущение, что я 100 лет провел в лесу, выслеживая большого белохвостого оленя, и наконец-то я близко к цели. Я могу это сделать! Не облажайся. Это конец самой длинной охоты, и самый большой олень из всех впереди. Он – та белая линия, что пересекает тротуар. Мой разум заклинивает на движении вперед.

Итак, к концу пятидесятой мили Джек радостно кричит: «Клекеру конец! Ты первый, намного опережаешь следующего». Осталось всего 12 миль. Я беру клюквенный сок и ускоряюсь, словно одержимый. Если я смогу закончить первым, то есть еще одна причина ускориться, потому что теперь у меня появился шанс установить рекорд, – нужно только стойко держаться. Но может случиться все что угодно – мышечное напряжение, грозная «стена», обезвоживание, растяжение лодыжки… полная неизвестность…

Конец этой охоты близок. Добыча, которую я пытаюсь поймать, будет определяться числом, моим временем финиша: часы, минуты и секунды, разделенные двоеточиями. И это число будет со мной всю оставшуюся жизнь. Может, его стоит написать на моем надгробии. В конце концов, две группы цифр, обозначающие даты рождения и смерти, мало что говорят о человеке. Значение имеет то, что между ними. Число, которого я сейчас добиваюсь, – другое. Оно определит границы моей животной природы, будет мерой моего воображения, достигаемой интуицией и духом. Его нельзя купить, обменять или взять в долг. Все остальные почести ничтожны по сравнению с ним. Это ценный продукт, потому что он свободен от чужих суждений, предрассудков, ревности и невежества. Это жизнь, не такая, какая она есть, а тот идеал, к которому мы стремимся.

Не забудь о драгоценном прошлом. Мне 41. Мои беговые годы подходят к концу – как девять жизней кошки из поговорки. Спина, две операции на коленях, слова хирурга-ортопеда: «Если ты не прекратишь бегать, мне придется вынуть эту коленную чашечку и выбросить ее в мусорный бак».

«Сколько миль я могу пробежать перед тем, как перестану бегать?» – хотел я знать. – «Я не могу сказать тебе этого. Финал может наступить завтра, а может – через 20 лет». – «Что, если я не перестану бегать?» – «Я не могу тебе сказать».

«В таком случае, – ответил я ему, – я собираюсь бегать как проклятый и привести себя в наилучшую форму, и использовать это время по максимуму». И я сделал это, и выиграл Бостонский марафон (бездействие мне никогда не помогало: это только одна из четырех очень похожих стратегий, с которыми я столкнулся за сорок с лишним лет занятий спортом).

В моей голове всплывает фигура высокого человека, которого я видел гуляющим по кампусу в Беркли. У него не было лица. Выжжено напалмом? Все эти храбрые солдаты, многие из них – мои товарищи по бегу. Кто-то другой пошел на войну, потому что не пошел я… Они герои – а я жалуюсь, что устал?

Я глубоко вдыхаю. Втягиваю свежий, чистый воздух с озера. Бегу мимо зевак на тротуаре, которые напряженно всматриваются в нас, бегунов. Мы не смотрим ни направо, ни налево. От нас воняет по́том. Мы смотрим только вперед… Бегунам не обязательно улыбаться. Мы не должны выглядеть красиво. Мы не позволяем судить себя и каждый раз чувствуем раздражение, когда видим превосходного спортсмена – олимпийца-ныряльщика, гимнаста или конькобежца, – стоящего в ожидании карточек с баллами.

По одному небольшому участку за раз. Один шаг. Каждый из них бесценен. Каждый шаг – это жизнь, потому что жизнь – это сопротивление инерции. Я использую все эмоциональные источники, о которых могу думать, пытаясь убить демонов безразличия, которые говорят: «Зачем? Зачем?» Это не важно, почему меня должно волновать, выиграю я или нет? И кого волнует, закончу ли я в 6:30 или 6:31, или даже в 8:30, если я все равно приду первым? Никто не понимает разницы. Кроме меня.

Я все еще обгоняю людей, которые далеко отстали от меня в забеге. Зрители не могут понять, кто из них впереди, а кто сзади. Как и в реальной жизни.

«Страдание – да ведь это единственная причина сознания», – писал Достоевский. Мой поток сознания балансирует между живостью и сонливостью. Иногда в нем всплывают мирные сцены – противоположность тому, что я переживаю. Вот я как будто лежу на траве у хижины, вот – гребу с моим приятелем Филом вниз по Бог-Стрим, вот мы, подростки, рыбачим на рассвете на Брэйли-Брук в великом северном лесу штата Мэн. Я пытаюсь чувствовать птиц, лес, людей, которые во мне есть. Я извлекаю эти драгоценные образы из своего сознания, которые «мерцают во сне или могут быть вызваны, чтобы унять стресс или безделье», как однажды писал Говард Эванс, мой друг-биолог. Сейчас я обращаюсь к этим образам… Я вижу Фила в день соревнований штата в колледже Бейтс. Он приехал за 50 км из Уилтона, маленького городка с ревущей, грохочущей ткацкой фабрикой, куда он большую часть жизни отправлялся рано утром с черной сумкой, в которой были термос и сэндвич. Он проделал весь путь до Левистона, чтобы посмотреть, как я бегу. Никто не делал этого раньше. Я выиграл соревнование для него, победив лучшего бегуна на дальние дистанции в штате, и разволновавшийся Фил, видя меня победителем, выпрыгнул на трассу… и его вырвало! Теперь я бегу для тебя, Фил… Я вижу тебя в постели. Рак тебя подкосил. Ты едва двигаешься. «Это чертовски тяжело», – говоришь ты с грустью. Я прополол для тебя сотни рядов фасоли и кукурузы в саду, когда был ребенком. «Возьми меня на Бог-Стрим покататься на каноэ», – ты умолял меня слабым голосом. Ты так хотел выбраться на лодке на наш любимый ручей, где мы вместе обретали покой.

Теперь во время пробежки я испытываю еще одну эмоцию: стыд. Ты хочешь опрокинуть каноэ, чтобы утонуть? Я притворялся тупым. Тебя ждали еще две недели агонии, лежать и смотреть на потолок, пока не умрешь. Ты бы так ценил этот момент, если бы он у тебя был. Как я буду ценить его, когда я буду там, где ты…

Мое сердце колотится. Когда придет моя очередь? Я пытаюсь отвлечь себя приятными видами – расписные черепахи соскальзывают с полузатопленных бревен на реке Кеннебек, пока мы спокойно скользим по изгибу реки на лодке, проплывая мимо садов Гудвилла. Шмели жужжат на голубых понтедериях, расцветающих вдоль берегов, где плавают подушечки лилий и прячутся скумбрии… Увидят ли мои дети эти чудеса? Ощутят их? Моя дочь Эрика, которой всего десять лет, только что уехала со своей матерью жить в Калифорнию. Эрика, Эрика, я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя… И мое тело дрожит. Просто победы недостаточно, я говорю себе это снова и снова. За долгие месяцы я забыл, что такое рекорд, а теперь понял, что попробую его добиться, потому что в конечном счете это не имеет значения. Имеют смысл только усилия.

Миля за милей. Мое первое место кажется решенным делом, но в жизни мало в чем можно быть твердо уверенным.

Теперь мой темп должен поддерживаться другим телом. Изменился даже ландшафт. Расстояние между деревьями стало шире, земля затвердела, пейзаж затухает. Больше нет зрителей. Ничего, кроме асфальта в трех метрах впереди меня, в полутора, и только вид цели впереди – белая линия на асфальте. Вселенная сокращается, сжимается. Существуют только тротуар и линия. Я несколько раз гонялся по всему миру за этой возможностью, и я все еще могу упустить ее на секунду. Если я не пробегу эти 100 м до поворота как можно быстрее, то потом буду испытывать боль куда более сильную и долговечную, чем сейчас… К этому дереву…

Я помню только короткие фразы из песен. Я повторял песню Кэта Стивенса в надежде отвлечь себя от бега: «Лето приходит и уходит, / Плывя под облаками мечты / Мимо разбитого солнца. / Я уже давно бегу по этой земле». Мне нужны были все более и более сильные лекарства. Образы… хижина в лесу, спокойствие деревьев и птичьих песен на рассвете, мысли об их эпических перелетах, ощущение влажной росы на траве рано утром, гул насекомых на рододендроне в болоте, полет уток прошлой весной и их возбужденное кряканье в болоте… Воспоминания, отвлеченные размышления, образы из прошлого и тоска по «миру превыше всякого ума» тянут меня вперед.

Когда я проходил поворот всего за 2–3 мили до финиша, меня привела в восторг одна мысль – всесильная, восхитительная. Это скоро закончится. Я немного ускоряюсь, ловлю второе дыхание, ожидая облегчения в течение нескольких минут, секунд. Это предвкушение так же сильно, как и любые другие мотивы. Однако, даже когда я наконец вижу финиш впереди – там стоит группа людей, – я по-прежнему опасаюсь, что, возможно, другой бегун подкрадывается сзади, таясь до последнего, готовый рвануть вперед и застать меня врасплох. Или, если я близок к рекорду, кто угодно может как будто невидимо бежать рядом, и нас будет отделять только момент времени.

И вот я вижу его впереди – приз, белая линия на тротуаре. Тридцать метров, пятнадцать, пять… Наконец-то… Все кончено… Я сделал это! Я на небесах, куда попасть – уже самая сладкая амброзия.

Можно было бы подумать, что я триумфально подниму руки и стану на дыбы, как безумная банши. Тем не менее я слишком устал, чтобы пошевелить даже пальцем; вместо этого, чувствуя глубокое, тихое, теплое сияние, я упал на мягкую, холодную траву в тени дерева. Я почувствовал невообразимое удовлетворение, но мое сердце еще долго колотилось после тяжелого финишного спринта.

Высокий цельнометаллический кубок с надписью «Победитель – 100 км», а ниже – «Национальный чемпион 1981 года». Кубок полон. В нем все, что я в него вложил. Как и в погоне за антилопой, лучшее в жизни, что мы можем испытать, – это выдержать испытание и победить в долгой погоне.

Бернд Хайнрих, пересекающий финишную черту.

4 октября 1981 года, Чикаго, Иллинойс