Способность идентифицировать и отмечать важную информацию, события и объекты является основной для выживания и благополучия организма. Но эта способность может нарушаться различными способами. Два способа особенно интересны: это ослабление значимости и захват значимости (зависимость). Они крайне редко обсуждаются одновременно, но давайте рассмотрим возможность – хотя бы эмпирическую, – что нейробиология, которая лежит в основе этих двух состояний, имеет важную общую характеристику: это дисфункция механизмов значимости.

Человеческая память чрезвычайно избирательна. Наше умение забывать является не менее важным, чем способность помнить. Вы помните события прошедшего дня, но если спросить вас, что вы делали в выбранный наугад обычный день десять лет назад, шансы велики, что вы растеряетесь, если только в тот день вы не выиграли несколько миллионов долларов в лотерею или не получили Нобелевскую премию. Объяснение этого феномена и простое, и мудрое: большая часть информации, которую мозг зарегистрировал и на какое-то время запомнил, никогда не откладывается в долгосрочной памяти (нейробиологи часто используют термин «долгосрочное хранилище»). Туда попадает только лишь малая часть информации. Уильям Джеймс был, пожалуй, первым, кто отметил, что эта селективность является неотъемлемой частью памяти и что если вы помните все, значит, не помните ничего³⁰. Вот селективность в действии – благо, без которого наши головы превратились бы в настоящие мусорные баки, о чем я уже говорил³¹. Тот относительно малый объем информации, который допускается в долгосрочное хранилище, попадает туда далеко не случайно. Эта информация «выбирается» либо на основании частоты ее использования (я называю это «апостериорной значимостью»), либо потому, что мозг изначально отметил ее как важную (иными словами, это «априорная значимость», даже если для «оценки» мозг обычно использует какой-то ранее полученный опыт). Механизм апостериорной значимости медленный и методичный, и в этом случае игра складывается не в пользу каждого отдельного бита информации.

Именно благодаря механизму априорной значимости мозг дает зеленый свет для отправки в долгосрочное хранилище определенной информации, и этот механизм, вероятно, включает дофамин. Существуют доказательства, что дофамин играет какую-то роль в образовании стабильных отображений в долгосрочной памяти, что связано с пролиферацией новых синапсов³². Кроме того, такие долгосрочные отображения имеют тенденцию к особенной зависимости от левого полушария, где изобилуют дофаминергические пути, и это касается как вербальной, так и невербальной информации³³. Последнее наблюдение представляет особый интерес и значение, поскольку оно подвергает сомнению представление о том, что левое полушарие узко специализировано для обработки речи.

Но некоторые люди лишены блага забвения. Одного такого человека подробно описал Александр Романович Лурия в своей «Маленькой книжке о большой памяти». (В моей личной библиотеке до сих пор хранится эта книга в оригинальном русском издании с дарственной надписью Лурии, и я иногда показываю ее моим студентам³⁴.) Эта замечательная «маленькая книжка» была, вероятно, первым представителем «романтического» подхода к нейропсихологии, и, как говаривал покойный Оливер Сакс, она вдохновила его на создание собственного уникального жанра.

Мнемонистом, о котором шла речь, был Соломон Шерешевский, или «Ш», как называл его Лурия, человек с практически безграничной памятью. Его особый дар впервые заметил редактор провинциальной газеты, где «Ш» работал репортером. Этот редактор обратил внимание Лурии на «Ш» примерно в 1920-х годах, и сотрудничество между нейропсихологом и субъектом его исследования продолжалось несколько десятилетий. Способность «Ш» запоминать длинные списки – слов, чисел, рисунков – была поистине неограниченной. Потерпев неудачу в исчислении этой способности (казалось, что предела не существовало), Лурия обратил свое внимание на неспособность «Ш» забывать. Благодаря их длительному сотрудничеству Лурия мог тестировать память «Ш», задавая различные вопросы, спустя годы и десятилетия после первоначального события. К огромному удивлению Лурии, «Ш» не только помнил все, но он также никогда ничего не забывал. Такая неспособность забывать временами была гнетущей – особенно когда «Ш» начал свою карьеру в качестве мнемониста-исполнителя – в отчаянии он писал на обрывках бумаги списки слов, которые хотел «удалить» из своей памяти, а потом сжигал эти обрывки.

Каков же механизм этого обоюдоострого дара-проклятия памяти? В своей книге Лурия связывает необычную память «Ш» с другой особенностью его разума: склонностью к синестезии, способности связывать изображения с другими модальностями. Буква А была «белой и длинной», а цифра 2 – «плоской, четырехугольной, беловатой, бывает чуть сероватой». Голос известного специалиста в области возрастной психологии Льва Выготского (который принимал участие в некоторых экспериментах) был «желтым и рассыпчатым», а голос Сергея Эйзенштейна (знаменитого кинорежиссера и близкого друга Лурии) «Ш» воспринимал «как будто какое-то пламя с жилками надвигалось на меня». Такая склонность могла облегчить «Ш» использование приема, к которому часто прибегают другие профессиональные мнемонисты для «прикрепления» стимулов (слов, изображений или чего угодно) к элементам известного окружения, например к зданиям на знакомой улице или к предметам в знакомой комнате.

Но иногда, во время обсуждения этой темы, Лурия допускал, что такой сугубо когнитивный расчет, возможно, не раскрывал самую суть феномена. Я соглашался с ним и периодически мысленно оживлял наши дискуссии на протяжении многих лет (даже десятилетий), которые прошли со времени наших бесед вокруг антикварного стола с массивными латунными ножками, украшенными львиными головами, в квартире Лурии на улице Фрунзе в Москве. Необычные мнемонические способности «Ш» должны были корениться в биологии, хотя бы отчасти, поскольку несколько других членов его семьи также обладали исключительной памятью, пусть далеко и не такой выдающейся. Но Лурия проводил свои эксперименты с участием «Ш» за десятилетия до того, как нейробиология стала зрелой научной дисциплиной, оснащенной концепциями и технологиями, необходимыми для решения головоломки. Теперь мы лучше подготовлены для ее разгадки.

Сегодня мы признаем, что «воспоминания» – это сеть тесно взаимосвязанных нейронов, расположенных в основном в коре и обладающих свойством совместной активации. Когда такие группировки нейронов начинают объединяться, процесс должен поддерживаться непрерывной взаимной активацией, и в этом важнейшую роль играют гиппокамп и соседние с ним структуры в медиальной части височной доли. Если только этот процесс не облегчается благодаря механизмам распознавания априорной значимости, он будет мучительно медленным, измеряемым неделями, месяцами, годами и даже десятилетиями, и в течение всего этого времени система связей в пределах сети нейронов будет непрочной и склонной к распаду. Эволюционная «мудрость» (если она существует) этого процесса заключается в том, что он обеспечивает забывание излишней информации. Но относительно небольшое количество таких сетей выживают и объединяются, становятся более прочными и стабильными благодаря пролиферации новых синапсов, соединяющих нейроны в этом ансамбле, и в этот момент необходимость в гиппокампе и соседних структурах отпадает, а сеть становится строго «кортикализованной». Процесс осуществляется или путем старательного повторения принципа «возбуждаются вместе – связываются вместе» для часто используемой информации (апостериорная значимость), или через выброс дофамина, отмечающего эту информацию как важную в момент ее появления (априорная значимость). Поскольку большая часть информации не является ни важной, ни часто используемой, то у большинства людей это все отправляется на обочину. Вот вам благо забвения.

Теперь представьте индивидуума, у которого почти вся, или вообще вся входящая информация объединяется – трансформируется в стабильную систему связей при помощи синапсов – на порядки величин больше, чем у остальных людей. Такая суперскоростная пролиферация синапсов ведет к аномально быстрому объединению памяти. В ее основе могут лежать различные механизмы.

Одним из таких механизмов может быть следующий. Мозг рассматривает всю входящую информацию, как будто она значимая в априорном смысле – в этом случае дофаминовый сигнал высвобождается без разбора. Вы получаете Шерешевского, у которого каждое воспоминание – не важно, насколько оно до смешного незначительное, – быстро становится неизгладимым. Это, конечно, только гипотеза, и мистера «Ш» больше нет с нами, чтобы изучать его при помощи современных инструментов, которыми владеет нейробиология. Но существуют и изучаются другие индивидуумы с исключительной памятью, которую они часто находят сомнительным удовольствием³⁵.

Другой возможный механизм образования у «Ш» неизгладимых воспоминаний может быть на самом деле связан с синестезиями. Вилейанур Рамачандран и его коллеги предположили, что склонность к синестезии вызвана гиперсвязанностью нейронов³⁶. Возможно ли, чтобы гиперсвязанность нейронов также существенно облегчала и ускоряла образование долгосрочных воспоминаний, в результате чего они теряют свою селективность? Согласно этому сценарию, синестезия «Ш» и неизгладимые воспоминания являются двумя следствиями одной и той же, лежащей в основе причины – гиперсвязанности нейронов.

В любом случае неизгладимые воспоминания и неспособность забывать являются побочным продуктом нарушенного механизма определения значимости и утраты его селективности, то есть способности различать важное и излишнее. Вся жизнь «Ш» была пронизана этим недостатком. Он был нерешительным человеком, часто растерянным, неуверенным в том, что он хочет в жизни и как этого достичь. Если бы не его сотрудничество с Лурией, который помог «Ш» стать профессиональным мнемонистом, он, скорее всего, с трудом барахтался бы в жизни.