Глава 49
Гай Мелвин Напье родился с дерьмом во рту и тяжелым случаем крупа. Однако даже самая страшная грязь смывается, а круп лечится — так случилось и с Напье. Кашель, который доставлял столько хлопот в первые месяцы его жизни, исчез, и, к удивлению многих, маленький Напье совсем не плакал. Единственным звуком, доносившимся из его детской, был перезвон подвешенных над колыбелькой моделей — солнца и луны. Младенцем Напье тоже предпочитал молчание, ползая и подбирая жуков.
Даже не смеялся.
Он скучал, играя в «ку-ку», но любил, когда рядом с ним стоял цветок в горшке или какой-нибудь неодушевленный предмет, и смотрел на него с почти взрослой улыбкой. В первые годы его мать боялась, что ребенок может оказаться «ну, вы знаете, особенным, как те упаковщики на заводе в Остине». Но, как бы ни снедала ее тревога, факт остается фактом: некоторые дети выздоравливают от крупа и не становятся отсталыми. Они просто тихие. Почти неестественно тихие.
Это откровение чрезвычайно ее успокоило.
— Да, мэм, ваш мальчик не глуп, он просто стесняется, — сказала воспитательница в детском саду, покуривая сигарету. — Он умный, да. Это большая редкость в наши дни.
Такой же редкостью была богобоязненная семья Напье, настоящая соль земли. Они презирали безбожников и никогда не пропускали воскресной службы. Возможно, некоторые считали их слишком замкнутыми, но то до трагедии. После в Леандере о них говорили только хорошее.
Семья состояла из трех человек: Гая и его родителей. Джульетт, его мать, высокая, худая и вспыльчивая. Отец, Борис, — невозмутимый мужчина с огромными усами. Они оба умерли от руки четырнадцатилетнего мальчишки в дедовских ботинках. Он размахивал перед ними пистолетом, который нашел в мусорном баке. Полицейские так и не поняли, где подросток достал пули, но точно знали, где их искать.
— Ужасное дело, — сказал тогда констебль округа. — Они оказались не в том месте не в то время. И все из-за сорока долларов. Как же не повезло-то.
Гай Напье стал сиротой в семнадцать лет и был отдан под опеку родителям отца — до совершеннолетия. Они жили в Новом Орлеане.
Наутро после восемнадцатилетия он нашел квартирку размером со спичечный коробок, платил за нее, подрабатывая то тут, то там. Купил старый раскладывающийся диван и огромное количество ламп. Кто-то каждый месяц в течение двух лет оставлял старые желтые свечи, завернутые в древние газеты, в его почтовом ящике. Он так и не узнал, кем был этот самаритянин.
Оставшуюся мелочь Напье тратил на путеводители и книги в мягких обложках. Его одежда была аккуратной и простой, неяркой. Раз в месяц он ходил во французский ресторан, иногда один, иногда в компании. Друзья считали его Роденом в джинсах — философом, отличающимся черным техасским юмором. Ценили его за умение говорить. С девушками он не сходился. В сердце Напье было место лишь для скорби, которую он почитал с гордостью, и религии. Он верил, что его любят в ответ.
Напье часами бродил по букинистическим магазинам, рылся на полках. Ему нравился запах старых книг. Пыль, плесень, мышиный помет. Он садился и читал в полутьме о приключениях в дальних странах. Его лицо казалось пустым, лишенным чего-то важного. Глядя на него, внимательный человек заметил бы неправильность. Нечто нестабильное и больное.
Ночами утраты держали его, словно якорь. Он хотел этого. Ничто так не усиливает веру, как боль.
Желание путешествовать усилилось со смертью деда и бабушки. Они оба умерли от рака — с разницей в три месяца. Старый дом, в котором он прожил целый год, пропах мочой и забвением.
Южная Америка.
Напье грезил с открытыми глазами. Эти пляжи и джунгли не могли быть реальными. «Наверное, это сон», — думал он. Напье бежал от прошлого, но верил: где бы он ни оказался, он не одинок. Бог повсюду, идет по его следам на песке.
На берегу озера Титикака в Перу он разорвал один из приключенческих романов и сложил пятьдесят бумажных корабликов. Один за другим отправил их в плаванье, затем отошел и обернулся — птицы пели в ветвях, по лицу бежал пот. Некоторые утонули. Большинство осталось на плаву.
Напье встретил Розмари Краузе в Боготе, Колумбия.
Она наполнила его энергией. Он чувствовал, как ее сила вливается в него. Напье дрожал, как провод под напряжением. Это пугало и возбуждало. Ночью, когда они встретились, ему приснилось, что он — шестилетний — снова на Багдадском кладбище, следит за съемочной группой из-за надгробия.
Мертвецы. Сгнившие лица. Улыбающиеся трупы. Молодые люди. Камеры. Бороды. Они смеялись.
Напье проснулся, истекая потом. Техасским потом, решил он. Липким, густым и вонючим, как земля и дым от барбекю в Леандере — там в возрасте девяти лет он убил бродячую кошку. Подманил ее курятиной и задушил голыми руками. Он ненавидел эти звуки. Хруст костей, предсмертное шипение. Кошка смотрела на него беспомощно и потрясенно. «Как ты мог?» — словно спрашивала она.
Я просто хотела поесть.
Напье выколол ей глаза палками, отрезал лапы садовыми ножницами и повесил останки на дерево в поле рядом со школой. Он чувствовал возбуждение и злорадство. Хорошие дети не играли с падалью. Напье гадал, каким человеком станет.
Человек, в которого он превратился, впервые поцеловал Розмари — неловкое прикосновение лиц, сквозь которое они хотели достичь таящейся по другую сторону страсти. Розмари чувствовала свою власть и его возбуждение. Напье подозревал, что это ей даже нравилось.
Она взяла его в рот. Пустила во влажную расселину между ног. Прежде он никогда не испытывал ничего подобного. Это было восхитительно. Напье ощутил странное смирение, он чувствовал себя нормальным. Но грех последовал за ними в семейную жизнь. Их обвенчал мировой судья в Сиэтле.
Они читали вместе, готовили друг для друга. Постоянно дрались. Однажды Розмари ударила мужа по лицу и сломала ему нос. Большинство ссор касалось детей: Розмари хотела ребенка, Напье нет.
Когда она забеременела, он возненавидел ее женскую сторону, слабости. Податливую розовую плоть. Он не доверял ей и не ошибся. Не хотел ползающих по дому сосунков. Напье ликовал, когда младенец умер в утробе. Возможно, Господь услышал его молитвы. Девочка. Розмари назвала ее Салли. Гай так и не спросил у врачей, куда они дели останки, но часто об этом думал.
Сэм появился позже. Еще один сюрприз. К тому времени Розмари уже умирала, с каждым днем приближалась к смерти. Стала похожа на скелет.
Он не представлял, что боль может быть так сильна. Несмотря на острый язык жены и талант злить его из-за пустяков, Напье не хотел, чтобы она умерла, даже вследствие кары за то, что позволила себе залететь во второй раз. Не хотел снова остаться один. Он верил, что это наказание, но не понимал за что.
Впервые взяв Сэма на руки, он почувствовал дрожь перед лицом ответственности, которую налагало отцовство. Мальчик в колыбельке походил на червя: Напье едва мог отличить зад от головы. Когда Розмари умерла, он думал, не лучше ли его утопить.
Куски кошки под ботинком.
Сэм точно такого же размера.
Розмари умерла. Напье чувствовал, что ее дух преследует его, сплетаясь с тоской. Он спрашивал себя, любил ли ее так сильно, как следовало, и вспоминал прошлое с теплом, которого раньше не испытывал. Напье просыпался от чувства вины среди ночи и ненавидел себя за то, что срывался на нее. Бог его оставил.
Родители Розмари согласились присмотреть за сосунком. За опарышем.
Напье перестал есть, перестал чистить зубы. Красные паучки оккупировали его зубную щетку. Он перебивался фрилансом.
Сырая зима пришла в Норт-Бенд и не спешила уходить.
На пустом заднем дворе Напье болталась бельевая веревка и росло старое дерево в дальнем правом углу. Он лег на покрытую инеем траву и смотрел, как голые ветви разгоняют облака, пока ему не стало казаться, что они тянутся к нему. Падают.
За три месяца до того, как отправиться в Южную Америку вновь, Напье принял душ и два раза вымыл голову. Причесался, чего раньше не делал. Съел хлопьев и половину банана, оставив остальное на столе, где последующую неделю будут пировать тараканы. Напье собрал всю обувь, какая у него была — четыре пары, — связал шнурками и зашвырнул на дерево. Сделав это, он отошел и взглянул на свой шедевр: пара туфель, кожаные ботинки, ботинки со стальными носами, грязные кроссовки — они болтались на ветру, пиная ствол.
Затем Напье взял один из оставшихся романов, смастерил из страниц двести одну маленькую бумажную шляпу и рядами выложил их на лужайке. Прежде чем уйти на кухню готовить ужин, он посмотрел на работу, занявшую весь день. Одни шляпы унес вечерний ветерок. Он улыбнулся.
Другие остались на месте.
Перед сном Напье, впервые за долгие годы, вспомнил родителей. Он скучал по рукам матери, всегда готовым утешить и наказать. Скучал по щетине на шее отца, его залысинам, пивному запаху на коже. Напье вспомнил время в семинарии — в Южной Америке, — истекающего кровью Христа в каждой церкви, измученного и израненного. Вспомнил счастливые дни, когда он не был один, и захотел умереть. Жизнь с Розмари — до рождения ублюдка. Опарыша.
Напье стер слезы с глаз, облизал соленые пальцы.
Спустилась ночь, окутала город туманом. Он взял лопату и фонарик и пошел на кладбище на окраине города. Напье выкопал тело Розмари и положил его в машину, завернув в пластик, забросал пустой гроб землей, разровнял почву.
Никто так и не узнал о полночном воровстве.
Напье поместил жену в огромную банку, которую украл со стройплощадки. Он не знал, для чего она, но, главное, стекло было прочным. Напье на три четверти наполнил ее этиловым спиртом, купленным в шести хозяйственных магазинах в Сиэтле. Последнюю четверть занял ликер «Эверклир» — наиболее чистый аналог этанола, который можно приобрести без лицензии и залога. Напье поместил Розмари в гардероб, стоявший в их прежней спальне, которую, как и при ней, постоянно убирал. Встроил в дверцу шкафа музыкальную шкатулку, чтобы всякий раз, когда она открывалась, звучала любимая песня жены. Напье ненавидел «Лунную реку», но любил Розмари. Даже после ее смерти он был честен.
«В моем доме грязи не место, — обычно говорила она. — У меня нет пыли под кроватью».
Он скучал по ее голосу, хотя почти забыл его.
Напье не мог спать в их прежней комнате, поэтому переехал в кабинет. Он поставил кровать в углу, перенес чертежный стол наверх. Хорошо, что Розмари вернулась домой: ее присутствие заполняло пробоины в его жизни. Он молился, чтобы она приходила к нему во сне, но это случалось так редко. Иногда он целовал банку.
Вернувшись из Сиэтла после второй поездки за границу, Напье чувствовал себя предателем. Он пришел в комнату Розмари и исповедался ей, сказал, что был с другой женщиной, молоденькой вертихвосткой. Розмари смотрела на него маринованными глазами, волосы за стеклом шевелились.
— Клэр ничего не значит.
Сэм превратился во что-то более-менее сносное. Иногда Напье перегибал палку, но ему нравились звуки, которые опарыш издавал под хлыстом. Мягкий, розовый, окровавленный.
Как его мать.
Сэм был ей слабой заменой. Но и он сойдет. Ему придется.
Каждое воскресенье Напье посещал церковь. Священника звали Лоуэлл. Однажды после утренней службы Напье подошел к нему и заговорил.
— Отец, думаю, я… — Он осторожно подбирал слова. Чистый, аккуратный Христос на кресте не смотрел на него. — Одержим. Две ночи назад я проснулся в темноте среди мертвых цыплят. Повсюду — перья и тушки. Это было ужасно. Меня замутило. Думаю, птицы принадлежали местному фермеру, но я не знал, как они попали ко мне. Лапа одного из цыплят застряла у меня во рту. Я ее выплюнул. Не знаю, как китайцы едят их. Даже думать не хочу. На стене кровью было написано: «Помогите». Клянусь, это сделал не я, отец. Какой-то демон. Он меня преследует. Прошу, спасите меня.
Лоуэлл предположил, что это Напье убил цыплят, размазал по телу их кровь и написал мольбу на стене.
— Случаи настоящей одержимости очень редки, Гай, — доверительно сказал Лоуэлл. — Я никогда не видел ничего подобного, но слышал о проблемах вроде твоей. Не обижайся, но я хочу спросить тебя кое о чем. Ты пьешь?
— Ну да. Виски. Это яд, я знаю…
— Ничего, Гай. Ничего. — Лоуэлл коснулся его руки. — Думаю, ты сам это сделал. Такое случается, и нередко. Иногда даже здесь, в городках вроде Бенда. Наверное, ты ищешь внимания. Знаю, звучит ужасно, но люди часто так делают. Неосознанно. Понимаешь, о чем я, Гай? Они совершают ужасные вещи во сне, в алкогольном помрачении. Всегда так было. Они творят разное, считая, что Бог их забыл. Чувствуют себя брошенными, потому что не получают ответа на молитвы. Это естественно для людей, переживших огромную утрату.
Напье сидел в церкви — тень священника укрывала его целиком — и знал, что Лоуэлл говорит правду. Он чувствовал, как слова проникают в него, словно ключи в замочную скважину. Видел себя напевающим «Эндсвилль» за рулем машины. Видел, как перелезает через забор. Видел отражение фонарика в глазах цыплят, чувствовал запах помета, от которого свербело в носу. А потом перед глазами возник потолок его комнаты — вокруг летали перья. Кровь на руках. Во рту.
Он почувствовал отвращение и восхищение одновременно.
Помогло ли ему осознание, что демон — он сам? Напье не знал.
Так родилось Прощение.
Напье встретил Джо Бернетта в церкви. Он часто смотрел на здоровяка, потевшего в лучшем воскресном костюме на скамье у алтаря. Напье знал, что он ходит на службу один, но так было не всегда. У жены Джо отнялись ноги, она стала овощем, как утверждали злые языки, после аварии. Говорили, это случилось не так давно. Напье увидел что-то знакомое в лице толстяка. Встретил еще одного брошенного. Чем дольше Напье жил, тем сильнее убеждался: люди похожи на собак. Всегда унюхают родню.
И укусят, если их разозлить.
Напье не знал, что именно случилось с женой Джо, и никогда не спрашивал. Людям вроде них лучше не проявлять излишнего любопытства, сохранять безопасную дистанцию. Люди вроде них тратили кучу времени на возведение защитных стен, которыми гордились. Виски и водка связывали куда крепче расспросов, питать меланхолию друг друга казалось более подходящим делом. Напье считал Джо тупым, но любовь толстяка к жене, несмотря на ее состояние, вдохновляла. Напье успокаивала мысль, что в мире еще остались вещи, способные его тронуть. Все это делало Джо прекрасной правой рукой.
— Кто знает, — сказал Напье. — Возможно, наше странствие поможет Марлин.
Странствие.
Так он это назвал. Не пытками или убийством.
Это должно было стать их паломничеством.
— Если мы постараемся как следует, возможно, Он вернет твоей жене возможность ходить, Джо. И говорить. Только представь. Никто не находит радости в одиночестве. Это ненормально.
Напье удивился, как легко Джо согласился с ним. Пожалуй, даже слишком быстро. С другой стороны, самые жуткие монстры рождаются в отчаянии.
Настало время взывать.
***
Напье запер дверь в подвал и вздохнул. Кухня за спиной прогрелась.
Вода стекала с его тела и собиралась в лужу на линолеуме, а он стоял, упершись ладонями в раму. Он только что смыл из шланга кровь в подвале, и его мышцы дрожали от приятной усталости.
Спина ныла: он слишком сильно размахивал плеткой.
Из гостиной доносился хохот телевизора. Напье покачал головой, скривившись. Сэм все слушал слишком громко. Если не айпод, то зомбоящик. Но он простит.
Сэм не любил криков. Со временем они начинали раздражать.
Его сын скорее всего сгорбился в кресле, перебросив ноги через подлокотник. Он так и не снял школьную форму. Она наверняка вся смялась.
Что ж, значит, он пойдет в школу как какой-нибудь отброс. Ничего страшного.
Напье бросил взгляд на часы. Без двадцати девять. Он еще не ел — знал, что надо чем-нибудь заправиться, но от мысли о еде тошнило. За последние полгода он сильно похудел, кожа болталась, как свободный костюм. Напье пытался сохранять спокойствие, как и в случае со слишком громким телевизором.
Пытался и проиграл.
Сквозняк пролетел по кухне. Напье засунул окровавленную одежду в стиральную машину и принял долгий горячий душ в ванной, что располагалась в задней части дома. Краска на стенах потрескалась, плесень расползлась по потолку, но все равно эта ванная нравилась ему больше другой — на втором этаже. Обычно там мылась Розмари. Он подумал, что несколько ее волосков застряли в стоке, представил, что находит их и, намотав на пальцы, сует в рот. Она снова оказалась бы у него внутри.
Потеря не забывалась. Некоторые раны не исцелить. Боль лишь продолжала нарастать. Помогал алкоголь. Иногда Напье отключался и приходил в себя в странных местах: голый перед гардеробом Розмари или в своем кабинете, среди мертвых животных — бродячих кошек и собак со свернутыми шеями. Стены покрывали каракули.
Ему требовалось много воды и краски. Костяшки постоянно были воспалены, кожа трескалась от бесконечных уборок. Хотя оно того стоило. Боль — часть Прощения. С ней, как и с раздражением, вызванным школьной формой сына, можно было смириться.
Я всего лишь мясо, дерьмо и мозг. Важна душа, а не тело.
Плитки под ногами стали розовыми, по телу стекала пена. Приятное ощущение. Закончив мыться, он вытерся старым грязным полотенцем, запах которого напомнил ему о сырости в подвале и — что еще хуже — о смежной комнате, где он держал того паренька, Брайана. Только оттуда — из настоящего гроба — несло еще страшнее, чем от полотенца или из подвала. От вони дерьма и гнили, въевшейся в стены, слезились глаза. Из деревянной обшивки торчали сломанные ногти.
Одна девушка смогла освободить правую руку и написала кровью на полу свое имя. Имя и слова: «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ МАМА».
Но дом выпил ее кровь, словно превратился в живое существо, обретшее вкус к мучениям. Он становился жадным и желал большего.
Напье поднялся наверх, чувствуя себя старым и усталым.
Свой прежний кабинет он выпотрошил и отремонтировал заново. В каком-то смысле тот походил на его комнату в Леандере. Стена была увешана полками, на которых располагались фотографии и пластинки. В углу лежала высокая стопка журналов. Кровать. Смятые простыни на полу. Деревянный стол со стареньким «Маком»
. Кружка с надписью «Дома Джона: строим лучшее завтра», полная карандашей и ручек. Заставка — поднимающиеся пузыри — исчезла, когда Напье щелкнул мышкой. Открыл MSN и «Фейсбук».
Динь-динь!
Аккаунт в «Фейсбуке» принадлежал Фредди Карлу. «Фредди» был семнадцатилетним школьником из Манхэттена, Канзас. На аватарке стояла фотография Сэма, другие снимки — три альбома — он надергал из незащищенных аккаунтов школьников по всему миру. Непростая работенка. Он открывал другие аккаунты и имейлы, создавая фальшивую среду, в которой его главный персонаж — Фредди — будет жить, не вызывая подозрений.
В окне MSN открылось множество сообщений. Стоило Напье залогиниться, и несколько детей написали ему.
Эй, ты здесь?
Helvetica! Где ты был?
Мне нужно с тобой поговорить.
На него смотрели их фотографии. Мальчики в кепках, с высунутыми языками. Девочки с застывшими перед веб-камерами лицами, жаждущие удачного кадра, открывали нежные впадины подмышек. Мило.
Окна наползали друг на друга, мерцая смайликами. Единственные источники света. Оживленные разговоры окрашивали стены кабинета бледными оттенками.
Напье опустил руку в пепельницу, полную тыквенных семечек, бросил в рот несколько штук. Курсор плясал по экрану. Движение челюстей, горький вкус семечек ассоциировались у него с онлайн-предательствами. Ему это нравилось.
Tashigal: Мама сказала, я должна больше времени проводить в реале. Я ответила ей, что не хочу. Здесь все мои друзья. Она не понимает. Спорить бесполезно. Мне нужно с тобой поговорить. Скучаю.
Ben: Я посмотрел ссылки, что ты прислал. Какие-то сайты — дерьмо, другие — огонь. Я понятия не имел…
MissLizzy1996: и я сказала ему, что не сделаю этого снова. Но он хочет. Мне страшно. Я бы хотела, чтобы ты был рядом или чтобы мы встретились в реале. Хотя я никогда тебя не видела, я знаю: ты — мой лучший друг.
Они стали его детьми, все до единого. А Ной Дикинс был его первенцем. Власть, которую Напье обрел над этим маленьким австралийцем, обратилась настоящим наркотиком. Конечно, он любил их всех, смятенных, эгоистичных и глупых, но Ной звучал громче остальных, а значит, был самым лучшим.
Эти дети были его проектом — его домом, его профессией. Семена замысла прорастали у него в голове, в гнилых болотах интернета. Пока его царство оставалось призрачным, как и его идеи, но со временем эти ростки и влияния станут реальными. То, что не имело формы, теперь отбрасывало собственную тень, нечто невещественное стало трехмерным. Ребенок, которого он никогда не видел, умер.
Дом. Надгробие.
Что-то важное, рождающееся из пустоты. Зов.
Мобильник Напье завибрировал. Он вздохнул: больше всего ему не хотелось говорить о работе, но выбора не было. Напье потянулся, играя мышцами, и превратился в человека с хорошим чувством юмора, настоящего профессионала, человека, утюжившего свои рубашки и пожимающего руки клиентам.
Человека, который медленно исчезал.
— Бронвин, в чем дело?
Напье слушал вполуха и читал сообщения от детей, отвечая сетевыми аббревиатурами, смайликами и жаргоном. Это был самый настоящий язык. Он овладел им в совершенстве.
— Никто им не построит дом такой высоты: постановлением совета запрещены здания выше тридцати футов. Да, они могут обратиться в комиссию по зонированию, выторговать два фута. Я не знаю. Нет. Что еще?
У Tashigal начались проблемы с матерью. Он мог это использовать. Каждая катастрофа должна начинаться с правды, в противном случае он создавал трагедию на пустом месте, что никогда не работало и только отнимало время и силы.
— Обычно никто не хочет, чтобы дверь туалета была видна из кухни, так что измени дизайн. Мне все равно. Поверь мне, они это еще оценят. Бронвин, слушай, ты у нас продавец, тебе и решать, ладно?
Бен прислал ему файл, и Напье кликнул по ярлыку, гоняя во рту тыквенное семечко, которое в итоге раздавил зубами. Фотография. Тринадцатилетний подросток со своим лучшим другом — мальчиком, погибшим от лобового столкновения полгода назад. Боль сжигала Бена изнутри, и Напье не думал, что подросток переживет еще одну утрату.
Нужно только подтолкнуть.
Чувства, наполнявшие Напье во время сетевой охоты, отличались от тех, что он испытывал, когда надевал маску. Проникать в чужие дома было сложно, даже опасно. Интернет же стал его домом; Напье играл в свои игры осторожно, и хоум-ран почти всегда был неизбежен.
Не дергайся, когда я подаю, Гай!
Напье отогнал воспоминание и сосредоточился на голосе в трубке.
— Чтобы фасад выглядел гармонично, он должен быть каменным только до подоконников.
Бен почти готов. Напье уже дал ему ссылки на сайты, посвященные самоубийству. Он не будет медлить. Бен нравился Напье. Доставлял ему огромное удовольствие. Прекрасный взыватель.
— Бронвин, я буду в офисе в Сиэтле в пятницу. Позвони мне туда. Уже поздно, я ложусь спать. Да. Нет проблем. Пришли мне подробный отчет, и я поговорю с ними завтра.
Голос оставался ровным и спокойным. Пальцы на мышке дрожали. Стрелка курсора дергалась на фотографии Бена — мальчик выглядел младше своих лет. Еще более невинно. Это возбуждало.
Долго это не продлится. Я должен спешить.
Напье чувствовал, как воздух навалился на него, словно плита. Давление времени. В конце концов его поймают и посадят. Эта мысль наполняла его сомнениями. Сможет ли он провести остаток жизни в тюрьме? Окажется ли его вера крепче решетки?
Да. Да. Я смогу. Я не сломаюсь.
— Доброй ночи, Бронвин. — Напье закрыл мобильник-раскладушку и целиком переключился на детей.
