Я буду вспоминать миссис Биркбек через пластмассового Санта-Клауса, прыгающего на спиральной пружине рядом с телефоном на ее рабочем столе. Вторая неделя декабря. Последняя неделя в школе. Рождество приближается. Бубенчики звенят. «Ты слушаешь?»
Поппи Биркбек – социальный педагог, психолог-консультант в Нешвиллской государственной старшей школе, человек с солнечной улыбкой и удивительно непрошибаемым оптимизмом. Этот оптимизм отказывается давать трещину даже в ее повседневном мире прерванных подростковых беременностей, шестнадцатилетних наркоманов и местных брекенриджских растлителей детей – пристающих к мальчикам с дико агрессивными расстройствами поведения, возвращающимся домой к дико невежественным матерям, которые ужинают вместе с местными брекенриджскими растлителями детей.
– Честно говоря, Илай, – произносит миссис Биркбек, – я не понимаю, почему мы не исключаем тебя из школы насовсем.
Нешвиллская школа никоим образом не связана с городом Нешвилл, столицей американского штата Теннесси. Нешвиллом назывался поселок между Брекен-Риджем и Брайтоном, ближе на север по направлению к Редклиффу, пока его не поглотили – не уничтожили – время и прогресс. Нешвиллская школа в получасе ходьбы от нашего дома, если идти через тоннель, проходящий под главной дорогой, по которой местные жители ездят на Солнечное побережье. Я отучился в этой школе шесть недель. На второй же день десятиклассник по имени Бобби Линетт поприветствовал меня, без всякой причины плюнув мне на левое плечо, когда я проходил мимо питьевого фонтанчика в корпусе Общественных наук. Не просто слюной, а настоящей харкотиной, состоящей из соплей, мокроты и всего того, что накопилось в темной душе Бобби Линетта, который сидел, гогоча, на стойке для рюкзаков в компании подхихикивающих приятелей-шакалов с прыщавыми лицами и прическами «маллет». Бобби Линетт поднял правую руку, спрятав указательный палец, и помахал ею вокруг.
– Где же пальчик? Где же пальчик? – пропел он тоном детсадовской учительницы музыки на мотив песенки «Frère Jacques».
Я опустил глаза на свой отсутствующий указательный палец. Моя кожа одерживала победу в битве с открытой раной, постепенно смыкаясь вокруг кости, но мне все равно пока приходилось надевать небольшую повязку поверх сустава, все больше привлекающую внимание школьных альфа-самцов наподобие Бобби Линетта.
Затем Бобби выставил спрятанный палец:
– Вот и я! Вот и я! – пропел он и заржал. – Уродец долбаный, блин! – бросил он мне.
Бобби Линетту пятнадцать, у него двойной подбородок и волосатая грудь. На третьей неделе после моего зачисления приятели Бобби Линетта держали меня, пока Бобби выдавливал все содержимое бутылки томатного соуса из школьного буфета мне на волосы и на спину рубашки. Я не сообщал об этих чрезвычайно обидных выходках учителям, потому что не хотел, чтобы нечто такое на изумление предсказуемое, как школьные издевательства, расстроило мой план. Август предлагал пырнуть Бобби Линетта в ребра папашиным рыболовным ножом, но я попросил его не вмешиваться, поскольку понимал, что – не говоря уж о том, что давно прошло то время, когда не стыдно было звать на помощь брата, – это также нарушило бы мой план. В начале этой, шестой со дня моего зачисления недели, в понедельник, в тоннеле подземного перехода, когда я шел домой из школы, Бобби Линетт сорвал холщовый рюкзак с моих плеч и поджег. Я смотрел, как горит рюкзак, и где-то глубоко внутри меня тоже разгорался огонь – потому что Бобби Линетт только что нарушил мой план, так как все мои планы в основном находились внутри этого рюкзака. Толстая школьная тетрадь в клетку, заполненная всеми моими идеями и тщательно продуманными стратегиями, изложенными на бумаге. Я чертил там графики и строил диаграммы, рисовал эскизы крюков, канатов, записывал размеры стен. Краеугольным камнем этих планов являлся карандашный набросок на две развернутые центральные страницы, продукт изощренного тюремного интеллекта, доставшийся мне от самого Гудини из Богго-Роуд. Идеальный вид с птичьего полета, чертеж территории и построек женского отделения тюрьмы.
– Как мог ты поступить настолько… настолько… жестоко? – спрашивает Поппи Биркбек из-за своего стола.
Она одевается, как одна из маминых любимых певиц 1960-х годов. Она одевается, как Мелани Сафка. Ее руки сложены на столе, а с локтей свисают огненной расцветки рукава свободного одеяния в этническом стиле – то ли как у индейского вождя на курительной церемонии, то ли как у продавца деревянных статуэток с Солнечного побережья.
– Я имею в виду, что это не то поведение, которого можно ожидать в школьном дворе, – добавляет она.
– Я понимаю, миссис Биркбек, – искренне произношу я, пытаясь вернуть все в прежнее русло. Спасти свой план. – Это неподобающее для школы поведение. Такое скорее можно увидеть в тюремном дворе.
– Вот именно, Илай! – говорит она.
И это действительно так. Способ прямиком из Первого двора Богго-Роуд. Бандитская мулька. Все, что требуется, – это наволочка, нечто тяжелое внутри и хрупкая коленная чашечка противника.
Наволочку я украл из кабинета домоводства восьмого класса сегодня утром, в десять часов. Нас всех учили шить – и мальчиков, и девочек. Но если мальчики в основном ограничивались носовыми платками, то настоящие звезды домоводства, такие как Венди Докер, шили наволочки, украшенные вышитыми изображениями австралийской фауны. Я засунул в наволочку Венди с вышитой кукабаррой два пятикилограммовых блина от штанги, которые украл из комнаты спортивного инвентаря в одиннадцать часов, во время урока физкультуры. Вскоре после звонка на обед в 12.15 я нашел Бобби Линетта, стоящего у кромки гандбольной площадки со своими дружками-шакалами и пожирающего ролл «Чико».
Я приблизился к Бобби тем способом, о котором писал мой друг Алекс Бермудес, бывший оружейник квинслендской банды мотоциклистов «Повстанцы», когда объяснял, как правильно втыкать заточку в не ожидающую нападения жертву. Я помнил все письма Алекса наизусть, так же, как слова песни Мелани Сафка «Свечи под дождем».
Если собираешься напасть на жертву сзади, втыкай заточку как можно ближе к почкам. Человек упадет, как мешок с картошкой. Суть в том, чтобы сунуть заточку достаточно жестко, чтобы донести свою точку зрения, и достаточно мягко, чтобы избежать обвинения в преднамеренном убийстве. Поистине, прекрасное равновесие.
Я шагнул к Бобби быстро и резко, скрутив наволочку так туго, что пятикилограммовые блины стали головой кукабарры, вышитой на хлопковой булаве, и с размаху саданул его по правой почке, целясь чуть выше серых школьных шорт. Его ролл полетел на землю, когда Бобби качнулся вправо и скрючился от боли и шока, как игрок на поле. У него было достаточно времени, чтобы увидеть мое лицо, и достаточно, чтобы кровь ярости прилила к его собственному; но недостаточно, чтобы предугадать мой следующий маховый удар с вытянутой руки в коленную чашечку. Достаточно жесткий, чтобы донести свою точку зрения. И достаточно мягкий, чтобы избежать исключения из школы. Бобби пропрыгал на левой ноге пару шагов, отчаянно вцепившись в раздробленное правое колено, а затем рухнул на спину на грубое асфальтовое покрытие гандбольной площадки. Я стоял над ним, держа наволочку с блинами наготове над его головой, и знал, что ярость внутри меня была единственным подарком, который мой отец подарил мне за десять лет.
– Сууууууукааааааа! – заорал я Бобби в лицо. Слюна вытекала из моего рта. Этот крик был таким громким, первобытным, страшным и безумным, что дружки Бобби шарахнулись от нас, как будто убегали от костра с лежащей в нем канистрой бензина.
– Больше не лезь, гнида, – сказал я.
Бобби уже плакал. Бобби был бледен, а лицо его пошло красными пятнами и так сильно стремилось держаться подальше от тяжелой наволочки, что я подумал – его голова сейчас провалится сквозь гандбольную площадку.
– Лучше больше не лезь, – повторил я.
Кабинет украшен плоскими разрисованными алюминиевыми зверушками. Зеленая лягушка над картотечным шкафом справа от меня. Парящий орел на стене за спиной миссис Биркбек. Коалу, обнимающую эвкалиптовое дерево, она прилепила на левую стену. Все эти декорации служат оформлением для жизненных пьес, которые здесь разыгрываются. Как и большая картинка в рамке, с пингвином, бегущим куда-то через бескрайнюю ледяную пустыню, над словами: «Пока ты не расправишь крылья – ты не представляешь, как далеко сможешь зайти».
На ее столе рядом с телефоном – ящик для сбора средств в пользу Шелли Хаффман.
Я надеюсь, что Поппи Биркбек уберет этот мотивирующий плакат с пингвином ради Шелли.
На денежной коробке фотография улыбающейся Шелли, оскалившей все зубы в одной из тех вымученных улыбок, как у детей на костюмированном утреннике, когда неумелый фотограф просит их приложить для этого немного больше усилий. Шелли учится со мной в восьмом классе. Она живет за углом от нашего дома в том же Жилищном товариществе, на Тор-стрит, по которой Август и я ходим в школу. Четыре месяца назад родители Шелли узнали, что их второй ребенок из четырех всю оставшуюся жизнь будет жить с мышечной дистрофией. Нам с Августом нравится Шелли, несмотря на то, что она постоянно умничает, когда мы гуляем возле ее дома. Она единственный друг, которого мы завели с тех пор, как приехали в Брекен-Ридж. Она все время вызывает меня побороться на руках на ее переднем крыльце. Она обычно побеждает меня, потому что ее руки крепче и длинней моих, и она выигрывает за счет рычага. «Нет, еще не пришла», – говорит она, когда побеждает меня. Она имеет в виду свою мышечную дистрофию и говорит, что узнает о ее настоящем приходе, когда я смогу победить в армрестлинге. В школе объявлен сбор средств, чтобы помочь перестроить дом Шелли изнутри и снаружи – сделать пандусы для кресла-коляски, поручни в ванной, спальне Шелли и на кухне, полностью превращающие дом в «долбануто-дружелюбный», по словам Шелли. Затем школа надеется приобрести Хаффманам приспособленный для колясочников семейный фургон, чтобы они могли по-прежнему возить Шелли в Мэнли на восточной стороне Брисбена, где она любит смотреть на катера, яхты и гребные лодки, снующие по всему заливу Мортон до самого горизонта. Школа надеется собрать 70 тысяч долларов для будущего дома. Пока собрано 6217 долларов – то, что Шелли называет «половинкой пандуса».
Миссис Биркбек откашливается и наклоняется ко мне ближе через стол.
– Я звонила твоему отцу четыре раза, но он не брал трубку.
– Он никогда не отвечает на звонки, – говорю я.
– Почему?
– Он не любит разговаривать с людьми.
– А ты можешь попросить его позвонить мне?
– Он все равно не сможет.
– Почему нет?
– Наш телефон принимает только входящие звонки. Единственный номер, который можно набрать, – это три нуля.
– Не мог бы ты попросить его зайти ко мне? Это чрезвычайно важно.
– Я могу попросить, но он не придет.
– Почему?
– Потому что он не любит выбираться из дома. Он выходит на улицу только изредка, между тремя и шестью часами утра, когда вокруг никого нет. Или выбегает, когда злится и на говно исходит.
– Следи за языком!
– Простите.
Миссис Биркбек вздыхает и откидывается на спинку стула.
– Он уже возил вас с Августом повидаться с матерью?
В ту первую ночь на Ланселот-стрит я спал, как сурок. Когда я проснулся, то обнаружил, что кровать Августа пуста, а шея моя затекла от сна на жестком скрученном банном полотенце.
Я вышел из комнаты Августа и прошел по коридору мимо распахнутой двери отцовской спальни по пути в туалет. Папаша валялся на кровати. Он читал. Я открыл дверь туалета и увидел, что пол теперь безупречно чист. Пахло дезинфицирующим средством. Я долго мочился, а затем зашел в ванную. Четыре белых стены, пожелтевшая ванна, покрытая плесенью занавеска для душа, зеркало, раковина, одинокий волосатый обмылок и лимонно-зеленая пластмассовая круглая щетка для волос. Я смотрел на себя в зеркало и не знал – сосет у меня в животе от голода или от вопроса, который придется задать человеку, читающему за стеной. Я постучал в его косяк, и он обернулся ко мне, а я пытался казаться не слишком вызывающим, глядя на его мрачное лицо, и был благодарен сизому табачному дыму в комнате, ставящему между нами завесу.
– Можем мы поехать встретиться с мамой? – спросил я.
– Нет, – сказал он.
И снова уткнулся в свою книгу.
Миссис Биркбек вздыхает.
– Я просил его об этом раз сто за последние шесть недель, и он все время отказывается, – говорю я.
– Как ты думаешь, почему он не хочет свозить вас повидаться с ней? – спрашивает миссис Биркбек.
– Потому что он по-прежнему любит маму, – отвечаю я.
– Разве это не значит, что он и сам хотел бы с ней увидеться?
– Нет, потому что он и ненавидит ее одновременно.
– А ты когда-нибудь рассматривал вероятность, что твой отец таким образом просто защищает тебя от этого мира? Возможно, он чувствует, что ты не должен видеть свою маму в подобной ситуации.
– Нет, я никогда об этом не думал.
– Ты разговаривал с мамой по телефону?
– Нет.
– Она не звонила домой?
– Нет. Я и не жду от нее звонка. Она нездорова.
– Откуда ты знаешь?
– Я просто знаю.
Миссис Биркбек смотрит на мою правую руку.
– Скажи мне еще раз, как ты потерял палец?
– Август отрубил его топором, но он нечаянно.
– Должно быть, он очень расстроился, когда понял, что натворил.
Я пожимаю плечами.
– Он отнесся к этому довольно философски, – говорю я. – Август ни от чего по-настоящему не расстраивается, в общем-то.
– Как себя чувствует твой сустав сейчас?
– Все в порядке. Заживает.
– Пишешь нормально?
– Да, немного криво, но я справляюсь.
– Ты любишь писать, не так ли?
– Ага.
– Что именно тебе больше нравится писать?
Я пожимаю плечами.
– Иногда я пишу настоящие детективные рассказы.
– О чем же?
– Обо всем. Я читаю о криминальных случаях в «Курьер мейл», а затем пишу собственные версии этих историй.
– Это твоя цель, не так ли?
– Что именно?
– Писать о преступлениях.
– Когда-нибудь я стану писать для криминальной рубрики «Курьер мейл».
– Ты интересуешься преступлениями?
– Меня интересуют не столько преступления, сколько люди, которые их совершают.
– И что же тебя интересует в этих людях?
– Меня интересует, как они дошли до того, до чего дошли. Мне интересен тот момент, когда они решили, что лучше быть плохими, чем хорошими.
Миссис Биркбек откидывается назад на стуле. Изучает мое лицо.
– Илай, ты знаешь, что такое психотравма? – интересуется она.
Ее губы толстые, и она использует слишком много ярко-красной помады. Я буду вспоминать понятие «психотравма» через рубиновую бусину на ожерелье Поппи Биркбек.
– Да, – говорю я.
Помни о своем плане, Илай.
– Такая травма может быть кратковременной. А может длиться всю жизнь. У травмы нет четких границ, верно?
– Верно.
Соглашайся со всем, Илай. Придерживайся своего плана.
– Вы с Августом пережили большую травму, не так ли?
Я пожимаю плечами, кивая на ящик для сбора денег у нее на столе.
– Ну уж не такую, как Шелли.
– Да, но это совсем другой тип травмы, – говорит миссис Биркбек. – Никто не виноват в ее несчастье.
– Шелли это ни хрена не утешает, – замечаю я.
– Следи за языком!
– Простите.
Миссис Биркбек наклоняется ближе и кладет на стол правую ладонь поверх левой. Есть что-то благочестивое в том, как она сидит.
– То, что я пытаюсь донести до тебя, Илай, – это то, что такая травма и ее последствия могут изменить мышление людей. Иногда это может заставить нас поверить в то, что не является истиной. Иногда это может изменить наш взгляд на мир. Иногда это может заставить нас поступать так, как мы обычно не поступаем.
Миссис Биркбек хитра. Эта женщина хочет высосать меня досуха. Она хочет, чтобы я сам бросил ей кость – правду о своей недостающей кости.
– Да, думаю, психотравма довольно странная штука, – соглашаюсь я.
Миссис Биркбек кивает.
– Я хочу, чтобы ты помог мне, Илай, – говорит она. – Видишь ли, я должна быть в состоянии объяснить руководству школы, почему нам следует дать тебе еще один шанс. Я уверена, что и ты, и твой брат Август можете быть на хорошем счету в коллективе Нешвиллской старшей школы. Я уверена, что и ты, и Август действительно весьма особые дети. Но мне нужна твоя помощь, Илай. Ну что, будешь мне помогать?
Я буду помнить о своем плане, в первую очередь.
– Ммм… ну ладно, – отвечаю я.
Миссис Биркбек открывает правый ящик своего стола и извлекает свернутый в рулон лист бумаги для рисования, стянутый резинкой.
– Это картина, которую твой брат наваял в художественном классе два дня назад, – говорит она.
Она снимает резинку, щелкающую по бумаге, пока миссис Биркбек ее скатывает. Она разворачивает лист и показывает мне картину.
Это яркий рисунок – в голубых, зеленых и пурпурных тонах. Август изобразил небесно-голубой «Холден Кингсвуд», покоящийся на дне океана. Высокие изумрудные водоросли окружают машину, морской конек проплывает через этот подводный пейзаж. Август нарисовал мой сон.
– Кто это, Илай? – спрашивает миссис Биркбек, указывая на нарисованного человека, сидящего на переднем сиденье.
Я помню о своем плане.
– Это наш папа, полагаю, – говорю я.
– А это кто? – интересуется она, тыча в заднее сиденье «Кингсвуда».
Я помню о своем плане.
– Это Август.
– Ну а это?
Я думаю о своем плане.
– А это я.
– Понятно, – мягко произносит миссис Биркбек. – А скажи-ка мне, Илай. Почему вы здесь все спите?
Кажется, это действительно может расстроить мой план.