Эпилог

Что недвижно – не так в глаза бросается, как то, что движется.

Шекспир. Троил и Крессида

Как и любая охота, каждый забег на дальнее расстояние уникален, но в то же время они все во многом схожи. По большому счету этот оказался таким же, как и большинство других. По окончании гонки я почувствовал себя птицеловом, который пополнил список трофеев еще одним редким видом.

И наблюдение за редкими скрытными птицами, и ультрамарафон – занятие не для всех. Хотя Ultrarunning по итогам Чикагского марафона назвал меня выдающимся спортсменом 1981 года, журнал Chicago Tribune не обратил на это внимания. Собирая материал для книги, я прочитал их заметку за понедельник 5 октября. В статье кратко упомянуты Барни Клекер из Миннесоты и Сью Эллен Трапп из Флориды – соответственно победитель и победительница на 50-мильной дистанции среди мужчин и женщин. Моего имени не было, хотя я пробежал 100-километровую дистанцию на 4 минуты 37 секунд раньше, чем Трапп пересекла ту же белую линию в своем 50-мильном победном забеге. Незначительная, но красноречивая оплошность.

С точки зрения СМИ и зрителей, как заметил один проницательный наблюдатель, ультрамарафон «увлекает примерно так же, как наблюдение за тем, как сохнет краска». Вообще-то это не совсем так. Это не менее сложная физиологическая и психологическая задача, чем любой другой вид спорта. Просто его нельзя обрезать до фрагментов длиной в секунды или минуты. Вот почему мне было сложно писать об этом. Я выбрал этот забег, потому что он был самым запомнившимся мне и самым вдохновляющим. Я вспомнил, что на бегу подумал, не написать ли через лет через двадцать об этом книгу. Тогда это показалось странной мыслью. Но, когда 20 лет почти прошли, я вспомнил и взял в руки карандаш.

Я закончил 100-километровый забег не в упорной схватке, как я это себе представлял. Вместо этого я невыразительно пересек финишную черту почти за три четверти часа до второго призера. Мой друг Рэй Кролевич был третьим. Мое официальное время на этом национальном соревновании составило 6:38:21. Я побил рекорд Северной Америки, поставленный Фрэнком Бозаничем, обогнав его на 13 минут. За 19 лет, прошедших с тех пор, мой рекорд потеснили четыре североамериканца. Совсем недавно Том Джонсон довел его до 6:30:11. Я преодолел рубеж в 50 миль вторым после Клекера – за 5:10:13. С тех пор это время улучшили шестеро. Канадский спортсмен Стефан Фекнер – всего на 3 секунды, а Дон Пол, выбывший из той гонки 1981 года в Чикаго, всего на сущий волосок – 2 секунды!

Мои показатели и на 50-мильной, и на 100-километровой трассе были и остаются до сих пор мировыми рекордами в возрастной группе старше сорока лет.

Во время написания этой книги я связался с Энди Милроем (бывшим техническим директором Международной ассоциации ультрамарафонцев), который прислал мне по электронной почте следующее:

Если говорить о вашем времени 6:38:21 на 100 км в контексте всего земного шара… В связи с неопределенностью вокруг 6:36:57 (тогда это, вероятно, было лучшее время в мире) канадца Ришара Шуинара на забеге в Монманьи 21–22 июля 1979 года ваши 6:38:21 в Чикаго 4 октября 1981-го были лучшим доказанным временем на этой дистанции в мире – фактически мировой рекорд. Если сравнивать документацию Монманьи и Чикаго, то чикагский результат имел бы приоритет.

Я поспешу добавить еще одну точку зрения насчет контекста земного шара, а именно: всегда есть лучшие показатели. Мое время не приблизилось, например, к блеску шотландца Дона Ричи, который 28 октября 1978 года на лондонском стадионе «Кристал Пэлэс» пробежал 100 км за 6:10:20, еще в юности установив 15 мировых рекордов. После сорока лет он пробежал из Турина в Сен-Венсан в Италии за 6:36:02 (забеги «от точки А к точке Б» могут считаться «важными выступлениями», но они не учитываются в мировых рекордах). Его многочисленные звездные выступления перечеркивают все мои мировые амбиции.

Оглядываясь назад, забег – это метафора моей жизни. Наша жизнь зависит от нашего эволюционного прошлого, нашего опыта и нашего ума. Бывают моменты, когда мы принимаем жизнь такой, какая она есть, и бывают моменты, когда мы прилагаем максимум усилий, чтобы попытаться достичь определенного результата. Все это – приключение, на которое мы с гордостью смотрим впоследствии. Мы не знаем, приведет ли то, что мы делаем, к желаемому результату. Я не знал, правильно ли я готовился к забегу. Как и при выборе идеального партнера, курса обучения или тренировочного режима, мы рассчитываем риски. Оглядываясь назад, я вижу, что совершил глупые ошибки. Например, не принял во внимание данные, полученные от птиц; мне следовало больше отдыхать, меньше разгружать углеводы и принимать немного белка во время бега. Без сомнений, было еще множество неверных решений, которые я до сих пор даже не осознаю. Несмотря на возможные ошибки, меня, как и других супермарафонцев, просили описать мой эксперимент в каждом втором учебном пособии для стайеров. На ошибках учатся лучше, чем на достижениях, и поэтому я сосредоточился на них.

Во время забега я выпил пять с половиной литров клюквенного сока, но все равно похудел почти на четыре килограмма, и поскольку мои почки отключились – я ни разу не мочился, – я потерял больше девяти литров жидкости через пот. Решив, что клюквенный сок – волшебный эликсир, я использовал его в 50-мильном забеге, который проходил в штате Мэн прохладной поздней осенью. Я не так сильно потел и вместо этого мочился. Это стоило мне много времени. Я узнал, что сок – сильное мочегонное. Для другого забега я тренировался еще интенсивнее – пробегая до 200 миль в неделю. Это была 24-часовая гонка в Северной Каролине. Я снова использовал клюквенный сок. На этот раз, когда я пытался пить его на бегу, вкус показался мне настолько противным, что я не смог в себя это влить. Я был вынужден пить воду, но она смешалась с остатками сока из бутылки, и продолжать ее пить вскоре оказалось невозможным. Я «ударился о стену» на 32-й миле и сошел с дистанции. Надо было прочитать мелкий шрифт на этикетке. В этом клюквенном соке, как выяснилось позже, не было добавки из кукурузного сиропа. Вместо этого использовался искусственный подсластитель; недостаток выносливости был вызван нехваткой бегового топлива.

Отвращение могло быть вызвано тем, что я приучил тело думать: боль исходит не от бега, а от поглощаемого сока. То есть меня бы тошнило от любого клюквенного сока, потому что мое тело вспоминало, что чем больше клюквенного сока я пил в забеге, тем сильнее чувствовал боль, и поэтому организм запомнил, что боль связана с клюквой, а не с бегом. Точно так же у крыс, когда-то испытывавших боль или заболевших от яда, развивается отвращение к вкусу той пищи, из-за которой они заболели (например, когда получали радиацию с этой едой). Я, очевидно, бессознательно помнил боль, испытанную во время забега, хотя у меня больше не было ясной сенсорной памяти об этом. Наша неспособность хранить сенсорную память о боли может быть психологической адаптацией, позволяющей нам снова отправляться на охоту, не терять подвижность и повторять это снова и снова (я продолжал устанавливать американские рекорды на 100 милях и большую часть расстояния пробегал за сутки до того, как мне переставало это нравиться). Напротив, я до сих пор помню детский восторг от поимки первого жука-скакуна, от трепыхающегося в руках птенчика и от тысячи других удовольствий, мотивирующих и дающих мне силы действовать даже сейчас.

Меня пригласили участвовать в греческом спартатлоне, забеге на 246 км из Афин в Спарту. На этот раз я ощутил желание выиграть и, вероятно, благодаря своему предыдущему успеху и короткой памяти на рассвете выбежал из Афин с европейскими антилопами. Когда я добрался до крутых гор перед Спартой, то перешел на шаг. Мне хотелось все бросить. Я еще не понял, что перерывы на ходьбу могут быть частью ультрамарафонской стратегии. На этот раз мой друг Кролевич, верблюд, который тоже представлял американских бегунов, побил меня одной левой; он финишировал. Я не прислушался к верблюдам и лягушкам, которые отдыхают между подходами и рассчитывают силы правильно. Меня также не предостерег пример оленя, который совершенно зря спринтует, когда его преследует выносливый хищник.

Успех – разный для разных людей, как мне напомнили во время недавней поездки по стране. Наша семья остановилась в парке Ред-Рок недалеко от Гэллапа, Нью-Мексико. Пока мы устраивали пикник, мимо нас по каньону пробежал один индеец. Когда он возвращался, я остановил его поболтать. Выяснилось, что мы оба – бегуны на дальние дистанции. Недавно он пробежал шесть марафонов, притом что весил более 110 кг, много курил, имел высокое давление и проблемы с алкоголем. Бег спасал ему жизнь. «Каждый раз, когда я пересекаю финишную черту, – говорил он мне, – я побеждаю». Он многое выиграл. Его мозг сделал это. Он думал, что сможет это сделать, и сделал это, хотя мог быть чертовски неправ. Я также чувствую, что во многом обязан бегу – своим образованием, здоровьем и, возможно, жизнью.

В Чикаго я сделал все, что тогда умел. Вот что для меня было важно. Как я уже сказал, когда я финишировал, то даже не знал, какой рекорд поставил, и поставил ли вообще. Я сознательно принял участие в забеге только 19 лет спустя, когда увидел своего сына на соревнованиях по кросс-кантри в средней школе. У меня пробежали мурашки. Наплывали воспоминания, и все выглядело так, как будто случилось вчера. Поэтому я начал писать, чтобы не потерять опыт, который был для меня столь дорог и ценен. Я хотел передать его дальше, а также заново получить опыт бега, и начал тренировки, чтобы попробовать добиться рекордов в своей возрастной группе (старше 60).

Когда бушмены убивают канну, гну или другую антилопу, они делят мясо со своими друзьями. Они собираются вокруг раскаленных углей костра и говорят об охоте до глубокой ночи. Когда они не охотятся, они говорят об охоте, переживают свой опыт.

Я считаю, что наше общее охотничье чувство – это способность приумножать ценность, далеко выходящую за рамки практичности. Это мечты. Вот что во многом делает нас людьми. Если бы в теплую африканскую ночь всех современных бегунов собрали вокруг костра, они, как и все бушмены, ворошили бы угли и вспоминали весь путь до финиша и дальше. Это то, что я попытался сделать в этой книге.